Издательство саттва приглашает к сотрудничеству опытных переводчиков и редакторов. 117602 Москва, а/я 380, саттва телефон: (095) 430-34-92 11 глава

На пятую ночь, неожиданно для себя самого, чиновник ис­пытал радость.

Не зная, что и думать, он поднялся с кровати и незамедли­тельно отправился к лекарю за советом и новыми лекарства­ми.

— Что ты почувствовал после приёма моих снадобий? — спросил целитель.

— Все ночи мне снился один и тот же сон о том. как обо­рванец плюнул в меня. — ответил чиновник, —но каждую ночь этот сон вызывал у меня новое чувство: я испытывал то позор, то страх, то печаль, то удивление. А в последнюю ночь я ощу­тил радость и испытываю её до сих пор. Теперь я растерян и не понимаю, что же я должен чувствовать на самом деле?

Услышав слова чиновника, засмеялся лекарь и сказал:

— Неважно, что с тобой произошло, если ты можешь отно­ситься к случившемуся так, как считаешь нужным. Ведь толь­ко от твоего выбора зависит, будешь ли ты радоваться или огорчаться по любому поводу. Что же касается плевка в лицо, то мудрый человек просто не обратил бы на него внимания, тем более, что обидчик твой—сумасшедший, и его плевок не более оскорбителен для тебя, чем порыв ветра, запорошивший пылью твои глаза...

Небо было хмурым и пасмурным. Резкий пронизывающий ветер шелестел в кронах деревьев. Весенний день казался та­ким же унылым и печальным, как и моё настроение. И вдруг всё вокруг преобразилось, заиграв новыми красками. Свинцо­вая рябь на поверхности водохранилища превратилась в вос­хитительную игру волн, света и тени. Наполняющая душу грусть исчезла, и на смену ей пришло переполнившее меня до краёв ощущение счастья. Впервые я осознал возможность выбора своей судьбы. Мне стало ясно, что даже когда обстоятельства складываются не так, как бы мне хотелось, у меня всё равно остаётся выбор. Я мог выбирать свою собственную реакцию на ситуацию, и становиться грустным или радостным, спокой­ным или злым, испуганным или агрессивным, и этот выбор мог быть осознанным, а не автоматическим.

Сами по себе события были нейтральны. Их делала плохи­ми или хорошими, ужасающими или прекрасными лишь моя интерпретация этих событий. Но эту интерпретацию я мог вы­бирать из бесконечного числа возможных и даже иногда про­тиворечащих друг другу вариантов.

Глядя на страдания других людей я мог чувствовать себя несчастным из-за жестокого и несправедливого устройства мира, но, с другой стороны, я мог радоваться тому, что чаша

сия меня миновала, и что, благодаря своей силе и уму, я в подавляющем большинстве случаев могу избежать участи сде­латься жертвой обстоятельств или чьей-то злой воли.

Я понял, что. следуя учению “Спокойных”, мне будет гораз­до легче выживать в обществе, избегая тяжёлых и безжалост­ных жерновов социалистической системы, перемалывающих людские судьбы. Как бы ни сложилась в дальнейшем моя судь­ба, я не стану безропотным рабом государства, как те женщи­ны на поле.

— Вот теперь ты в порядке, —усмехнулся Ли. — Осознание помогло тебе перейти от естественных для тебя чувств к миро­ощущению воинов жизни. От природы у тебя доброе сердце. Ты относишься к людям с любовью и уважением. Ты умеешь сочувствовать им. Это прекрасные качества, но они имеют и обратную сторону, таящую в себе опасность в первую очередь для тебя самого.

Жалость, боль или ярость, которые ты испытываешь при виде жестокости и несправедливости подтачивают твой орга­низм, ослабляют и разрушают тебя. Люди реагируют по-раз­ному на несправедливое, с их точки зрения, устройство обще­ства. Одни из них пытаются изменить мир и становятся рево­люционерами, принося с собой новую жестокость и несправед­ливость. Другие становятся монахами или отшельниками, ухо­дя от мира с его жестокостью и несправедливостью и поощряя жестокость и несправедливость своей пассивностью. Между этими двумя полюсами есть много других вариантов.

“Спокойные” выбирают срединный путь. Они живут в этом мире таким образом, чтобы зло и жестокость по мере возмож­ности не затрагивали их. и, сохраняя в своей душе счастье и спокойствие, стараются не причинять вреда другим. В то же время они не стремятся изменить мир и искоренить жесто­кость и несправедливость, поскольку борьба с ними означала бы всего лишь бессмысленную войну, никогда не приходящую к концу. Жизнь срединного пути — нелёгкое искусство, но оно стоит того. чтобы его изучить.

— Ты уже много раз говорил мне об этом. — сказал я. — Мне кажется, что я не забываю о твоих словах и стараюсь им следовать, но, к сожалению, это не всегда получается. Иногда у меня возникает странное состояние раздвоенности, когда мой ум подсказывает мне одно решение, близкое к тому. которое, по моему мнению, мог бы принять ты, сердце мне говорит сов­сем о другом, и, в то же время я понимаю, что правильный выбор может оказаться совсем иным, но каким—я не пред­ставляю.

— Так и должно быть, —ответил Ли. — Если бы ты мог сле­довать всем моим рекомендациям, ты был бы таким же, как я. Следуя моим советам ты пока только вполне искренне пыта­ешься подчиниться моему авторитету, но мой жизненный опыт или опыт “Спокойных” пока ещё не стал твоим жизненным опытом, поэтому даже если ты стараешься действовать в соот­ветствии с мировоззрением воинов жизни, твоя душа пока ещё не принимает этот способ действия и осознания, отторгая его, как организм отторгает имплантированную ему чужеродную ткань.

Только со временем, когда на уровне своих самых глубин­ных эмоциональных откликов ты осознаешь, что выбранный тобой способ поведения и реагирования на ситуацию действи­тельно приносит наибольшую пользу тебе и даже окружаю­щим тебя людям, раздвоенность, сомнения и грусть оставят тебя.

Сейчас ты находишься в замешательстве, двойственным образом реагируя на возникающие ситуации. Иногда ты уме­ешь интерпретировать события так, как это делают воины жиз­ни, но на эмоциональном уровне ты пока не избавился от сво­их прежних автоматических и стереотипных интерпретаций. Эта раздвоенность и есть состояние замешательства, харак­терное для переходного периода от одного состояния к друго­му, от европейского восприятия мира к мировоззрению Спо­койных”. Тебя можно сравнить, хотя в природе такое и невоз­можно, с гусеницей, наполовину превратившейся в бабочку, а наполовину оставшейся гусеницей- Обычные гусеницы не зна­ют, что они превратятся в бабочек, а бабочки не помнят, что когда-то они были гусеницами.

Представь себе, что гусеница и бабочка встретились, под­ружились и стали беседовать о жизни. Гусеница рассказывала бы, как прекрасно медленно и спокойно переползать с ветки на ветку, питаясь сочными зелёными листьями, а бабочка воз­ражала бы ей, что всё это глупости, и что единственное стоя­щее занятие в жизни—порхать с цветка на цветок, погружая свой хоботок в ароматный нектар и купаясь в цветочной пыль­це. Конечно, так могли бы разговаривать лишь гусеница и бабочка с низким интеллектуальным уровнем. Если бы они обе закончили университет, то бабочка признала бы. что для гусеницы действительно больше подходит ползание по листь-

ям. а гусеница понимала бы, что бабочкам больше пристало легкомысленно порхать среди цветов, но обе в глубине души жалели бы собеседницу за слишком примитивное и ограни­ченное восприятие мира.

Тебе, как гибриду гусеницы и бабочки были бы чужды про­явления как одной, так и другой стороны, и ты постоянно на­ходился бы в замешательстве, не зная. какой образ мыслей и действий можно считать более верным.

Когда ты окончательно превратишься в бабочку с высшим образованием, то есть в воина жизни, ты перестанешь испы­тывать замешательство, и, находя множество интерпретаций для каждой ситуации, ты научишься мгновенно и безошибоч­но выбирать из них ту, которая наилучшим образом подходит к ней. В свете открывающихся перед тобой бесконечных воз­можностей интерпретирования, самые обычные вещи начнут доставлять тебе гораздо большее наслаждение, чем прежде, по­тому что ты будешь получать от них гораздо больший потен­циал и заряд энергии, чем прежде, когда твой набор реакций был ограниченным и стереотипным.

— Скорее бы мне превратиться в бабочку с университетс­ким образованием, — заметил я. — Я как-то не определял своё состояние словом “замешательство”, но теперь я понимаю, что ты совершенно прав в оценке моего, ставшего почти хрони­ческим состояния. Я недавно прочитал одну притчу, которая также привела меня в состояние полного замешательства.

Эта притча так красива, что мне жаль, что её придумали не “Спокойные”. Можно, я расскажу тебе её?

— Конечно. — ответил Ли.

— Это даже не притча, а легенда о завещании царя Давида царю Соломону.—начал я.

— Когда пришло время умирать царю Давиду, призвал он к себе своего сына, будущего царя Соломона.

—Ты уже успел объездить много стран, встречался с раз­ными людьми, — сказал Давид. — Какое у тебя сложилось мне­ние о мире?

—О мире у меня мнение скверное,—отвечал Соломон.— Везде, где бы я ни был, царят несправедливость, глупость, зло и несчастье. Я не знаю, почему так устроен мир, но хочу всю свою жизнь посвятить борьбе за справедливость, мудрость, доб­ро и счастье.

— Но чтобы бороться за всё это, нужно знать, что оно из себя представляет. Есть ли у тебя это знание?

— Такого знания у меня нет.

—Тогда слушай внимательно то, что я тебе расскажу. Давным-давно, когда мир был ещё молодой, населял землю один-единственный народ, и управлял этим народом единый Правитель, и было у Правителя четверо сыновей — Наследни­ков.

Когда Правитель понял, что умирает, он призвал к себе Наследников и завещал им нести людям справедливость, муд­рость, добро и счастье. Так же, как и у тебя, у Наследников не было знания о том, что такое справедливость, что такое муд­рость, что такое добро и что такое счастье.

—И тогда Правитель дал им это знание?—спросил Соло­мон.

—Да. Он велел Наследникам хорошо запомнить следую­щее.

Несправедливость возникает из-за того, что человек отно­сится к миру со своими симпатиями и антипатиями, которые мешают смотреть на мир объективно и беспристрастно.

Чтобы стать справедливым, человек должен избавиться от их власти. А для этого он должен всегда поступать так, как если бы мир существовал, а человек не существовал. Человек справедлив только тогда, когда он смотрит на бытие мира из своего небытия. “Мир существует, а я не существую' — только этот принцип может быть основанием справедливых мыслей и действий.

Глупость возникает из-за того, что человек, зная лишь нич­тожную часть сложного и многообразного мира. переносит это своё знание на то, что ему неведомо.

Невозможно вычерпать безбрежное море неведомого, по­этому мудрости не достичь, стремясь к расширению своих зна­ний. Расширяя знания, можно перейти лишь от большей глу­пости к меньшей. Мудр тот человек, который ищет истины не в мире, а в самом себе. “Существую я. а мир не существует” — это принцип, которому следует всякий мудрец.

Зло возникает из-за того, что человек противопоставляет себя миру, стремится достичь своих целей, вмешиваясь в есте­ственный ход событий и подчиняя их своей воле. Чем больше человек стремится господствовать над миром, тем больше мир сопротивляется этому, и зло порождает зло.

Добр тот человек, который стремится не к господству, а к тому, чтобы действовать сообразно существующему в мире по­рядку. “Мир существует и я существую, но я стремлюсь не про-

тивопоставить себя миру. а раствориться в нём” — этот прин­цип является основой любых добрых поступков.

Несчастье возникает из-за того, что человеку чего-то не хватает, и, чем большего ему не хватает, тем более он несча­стен. А так как человеку всегда чего-то не хватает, то, двига­ясь по пути обладания, человек может лишь перейти от боль­шего несчастья к меньшему. Счастлив тот человек, внутри ко­торого весь мир, и поэтому ему не может чего-либо не хватать. “Мир существует и я существую, причём весь мир растворён во мне”—вот формула счастья.

Когда Правитель умер, Наследники, обнаружив, что фор­мулы справедливости, мудрости, добра и счастья противоре­чат друг другу, решили поступить следующим образом. Они разделили народ на четыре равные части, и каждый наслед­ник стал управлять своей частью и нести людям либо справед­ливость, либо мудрость, либо добро, либо счастье.

В результате возник Справедливый Народ, Мудрый Народ, Добрый Народ и Счастливый Народ.

Прошло время, Наследники умерли, и Народы перемеша­лись. Справедливые люди знали только то, что такое справед­ливость, но не знали того. что такое мудрость, добро и счас­тье. Поэтому справедливые люди несли в мир глупость, зло и несчастье, мудрые люди несли в мир несправедливость, зло и несчастье, добрые люди несли в мир несправедливость, глу­пость и несчастье, счастливые люди несли в мир несправедли­вость, глупость и зло.

Поэтому ты, Соломон, и обнаружил в мире царство неспра­ведливости, глупости, зла и несчастья.

— Я всё понял, — сказал Соломон. — Наследники Правите­ля сделали ошибку: надо было бы всех людей научить всему сразу—и справедливости, и мудрости, и добру и счастью. Я не повторю их ошибку и буду нести в мир все эти добродетели не по отдельности, а вместе.

— Но ты забываешь, Соломон, что мир необратимо изме­нился: нет уже ни единого народа, ни единого Правителя. Кро­ме того, несправедливость, глупость, зло и несчастье породили страх, и поэтому, даже победив эти пороки, ты не сможешь искоренить страх.

— Чтобы искоренить страх, я должен быть бесстрашен? Но что такое бесстрашие?

—Разные люди боятся разного, но все страхи сводятся к двум типам: в радости люди боятся смерти, а в печали боятся бессмертия. Поэтому бесстрашен тот. кто знает цену и радос­тям и печалям, а поэтому не боится ни смерти, ни бессмертия.

Давно жил царь Соломон, но люди помнят его. Его называ­ли и справедливым, и мудрым, и добрым, и счастливым. Но он был таким потому, что поднялся над этими добродетелями, обретя более высокую: он был бесстрашен...

— Не удивительно, что эта притча очаровала тебя. — ус­мехнулся Учитель. — Как всякий европеец, склонный к заум­ным рассуждениям, ты, как от наркотиков, ловишь кайф от нетривиальных интеллектуальных построений, даже если они по сути ничего в себе не несут, а твоё интеллектуальное и эмоциональное замешательство похожи на ощущения пьяни­цы после третьей рюмки — голова ещё не болит, но уже прият­но кружится.

—Тебе не понравилась притча?—слегка обиженно спро­сил я.

—Дело не в том, понравилась она мне или нет, а в том, что каждый из нас находит в ней. Это интересная притча, но для меня она представляет интерес совсем не в том плане, в каком она привлекает тебя.

—А что, по твоему мнению, меня в ней привлекает?—по­интересовался я.

— Это очевидно, —пожал плечами Ли. —С детства ты впи­тал в себя идеалы доброты и справедливости. Ты всегда меч­тал быть мудрым, добрым, справедливым и счастливым, но на самом деле ты никогда не задумывался о том, что же такое доброта, справедливость, мудрость и счастье. Интуитивно ты имел о них представление, но чёткой интеллектуальной кон­цепции у тебя пока не было, и, более того. тебе никогда не приходило в голову, что доброта, справедливость, мудрость и счастье по своим определениям могут противоречить друг дру­гу и даже производить впечатление несовместимых понятий.

Поскольку в глубине души ты продолжаешь считать себя умнее других, ты втайне надеешься, что на основе этой прит­чи тебе удастся изобрести рецепт того, как интегрировать в единое целое эти четыре абстрактных понятия, и с помощью этого гениального озарения облагодетельствовать человечество. Но поскольку адекватной интеллектуальной формулировки гар­моничного слияния добра, справедливости, мудрости и счас­тья пока тебе придумать не удаётся, ты пребываешь в состоя­нии приятного замешательства и эйфорического ощущения того. что на тебя вот-вот снизойдёт великое озарение. Кроме того,

очевидно, что ты мысленно отождествляешь себя с царём Со­ломоном, и тебя неотвратимо притягивает слово “бесстрашие”. Любой мальчишка, начинающий изучать боевые искусства меч­тает быть бесстрашным и непобедимым. Но слово “бесстра­шие” только звучит красиво. Я уже говорил тебе о том, что каждая медаль имеет две стороны. К сожалению, другая сто­рона бесстрашия—это невежество и глупость.

Я покраснел. Слова Учителя попали в самую точку. Хотя мне стыдно было в этом признаться, но в оценке моих скры­тых мотивов он оказался совершенно прав.

Ли откровенно веселился, наблюдая за спектром эмоций, отражающихся на моём лице.

—Уверен, что ты обожаешь парадоксы, — безапелляцион­но заявил он. — Парадоксы имеют свойство вызывать у людей. чей ум находится на стадии развития чуть более высокой, чем у одноклеточных существ, состояние приятного эйфорического замешательства, когда им кажется, что они вот-вот проник­нут в суть тайны, которая на самом деле окажется очень про­стой. Но время идёт, этого не происходит, и в зависимости от характера человека, эйфория сменяется или ощущением того, что тебя обманули, или подсознательной потерей уверенности в собственных силах, или мудрым осознание того, что пара­докс есть парадокс и он так и останется парадоксом на вечные времена.

—А как ты воспринимаешь эту притчу?—спросил я.

— Эта притча полезна тем. что она допускает множество толкований, и осознание каждого нового её толкования может дать ученику расширение его мироосознания. Многие воспри­няли бы её так же, как и ты, зачарованные расплывчатыми, но красивыми определениями мудрости, справедливости, доб­ра и счастья. Возможно через некоторое время им удалось бы понять, что эти определения, такие привлекательные для ума, на самом деле неверны, то есть относятся к ложному знанию. С такой точки зрения притча теряет своё очарование и стано­вится просто приятной, но бесполезной игрушкой.

Ещё один вариант понимания притчи—считать, что опре­деления, представленные в притче, более или менее отражают истину, но рекомендация, данная в конце Давидом Соломо­ну,—быть бесстрашным,—нечто из уже совсем другой оперы. Вывод же притчи о том, что бесстрашие более высокая добро­детель, чем мудрость, справедливость, доброта и счастье ка­жется просто абсурдным, но при первоначальном прочтении притчи этого обычно не замечают, теряя суть за фасадом кра­сивых слов. Тот же эффект производят фокусники, когда сери­ей заранее продуманных жестов и слов они отвлекают внима­ние зрителей от своих главных манипуляций. Если ты хоро­шенько подумаешь, то сам сможешь обнаружить в этой леген­де огромное количество всевозможных смысловых пластов и интерпретаций.

Меня снова охватила лёгкая грусть. Мне захотелось видеть мир так же, как Ли, охватывая наибольшее количество граней и оттенков событий и явлений, а потом я понял бессмыслен­ность этой грусти и рассмеялся.

— Знаешь, кажется я уже понемногу перестаю расстраи­ваться от собственной глупости, — весело сказал я.

Ли высоко поднял брови в жесте притворного изумления.

— Неужели? А я вот от неё просто-таки получаю удоволь­ствие, — с широкой улыбкой произнёс он.

ГЛАВА 8

Ночью прошёл дождь. Влажный воздух был пропитан за­пахами земли и сырой травы. Я расстелил на земле старое одеяло и сел в полушпагат, движениями туловища напрягая и растягивая разные группы мышц. Одновременно я разминал и массировал болезненные зоны на туловище и на ногах. Трёх­часовой сон не снял усталость после мучительной скоростной тренировки. Мысль о том, что следующие три часа мне пред­стояло провести на одеяле в статических позах не прибавляла мне бодрости.

Ли, свежий, как весенний ветерок, прохаживался под дере­вьями, заложив руки за спину и напевая какой-то монотонный восточный мотив. Иногда плавное течение песни прерывалось резким, близким к завыванию повышением тона, которое Учи­тель сопровождал выразительной мимикой, демонстрируя силу эмоционального накала и драматизм бездарного, но крайне че­столюбивого провинциального актёра.

Я понимал, что он намеренно провоцирует меня спросить, о чём эта песня, и решил проявить непоколебимое спокойствие и безучастность даосского воина, погружённого в выполнение упражнения и не уделяющего внимания окружающему миру.

Учитель оценил моё упорство и удвоил усилия. Бесшумным шагом подкрадывающегося к врагу воина ночи он стал описы­вать круги вокруг моего одеяла. Его тело двигалось с фантасти­ческой плавностью и чёткостью, в то время, как пение усилива­лось и становилось ещё более надрывным, а мимика лица с лёг­костью принесла бы ему победу на всемирном конкурсе гримас.

Контраст между движениями и лицом Учителя был так за­бавен, что я не выдержал и рассмеялся. Ли остановился и по­смотрел на меня. В его взгляде я прочёл приглашение задать вопрос.

—Учитель, что ты делаешь?—спросил я.

Ли недоумённо поднял брови и пожевал губами прежде, чем ответить. Я смотрел на него, гадая, чего мне ждать—нагоняя за то, что заговорил без разрешения или ответа на вопрос.

— Я развиваю внутреннюю силу через волевые эманации. — наконец с загадочным видом произнёс он.

— Как это?

— Всё дело в песне. Это особая песня, —с нажимом сказал он.

—О чём она?—поинтересовался я. Последние десять ми­нут я изо всех сил пытался догадаться, какому тексту могут соответствовать сцены, разыгрываемые Ли, и нестерпимо му­чился от любопытства.

—А как ты думаешь?—спросил Учитель.

—Наверно, это что-то боевое,—предположил я.—Что-ни­будь о смертельной схватке воина с отрядом врагов.

— Ты почти угадал, —усмехнулся Ли. — Эту песню поёт дрях­лая старушка, стоящая на пороге смерти. —Она рассказывает о том, как будучи прекрасной юной девственницей она поса­дила на своём крошечном огороде ароматные дыни, но когда они созрели и пришла пора собирать их, дыни исчезли. Незна­комец с душой чёрной, как ночь, похитил их. На следующий год девушка снова посадила дыни и их снова украли... Каж­дый год происходило то же самое. Так продолжалось десять лет.

Ли замолчал, приняв торжественный и скорбный вид.

—И это всё?—спросил я, слегка разочарованный.

— Нет, это не всё, — сказал Ли. — Однажды девушка увиде­ла около своего дома прекрасного юношу. Она вышла за него замуж и больше не сажала дыни... Они прожили счастливо десять лет, а потом женщина снова посадила дыни на своём огороде, и их снова украли. Каждый год она упрямо сажала дыни, охраняя их день и ночь. но дыни продолжали пропа­дать...

— И чем это кончилось?—спросил я, искренне заинтересо­ванный.

— Через десять лет женщина встала среди ночи и увидела, как муж срезает дыни на огороде. Она убила его.

— И это всё?

— Нет. не всё. Едва начинающие поспевать дыни исчезали каждый год. И теперь, когда смерть явилась к женщине, чтобы забрать её, женщина просит смерть повременить, чтобы отыс­кать похитителя дынь и пронзить мечом его сердце. Волевые эманации ненависти так сильны, что смерть отступает. Она не может победить женщину, которая продолжает каждый год сажать дыни и ждать ненавистного вора...

— Ничего себе...

Я чувствовал себя несколько ошеломлённым.

—Ты хочешь сказать, что эта женщина стала бессмерт­ной?—скептически уточнил я.

— Выходит, так, — бесстрастно подтвердил Учитель.

—Тебе не кажется, что это уже перебор?—спросил я.—Я представлял себе путь к бессмертию несколько иным.

— Похоже, ты стал специалистом по бессмертию, — скри­вился Ли. — Женщина из песни не была воином жизни и не следовала по пути “Спокойных”, но её бессмертие базирова­лось на другой основе—на внутренней силе, силе, которая раз­вилась через устойчивые волевые эманации.

— Ты говоришь так, как будто женщина на самом деле ста­ла бессмертной. Такого просто не может быть. Это всего лишь песня.

— Если ты хочешь развить внутреннюю силу, то для тебя эта песня должна стать не вымыслом, а реальностью, — жёст­ко сказал Ли.—Бессмертие—это реальность и волевые эмана­ции—это тоже реальность. Я уже упоминал о них, но ты их воспринял только на уровне интеллектуальной идеи. Теперь я хочу, чтобы ты почувствовал их силу внутри себя.

Мне было трудно сразу настроиться на серьёзный лад. по­тому что тема регулярного хищения дынь не находила эмоци­онального отклика в моей душе. Я пытался поставить себя на место обретшей бессмертие дамы, но был вынужден признать, что скорее перестал бы выращивать дыни или срывал бы их зелёными, чем стал убивать собственного мужа или бороться со смертью только ради того, чтобы покарать похитителя.

Видимо, подметив у меня отсутствие надлежащего настроя, Ли переменил тему.

—Ты любишь революционные песни?—спросил он. Я очень любил революционные песни. Моя мама, чья юность пришлась как раз на период прихода к власти большевиков вступила в партию в 15 лет. Если говорить о волевых эмана­циях. то мама от природы была наделена ими с избытком, а её преданность делу коммунизма вряд ли намного уступала одер­жимости бессмертной выращивательницы дынь. Отец был на 10 лет моложе мамы, но тоже был преданным членом партии, хотя и не таким фанатичным. Так что революционные песни звучали над моей колыбелью, я распевал их в лесу у костра вместе с отцом, а по праздникам мать проигрывала их на ста­реньком патефоне.

—Давай, споём хором какую-нибудь революционную пес­ню, — предложил Ли.

Я хихикнул, представив, как будут звучать её суровые и мрачные строки в восточном произношении Учителя.

—Давай, — согласился я.—А какую?

—Выбирай сам.

—Ты знаешь “Смело, товарищи, в ногу”?

—Конечно, знаю,—сказал Ли с таким видом, как будто он провёл большую часть своей жизни в царских застенках среди соратников по партии.

— Смело, товарищи, в ногу, Духом окрепнем в борьбе...—запели мы. Учитель пел торжественно и серьёзно. Удивительно, но его акцент не коверкал песню и не делал её смешной.

—А теперь споём “Вихри враждебные веют над нами”,— сказал он.

Я вошёл во вкус и пел с чувством и с удовольствием.

— На бой кровавый, святой и правый. Марш. марш вперёд, рабочий народ! — закончили мы. Я ощутил мягкую обволакивающую тишину леса и удиви­тельное будничное спокойствие ненастного летнего дня. так контрастирующее с эмоциями, пробуждавшимися от пения.

—Что тебе нравится в этих песнях? — спросил Ли.

— Мне всё нравится, — я пожал плечами. — И музыка, и слова.

— А теперь представь, что ты — белогвардеец и смертельно ненавидишь коммунистов,—сказал Учитель,—В таком случае тебе нравились бы эти песни?

— Наверно, нет.

—А почему?

— Потому что в этом случае они были бы чуждыми моему Духу.

— Но ведь музыка и слова остались бы теми же самыми. Что же для тебя главное в революционных песнях?

—Наверно, их эмоциональный настрой. В них говорится о братстве, свободе и справедливости, об общечеловеческих цен­ностях, близких и понятных каждому нормальному человеку.

— Эти песни пробуждают волевые эманации, родственные твоему духу, —сказал Ли. —У каждого человека есть свои пес­ни. Ты идеалист и ты склонен к абстрактному мышлению, по­этому идеи свободы, справедливости и братства так тебя при­влекают. Но другому человеку, замкнутому в своём внутрен-

нем мире, с конкретным мышлением, живущему по своим соб­ственным законам справедливости, песня о женщине с дыня­ми была бы гораздо ближе, чем революционные песни, и про­будила бы в нём соответствующие волевые эманации.

— Это понятно, —сказал я. —Естественно, что каждая пес­ня определённым образом воздействует на человека, но ведь ты хочешь сказать мне о чём-то другом. Ты утверждаешь, что волевые эманации развивают внутреннюю силу, а песни про­буждают волевые эманации. Я согласен с этим, но я с детства очень много пел, и не заметил, чтобы это заметно повлияло на меня или на состояние моего духа.

— Это так, потому что ты не умеешь петь, — сказал Учи­тель.

— Конечно, я не умею петь... —начал я.

— Я не имею в виду голос, слух или профессионализм, — прервал меня Ли.—Уметь петь означает задействовать с мак­симальной силой волевые эманации, пробуждаемые песней.

Я смотрел на него, ожидая продолжения.

— Сейчас ты споёшь те же самые песни один, без меня. не обращая внимания ни на мелодию, ни на текст, и сосредото­чишься на тех ощущениях, которые вызовут у тебя песни, так, чтобы они заполнили и поглотили тебя целиком.

Я запел, но состояние усталости не позволяло мне полнос­тью погрузиться в пение, хотя эмоциональный порыв, пробу­дившийся во мне был достаточно сильным. “Смело, товарищи, в ногу” создавало во мне состояние душевного подъёма, чувст­во локтя и единения с друзьями-единомышленниками, даю­щее ощущение безопасности, силы и причастности в великому делу.

Совершенно иная. глухая, мощная, яростная эмоция под­нималась изнутри от песни <Вихри враждебные веют над нами”.

Ли заставил меня пропеть эти песни несколько раз и в конце концов укоризненно покачал головой.

—Посмотри на меня.—сказал он.—Сейчас я спою их по-настоящему. так, как должен петь воин, пробуждающий воле­вые эманации.

Ли запел “Вихри враждебные”. На этот раз его голос звучал совершенно по-иному. Он стал гораздо более глубоким и силь­ным. Учитель смотрел мне прямо в глаза, и я поразился пере­мене, происшедшей с его лицом, а потом моё тело оцепенело. Не знаю. с чем сравнить моё состояние, наверно, оно было похоже на ощущения кролика под взглядом удава. Ли был воп­лощением яростной, бескомпромиссной, звериной ненависти. готовой смести и уничтожить всё на своём пути. Эта ярость неуловимым изменением ритма вибрировала в его голосе и бушевала в напряжённом оскале его рта и диком прищуре глаз.

На мгновение черты Учителя смазались, как будто глаза мои вышли из фокуса, а потом я увидел энергетические пото­ки, идущие из рук, глаз. груди и солнечного сплетения Ли, потоки, порождённые мьгслеобразами, основанными на воле­вых эманациях песни.