1. «Ты не смеешь не верить, — зашелестел Петр, как осенний ветер, наклоняя грозовое лицо свое к лицу Мусатова, обрызгивая его слюной, как дождем, — потому что я — сущность, вещь сама по себе!»
2. Залпом выпил Мусатов несколько стаканов воды, схватил себя за голову и горел, как в лихорадке; в ушах его раздавались слова заговорившего толстячка: «Положим — стоит африканская жара… Я раздеваюсь донага и валяюсь на муравьиной куче… Множество маленьких насекомых впиваются в мое тело!..»
3. Толстяк ползал по полу и хохотал, хохотал до упаду.
1. «Неужели мне открылся мир четвертого измерения?» — думал Мусатов, ужасаясь устройством этого мира, а сущность вещей в образе Петрушки подсказывала: «Да, да, да, да, да! Миллион раз да! Это — так называемый мир четвертого измерения!.. Дело в том, что его не существует вовсе… Люди исколесили три измерения; вдоль и поперек. Они все узнали, но не угомонились, узнавши. Подобно горьким пьяницам, им нужно все больше и больше водки, хотя водка-то вышла и бутылка пуста… Ну, вот они и придумали у себя за стеной какое-то четвертое измерение… Ну, вот они и колотят в стену, желая пробить брешь в это четвертое измерение… Пусть поберегутся! — орал он так, что стены дрогнули, и при этом блеснули белые зубы его и белки глаз. — Пусть поберегутся, потому что Мститель жив… Чу! Над нами шум зловещих крыльев, точно над Гоморрой в день ее гибели!..»
2. «Но за стеной есть что-нибудь?» — шептал Мусатов, помертвев.
3. «Такая же комната, с такими же обоями, как во всяком казенном заведении, с таким же чудаком, который, бия кулаком в стену, воображает, что за стеной есть что-то иное… Пусть побережется, потому что Мучитель, как огромный, мохнатый паук, расставляет сети безумцу, чтобы насладиться воспламененной кровью его!..»
4. Так сказав, Петр нахмурил свои нависшие брови, и зеленые молнии с ужасающей яростью заблистали в диких очах. Но он быстро погасил эти огоньки, закатил глаза и казался потухшим вулканом.
5. Мертвенно-бледный, сидел в глубоком безмолвии.
1. «Ну, а смерть?» — вопрошал Мусатов.
2. «Смерть — это перевод жильца из комнаты № 10000 в комнату № 10001, если на то имеются надлежащие бумаги», — сказал грозовой Петр, очнувшись, восстав из мертвых.
3. Висячая лампа медленно потухала, когда лакей во фраке принес господам по стакану чаю с баранками.
1. «Может быть соединение между Западом и Востоком?»
2. И ему в ответ Петр-Гроза: «Какое тут соединение: ведь Запад смердит разложением, а Восток не смердит только потому, что уже давным-давно разложился!»
3. «Но кому же улыбается будущее?»
4. Тут произошло маленькое затруднение: сущность вещей схватилась руками за свои сползающие кальсоны и присела от изумления; потом, стуча рукой по высокому лбу, качала укоризненно головой: «Эхма!.. Что ж ты, батенька?.. Проник в наши тайны, а не знаешь азбучной истины!..»
5. Потом она вылила графин холодной воды на голову Мусатову, приговаривая: «А негр?.. А негр?»
6. «Так негр», — сказал пророк совершенно упавшим голосом, оправляя волосы, мокрые от воды.
7. «Негр, негр! Конечно, негр!.. Черномазый, красногубый негр — вот грядущий владыка мира!»
8. Тут Мусатов уронил голову на стол и замер в порыве пьяного отчаяния.
1. Забавный толстяк читал новую лекцию невидимым.
2. «Я разрезаю живот… Вытаскиваю и прочищаю кишки… Отрезав нужный мне кусок кишки, я сшиваю отрезанные концы,
3. и дело в шляпе», — восторженно закончил он свою лекцию, а уже его попирал босоногий Петр, шепча лихорадочно: «Опять за старое, седой греховодник!»
4. Но толстяк жалобно умолял: «Голубчик Pierre, разрешите мне выкрикнуть еще только один ужасик!»
5. На что Петр сказал в каком-то буревом затишье, не предвещающем ничего хорошего: «Молчи, и не обнаруживай старые язвы!»
6. Но этого уже не слышал Мусатов, сбегая с лестницы.
7. Он шептал: «Что это, Господи? Что же это такое?»
8. Он чуть не сшиб с ног черномазого негра, который гордо шел вдоль освещенной улицы в изящном цилиндре и с иголочки одетый.
9. Любопытный негр посмотрел по сторонам и нагло думал: «Где же Москве до Чикаго!»
10. Под влиянием этой гнусной мысли губастая рожа улыбалась.
11. И над этим Содомом слетались грозные коршуны на смрадную падаль, радуясь желанному омертвению.
1. А босоногие чудаки после ухода Мусатова мирно сидели за столом. Каждый помешивал ложечкой в стакане с чаем.
2. Над их головами образовалась странная особенность: это была пара настоящих рожек, выросших Бог весть почему и откуда…
3. Толстый говорил худому: «А ты искусник, а ты обманщик, а ты лгун, Петенька?»
4. При этом он хихикал.
5. Но его веселья не разделял Петр, ворча: «Пожалуй, он догадается, в чем сила… Ведь они — хитрые…»
1. Мне кажется, что вы увидели бы, господа, двух, которые сидели на могилах.
2. Оба были высоки, худы и сутулы; борода одного развевалась по ветру, а из-под черных, точно углем обведенных ресниц грустно смотрели серые глаза.
3. Другой был в зимнем картузе и золотых очках.
4. Один сказал другому: «Мне, Барс Иванович, все-таки жаль Мусатова, несмотря на его гордыню и самонадеянность!»
5. А другой закричал: «Ээ! Да нельзя же, Вла-ди-мир Сер-ге-е-вич, спускать им всякую нелепость!
6. Ведь мусатовские выводы — это выводы сапожника!»
7. Быть может, это мне показалось, господа, и среди могил стояла только тоскующая красавица в бесслезных рыданьях, с вечными четками и в черном клобуке…
1. Ночью все спали. Бедные и богатые. Глупые и умные.
2. Все спали.
3. Иные спали скорчившись. Иные — разинув рты. Иные казались мертвыми.
4. Все спали.
5. И уже белый день сердито просился в окна. Казалось, что это был новый призыв к переутомленным.
6. Побуждение к новому ломанью.
1. Утром звонил колокол, потому что окончилось веселье и надвигалось великое уныние.
2. На рынках продавались сушеные грибы, и была мягкая слякоть.
3. С крыш капала сырость. Зловещее небо грозилось туманной весной.
1. В кабинете сидел знаменитый ученый, развалясь в кожаном кресле, и чинил карандаш.
2. Белые волосы небрежно падали на высокий лоб, прославленный многими замечательными открытиями в области наук.
3. А перед ним молодой профессор словесных наук, стоя в изящной позе, курил дорогую сигару.
4. Знаменитый ученый говорил: «Нет, я не доволен молодежью!.. Я нахожу ее нечестной, и вот почему:
5. Во всеоружии точных знаний они могли бы дать отпор всевозможным выдумкам мистицизма, оккультизма, демонизма и т. д… Но они предпочитают кокетничать с мраком…
6. В их душе поселилась любовь ко лжи. Прямолинейный свет истины режет их слабые глаза.
7. Все это было бы извинительно, если бы они верили в эти нелепости… Но ведь они им не верят…
8. Им нужны только пряные несообразности…»
9. Молодой профессор словесных наук, облокотясь на спинку кресла, почтительно выслушивал седую знаменитость, хотя его уста кривила чуть видная улыбка.
10. Он возражал самодовольно: «Все это так, но вы согласитесь, что эта реакция против научного формализма чисто временная.
11. Отметая крайности и несообразности, в корне здесь видим все то же стремление к истине.
12. Ведь дифференциация и интеграция Спенсера обнимает лишь формальную сторону явлений жизни, допуская иные толкования…
13. Ведь никто же не имеет сказать против эволюционной непрерывности. Дело идет лишь об искании смысла этой эволюции…
14. Молодежь ищет этот смысл!»
15. Знаменитый ученый грустно вздохнул, сложил перочинный ножик и заметил внушительно: «Но зачем же все они ломаются! Какое отсутствие честности и благородства в этом кривлянье…»
16. Оба они были не правы.
1. В чистенькой комнатке протоиерея, отца Благосклонского, золотобородый пророк разливался в жалобах.
2. Сюда он прибежал бледный и растерянный, и батюшка Иван держал его холодные руки.
3. «Что это, батюшка, что это такое? Это не было ни сном, ни действительностью?
4. Сердце мое кровью обливается, и я весь горю огнем!»
5. Тихо склонялся белый священник над головой ужаснувшегося. Ласкал своим синим взором, взором ребенка.
6. Молча гладил его золотые кудри. Сердце аскета болезненно сжималось от этой старческой ласки.
7. А ласковый батюшка вопрошал шепотом: «Сильно ли ты любишь ее?»
8. И — растерянный ребенок — он поверял батюшке свои обманные грезы, как другому ребенку, старому и невинному.
9. На дворе была тающая слякоть, и от пасмурных туч лицо священника казалось морщинистым и желто-зеленым.
1. «Но что же это такое было вчера? Кто они? Неужели наяву происходят такие ужасы?»
2. Тут батюшка весь понурился, точно уличенный в провинности. Казалось, он был обвит чуть видным, туманным флером.
3. Наконец он сказал, тряхнув кудрями, безнадежно махнув старенькой рукой: «Не пытайся углубляться, вопрошая, что сие.
4. Все бывает… Но об этом нужно молчать…
5. Разве я не вижу, что все мы летим куда-то с головокружительной быстротой!
6. Разве я не понимаю, что это означает!
7. Вот и сейчас: разве ты не видишь, что между нами есть что-то наносное, вредное, ужасающее!»
8. Аскет посмотрел на понурый образ старика, подернутого туманным флером; старик тревожно схватился за шейный крест.
9. Посмотрел кругом золотобородый и понял, что не все было, как следует.
10. Они молча взглянули друг на друга, и Сергей Мусатов прошептал: «Так и наплывает… Так и наплывает отовсюду!»
11. Они молча перекрестились, и батюшка прочитал: «Да воскреснет Бог!»
12. Потом усадил отец Иван Сергея Мусатова и тихонько вел речь об общих тайнах:
13. «Теперь, когда ты в несчастье, а душа твоя сгорает от любви, они кружатся над тобой невидимым облаком, ужасной тучею, вгоняя в отчаяние, развертывая свиток ужаса…
14. Люби и молись: все побеждает вселенская любовь!»
15. Немного сказал Иоанн о вселенской любви, ничего не принимая и не отвергая, но от этих слов повеял белый ветерок, разогнал ужасную стаю.
16. Вместе с белым батюшкой они стояли на тающей мостовой, повитой мрачным туманом.
17. Батюшка отправился служить вечерню, а Мусатов нанял извозчика и поехал домой, намереваясь уложиться и сегодня же вечером укатить к брату Павлу, сгорающему от пьянства в деревне.
18. На перекрестке двух улиц извозчик остановился, потому что развернулась похоронная процессия.
19. Везли усопшего столоначальника в последнее убежище.
20. Скончался Дормидонт, раб Божий, после непродолжительной, но тяжкой болезни.
21. Так проходило гробовое шествие, которое открывал служитель похоронного бюро без шапки.
22. Он держал в своих руках маленький образ, обернутый белым полотенцем.
23. День угасал, как печальная свеча.
1. «Мне скучно… Эта жизнь меня не удовлетворяет…
2. Я улыбаюсь, как кукла, а душа просит того, чего нет, но что могло бы быть, да не вышло».
3. Сказка разрыдалась у окна, поднося к синим очам надушенный платочек.
4. И молчал поникший кентавр, в огорчении кусая ногти.
5. Он делал все зависящее, чтобы развлекать любимую жену.
6. А она рыдала у окна, шепча: «Скучно, скучно!» Машинально смотрела, как на улице дворники счищали грязную слякоть.
7. На улице зажгли фонарь… И вот сверкнула в чудных волосах ее бриллиантовая звезда…
8. И она походила на священное видение.
9. День угасал, как печальная свеча.
1. Вдоль снежных равнин протянулся рельсовый путь. Вдоль рельсов бежал поезд.
2. В вагоне было холодно. Мусатов сидел, закутавшись в шубу.
3. Перед ним возникала сказка. Она язвительно смеялась ему в лицо своими коралловыми губами, а он шептал: «Люблю…»
4. За перегородкой в соседнем отделении говорили двое.
5. Один кричал: «Не говорите… Мы кое-что знаем, кой-чего ожидаем… Интересуемся Евангелием…»
6. Другой возражал: «Чепуха…»
1. Мистические выходки озлобили печать. Либералы, народники и остатки былых марксистов, соединившись, разгромили своих малочисленных противников, опираясь на общественное мнение.
2. Одна статья обратила на себя внимание, и автор ее стал популярен.
3. Она была озаглавлена: мистицизм и физиология… И мистики не нашлись, что возражать.
4. До того огорчились они, узнав о бегстве Мусатова из Москвы, видя угасание новоявленной звезды.
5. Один только Шиповников, санкт-петербургский мистик, поднял брошенную перчатку и ответил заметкой, которая начиналась и оканчивалась словами: ну так что ж?
1. Приходили новые времена.
2. Новые времена не приносили новостей. Бог весть зачем волновались.
3. Над Москвой чуть было не разразилось ужасное бедствие.
4. С товарным поездом приехала в Москву старушка. Выйдя на площадку с корзиной в руке, она остановила обер-кондуктора и вытащила из корзины черного петуха.
5. На вопрос изумленного кондуктора, что это значит, ответила: «В прошлом году некто видел сон: отверзлись в церкви трижды Царские врата, и выходили трижды оттуда петухи: белый, красный и черный.
6. Белый означал урожай, красный — войну, а черный — болезнь.
7. Мы ели хлеб, мы дрались с желтым монголом, а теперь мы будем умирать…»
8. Вредная старушка была удалена из Москвы, а про петуха забыли.
9. Он стал бегать по Москве, и с тех пор начались чумные заболевания.
10. Но энергичные меры пресекли ужас.
1. Вечером была заря. Небо было малиновое… Беспредметная нежность разливалась по всей земле.
2. На Воронухиной горе стоял некто спокойный и знающий, подняв воротник ватного пальто; на нем была надета фуражка с кокардой.
3. Он смотрел на фабрики и огороды, расстилавшиеся перед его взором, и была такая сила в этом взоре и такая вера в этих чертах, что казалось — умерли страхи.
4. Кончик его носа слегка покраснел от холода, и он сказал: «Так, Господи! Я вижу Тебя».
5. Он пошел на чашку чаю к старушке Мертваго.
1. У старушки Мертваго сидел отец Иоанн. К ней позвонили.
2. К ней пришел ни старый, ни молодой, но пассивный и знающий.
3. Она представила гостя отцу Иоанну, приветливо заметив: «А вот Алексей Сергеевич Петковский… Вы о нем уже не раз слышали, батюшка».
4. И батюшка смеялся, и батюшка протягивал гостю свои старые руки, радостно замечая: «Побольше бы нам таких!..»
5. У старушки Мертваго они сидели с батюшкой за круглым столом. Самовар шипел и бросал теплый пар им в лицо.
6. В окно было видно, как темнело синее небо и потихоньку высыпали бриллианты звезд.
7. Старушка Мертваго наливала им чаю, и они тихо беседовали между собой.
8. Отец Иоанн говорил: «Это была только первая попытка… Их неудача нас не сокрушит… Мы не маловерны, мы многое узнали и многого ждем…
9. Они стояли не на истинном пути. Они погибли… Мы ничего не выводим, ни о чем не говорим… Мы только ждем, Господи, Славу Твою.
10. И разве вы не видите, что близко… Что уже висит над нами… Что недолго осталось терпеть… Что нежданное близится…»
11. И на это собеседник отца Иоанна ответил, допивая вторую чашку чаю: «Так, Господи! Я знаю Тебя…»
12. И они молчали… И они молча слушали вечное приближение… И казалось — что-то летело с шумом и пением…
13. И казалось — где-то за стеной близились чьи-то шаги…
14. И старушка Мертваго тоже молчала, тоже слушала вечное приближение, перемывая чашки.
15. А уже была ночь… Высыпали бриллианты звезд.
16. Млечный Путь спускался ниже, чем следует. Сиял белым туманом, невозвратной мечтой и прошлой юностью.
17. А в палисаднике дерева, воздымая костлявые руки свои под напором свежего ветерка, ликовали и кричали нараспев: «Се же-ни-ии-ииих гря-де-т в поо-ллуу-ууу-ууу-нооо-щиии!..»
1. И опять была юная весна. Внутри обители высился розовый собор с золотыми и белыми главами. Кругом него возвышались мраморные памятники и часовенки.
2. Шумели деревья над одинокими покойниками.
3. Это было царство застывших слез.
4. И опять, как и год тому назад, у красного домика цвела молодая яблоня белыми, душистыми цветами.
5. Это были цветы забвения болезней и печалей, это были цветы нового дня…
6. И опять, и опять под яблоней сидела монашка, судорожно сжимая четки.
7. И опять, и опять хохотала красная зорька, посылая ветерок на яблоньку…
8. И опять обсыпала яблоня монашку белыми цветами забвения…
9. Раздавался визг стрижей, и монашка бесцельно сгорала в закатном блеске…
1. И опять, и опять между могил ходила молодая красавица в весеннем туалете…
2. Это была сказка…
3. И опять, и опять они глядели друг на друга, она и монашка, улыбались, как знакомые друг другу.
4. Без слов передавали друг другу, что еще не все потеряно, что еще много святых радостей осталось для людей…
5. Что приближается, что идет, милое, невозможное, грустно-задумчивое…
6. И сказка, как очарованная, стояла среди могил, слушая шелест металлических венков, колыхаемых ветром.
7. Перед ней раскрывалось грядущее, и загоралась она радостью…
8. Она знала.
9. Огоньки попыхивали кое-где на могилах.
10. Черная монашка зажигала огоньки над иными могилками, а над иными не зажигала.
11. Ветер шумел металлическими венками, да часы медленно отбивали время.
12. Роса пала на часовню серого камня; там были высечены слова: «Мир тебе, Анна, супруга моя!»
ВОЗВРАТ
III симфония
I ЧАСТЬ
I
Серо-пепельное облако дымилось и сверкало своими нижними краями на горизонте.
Над ним небо казалось золотисто-зеленым, а под ним развернули желто-розовую ленту атласа, и вот она линяла.
Ребенок играл на берегу, копая бархатный песочек перламутровой раковиной… Иногда он лукаво смеялся. Хлопал в ладоши.
А в глазах его брызгали синие искорки.
Зыбкие, ускользающие волны рассыпались бурмидскими жемчугами.
Наигравшись, ребенок сел на берегу и стал вызывать из бездны моря своего товарища, крабба, пока голубая волна не выплеснула ребенку его товарища.
Крабб был огромен и толст. Они стали возиться друг с другом.
Ребенок хлопал в ладоши. Кидал в благодушного крабба круглячками. А крабб, изловчившись, запускал свою толстую клешню в белокурую головку ребенка и таскал шалуна вдоль песчаного бережка.
Потом, навозившись друг с другом, они подали друг другу свои конечности, и толстый крабб ушел в бездну моря.
А уж близился вечер… Пена сверкнула рубинами…
Окрестность замутилась бледно-синим туманом… Зазвякали высыпающие звезды…
Из-за утеса уже дважды полыхнула ядовитая вечерняя молния.
Белый камень, похожий на человека, виднелся вдали на берегу: точно старик застыл, согбенный, и думал думу.
Ребенок смеялся, щуря синие очи, посматривал на камень и говорил: «Знаю тебя… Ты прикидываешься…»
Но белое очертание не двигалось. Ведь это был только камень.
И ребенок зевал… Поглядывая на береговое очертание, он шептал не без лукавости: «Приходи скорее…»
Ребенок боялся молнии и туманов… Он ушел на груду камней.
Здесь он жил. Здесь ночевал. Отсюда он смеялся над туманами.
Прилетели черные, ночные кулички… Стали бегать вдоль берега, посвистывая: «Жди-и-и…» И под эти звуки он заснул…
Серо-пепельное море отливало снежным серебром, как бы очищенным от скверны.
Низкое волнистое облако понависло над морем, закрывая лунный серп.
Выползший крабб шевелил усами и щелкал клещами. Это он грелся на суше, поглядывая на спящего хитрыми, ласковыми глазками.
Прошлое, давно забытое, вечное как мир, окутало даль сырыми пеленами… В море раздавалось сладкое рыдание: это восторг перерос вселенную.
Низкое облачко, волнуясь и дымясь, заколебалось над морем и потом, разорвавшись от восторга, понеслось куда-то вбок своими священными обрывками.
Там, где был камень, сидел старик. Он повернул к спящему ребенку невыразимое лицо свое, бархатным басом кричал спящему: «Твое тихое счастье отливает серебром…
Так хорошо… Так лучше всего…»
Старик пошел вдоль берега, чертя на песке мистические знаки своим ослепительным жезлом.
Это он вычислял скорость междупланетных танцев; уже он вычислял тысячелетия, но еще не перестал удивляться…
Он бормотал: «Так повелел Господь Бог». Глухие подземные удары сопровождали его слова странным аккомпанементом.
Огромный, белый горб повис между небом и землею, и лунный серп, разорвав его в одном месте, посылал на старика свои мягкие лучи.
II
Ребенок проснулся. Он лежал на спине. Ему казалось, что небесная глубина, истыканная звучащим золотом, спустилась к его лицу.
И он поднимал голову, но небо убегало вверх, и никто не знал, как оно высоко.
Ребенок озирался сонными глазами. Был прилив. Море подошло. Теперь оно лизало серые камни.
Вдали несся херувим багровым метеором, оставляя на море летучую полосу огня.
И море шептало: «Не надо, не надо…» И херувим рассыпался потоком искр.
Ему казалось, что вселенная заключила его в свои мировые объятия… Все опрокинулось вокруг него.
Он свесился над черной бездной, в неизмеримой глубине которой совершался бег созвездий.
Его тянуло в эти черные, вселенские объятия. Он боялся упасть в бездонное…
Это только казалось.
Все было тихо. Оставалось по-прежнему. Вдали слышались восклицания: таинственный старик совершал вычисления, радуясь бегу планет.
Стал ходить по серым камням ребенок. Успокаивал себя: «Это всё сны… И мне не страшно…»
Море шумело. Пронеслась стая черных куличков, задевая ребенка упругими крыльями.
Пахнуло знакомой близостью. Не успел обернуться, как его плечи закутали теплым, козьим пухом, и старческая рука стала поглаживать шелковистые волосы.
Это пришел старик. Ему смеялся ребенок: «Ты опять пришел. Ты не камень…»
Старик оборвал его, гремя басом: «Так хорошо… Так лучше всего…» Сел рядом.
Тонкий, изогнутый полумесяц затерялся в голубой ясности, порвав облачные иглы, занесенные в вышину… Старик весь просиял и казался снежно-серебряным.
То он наклонялся к спящему, воздевая над ним свои благословляющие руки, то, откинувшись, сидел неподвижный, весь сверкающий.
Белоструйная седина покрывала сутулые плечи. Борода протянулась до пояса.
Серые очи — две бездны, сидевшие в огромных глазницах, — впились в успокоенную даль.
Гасли бледно-синие туманы. Убегали на запад. Изумрудно-золотой небосклон розовел.
Ребенок протирал синие очи. Шептал: «Старик еще здесь». Забывался.
Серебряно-белые ризы, ослепительный жезл старика трепетали в оранжевых искрах.
На груди старика колыхалось таинственное ожерелье из бриллиантов. Казалось, это были всё огоньки, вспыхнувшие на груди… А к ожерелью был привешен знак неизменной Вечности.
Старик молчал, но сдержанные восторги рвались из воспламененной груди его.
Казалось — он шептал: «Созвездие Волопаса прожило сто миллионов лет. Проживет и еще столько же… А к созвездию Пса приблизилась яростная комета…»
Это он вел счет своему хозяйству.
Ребенок проснулся. Старик исчез. С грустью вспоминал ночное посещение.
Взглянул туда, где торчал белый камень. Камня не было.
Нагрянувший прилив унес его в море, чтобы снова выбросить…
Ребенок задумчиво стал гулять вдоль берега. Собирал перламутры. Иногда он давил перламутры. Они хрустели под ногами.
Ветер дул ему в лицо, обсыпал бархатным песочком.
III
Белокрылый орел потряс окрестность ликующим криком, и этот крик слушал ребенок, прижавшись к черной скале…
В его глаза вставили по огромной бирюзе, и вот из глаз исходили лазурно-синие лучи, потому что ребенок слушал зов, по временам возникавший из Вечности.
Ему было грустно и весело. Он знал, что старик бродит в этих странах.
На фоне оранжевого горизонта плыл благодушный кентавр, рассекая прозрачные волны лошадиными копытами… Над морем восходил пламенный яхонт.
На него сбоку наплывала покорная туча своими длинными, узкими перстами из расплавленного золота… Скоро она все покрыла белым горбом.
Горбатые края засверкали.
К нему приполз крабб. Сидел перед ним, раскорячившись.
Оживленно толковали о текущих событиях.
Водяной обитатель спешил уведомить ребенка, что в глубинах — волнение: еще вчера к ним приполз неведомый змий и теперь залегает в кораллах.
Так говорил крабб, разводя клешнями на солнечном припеке; со слезами на глазах умолял ребенка быть осторожным, не слишком удаляться от серых камней.
Но ребенок не боялся змия: он знал, что сюда пришел и старик.
Любопытный ребенок взобрался на черную скалу, нависшую над морем. Прозрачная вода не скрывала тайн.
Звезды морские усеяли дно. Ребенок видел на дне и заснувшего змия, и бледно-розовый коралл с мелькавшими над ним бриллиантовыми рыбками.
Это была огромная змея с небольшой головой как бы теленка, увенчанной золотыми рожками.
Ребенок смеялся над спящим ужасом, шептал своим жемчужным голоском: «Ты мне не страшно, чудовище: я высоко над тобою. Мне весело! Меня защитят от твоих покушений!»
Так малютка покрикивал, то белея, то вспыхивая, но бледно-желтые волосы тихо встали над головой от неведомого ужаса.
Вдруг спящая гадина подняла телячью головку свою — облизнувшись, мгновенно скрылась в коралловых зарослях…
Обернувшийся ребенок увидел старика.
Ризы старика не сверкали, как ночью, а на мраморном челе притаилась чуть видная морщина.
Старик прошел, не глядя на ребенка, по временам нагибаясь к земле.
Это он собирал жемчужины.
Водяные отрывки туч — снежно-белые, поддуваемые ветром, — так низко пролетали над скалами.
Быстрая птица, возносясь, по временам пронзала их криком.
Вечер подкрался незаметно. Снова блестела зарница ядовито-коварным пламенем. В отчетливой ясности на востоке стоял огромный утес.
По вечерам там расхаживал строгий муж, охранявший Эдем. В его руках сверкал огненный меч.
По временам он заносил над вечереющим миром огнистое лезвие меча: тогда казалось, что вспыхивает молния.
Тонкая, изогнутая полоска серебра поднималась над волнами, и растянутые облачка засверкали, как знакомые серебряные нити на фоне бледно-голубого бархата.
Ребенок не вернулся к серым камням, но остался ночевать на черной скале. Он ничего не боялся, потому что вдали от времени до времени сверкало облачко серебром своим и потом вновь пропадало.
Любовно засматривался ребенок на далекое сверкающее облачко, шепча: «Это старик. Его ризы сверкают…»
Вдали несся херувим багровым метеором.
Когда все уснуло, все успокоилось, из морской глубины поднялась к небу точно гигантская палка. Это была морская змея.
Рогатая, телячья головка, вознесенная кверху, быстро повертывалась во все стороны, высматривая и вынюхивая.
Потом она опустилась в глубину так же бесшумно, как и поднялась.
Глядя на морскую поверхность, никто не мог бы сказать, какие ужасы водятся в глубине ее.
Ребенок видел сон. Ему казалось, что огромные змеи душат его в своих могучих объятиях.
И он просыпался, но все было тихо. Вдали, в этих мировых объятьях, чернобредовых, несся херувим багровым метеором, оставляя на море летучую полосу огня.
И море шептало: «Не надо, не надо…» И херувим рассыпался потоком искр…
С тех пор ребенок встречал старика и на крутизнах, и среди отмелей.
Его молчаливый силуэт был овеян тайной. Это впечатление усиливалось, когда ребенок смотрел на сутулые плечи старика.
Тогда ему казалось, что старик совсем особенный.
Однажды, обернувшись невзначай, старик поймал на себе синий взор, исполненный недоумения.
Но старик не пожелал выяснить недоумения: он не заговаривал с ребенком.
В те дни воздух был прозрачен, как лучистая лазурь и как леопардова шкура. По вечерам особенно явственно вспыхивал багровый отблеск огромного меча, качаясь на волнах.
Иногда тут пролетали отголоски громов. Их нес ветерок, не давая вслушиваться в содержание этих громовых рокотов.
Здесь было ясно, но где-то не было так. Там висела грозовая туча, и ребенку казалось, что настанет день, когда туча передвинется сюда…
IV
Черные камни были навалены друг на друга. Неизвестно откуда вырастали громады, окруженные безднами и провалами.
Старик взбирался по кручам, вонзая жезл в расселины скал, а за ним карабкался ребенок, выслеживать тайны, вознесенные над землей.
Он был как в лихорадке. Глаза его сияли. Запекшиеся губы шептали: «В высоту».
Очертание мелькавшего старика безостановочно возносилось к высоте, без страха преодолевая и бездны, и кручи.
Седая голова, глубоко сидевшая в могучих плечах, была закинута назад со вскинутой бородой, раздуваемой ветром, а спина была выгнута дугой: старик сгибался, цепляясь руками за травы и кустарники, сидевшие в трещинах скал.