Мертвец пришел в обитель.
Яро проблистал его лик белогромным светом.
Яро просвистал снежок из-под ног миндальным цветом. Яро прозвучал его крик:
«Синева Господня победила время!»
К косящатому окну красавица прильнула, молясь на любимого. Свою весну красавица встречала, молясь на любимого.
Руки на груди, томясь, рвали четки. Руки на груди сложил, томясь, он, любимый, кроткий.
«Синева Господня победила время!»
Вдруг страстно пробила оконце; она пробила золотой воздух красным током цветов над ясноочитым скуфейником.
Вверх страстно уносила под солнце вьюга, уносила в снеговой воздух белый ток цветов над ясноочитой игуменьей.
Попадали к ногам его красные цветики. Запрядали мимо личика ее белые лепестки.
«Синева Господня победила время!»
Ты пришел — неотцветный цвет, ты облекся кружевом снежных риз: глаза твои — метель, просквозившая небом.
Тебя родила метель: дай нам метель, дай, дай, дай нам метель белую, метель ревучую, метель — летучую метель, свистучую, ибо ты из вьюги вышел.
Вьюге помолимся!
Здравствуй, здравствуй, белая пчела, из метельного улея летящая к нам о счастье жужжать, сладкий мед от сот, от сердец собирать.
Ты, счастье, белый, медовый, восковой!
Гласом пчелиным нам обедню прожужжи!
Ты нас помилуй!
Бледно-мраморный лик рясофорной красавицы с четками в руках вырастал всюду за скуфейником. Громкий радостный крик метели-плясавицы в оснеженных полях вырастал гласом свирепым над ельником.
Метель протягивала всем в обители свои белые объятия, белой солью впивалась им в очи, будя печали; распадалась птицами, ложилась под его ноги.
Игуменья протягивала ему свои объятия, жгучей болью впивалась очами из-под вуали, темной, как темень ночи. Но он закрывал глаза ресницами, желанный и строгий.
Когда он проходил мимо нее, она прыгнула к нему, точно черная колдунья с гвоздикой в руках. Когда небосклон озарила солнечная змея, метель прыгнула, вознесла свою тьму дико, дико, точно рясофорная летунья в далеких полях.
Губы странника немели чуть видной сладостью, но скрыл лицо в нее обращенными ладонями, защищаясь от гвоздик.
Трубы метели гремели громовой радостью, и солнечное кольцо укрыло свой пыл.
О пчеле пчела, о душе душа, о заре заря — жужжат, пекутся, яснятся.
Пчелы, пчелы:
ныне вы — пчелы.
Вы пчелиного царя в улей ведите.
Роитесь, роитесь: скоро вылетит белый царь на крыльях золотых из улья с жужжаньем.
За ним, братия пчелиная, летайте, на брань с осами летайте, языками-жалами мерцайте в душах темных.
Вот с вами ваш — с зарей заря, с душой душа, с пчелой пчела.
Приди к нам, пчела наша!
В келье игуменья раздевалась. Под окном метель шепталась.
Шелестел белый снеговый челн, уплывая в солнечный град вдоль снеговых волн; уплывал он туда — где горящий круг.
Шелест черных шелко́вых волн — водопад ниспадающих ряс, возникал от пляски ее обнаженных рук.
В келье игуменья раздевалась. Под окном метель шепталась.
Красная лампадочка озаряла клобучок, оплетенный цветами, сквозной батист, окуривший ее знойную грудь. Вьюжная пляска заметала обитель своими шелками.
Игуменья расплела шелковые ткани кудрей, одела серебристый клобук, обвила себя атласом лилейным, собираясь к нему на встречу.
Буря мела пурговые ткани; в серебре рыданий ее восходил лучистый круг. Звала гласом вейным: «Люблю тебя, почему — не отвечу?»
В тебе, снег — поцелуй, в тебе — ветряный смех — любовные речи.
Блеском, свистом, пляской, ризой кружевной — ризой на нас нисходишь.
Снеговым причастием, белым хладным огнем — провей, одари.
И пропоют снеговые псалмы на метельной обедне.
Вьюге помолимся.
Пурпур сердец вином снежным вскипает, приступите.
Причащайтесь пене снежной, пену белую вкусите.
Пеной белой, кружевной, облекайтесь: лики ваши — снеги, губы ваши — пурпур, ваши очи — небо.
Снеги к снегам, небо к небу, зори к зорям!
Се, над вами серебряный венец метелей — се, над вами брачный венец.
Вьюге помолимся.
ВСТРЕЧА
Над обителью раздавался свист ветерка и грустно-знакомый вьюжный шелест.
И в бледную, бледную бирюзу ушли снежные рясы. Показался силуэт игуменьи с золотою свечой, и вот она, белая невеста, пошла в ледяные поля на призывный звон вьюги.
Над ее головою потрескивала зубчатая корона огня.
С вознесенной в руках свечой она пала под сквозным золотом солнечных листьев:
«Довольно: — нам вольно: нам от радости больно.
К нам, ах, к нам ты спешишь, в лучах тая.
Во снеговых полях, жемчуговых эта тишь золотая».
И в бледную, бледную бирюзу он шел пламеносным ликом. И в бледную, бледную бирюзу метель рвалась вихреносным криком. И в бледную, бледную бирюзу он шел пламеносным ликом.
Он… Нет, не он.
В ледяной, столбный фонарь било солнце, и он обратил в монастырь взгляд стеклянный. Вихряной столб, как и встарь, метель взвила, и он закрутил свою пыль, осиянный.
И в бледную, бледную бирюзу волна метельного цвета продышала хлопьями пуха.
Как большой одуванчик, взошла метель, изорванная предвесенним деньком.
Игуменья начертала в полях пламеносного змея искряным зубцом свечи.
Змей пополз: это дорожкою колких пчелок ползли на обитель предтекущие светоносцы.
Сияющими жалами текли братья света.
В отдалении несли золотой гроб с мертвецом.
Белая атласная красавица, вся в пурпуровом цвете, стояла с иконой в руках.
Протянула гробу икону и цвет.
И стал воскресший из гроба: от лица его стекало солнце.
Они коснулись друг друга бархатом глаз и будто ушли в знакомый, иссиня-синий колодезь.
Кадила рассыпали на снег красные змеи.
Червонные, святые потиры выносили в поля; и в них сверкали из-за туч яркие уголья. Но уголья прорастали цветом.
Едкий мед потирного цвета матовой истомой овощал их лица, и хор пел:
«Он не беспеременен: он уходит в безвременье — в бледную, бледную бирюзу.
У него есть крылья скрываться от нас.
Но это не значит, что он не с нами.
Он встает среди нас: метельной струей бьет в лазурный кубок.
Когда переполнится кубок метелей, он опрокидывается на нас снегом.
Возвращается… возвращается».
Игуменья вела странника в алтарь, а сама стала у входа.
«Ты гряди, иерей, из блистанья сотканный, жених, из свещного действа в полях рожденный.
Ты, жених, гряди из далекой страны загробной облекать меня любовью и солнцем.
Твои ризы из пенных блистаний, и омоемся блеском.
Твоим, иерей, твоим блеском!
Мы возьмем колосья блистаний, перевьем стан наш колосом, колосом, солнечным колосом!
Колосись в души наши!
Ибо мы — твои, твои мы нивы: нивы, нивы, созревшие нивы!
Твои, жнец, нивы».
ЗМЕЙ ПОВЕРЖЕН
Под амвоном волновалось море клобуков.
Она стояла с благовонным мирром.
Вырос силуэт иерея с просветленным, жемчужным лицом.
Солнечные кудри и чуть двоящаяся улыбка светились на вечерней заре.
«Милый, опять ты, опять!»
Это был он, ее смутный сон.
Он стоял точно сотканный из воздуха.
Высоко вздымалась его взволнованная грудь.
У ног его замирали осыпанные, будто угольями, святыми пчелами кадила.
Две пчелы запутались в волосах солнечной жены, когда над ней подъял свои руки и голосом, вздоху подобным, призывно звал от времени:
«Довольно:
Скоро все облетит — пролетит.
Времена засохли, шелестят, как свиток.
Времена, как и свиток, свиваются.
Пора,
потому что все пролетит, и мы будем вместе.
Потому что вот пришел взывать воскресший о воскресении!»
Она
Ты, иерей, — парчовый цвет, весь как из снега!
Он
Ты, жена, невеста — лебедь моя.
Они
Мы под куполом, опрокинутым над нами.
Белым орарем оплел ее стан, и заревел хор с клироса, призывая к ектении:
«Вьюге помолимся!»
Двери храма разорвались. Там наплывал епископ в горящих ризах, как большой красный дракон.
На бледной, бледной бирюзе храмовой живописи за ним тянулись свещные огоньки, точно гребни чешуй золотых ползучего гада.
За ним повалили черные толпы хмурых монахов, издавна враждовавших с обителью.
Кучка верных монахинь, молясь у амвона, горящими свечами заграждая дракону путь, чертила на нем свещные знаки крестов, и свечи, как мечи, яро лизали воздух.
Красные горсти шмелей, световым роем молитвенных заклинаний, садились жалами в темную толпу.
Забряцавшие оболоками золотые кадила, словно белыми кольцами, охватили епископа, и в бирюзовый пролет сверкала его митра.
Исполненная духом, жена вышла на амвон и глядела в жуть воздушной стремнины, то задернутой дымом, то зиявшей, точно щучья морда уставилась на нее, венчанная златом, — и вот змей посохом ей проблистал.
Точно жало молнии резнуло кадильное облако — и вот она узнала того, кого убила духом.
Время — епископ, ризы влекущие в храм, — шло на амвон, где она вознеслась над ним.
Она стояла над епископом с крестом и с пурпуровым цветом.
Иерея из алтаря вызывала, кадильные оболоки в венценосного змея метала.
Оболоки — молитвы, рожденные духом, белыми каменьями полетели в старину.
И дробились сияющей митрой.
Крест в руке блиставший сжимала, блески крестом метала.
Старый епископ изогнулся.
Провалился храм, грохотавший народом, когда белые, кадильные облака загородили к амвону путь.
Старик поплыл вверх по ступеням, словно меж дымовых куполов, то ныряя, то выплывая митрой.
Над ним повисло облако кадила, и он посохом, как молоньей, его изорвал.
И когда золотой змей вползал на амвон, из царских врат показался иерей, точно сотканный из воздуха.
Он стоял с разведенными руками в сквозном золоте ладанных туч.
Его голова, вперед упавшая из-за плеч жены, световой круг над лицом, в руках дикирия страшный свет и змею грозящая десница — пятном бурного света пролились над женой.
Все под оболока громыхало, черной ратью вставало.
И рек чудотворный странник жене, указуя дикирием на то же, все на то же:
«Гад к нам ползет. На нас воздвигается, просится: пора оковать твою, жена, чистоту змеиным кольцом возврата.
Ты была окована землей. Ныне ты верна небу.
Пора нам испить любви, поразить змея, уйти в солнечную обитель».
И уста дракона разорвались темным воплем.
Брызнул жезлом и разодрал на жене ризу.
Он видел — солнце, облеченное блеском, тихо из-за оболока опрокинулось над ним, и светоносный, осьмиконечный луч креста резнул пространство.
То не солнце — жена, обтекающая светом и оболоком, яро над ним замахнулась крестом.
Из сумеречной бирюзы пред ней стояло прошедшее в митре, словно золотое насекомое.
Ризы на нем висели, как сухие перепонки.
Когда крест на митру упал, окровавился хрустнувший череп.
Когда глухо рухнуло тело, корчась змеиными кольцами, митра покатилась золотым колесом.
Когда повергся дракон, кучка монахинь возопила гласом велиим: «Жена сокрушила главу змею».
ТОЛЬКО СНЕГ, ТОЛЬКО ВЕТЕР!
Вскипела пурга.
Перловый лик в благолепном пламени риз метнулся из алтаря: кусок матового стекла, захрустев, вылетел из окна, прозвенел и разбился.
Милое, милое небо сияло — милая, милая гробная лазурь.
Белый серп глубоко так звал в голубых океанах истомы, и едва, едва мерцали там звезды.
И их ризы струились метелями, когда туда они устремились.
Серебряными своими клобуками лукаво из волн белопурговых всплывали, как дети; как дети, безумно хохотали, безумно, восходя — выше, выше, — прошли: за ними, под ними, вкруг них муаром снежились свиставшие мантии, будто лепестки закачавшихся в воздухе лилий, окуривающих белым дымом, свистом, блеском, ароматом предвесенним.
Выше, выше, — прошли: из-под облака риз, как из оболока дней, опрокинулись в прошлое — вот указал ей лазури глубокой истомы в воздухе, склонился над ней у этих колодцев,
склонился сверкающей шапкой и всем своим телом сквозным, проблистав ей в лицо биллионами алмазов, застывших алмазов, океанами слезинок, взметенных пургой.
Устами, жгучими, как слезинки, уст ее мертвеющих коснулся.
Ах, да нет:
то не была мать-игуменья: то его родная сестра, его грустная деточка, струившая в подоблачную старину снежные хлопья.
Слезы, слезы — ее слезы: слезы деточки, павшей в снежную колыбельку,
слезы радости, — ей наполнили колыбель: хлынули чистыми хрусталями над трезвоном ревевшей обителью.
Изогнулась слепительным станом в закипевшем пеною море, а хладные ее пальцы — края перистой тучки — в сверканье лучей оборвали с неба хрустальный осколок месяца.
И из этой чаши он испил ее любовь.
Они испивали старинный, старинный напиток к нам взывающего томления с пургой нам в грудь дохнувшей любови, запевавшей о том же, — как и встарь — испивали, будто ту же метель и все тот же месяц, — и их знакомые до ужаса, будто с детства снящиеся лица, будто той же взметанные вьюгой, и той же вскипевшей пеной — эти лица клонились к смертной разгадке, воздвигающей и метель, и месяц, и воздушную отныне и до века киновию.
Красный храм и красные стены обители вдали, вдали облеченные блеском, сверкали там под оболоком,
сверкали и уплывали.
То не обитель: старое, красное солнце, обреченное смерти, уплыло в облака,
сверкало и уплывало.
И не оно — образ мира — ускользало из-под их ног, — не оно: нет, они, что уплывали метельной, разбрызганной пеной.
Что-то ей запевало: «Я умчу тебя в поднебесную высоту; ты проснулась теперь и ты знаешь.
Вспомни, ах, вспомни: это я, это я.
Я — ветер!»
И ветер нес ее будто снившимся где-то образом, будто ее полюбившим странником, будто старинным, старинным в бескрайнюю высь улетающим томлением.
И она была — только снег, только снег.
Ветер пролетел; снегом она взметнулась, и они вознеслись пургой.
ЧУДО
Белый рукав поднимался вдоль стены. А за ним вырастал уж другой.
Белый рукав, сочась над могилой, неизменно вырастал. Лизал гробовую плиту.
И ускользал.
Над гробами надулись белые паруса.
Над гробами летели воздушные корабли.
Белокрылые летуны уносились сквозь время… на родину.
На неизвестную родину.
Безвластно истаяли клубы ладана. Смущенно встал на ступенях споткнувшийся епископ.
И сутулые старицы, и красавицы, юницы, отроковицы, вдовы, черные, белоликие, розовоустые собирались к царским вратам за игуменьей, за странником.
Чем тревожней пьяные духом сестры искали беглецов — и епископ, и сутулые старицы, и красавицы, юницы, отроковицы, вдовы черные, белоликие, розовоустые, тем властнее встал на амвон старец, указуя на царские врата:
«О том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что осязали — о слове жизни.
О том возвещаю вам.
Не ищите вы мертвых: не найдете воскресших и вознесенных.
Как ныне вознеслись они, будем и мы возноситься, потому что и мы — дети».
В открытых царских дверях с матово-светлого стекла на всех уставился ясноочитый лик.
Кротко яснел он синевою глаз и спелым колосом бородки среди богомольных выкликаний.
Красными своими тканями, будто языками огней, раскидались над сестрами его перловые руки.
Отныне серебряный лик склоненной жены впаялся в стекло; склонясь, проливала жена елей на его жемчуговые ноги, утирала их янтарным златом волос.
Сквозной лебедь в окне там поплыл над хрустальным ледком.
А за ним пролетал и другой.
Белый лебедь, сочась снегом, взлетал, чтобы бить в стекла пурговым крылом.
Бросался в высь.
В небо бросались тучи лебедей. Белокрылые летуны уносились сквозь время.
Черные, черные старицы, чуду преклонясь рогами свещных огней, пляшущих над клобуком, хвостами прошушукали вдоль амвона, и оторванные рои искр, будто красные пчелы, уползающие в фимиам, и чела их, кровью гвоздик оплетенные, и пламена восковых копий — все в них являло одно, навек одно, когда чинно текли они стареющими ликами, бархатными клобуками и огнями.
Вот поднималась метель, как воздушная, белая игуменья, изогнулась атласным станом под окном, а хладные ее пальцы в стрекотанье ледяных четок плеснули серебряной волной муаровой мантии, точно засвиставшими в небо крыльями: так она тянулась к окну; из-под ее ресниц нежно взирали пустые небеса, нежно; руками точно терзала алмазы шелковых своих риз, разорванных бледными клочьями; а зов слетал с ее уст восторженным стенаньем.
Многокрестное кладбище, терзаемое порывом, страстным гласом стенало, в любовной ширило пытке свои лампады — огневые, янтарные очи, — пурговыми лопастями свеиваясь, точно в час брачный свеивалась фата, истерзанная невестой; оно потрясало руками — десятками крестов, — к Нему тянулось старинным томлением.
Петровское. 1907
ПРИЛОЖЕНИЯ
<ПРЕДСИМФОНИЯ>
§ 1 (Praeludium)
ст. 1. Ухожу в надзвездные страны. Жемчужные края. [Окунаюсь [в кристальные] потоки Вечностей, где и ты потом будешь.]
ст. 2. Слышу Ангелов Горних. В блеске месячном святых созерцаю.
ст. 3. Чтобы омыться водами алмазными. Звездами горячими рассыпаться.
ст. 4. [Она уйдет от нас. Мир пролетает птицей сумеречной, жизнь пролетит тенью сумеречной. Мир пролетит смрадом велиим.]
ст. 5. Рассказала нам о Вечности, которую мы забываем и которая спускается к нам.
[ст. 6. Пусть Она ревет над несчастными; пусть Она гудит, как судный звон.
ст. 7. Ибо из грозового облака сверкнет стрела Божия, меч Божий.
ст. 8. Вот сходит Вечность! Святы поющие Ее.
ст. 9. Она светла, как зарница отдаленная, как предвестница вечного счастия.]
ст. 10. Как победная Заря далекого Солнца.
ст. 11. И заре той не будет предела, потому что счастью не будет предела.
ст. 12. Оно будет бесконечно.
[ст. 13. Братья, больные, погибшие, бледные! Ее пойте!
ст. 14. А не то сойдет Она пустотой грозной.
ст. 15. И ослепнете от черного блеска ее. Оглушит тишиной великой.]
(ст. 16. Память о Рае, как грозное предчувствие, пролетит над вами… Шум крыл ворониных. Ворон вьется над главой осужденного.)
ст. 16. [Я] обратился к Ней. [Она встретила меня] тихими зорями, бряцанием гуслей.
ст. 17. Она пела.
ст. 18. И видят меня в Облаке: то фимиам славословий моих. И я с Богом моим, и я с Омом моим.
ст. 19. И надо мной Дух Вечности. И [мне] страшно в блаженстве [моем].
ст. 20. И Бог говорит: «Будь зерцалом моим».
ст. 21. Туча синяя. Белые клоки Облак прошли по ней.
[ст. 22. И надо [мной] Дух Вечности. И [мне] страшно в блаженстве моем.]
ст. 23. Туча синяя. Белые клоки Облак по ней. Голос Бога, грохочущий: «Мост!»
ст. 24. Над ней засверкала радуга седмицветная.
ст. 25. Она умеет смотреть <с?> вышины тихой в разрывы Облак.
[ст. 26. Видел жизнь вашу… Понял.
ст. 27. Не вы поняли жизнь свою.
ст. 28. Вы не знали о жизни своей.]
§ 2 (Praeludium)
[ст. 1. Горят, дрожат, мигают — лампады в киотах Черных Богов.
ст. 2. Зыблются томные ветви. Серебрятся томные ветви. Тополи белы от ветра.]
ст. 3. Огненный Херувим метнулся от Божьего трона, [с криком полетел, возвещая Ом. Бледная луна озарила Летящего.]
ст. 4. И огненной слезой прокатился по черному своду.
ст. 5. Не видела ли она ночью темной облако кроваво-красное? Не облако: толпу Херувимов.
[ст. 6. Каждый сгорал от любви к Сидящему, каждый сверкал от любви.]
ст. 7. Не слышала Сидящего. Закрывали Сидящего.
ст. 8. Не слышала ли она далекий шум: шум крыл херувимских?
[ст. 9. И скрылось Видение. Утонуло в пустыне без дна.
ст. 10. Я сел на Орла. Я летел.
ст. 11. На Орле меж бурь и туманов! Мне светит горькая луна!
ст. 12. Гудят одинокие песни Вечности. Исполнился духом Божиим. Скорбел о разлуке с Ней. И не было в очах моих настоящего. Все было как бы не на месте. Я плакал.
ст. 13. И снова закровянел горизонт: облако багрово-красное, как бы в огне! Голос Сидящего за облаком!]
ст. 14. Не слышит ли она голос Божий: «Выплакала ли ты беззаконие твое?»
ст. 15. И отвечала: «Так, Господи: выплакала беззаконие свое: ослепла. Плачем оглушила себя. Не имею иного наставника, ни поводыря, кроме Тебя!»
[ст. 16. И гром заговорил. И громы отвечали.
ст. 17. Луч света пал на меня.
ст. 18. Осиянный, пророчествую.]
§ 3 (Andante)
ст. 1. Небо в голубой ласке. Бледный, тихий — туман. Степь незабудок. Нега.
ст. 2. Вдали блестят хрустальные озера чистоты. Строгий камыш стережет чистоту.
ст. 3. И луна, и земля — невинность.
ст. 4. На фоне Вечности жизнь так, как она была; как была и как будет!
ст. 5. Образы гигантские. Нагромождены, как облако на облаке. Образуют один купол облак.
[ст. 6. Ребенок. Чистый.]
ст. 7. Меж гор небесных Ангел летит: ребенок летит.
ст. 8. На озере поет лебедь. Золотисто-лиловая гряда тучек. Вечерняя фантазия умирает над прудом.
ст. 9. И поют. И танцуют. Мальчики и девочки. Дети!
ст. 10. Почему, Бог мой, дитя летит, и смеется, и сыплет розы победы? И мир — букет цветов? И в мире одна чистота и одна любовь?
ст. 11. В прошедшем Голос. В забытом Голос. Из тучи Голос.
ст. 12. Из тучи грозной. Из синей тучи.
ст. 13. «Не знает ничего дитя. Не знает: чисто».
ст. 14. «А когда узнает — смерть ему».
ст. 15. «„Я“ иду мраком градовым, тяжелым испытанием».
ст. 16. «Увы, увы. Обречено дитя на погибель».
ст. 17. «Оно согрешит. Состарится. Увы! Тяжелое горе!»
ст. 18. «Вспомянет золотое детство: ведь бледное, голубое детство — шелест сирени весною».
ст. 19. «Ведь шелест сирени весною — сон в намеках о Сущем».
ст. 20…………….
ст. 21. Туча грозовая горизонт застилает. А стоит над горизонтом ненужный шар, горящий и бредовый!
ст. 22. А стоит в сизых небесах — грозящий и огненный!
ст. 23. А безумная встала огнем, а луна встала огнем!
ст. 24. А красавица неба в горячке.
ст. 25. А дикарь плачет «луну».
ст. 26. Тяжелым свинцом навалилась туча. Душит ребенка туча.
ст. 27. Он болен. Он мал. Он ничтожен.
ст. 28. А на горизонте стая птиц невиданных, а на горизонте стая птиц рыдающих. Грустно летят в просторе синем.
ст. 29. Это — Ангелы. Это — Хранители.
ст. 30. Им больше нечего делать на земле. Грустны они. Плачут они. Вспоминают они ребенка; не ребенка — мужа; станет ребенок мужем.
ст. 31. Им нечего делать на земле. Сколотили гроб ребенку непокорному: не ребенку: мужу непокорному.
ст. 32. Вот улетели.
ст. 33. Вот не вернутся на землю.
ст. 35. Совершилось падение! Совершилось падение! Падение совершилось!
ст. 36. Падение!!!
ст. 37. Страшен ветер. Заунывно-протяжен. Злая собака рычит из подворотни. Пал верблюд в Сахаре безводной.
ст. 38. Падение!!!
§ 4 (Andante)
ст. 1. Погибшие степи. Ветер. Серые гряды туч несутся вдаль. Бесстрастна спокойная даль.
ст. 2. Как тени, сухие березы. Упорные дубы стоят, изломавшись в вершинах.
ст. 3. О — тот, кто был ребенок. О — юноша несчастный после Ужаса!!
ст. 4. Жар грехов! Лед надежд!
ст. 5. Хлещет дождь. С грязью мешает золото листа.
ст. 6. И черна Осень. И холодна Осень…Болезненная женщина Осень!.. Пришла она из стран северных и сидит под чахлой березкой.
ст. 7. Немощно дитятко, погибшее, бледное! Ребенок, что перестал быть дитей! Силятся ручонки, силятся, худые, наготу прикрыть.
ст. 8. А ветер срывает последний оплот против Осени.
ст. 9. Хохочет Осень… Болезненная женщина Осень из стран северных!
ст. 10. Словно град вдалеке, этот хохот! Словно градины — эти зубы.
ст. 11. Страшные слова! Слова льда и гор снего́вых. Рев северного медведя из-за полярного круга.
ст. 12. Ребенок все шепчет «откуда», «зачем»; все приводит к «почему».
ст. 13. А «почему» ряд звеньев. Концы звеньев в вечной дали.
ст. 14. Перебирает звенья, словно нескончаемые четки. Ребенок оброс бородой…..Ребенок!!..
ст. 15. Хохот неразрешимого, вопль потраченного бесследно сливается в один похоронный вой. Словно на горизонте злится гиена.
ст. 16. Холодно. Холодно. Северный медведь слышен за полярным кругом.
ст. 17. Холодно. Холодно.
ст. 18. Но есть («еще») дети-карлики, но есть («еще») люди-карлики, бледные карлики, злые горбуны. Они глупы — люди-карлики. Грязны они, и порочны, и насмешливы — люди-карлики… О! Терпение небес!
ст. 19. И у них тот мудрец, кто невидимые четки перебирает. И у них тот ведун, кто оброс бородою, кто напор вечной ярости Ома Всесильного выдержал.
ст. 20. Вопят дети: «Тот мудрец, кто все разрешает!»
ст. 21. Вот: показывается на горе бедное дитя, сединами поросшее. Вот: мудрец все знает!
ст. 22. Окруженный черными птицами стоит. На фоне Осени градовой стоит.
(ст. 23. Болезненная женщина Осень! Пришла она из стран северных! Градовая женщина Осень!)
ст. 24. И мудрец стоит, закостенев в глухом порыве. Подъял руки. Стоит.
ст. 25. Вековой дуб, обезумевший от горя жизни, «так» застывает в горькой мольбе и в отчаянии.
ст. 26. Дуб знает все. Слушайте, стократ слушайте! Набивайте, о, набивайте сундуки вашей мудрости. Горе!
ст. 27. Расцветут сады первородные от слов его!.. Горе.
ст. 28. Люди забудут страдание! Горе!
ст. 29. Я вижу столбы ледяные, в образе людском. «Вот» счастье: остолбенеть! «Вот» назначение: замерзнуть…
ст. 30. Холодно. И холодно. Гиена злится на горизонте. Северный медведь из-за полярного круга. О! Слушай, душа! Вот рыдающий голос гулко звучит в напряженной тиши.
ст. 31. Говорило дитя седое долго. И сказало. А вот смысл мудрости дитяти:
ст. 32. «Мир — кошмар. Застыть — значит не быть. Значит в кошмаре не быть».
ст. 32. И слыхали братья. И услышав, поверили братья.
ст. 33. Верил Сам.
ст. 34. Застывали братья в скорбном ужасе. В снегах глубоких, ночью морозной.
§ 5 (Andante)
ст. 1. Бог Вседержитель созвал херувимов грозящих. Послал карать нечестивцев.
ст. 2. И север, великий Север пошел. Встали титаны лесные, приветствуя Вечность. Эскимос запел о Вечности. Шаманы плясали в пустынях Сибири.
ст. 3. Молитвенно, тихо пытаются справить вечерние зори.
ст. 4. Но тщетно. Потухли пожары.
ст. 5. Лежал холодный отблеск. Синие тучи в вечерней печали застыли.
ст. 6. И холодно, больно… Упорные дубы стоят, изломавшись в вершинах. Неверные тени на небе полярном играют.
ст. 7. Зазвенели льды Севера. Переполнилась Чаша. Что было жизнью, промчалось сном. Стало спускаться «Нечто», на крыльях туманных и мертвенных.
ст. 8. Ужаснулись цари земные. Костенели в сугробах.
ст. 9. Дух отлетел от земли. Она стала бесплодна.
ст. 10. Вон только где-то прозвучит что-то намеком о нездешнем. Вон что-то блеснет и исчезнет, и нет «его».
§ 6 (Andante maestoso)
ст. 1. Даль снега ровная, унылая. Серая мгла в небесах — гладкая, печальная.
ст. 2. А между землею и мглою «каркающий».
ст. 3. Кто-то прокаркал счастье свое.
ст. 4. Никогда не проглянет солнце. Никогда не шумит ветер. Никогда не слышу песни людской. И нигде не вижу человека.
ст. 5. Только одни песни, только одни звуки — страшные, но старые, знакомые:
ст. 6. Это — поле ледяное, осребренное малокровным месяцем. Это — крик гаги прискорбный с утеса берегового. Это — северный медведь из-за сугроба глубокого. Это — говор лавин в облаках.
ст. 7. Льды плывут, угрожая, сверкая; льды плывут, как равнины гладкие, как башни великие…… Льды плывут.
ст. 8. И вдали фонтаны… И киты играют на море полярном.
ст. 9. Такова печать свинцовой бесконечности. Жизнь замерзла в холодную ночь.
ст. 10. В сугробе костенеет дитя, вспоминает о прошлом дитя — бедное дитя, сединами поросшее.
ст. 11. Некому пригреть старого. Ни защитить от мороза его.
ст. 12. О! набили люди сундуки мудрости.
ст. 13. О! вернули рай.
ст. 14. «Ледяные столбы» — человеки!
ст. 15. Пляшет мир пляску погибших надежд. Хохочет Осень смехом совести горьким.
ст. 16. Словно град этот хохот. Словно градины — эти зубы!
§ 6 (Andante doloroso lirico)
[ст. 1. Осиянный, пророчествую.]
ст. 1. Бегут века. Планетные системы меняют свое направление. Жизнь в одинокой комнате.
ст. 2. Почему «это» печально? Почему «оно» печально? Жизнь печальна.
ст. 3. Други, где я? Нет меня. Отыщите меня.
ст. 4. Века бегут. Планетные системы меняют свое направление. Жизнь в одинокой комнате.
§ 7 (Andante)
ст. 1. Лечу над замерзшей страной. На крыльях Орла. Его клекот одинок, странен.
ст. 2. Дикие ужасы надо мной, дикие ужасы подо мной.
ст. 3. Сосновые леса безумно шумят и кивают. Где-то вспыхивает сияние Севера. Звенящий Серп в мгле перистой. Звенящий Серп под вуалью.
ст. 4. Ах, Господи, где же страны восточные?
ст. 5. Но Бог задернулся тучей.
ст. 6. Ни Ангела на небе. Ни звездочки.
ст. 7. Иногда вспыхнет огонек и погаснет. Это Святой мелькнет и погибнет.
ст. 8. Вижу зверей. И ни одного человека, ни одного человека!
ст. 9. Страшные знаки Демона.
ст. 10. Летим далее и далее.
ст. 11. Жалобный вопль жаждущих света проносится мимо нас к месяцу — месяц холоден.
ст. 12. И вопль разрешается криком тупой ярости. И все разрешается болезненным стоном.
ст. 13. На ужасе сидит птица: кричит и рыдает: «Ведун обратил людей в нежитей».
ст. 14. Но пролетаем. [Летим далее и далее.]
ст. 15. В узкой пещере, озаренной волшебными огнями, сидит знахарь морозящий, сидит ведун морозящий, оглохший от тишины, ослепший от мрака.
ст. 16. Это он заморозил мир. Он поднял руку на Ома Всесильного.
ст. 17. Он украл книгу престольную. Он порывается прочесть хоть слово из книги престольной.
ст. 18. Но погасли волшебные огни. Мертвящий холод сильней заструился у рог холодного месяца.
ст. 19. И хрипло каркнул мудрец поганый от ужаса, во мраке.
ст. 20. Слова его страшные: летели они, как медные удары.
ст. 21. И еще раз каркнул старец от ужаса…
ст. 22…И откликнулись… Словно волки вдали…
ст. 23. Деревья взревели о новых временах… Откликнулось… Словно волки.
ст. 24. О, нет ничего настоящего… О, из настоящего все тронулось с места… Все не на месте.
ст. 25. И летим… И летим. Проходят века. Планетные системы меняют свое направление.
ст. 26. Вдали бесконечные, как жизнь, песни. Пески из невидимого мира. Никто не знает, где они; но они как голос мятели в трубе.
ст. 27. И жалость пела в груди моей: «Братья мои, возлюбленные мои, что сталось с вами!»
§ 8 (Andantino)
ст. 1. Но… рассекает ворон ледащий серую мглу над умершей равниной. Но… рассекает мудрец ледащий серую мглу над равниной усопшей.
ст. 2. Чудо! Осень градовая бежит — та, что стала старухой, бежит.
ст. 3. Чудо! Кто-то проливает яркий луч света.
ст. 4. Вот все, что небеса сделали! Кто-то пролил луч света — вот все, что было от неба. И опять жизнь одна, и без помощи с неба.
ст. 5. Мудрец, кощей, ведун, страдалец!
ст. 6. И встает… Трясясь от мороза, старости… бежит… хрипло шамкая… Говорит новые слова…
ст. 7…Слова новые, да не вещие: еще все потерпят… еще не наполнилась чаша страданий их.
ст. 8…Как труба херувима… Как «глас вопиющего в пустыне» летят новые слова… Чу! кричит в пустыне…
ст. 9…Слова новые, а не вещие… не наполнилась чаша страданий их.
§ 9 (Allegro furioso)
ст. 1. Простуженные сбегаются на зов среди усопших степей. Синяя дымка сгущается на горизонте — признак весны.
ст. 2. Прибежали. Тают снега. Темно-синяя дымка — признак весенней иллюзии.
ст. 3. Как труба херувима… Как глас вопиющего в пустыне…
ст. 4. А многоведун говорит: «Братья — велика ошибка наша, что мира нет. Есть мир; и он — борьба за наслаждение; цель всего — наслаждение».
ст. 5. И слыха́ли братья. И услышав, поверили братья.
ст. 6. Верил сам.
ст. 7. Медный Ужас! Печать Вавилона нечистого!
ст. 8. И будет все печально? Почему оно печально? Жизнь печальна… И все будет печально… И……
ст. 9. И… вот с кубком чар<в>леного вина еле двигающийся мертвец, и еще скелет с гримасой слащавой, пляшет… обняв женщину.
ст. 10. Окружающие поплясывают и подсвистывают и берут себе все.
ст. 11. Немногие разбирают все. А те, что ничего не получили, идут и дерутся.
ст. 12. Пожирает сын старика своего. Мать детей пожирает своих.
ст. 13. Медный Ужас! Печать Вавилона проклятого!
ст. 14. Что-то красное, липкое, воровское и пламенное.
ст. 15. Чу! Слышите? Чу! Слушайте! Будто огненный мир зажигается, будто пробивается пламень из самого ада и запахиваются тучей небеса.
ст. 16. Тогда вижу убогих я в мантиях пламенных; тогда вижу калик в мантиях пламенных. Вакхический танец калик распаляет.
ст. 17. Но еще вижу я других,
ст. 18. которые в грязи; которые в рубище; которые все заросли допотопными космами.
ст. 19. Те идут на пляшущих.
ст. 20. И берут камни, и побивают пляшущих; и берут камни, и побивают мантии красные.
ст. 21. Бьют друзей. Каждый за всех против одного, и один против всех.
ст. 22. И запахиваются небеса тучей черной, словно пламень пробивается из ада.
ст. 29. Словно метеоры над землей повисли.
ст. 30. Словно Грозящий и Бредовый накатился на землю.
ст. 31. Пожирает сын старика своего. Мать пожирает детей своих.
ст. 32………А летает ворон ледащий; окровавленным клювом раздирает сердца неимущих.
ст. 33. Корона из камней самоцветных на голове его пернатой.
ст. 34. Выедает глаза ворон черный с воронами черными и женам.
ст. 35. Выедает глаза ворон черный с воронами подвластными и старцам.
ст. 36. Выедает глаза ворон черный с воронами подвластными и детям.
ст. 37. Глохнет все от горделивого граянья.
ст. 38. И над всей свалкой я вижу гиганта: рака придирчивого, что держит мир меж клешней своих.
ст. 39. Тогда побивают сильные слабых; богатые бедных, а тех самый богатый.
ст. 40. И говорит тот — самый богатый: «Я царь, я и Бог; свято сверхумие мое!»
ст. 41. Так говорит ворон ледащий, пес и рак; и все поклонились ворону ледащему, псу и раку. И все с трепетом, и все с ненавистью тайной поклонились раку и псу.
ст. 42. Были они слепы. И был он зряч.
ст. 43…Но не так, не так: был он самый слепой.
ст. 44. А не слыхали ль вы, мои братья, как слепой кривых вел, как кривые видели обоими глазами?..
ст. 45. И воцарился он… И был он Богом.
§ 10 (Adagio)
ст. 1. Голубое озеро. Лотос на озере. Все храмы по берегу и дворцы.
ст. 2. И дворцы сверхчеловеку. И сверхчеловеку те храмы.
ст. 3. И, Боже мой, Боже мой! Все в небесах онемело. В синей да́ли грозные зарницы. А близ заката серебряно-бледного Кто-то Гигантский в два взмаха взлетел куполом облачным. Мощным зигзагом стоит в небе Гигантский и Бледный над закатом серебряным в небесах.
[ст. 3. Все замерло. Все ждет того, чего не миновать больному ребенку.
ст. 4. Сохрани, Боже, род людской. Да будет Тихий Крест Твой над миром.]
§ 11 (Allegro doloroso)
ст. 1. Терраса белого мрамора. Черные рабы играют на гуслях. Влагой дышат водометы. Горизонт в луне. Воспаленная зноем луна. Глядит она знакомым рылом из тучи. Смотрит ужасом, глупая.
ст. 2. Из дальних лесов рев слонов, гром львиный с визжанием тигриным.
ст. 3. И песня! И черная песня рабов!!
ст. 4. Слушает песню ребенок — и плачет; слушает песню рак — и плачет; слушает песню проклятый — и плачет. Рабы поют.
ст. 5. И выходят тени в дымных мантиях. Словно туман встает над землею. И вздыхает, и стелется.
ст. 6. Призраки выходят в золотых венцах. Гусли в руках у певцов [мировой скорби] [мерзости].
ст. 7. Поют они о злодеяниях старого рака. Поник рак седой бородой и кудрями седыми.
ст. 8. Словно туман встает над бедной землей… И вздыхает, и стелется.
[ст. 9. Эти песни, что они? Эти певцы — рабы???]
ст. 9. Рабы поют. Поник рак седыми кудрями.
ст. 10. Смутные жалобы… Печальные жалобы…
ст. 11. Я взлетаю над миром. Я вижу черную тень. Слышу раскатистый хохот безумного.
ст. 12. Что-то сидит у сырой трясины, что-то плачет о загубленном счастье.
ст. 13. Кто-то слышит тупую пропасть, висящую над миром катарактом.
ст. 14. Словно туман встает над бедной землей… И вздыхает… И стелется… О безумные песни, безумные песни рабов!!
ст. 15. На мраморе террасы вороново крыло распласталось: это песня погибшего человечества.
ст. 16. Это болезнь мира — рак придирчивости: тот держит мир меж клешней своих.
ст. 17. Слушает песню царь и плачет.
……………….
ст. 18. Все пролетает пылью… Все рассыпается прахом — там, где-то, куда нет нам доступа.
ст. 19. Бледнеет ворон, как светильник без масла.
ст. 20. Клокочет бессмысленная плоть. Сатана ходит по кл