В баре стеклянные стены. На много этажей ниже протянулись районы Ханакавадо и Каминаримон: бледно‑золотистый свет фар, золотые огни уличных фонарей, золотистая подсветка под карнизами храма Сэнсо‑дзи, золото на каждом освещенном снизу уровне красно‑золотой пятиэтажной пагоды, стоящей рядом с храмом. Пятна золота на Вратах Грома, ведущих к храму. На крыше зала «Сухое пиво» компании «Асахи» красуется «Золотое пламя» Филиппа Старка, которое каждый в Асакусе именует не иначе, как kin no unko, золотая кучка. Башня Скайтри («Небесное дерево») и несколько неоновых баннеров караоке‑баров придают всему ландшафту оттенок цвета «электрик». Слишком темная река Сумида, текущая в кромешной черноте на восток, совсем не видна.
Я сидела в баре в полном одиночестве и читала Сутру лотоса.
Трудно услышать эту Дхарму 27 … Также трудно встретить человека, который может слушать эту Дхарму. Если сравнить, то это как с цветком удумбара, который всем нравится и всех радует, но который распускается всего раз за долгое‑долгое время.
Я вспоминала, как выглядит цветок удумбара, как вдруг кто‑то тронул меня за локоть; его пальцы были легки. Он был молод, с замечательной челкой и в дорогом костюме.
– Простите! – обратился он. – Наш… коллега хотел бы попрактиковаться с вами в английском. Вы не присоединитесь к нам?
Он запнулся на слове коллега, указав при этом на три пустых стула между мной и древним, почти лысым человеком в двубортном костюме в тонкую полоску. У того были очки с очень толстыми линзами; левый глаз был закрыт настолько плотно, что веко казалось пришитым.
– Мне и тут отлично сидится, – ответила я, вновь уткнувшись в Сутру лотоса.
– Вы говорите по‑японски! – воскликнул молодой человек с выражением преувеличенного удивления. – Замечательно! Можно ли нам в таком случае присоединиться к вам?
Я пожала плечами. Молодой человек сделал жест в направлении бармена, который толкнул дедов стакан с вином вдоль стойки. Официантка подала мне порционную кастрюльку: мясо с картошкой.
– Вы не будете есть? – спросила я.
– Никогда не притрагиваюсь к западной пище.
– Тогда, пожалуйста, простите, что я начинаю первой, – произнесла я, прибегая к одной из тех японских разговорных формул, которые служат для заполнения пустот, когда не знаешь, что сказать.
Старик вручил мне свою визитную карточку с пышными титулами: председатель и генеральный директор.
Два молодых сотрудника вышли из бара, прыская со смеху будто маленькие мальчики, когда их старший товарищ намеревается употребить нечто несъедобное: живую улитку, лягушку, медузу.
– Откуда вы?
– Я живу в Англии, но…
– Плос‑сядь Пикадилли! Я люблю Англию! – Он сделал глубокий вдох и с энтузиазмом исполнил «О Дэнни Бой». Остальные посетители бара усердно его игнорировали. «В густой тени или в палящем зное, о, как тебя мне будет не хватать! О, Дэнни Бой! Я так тебя люблю‑ю‑ю!» Потом он спел куплет из «Люби меня нежно» и, наконец, балладу на мандаринском диалекте. Дослушав балладу, я зааплодировала: его китайский, хотела я того или нет, произвел на меня впечатление.
– У меня вторая жена в Тайбэй и очень, очень большой … – Он помедлил, улыбаясь и приподнимая брови.
– … дом вон там. Тринадцать этажей! Вы можете его увидеть из этого окна! – Он указал на зеркальное смотровое окно.
– Вы живете около храма?
– Да. В Адзумабаси, всю свою жизнь.
– Вы не эвакуировались во время войны? – Слово эвакуироваться я не знала и потому сделала руками движение, как будто отгоняю птицу. От столешницы бара к потолку. – Ради безопасности?
– Нет. Я все время был в Токио. Бомбы падали всюду. – Настал его черед изображать жестами то, на что у него не хватало слов: зажигательная бомба со свистом рассекает воздух, попадание, взрыв. – И все‑таки я люблю Америку. То, что было, – это война. Если война начинается, никто ничего уже не может поделать… Американцы не были плохими людьми. – Он жестом показал на обручальное кольцо, блестевшее у меня на руке. – Вы никогда не думали завести второго мужчину?
– Никогда, – сказала я, потягивая вино из своего бокала. – Мне нравится простота.
Он выпрямился, как будто я его оскорбила, коротко что‑то буркнул бармену, и тот запустил его стакан к прежнему месту – на три стула западнее. Долгим взглядом мой собеседник смотрел на свою визитку, словно хотел и ее получить обратно.
Я продолжала есть. Старикан достал немыслимых размеров увеличительное стекло и стал внимательно разглядывать свой айфон. «Би‑джи‑нес », – произнес он ледяным тоном, отталкивая стакан с остатками вина. Затем оплатил счет, взял портфель и шаткой походкой направился мимо меня к выходу.
– О! Всё напрасно! напрасно! Я слишком стар для вас, – произнес он так громко, что все, кто был в закусочной, оглянулись на нас; как будто он отказывал мне.
Он смотрел на восток, в сторону тринадцатиэтажного дома.
Когда старик ушел, молодой бармен хмуро посмотрел на меня.
– Это наш постоянный посетитель, – сказал он.
Вечером следующего дня, когда я пришла в этот бар поужинать, хозяйка позаботилась о том, чтобы усадить меня отдельно, почти спрятав за кофемашину.
Романист Кавабата Ясунари однажды написал, что стоя на мосту Кототой близ Асакусы, он вдруг почувствовал простор равнины Канто, раскинувшейся вокруг. Меланхолия всего города текла под этим мостом28