V. ЛИРИКА
КОМПОЗИЦИЯ ДВУХ ПОСЛАНИЙ К ЧААДАЕВУ
И ЭВОЛЮЦИЯ ПУШКИНСКОГО СТИЛЯ
Послание Пушкина к Чаадаеву «Любви, надежды, тихой славы...», давно ставшее хрестоматийным, традиционно рассматривается в ряду вольнолюбивых стихотворений («Вольность», «Деревня» и др.). Между тем его смысл, строй и стиль открываются с новой стороны при сопоставлении с посланием к Чаадаеву «К чему холодные сомненья» (1824) (1)*.
Нельзя сказать, чтобы очевидная связь посланий осталась незамеченной. А.И. Герцен писал: «Безмерно печально сличение двух посланий Пушкина к Чаадаеву; между ними прошла не только их жизнь, но целая эпоха, жизнь целого поколения, с надеждой ринувшегося вперед, но грубо отброшенного назад» (2)*. Б.П. Городецкий полагал, что применительно ко второму посланию можно говорить «об эволюции, какая происходила во взглядах Пушкина после 1823 г.», что поэт вспомнил в нем «о дружбе с Чаадаевым и о своем первом послании к нему, так ярко отразившем вольнолюбивые мечты их юности, и теперешние свои настроения, столь отличные от прошлых» (3)*:
Но в сердце, бурями смиренном,
Теперь и лень и тишина,
И, в умиленье вдохновенном,
На камне, дружбой освященном,
Пишу я наши имена (4)*.
А.Л. Слонимский иначе понимает два последних стиха и считает, что «"дружба"- слово-сигнал. Оно обозначает... общность мысли, верность прежним убеждениям, несмотря на изменившуюся обстановку... Крепость "дружбы" людей, верных своим убеждениям, одолеет историческую инерцию» (4)*. Б.В. Томашевский согласен, что второе послание «Пушкин связывает с посланием 1818 г.», но предполагает, что «противопоставление обломков самовластья развалинам, освященным дружбой, вряд ли имело политическое значение» (5)*.
Отсылки к предшественникам не связаны здесь с пересмотром или опровержением чужих мнений. Необходимо указать на сложность проблемы и на возможность новых истолкований, не отменяющих старых. «Настоящее произведение искусства нелегко, а может быть, и невозможно исчерпать в пересказе или анализе - оно обладает смысловой беспредельностью» (6)*.
Всякое новое истолкование обычно требует нового аспекта исследования, причем анализ иногда приводит к постановке или решению ряда сопутствующих вопросов. В зависимости от применяемых средств и методов получаются различные системные описания одного и того же художественного объекта, каждое из которых может оказаться истинным.
Основания для сопоставления посланий к Чаадаеву дал сам Пушкин, намеренно их уподобив. Уместно привести параллельно оба текста:
| |||
| |||
Жанр, адресат, метр, объем - все совпадает. Более пристальный взгляд заметит сходство темы. Сходные черты лексики, поэтического синтаксиса, ритма, фоники. Даже датировка стихотворений нарочито сближена.
Завершив второе послание в 1824 г. в Михайловском, Пушкин неоднократно печатал его с датой «1820», что иногда подчеркивалось подзаголовком «С морского берега Тавриды». Та же дата внушалась Пушкиным и в «Отрывке из письма к Д.», появившемся в альманахе «Северные цветы на 1826 год». Описывая крымские впечатления, поэт сообщает: «Тут же видел я и баснословные развалины храма Дианы. Видно, мифологические предания счастливее для меня воспоминаний исторических; по крайней мере тут посетили меня рифмы. Я думал стихами. Вот они...» Затем идет полный текст стихотворения «К чему холодные сомненья?..».
Б.П. Городецкий слишком осторожно пишет: «Сообщение Пушкина, что данное послание к Чаадаеву было написано в 1820 г. <...>, недостаточно точно» (7)*. Гораздо категоричнее Б.В. Томашевский: «Здесь - несомненная литературная выдумка Пушкина» (8)*. Опуская существующую аргументацию, присоединимся к последнему мнению.
Сразу возникает вопрос: с какой же целью Пушкин мистифицировал читателей, сдвигая датировку второго послания на четыре года назад? Ответить на это нелегко, следует прибегнуть к гипотезе.
Среди пушкинистов нет единого мнения о датировке послания «Любви, надежды, тихой славы...». Автограф отсутствует. Традиционно стихотворение датируется 1818 г., и, по Б.В. Томашевскому, «нет доводов, достаточных, чтобы отступить от этой даты» (9)*. Однако А.Л. Слонимский, ссылаясь на Ю.Г. Оксмана, считает, что «по внутренним признакам оно должно быть отнесено к 1820 г., моменту наибольшего обострения революционных настроений Пушкина...» (10)*. Если передатировка соответствует истине, нельзя ли думать, что именно поэтому Пушкин сознательно передвинул в 1820 г. второе послание? Возможно, ему хотелось поставить субъективный акцент на ситуации, где в едином художественном времени сблизились, освещая друг друга, резкие контрасты мировоззрения. Или же поэт ретроспективно ощутил, что первый глубокий кризис его вольнолюбия мог бы наступить не в 1823-м, а в 1820 г.? Тогда, согласно концепции А.А. Лебедева, «время уже переломилось», и вершина декабристского свободомыслия была пройдена за пять лет до восстания на Сенатской площади» (11)*. Правда, А.А. Лебедев пишет, никак это не объясняя, об «ошибке самого Пушкина», который якобы «считал, что это послание (второе. - Ю. Ч.) написано им еще в 1820 г.» (12)*. Но, как видно, «ошибки» здесь быть не могло. Было намеренное соединение двух посланийк Чаадаеву 1820 и 1824 гг.
Подобие обоих стихотворений заметнее всего на уровне композиции. Исследование в этом аспекте позволит, описав построение, углубиться в структуру и смысл посланий - каждого в отдельности и в их совмещении, -проследить изменения стиля и, наконец, определить эффективность операционных средств самого анализа. Можно ожидать, что на фоне общего сходства ярче выступят тонкие и важные различия.
Каждое послание состоит из двадцати одного стиха, они группируются в две неравных части - по двенадцать и девять строк. Двенадцатистишия делятся на три четверостишия; во втором послании деление четче. Везде опоясывающая рифмовка, исключая начало первого послания, где рифмы перекрестные. Опоясывающие построения тонко варьированы. Второе и третье четверостишия первого послания напоминают сонетные катрены на две рифмы (стихи 5-12). Во втором послании четверостишия чередуются согласно закону альтернанса. Девятистишия делятся на четверостишие и заключительное пятистишие, причем каждая группа интонационно самостоятельна. Чтобы убедиться в почти полной композиционной идентичности посланий, надо решить сложную проблему: за сколько стихов следует принимать строку точек, перерезывающую второе послание, и какова функция этойстроки.
В Большом академическом издании 1937-1949 гг. и, соответственно, в «Словаре языка Пушкина» послание «К чему холодные сомненья?..» насчитывает, включая строку точек, не двадцать один, а двадцать два стиха. В этом случае предложенное здесь описание композиции стихотворений теряет смысл, так как их подобие исчезает.
Вначале кажется, что действительно пропущен стих. Строго соблюдавшийся закон альтернанса неожиданно нарушается, и его может восстановить лишь один стих с мужской клаузулой: «Своим созданьем возгордилось... Чедаев, помнишь ли былое?»
Однако более пристальный анализ показывает, что строка точек не является графическим замещением точно одного стиха Звучащая форма второго послания содержит, разумеется, двадцать один стих, но это не доказательство, поскольку семантика стиха осуществляется как отношение между звучащей и графической формами. Для решения вопроса надо привлечь взгляды Ю.Н. Тынянова на эквиваленты поэтического текста.
Ю.Н. Тынянов называет «эквивалентом поэтического текста <...> все так или иначе заменяющие его внесловесные элементы, прежде всего частичные пропуски его, затем частичную замену элементами графическими и т. д.» (13)*. Строка точек - графический эквивалент. Но является ли он потенцией определенного количества текста?
Примеры, приведенные Ю.Н. Тыняновым из стихотворений Пушкина, показывают, что графический эквивалент относительно количества текста является неопределенной величиной. Эквивалент, в первую очередь, - знак метра и выражает метрическую инерцию. Он не замещает определенного количества текста, потому что, по Ю.Н. Тынянову, «к эквиваленту мы должны относиться не с точки зрения «пропущенного», а с точки зрения «пропуска» (14)*, смысловая сила которого состоит в потенции неизвестного текста и в напряжении нерастраченной динамики.
Лишь графический эквивалент строфы, заведомо включающий в себя не менее двух строк и окруженный соизмеримыми группами стихов, может быть отчасти измерен. В стихотворении Пушкина «Полководец»:
...Бросался ты в огонь, ища желанной смерти, -
Вотще! -
…………………………………………….
…………………………………………….
О люди! Жалкий род, достойный слез и смеха! и т. д.
две строки точек обозначают двустишие александрийского стиха, а предыдущий начальный отрезок («Вотще! -») - один стих. В иных случаях можно даже угадать потенциальное синтаксическое членение неизвестного текста. Если же эквивалент стоит в открытой позиции, не находясь в окружении текста, то даже наличие начального отрезка ничего не проясняет. Количество текста в конце стихотворения «Ненастный день потух»:
Никто ее любви небесной не достоин.
Не правда ль: ты одна... ты плачешь... я спокоен;
………………………………………….
Но если…………………………………..
не поддается определению.
В принципе, строфический эквивалент также указывает на потенциальную метрическую и семантическую энергию пропущенной строфы, а вовсе не на точное количество стихов, составляющих ее. Это видно из пятистишия «Мир опустел... Теперь куда же...» («К морю»), впоследствии исключенного автором. Тынянов пишет: «Пушкин выпустил строки, оставив один раз первую фразу, а вместо 4 1/2 строк текста поставив 3 1/2 строки точек, в другой же раз дав 2 строки текста, а вместо 3 недостающих строк поставив 2 строки точек... Пушкин совершенно очевидно не давал указания на определенный пропуск (иначе он проставил бы соответствующее количество строк точками)» (15)*. Ему важно было лишь обозначить, что здесь протекла строфа.
Строка точек второго послания к Чаадаеву содержит неопределенное количество текста, потому что она не соотносима с окружающими группами стихов, не может быть синтаксически присоединена к ним и даже не мыслится как один стих. Она формально занимает на листе бумаги место одного стиха, но графически стих не обозначает. Акустически эквивалент вообще не передаваем. Передаваема лишь пауза, способная в силу своей иррациональности вместить текст любой длительности: стих, строфу, группу строф, главу и т. д. (16)*. Строка точек второго послания является эквивалентом любого текста, начиная от нуля. Она может вместить и первое послание, воспоминание о котором естественно приходит в этом месте, вызывая мгновенный сдвиг рефлексии из мифологической древности в современность. Графическая форма второго послания реально дает нам двадцать один стих - и оба послания подобны.
Строка точек сообщает стихотворению фрагментарность, особенно уместную в жанре дружеского послания, полного «той конкретной недоговоренности, которая присуща действительным обрывкам отношений между пишущим иадресатом» (17)*. Справедливо также замечание А. Слонимского, что строка точек подчеркивает «зашифрованность» второго послания. Наконец, она выполняет важную композиционную функцию. Если принять послания за необычно крупные строфы, то количество стихов в них слишком велико, чтобы быть усвоенными как безостановочная длительность. Оптимальное восприятие группы стихов как завершенного единства, возможно, не превышает четырнадцать строк, подобно сонету или онегинской строфе. Как нельзя произнести без цезуры длинный стих шестистопного ямба, так невозможно обойтись без расчленения крупной строфы или периода. Рассекая стихотворение, строка точек придает ему внутреннюю соразмерность, служит строфической цезурой. Отсюда естественное появление менее отчетливого строфораздела на том же месте в первом послании. Одни и те же закономерности действуют на разных уровнях членения стиха.
Эквиваленты поэтического текста употребляются Пушкиным во многих стихотворениях этого периода. Фрагментарность является яркой чертой романтического стиля. С изменением стилевых условий менялись и их функции. Благодаря эквивалентам части текста свободно размещаются в художественной системе, между ними остается «воздух», что способствует усложнению, обогащению и подвижности смысла. Пушкин успешно применил эквиваленты, создавая в это время новаторскую структуру своего романа в стихах.
Соизмеримость посланий в объеме и их подобие в композиционном членении свидетельствуют не столько о сходстве, сколько о различии между ними. Пушкин намеренно уподобил послания, чтобы нагляднее показать полярно противоположное решение темы вольнолюбивой дружбы.
Даже в частностях композиционного подобия приоткрываются значимыеразличия. В обоих девятистишиях стихи рифмуются перекрестно, но рифмывторого послания зеркально обращены к первому. На месте мужских рифм стоят женские - и наоборот:
|
|
Единственное исключение подчеркивает принцип, осуществленный Пушкиным. Чередование рифм в последних стихах посланий однотипно, хотя, казалось бы, здесь особенно необходима «зеркальность».
|
|
Однако Пушкин с его склонностью к композиционной завершенности предпочел и второе послание закончить «падающим»ударным слогом. Стихи почти совпали синтаксически и даже лексически. В то же время замена множественного числа единственным и будущего времени настоящим значительно усугубила их контрастный смысл, зависящий от общего смысла девятистиший.
Если же обратиться к существу сопоставления посланий, то сходство на уровне композиции оказывается различием на уровне структуры, «инвариантного аспекта системы» (18)*. Взаимодействие частей в том и другом стихотворении определяется различными конструирующими законами.
Первое послание к Чаадаеву запечатлело чистоту и возвышенность стремлений юного поэта, его романтическую восторженность. Оно полно безоглядной веры в немедленное крушение деспотизма. Однако свободное и стремительное движение лирической темы управляется изнутри строгими законами логики. Любовь, надежда и слава как предел желаний замкнутой в себе личности отбрасываются, будучи едва названы. Все это обман и забавы тщеславия. Отброшенное сразу начинает восстанавливаться на новой основе. Стихи:
Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья.
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья...
И на обломках самовластья
Напишут наши имена! -
это Любовь, Надежда и Слава, восстанавливаемые на высшем, героико-гражданственном уровне, вбирающие в себя сокровенность интимного чувства и пафос разрыва с прошлым. Художественная система стихотворения опирается, таким образом, на закон отрицания отрицания, на логическую триаду, восходящую от тезы через антитезу к синтезу. Ступени распределены неравномерно: первые две сдвинуты к началу и почти все стиховое пространство отведено на восстановление нового из отринутого старого.
Трехступенчатое движение темы отражено в системе рифм. Мужские рифмы начала и конца перекликаются между собой, но в конце они зеркально перевернуты и количественно преобладают. В середине стихотворения ударный слог незаметно и смягченно продвигается в женских рифмах, как бы подготавливая метаморфозу. Вот как это выглядит:
1)обман - туман,
2)желанье - призыванье - упованья - свиданья,
3)она - сна - имена.
Столкновение закрытых и открытых слогов поддерживается соседними женскими рифмами на «а», семантически контрастирующими в парах: сл а вы -заб а вы, сч а стья - самовл а стья. Соотнесенная с лексическим слоем, система рифм входит в поэтическое содержание стихотворения.
Тема движется, подхваченная постоянным интонационным нарастанием. Единственное замедление и понижение тона наступает после стиха двенадцатого. Это уже известная строфическая цезура, усложненно повторяющая на уровне стихотворения членение длинного стиха. Интуитивно повинуясь внутреннему чувству меры, Пушкин расчленил оба послания в точной пропорции к сонету (12:9 = 8:6). Статистические обследования композиционных пропорций, возможно, обнаружили бы здесь и в аналогичных случаяхнекое «золотое сечение» стиха.
На строфической цезуре голос на мгновение отступает, чтобы затем, наращивая эмфазу, устремить стихотворение к высшей интонационной точке. Упомянутое чередование рифм в девятистишиях от мужской к женской содержательно участвует в этом завершении.
Первое послание к Чаадаеву является образцом гармонической соразмерности, органически присущей гению Пушкина.
Во втором послании нет ни кипения мысли, ни слитного порыва воли. Оно созерцательно и умиротворенно, гораздо более медитативно. Противоречия синтаксиса и ритма делают интонацию неустойчивой. Вместо уверенных восклицаний первого послания здесь на ключевых позициях стоят вопросы. Они подталкивают интонацию вверх, а в то же самое время чередование рифм от женской к мужской опускают ее вниз. Напряжение падает от начала к концу, и за уравновешенными фразами, за «умиленьем вдохновенным» сквозят горечь и разочарование.
Отмеченное Б.В. Томашевским в заключительных стихах «настроение умиротворения и просветления» выглядит таковым лишь сравнительно с «Демоном» и «Сеятелем». Острота переживаний, «когда Пушкин более склонен был воспевать разочарованную мрачность» (19)*, сгладилась в Михайловском, но спокойная горечь познания и опыта еще явственна, и время душевной гармонии послания к Керн и «Вакхической песни» было впереди.
Лирическая тема не восходит во втором послании по ступеням логики, а развивается путем сопоставления его двух частей. В 1820 г. Пушкин посетил в Крыму развалины легендарного храма Артемиды. Воспоминания о дружбе и подвигах мифологических героев Ореста и Пилада занимают первую часть стихотворения. Затем миф переключается в современность, и выясняется, что вера в возможность подвига, увенчанного славой, уже утрачена.
Семантико-структурные функции строфической цезуры весьма различны в обоих посланиях. В первом - девятистишие подхватывает тему, увлекая ее к разрешению; во втором - оно обращает ее вспять. Обе части второго послания семантически взаимообогащаются в сознании читателя, будучи совмещены и служа поочередно фоном друг для друга. Их многократное сопоставление порождает наиболее общий и глубокий смысл стихотворения. Обратные ассоциативные связи существенно усилены во втором послании и выполняют важнейшую функцию в его структуре. Строка точек, раздвигая обе части, способствует интенсификации возвратно-сцепляющих сил, которые вынуждены преодолевать «сопротивление» эквивалента. В структуре первого послания доминирует логический принцип, в структуре второго - сопоставительно-ассоциативный.
Ю.Н. Тынянов считает, что в это время «слово стало заменять у Пушкина своею ассоциативною силою развитое и длинное описание» (20)*. В первом послании процесс едва начался и ассоциативные связи образов сокращены. Примером послужит образ сна, появляющийся в сравнении и метафоре:
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман;
…………………………
Россия вспрянет ото сна...
Казалось бы, естественно должно возникнуть взаимопритяжение образов, обозначенных одним и тем же словом. Обрамляющие послание, они могли бы организовать дистанционным повтором слой подтекста, усложняя содержание. Но ничего этого не происходит. «Сны», способные порождать сложнейшие спектры ассоциаций (например, в «Евгении Онегине»), здесь не соотносятся и не достигают друг друга. В первом случае «сон» в зависимости от «юных забав» и параллельного сравнения означает неустойчивые заблуждения юности, летучие и легкие, спадающие незаметно путы, мнимые ценности и многое другое. Во втором - оживают иные ореолы значений. «Сон» - косность, неподвижность, пассивность под гнетом деспотизма. Связь образов устанавливается лишь умозрительно: по признаку освобождения от чего-либо и по возможной причинной зависимости. Логический характер этих связей, их неощутимость при непосредственном восприятии убеждают, что «сны» не замыкаются и вызываемые ими ассоциации локальны и недальнодейственны.
Во втором послании Пушкин искусно использует семантический колорит, относясь к слову как к лексическому тону. Благодаря этому ассоциации не только не рвутся при резком переключении из мифологии в современность, но свободно продолжаются в прямом и обратном направлении через все стихотворение. По Ю.Н. Тынянову, «оба ряда оказываются связанными словом "развалины" с многозначительным эпитетом "иные". Этот эпитет не влечет за собой развитого описания, а представляет читателю самому догадываться об интимном, домашнем содержании его, самому производить работу по конструированию этого содержания» (21)*.
Образы сна и развалин выполняют, следовательно, совершенно различные функции, продиктованные структурным различием стихотворений. Поступательно-логическое, преимущественно однонаправленное движение образов первого послания приводит к тому, что возбуждаемые ими ассоциации не перебрасываются в соседние смысловые ряды. Цвета эмоций не смешиваются. Образы второго послания, напротив, способны к многократному взаимоосвещению, обусловленному длиной и дальнодействием ассоциаций. «Развалины иные» сцепляют не только обе части стихотворения, но и заставляют вспомнить первое послание, возвращая читателя к «обломкам самовластья».
Удлинение и интенсивность ассоциаций в художественном произведении - характерная черта романтического стиля, а их укороченность и суженная направленность принадлежат классицизму. Вместе с тем ассоциации второго послания свидетельствуют о преодолеваемой Пушкиным отвлеченности романтических образов. Стремительное развитие жанра посланий шло под пером поэта в сторону реализма, попутно разрушая и преобразовываястилевую непроницаемость элегического жанра. Процесс шел широко, проявляясь по-разному в творчестве Пушкина, Баратынского, Ал. Одоевского и др. Жизнь стала более непосредственно и конкретно влиять на содержание и структуру образов лирического переживания.
Сравнительное описание композиции и структуры двух посланий к Чаадаеву показывает, как контрастно Пушкин решил спустя четыре года тему вольнолюбивой дружбы и какими художественными средствами он для этого воспользовался. Героической дружбе, рванувшейся навстречу вольности, противопоставлена дружба - прибежище «тайной свободы». Неудачи революций на юге Европы, возмужание поэта, ощущение перелома времени и обреченности дела декабристов - вот основные причины кризиса пушкинского вольнолюбия в 1823-1824 гг. Второе послание - поэтическое свидетельство этого кризиса и один из способов его преодоления. Надо было оглянуться на прошлое, осмыслить его и двинуться дальше.
Второе послание к Чаадаеву не отменяет первого. Благодаря силам ассоциативной возвратности оно притягивает его. Оба стихотворения и противопоставлены, и продолжают друг друга, замыкаясь в высшее семантическое единство. Это единство не разложимо на отдельный смысл посланий, что подтверждается сравнением хотя бы следующих пар стихов:
Мы ждем с томленьем упованья На сих развалинах свершилось
Минуты вольности святой... Святое дружбы торжество...
Они не совпадают конкретно-тематически, но, находясь в одинаковых позициях, неожиданно связываются новым смыслом ожидания и свершения. Время мифологической легенды вдруг стало остро настоящим. Эпитеты «святая», «святое» объединили слова, принадлежащие к декабристскому кругу возвышенных слов-сигналов. Перекличка слов «ждем» и «свершилось» рождает трагический смысл, отсутствующий в отдельно взятых контекстах.
В высшем семантическом единстве этот частный смысл вливается в более обширный. Снимаются вместе наивно-прямолинейный оптимизм первого послания и спокойно-просветленная безотрадность второго. Вольностью оказалось ожидание вольности. Были прекрасные минуты надежды, теперь их нет. Но ничего окончательного в мире не происходит, и прошлое может повториться. Нельзя согласиться, что «безмерно печально сличение двух посланий» (Герцен), или что в них торжествует «верность прежним убеждениям, несмотря на изменившуюся обстановку» (Слонимский). То и другое односторонне. Более верной будет истина, включающая в себя эти толкования как противоречия единого. Но и она не окончательна. В художественной системе Пушкина она будет лишь частным случаем, компонентом обширной идейно-художественной целостности. Сложное движение этой истины можно проследить в «Стансах», «Арионе», «Из Пиндемонти», «Памятнике» и многих других. Художественная практика Пушкина сливалась с жизненным опытом. Готовность коткрытой борьбе сменилась теперь длительным - до самой смерти - противостоянием поэта деспотизму.
Возможность соединения посланий в высшее семантическое единство предполагает относительность различия их структур. Логический и сопоставительный принципы не исключают, а дополняют друг друга. Речь может идти лишь об их преимущественном действии. Семантическое единство посланий возникает при их сопоставлении, но одновременно они образуют более высокий уровень логической триады, где первое послание - теза, второе - антитеза, а их совмещение - синтез.
Эволюция пушкинского мировоззрения, в котором эпическое всепонимание неотделимо от трагической остроты, отражается в стиле. Сравнение посланий позволяет заметить не столько появление новых стилевых элементов, сколько изменение функций старых. Оба стихотворения в отдельности принадлежат к романтическому стилю, но во втором сравнительно с первым устанавливается: 1) изменение функций жанра; 2) особая роль поэтических эквивалентов текста; 3) иное взаимодействие образов, зависящее от усиления ассоциативности и активизации обратных связей; 4) повышенное значение лексической окраски слов.
Впоследствии черты жанра посланий в творчестве Пушкина почти сотрутся. Возникнут синтетические жанры, в которых более заметно выступят признаки нового стиля. Уже в Михайловском Пушкин пишет «Зимний вечер». Глубокая идея народности, единственность и неповторимость переживания, вызванного конкретной ситуацией, характеризуют это стихотворение.
Впрочем, степень обобщенности лирических образов навсегда останется у Пушкина достаточно высокой. Инерция стилей преодолевается в лирике с большим трудом. Л.Я. Гинзбург справедливо пишет, что «и в дальнейшем тщетно было бы искать отчетливую границу <...> между реалистической и нереалистической лирикой Пушкина. Речь здесь должна идти не о границах и точных рубриках, но лишь о новых тенденциях в понимании и поэтическом претворении жизни» (22)*.
Новые тенденции опираются у Пушкина на образ единого и сложного авторского сознания. Оно способно взглянуть на жизнь в ее развитии и противоречиях, вместить в образе переживания многоаспектный подход к действительности. Семантическое единство двух посланий к Чаадаеву воплощает на сравнительно раннем этапе творчества именно это свойство.
Оба стихотворения, образующие подобие тематического цикла, содержат множественную, подвижную, более объективную точку зрения на вольнолюбивую дружбу и возможность свободы. В связи с этим можно говорить о потенциях нового стиля, присущих семантическому единству посланий.
ПРИМЕЧАНИЯ
(1)* В целях удобства изложения послание 1824 г. будет именоваться в статье «вторым посланием», хотя оно является по времени третьим, обращенным к тому же адресату.
(2)* Герцен А.И. Былое и думы. Ч. 4-5. М., 1967. С. 108. Следует напомнить, что Герцен считал второе послание написанным после 1825 г.
(3)* Городецкий Б.П. Лирика Пушкина. М.; Л., 1962. С. 286, 287.
(4)* Слонимский А. Мастерство Пушкина. 2-е изд., испр. М., 1963. С. 38.
(5)* Томашевский Б. Пушкин. Кн. 2. М.; Л., 1961. С. 48.
(6)* Эткинд Е.Г. Об искусстве быть читателем. (Поэзия). Л., 1964. С. 10.
(7)* Городецкий Б.П. Указ. соч. С. 286.
(8)* Томашевский Б. Пушкин. Кн. 1. М.; Л., 1956. С. 500.
(9)* Там же. С. 190.
(10)* Слонимский А. Указ. соч. С. 36.
(11)* Лебедев А. Чаадаев. М., 1965. С. 82 и след.
(12)* Там же. С. 84.
(13)* Тынянов Ю.Н. Проблема стихотворного языка: Статьи. М., 1965. С. 43.
(14)* Там же. С. 48.
(15)* Там же. С. 45.
(16)* Экспериментальные данные не подтверждают теорий изохронности временных компенсаций (А.П. Квятковский, С.В. Шервинский). См.: Павлова В.И. Исследование стиха методами экспериментальной поэтики // Теория стиха. Л., 1968. С. 211-217. Впрочем, окончательные выводы сделать нелегко.
(17)* Тынянов Ю.Н. Пушкин // Архаисты и новаторы. Л., 1929. С. 239. То же: Пушкин и его современники. М., 1968. С. 130.
(18)* Структура и формы материи (коллективная монография). М., 1967. С. 13.
(19)* Томашевский Б. Пушкин. Кн. 2. С. 49.
(20)* Тынянов Ю.Н. Архаисты и новаторы. С. 240. То же: Пушкин и его современники. С. 131.
(21)* Тынянов Ю.Н. Архаисты и новаторы. С. 241. То же: Пушкин и его современники. С. 131.
(22)* Гинзбург Л. О лирике. М.; Л., 1964. С. 207.