Садриддин Сайидмурадович Айни
Смерть ростовщика
Смерть ростовщика
Повесть (в новой дополненной редакции)
Несколько слов о повести «Смерть ростовщика»
Закончив «Смерть ростовщика» в 1936 году, я поставил эту повесть на широкое обсуждение в Союзе советских писателей Таджикистана.
Нужно заметить, что «Смерть ростовщика» была первым произведением, которое, по предложению редактора, было обсуждено Союзом советских писателей Таджикистана еще до издания.
Замечания, которые были сделаны во время обсуждения, я учел и только после того, как повесть была снова переработана, передал ее в издательство.
Повесть эта много раз издавалась как на таджикском, так и на русском языке и получила высокую оценку советских читателей. Критики в своих статьях не отметили каких‑либо существенных недостатков.
Однако уже после первого таджикского издания, перечитывая повесть, я нашел в ней пробел. Народ мало участвует в событиях, о которых говорится в книге. В произведении был полно раскрыт образ ростовщика Кори Ишкамбы, показаны как общие черты ростовщиков, так и индивидуальные черты Кори Ишкамбы, обрисованы его отношения с должниками – мелкими торговцами; однако методы, способы, к каким прибегал Ишкамба для обмана трудящихся, в особенности дехкан, оставались не раскрытыми на конкретных примерах.
В те времена городские ростовщики и среди них Кори Ишкамба (он был реальным историческим лицом) грабили и трудовое крестьянство, иногда сами непосредственно, иногда – через ростовщиков‑землевладельцев.
Осталась нераскрытой и еще одна весьма характерная черта. Как раз в то время, когда Кори Ишкамба расширял свои операции, финансовая буржуазия царской России в Бухаре и во всей Средней Азии открывала банки. В качестве долгового документа получил распространение вексель. Запродажные, оформляемые, в канцелярии казия, в среде местных капиталистов теряли былую популярность.
Вексель оказался более удобным: денежные операции, которые оформлялись казийскими документами, при своем завершении нередко тормозились встречными исками. Казии и их представители, а также представители мусульманского законоведения – муфтии, часто затевали волокиту, извлекая из этого барыш. Крупные купцы и ростовщики понапрасну тратили время на тяжбу. Поэтому в отношениях как между собой, так и с другими они охотно приняли вексельную систему. Ведь нельзя было оспорить вексель в казийском суде.
Вексели были двух родов: срочный и бессрочный. В срочном векселе указывалась дата уплаты долга; в случае несвоевременного погашения векселя имущество должника продавалось с торгов. В бессрочном векселе день погашения долга не указывался, кредитор в любой день мог взыскать с должника всю сумму долга.
Вот эта‑то особенность бессрочного векселя, называвшегося тогда в Бухаре «белым векселем», и служила в руках ростовщиков острым ножом. Они сдирали им шкуру с неграмотных дехкан.
Какой‑нибудь ростовщик, одолжив дехкану двести рублей, приплюсовывая проценты за год, брал у дехкана вексель на триста рублей.
На словах договорившись предоставить ссуду на год, ростовщик опротестовывал вексель через неделю, месяц ли, в лучшем случае, через два месяца. При помощи судебного исполнителя он получал с одураченного дехкана и сумму долга и проценты за год. Если дехкан не хотел или не мог уплатить, судебный исполнитель, при поддержке служителей казия, устраивал аукцион и, продав имущество дехкана с торгов, получил сумму, указанную в векселе.
Злоупотребления при сделках с векселями были обычными явлениями во всех царских колониях, но наиболее злостными, безжалостными и жестокими они были в эмирской Бухаре и ее областях. Царское правительство предоставило управление этой колонией эмиру и его чиновникам, а они, в тех областях, на которые распространялась их власть, не применяли законов, ограничивающих злоупотребления, притеснения и несправедливости. Впрочем, правительственные эмирские учреждения действовали вообще без всяких правил и законов.
На вексель бухарские правители смотрели не только как на денежный документ, но и как «на императорский каприз», внушали народу, что этот документ требует особого к себе почтения. Если какой‑нибудь дехканин возмущался и протестовал против взыскания по «белому векселю» годовых процентов на всю сумму долга через какую‑нибудь неделю, то его после взыскания с него вышеописанным способом указанной в векселе суммы избивали и сажали в тюрьму за оскорбление «приказа его императорского величества».
Мне давно хотелось еще раз переработать «Смерть ростовщика», но я никак не мог этого сделать из‑за занятости. Только в текущем 1952 году мои дела позволили взяться за эту работу. В процессе переработки я устранил основной недостаток книги и внес в повесть дополнительный материал, показывающий вексельные операции ростовщиков; Кори Ишкамба также был причастен к подобным операциям. Эти новые отношения, получив развитие в эмирской Бухаре, вписали в ее историю страницу, полную трагизма.
Я не забывал при этом упомянуть о соперничестве и противоречиях между городскими и сельскими ростовщиками, а вместе с тем и о сговоре их между собой для успешного ограбления дехкан – ведь все они, по распространенному у таджиков выражению, «высовывали голову из одного ворота».
Я ввел в повесть еще одно реальное лицо – представителя бухарских властей, заместителя кази‑калона{1} по имени Мирзо‑ходжа, административную деятельность и личную жизнь которого я довольно хорошо знал.
Я изобразил его участие в ограблении дехкан, а также его «умиротворяющее» вмешательство в отношения между сельскими и городскими ростовщиками в момент обострения противоречий между ними.
В повести появился еще один новый исторический эпизод – месть доведенных до крайности дехкан разорившему их ростовщику‑землевладельцу.
Надеюсь, что уважаемые читатели выразят свое мнение об этом новом, переработанном мною варианте повести «Смерть ростовщика».
С. АЙНИ
Сентябрь 1952 года
Самарканд
Ростовщику вовеки не понять –
Как можно корку нищему подать?
Немыслимо – кок сталь разбить стеклом
Или как зубы о кисель сломать.
I
По сложившемуся в Бухаре обычаю, обучаться в медресе имел право только тот, кто жил в келье для учащихся. Поэтому, когда однажды, году примерное 1895, я остался без жилья, под угрозой оказалось и мое учение.
Найти же келью в Бухаре было делом нелегким, хотя в городе имелось до сотни крупных медресе и приблизительно столько же мелких. К концу XIX века все кельи были распроданы и превратились в частную собственность, хотя они считались вакуфным[1]имуществом, которое по закону шариата нельзя ни продавать, ни покупать.
Однако улема – ученые мусульманские законоведы – изыскали «законные», с точки зрения шариата, способы оформлять продажу и покупку келий и вынесли специальные решения{2} – так называемые фитва{3}. В результате кельи всех медресе перешли в руки богатых людей, а бедным учащимся, каким был и я, получить келью, а вместе с тем и возможность учиться было очень нелегко.
Занявшись поисками кельи, я оказался в большом затруднении. Один из моих друзей, узнав об этом, сказал мне: «Есть в Бухаре человек по имени Кори Ишкамба. Он владелец нескольких келий. Быть может, он тебе сдаст одну из них». Сдача келий вообще практиковалась, и поэтому я не увидел в словах моего приятеля ничего необыкновенного, кроме странного имени, упомянутого им. Оно меня заинтересовало, пожалуй, даже больше, чем перспектива получить или не получить келью.
Действительно, это было удивительнейшее имя, или вернее, прозвище.
Ведь ишкамба – это желудок травоядного животного, тот мешок, куда попадает проглоченная им пища. Но чтобы так звали человека, такое я слышал впервые.
«Почему человеку дали прозвище Ишкамба?» – думал я и попросил своего друга объяснить, как это случилось.
– Настоящее имя этого человека Кори Исмат, – сказал он в ответ. – Из‑за необычайно большого живота его прозвали сначала Кори Исмат‑Ишкам, Живот, потом какие‑то шутники переиначили это прозвище в Кори Исмат Ишкамба. Постепенно имя Исмат выпало, и люди стали называть этого человека просто Кори Ишкамба. А ведь, как говорится: «Прозвище пристает крепче имени». Так и получилось: настоящее имя Кори Исмата забылось, и он известен среди людей всего как Кори Ишкамба
– Вряд ли можно ждать добра от человека, прозванного желудком, – сказал я. – Но все‑таки познакомь меня с ним, я попрошу у него келью, а там будь что будет. Как говорится в пословице: «Если удастся, вырастет поливное, а не удастся – выйдет богарное». Если и не даст он мне келью, убытка не будет: погляжу, по крайней мере, что за человек Кори Ишкамба.
– Сам‑то я с ним не знаком, потому не могу и тебя познакомить, – сказал мой друг, – но я его много раз встречал и как‑нибудь на улице покажу тебе. А ты уж как‑нибудь найди случай познакомиться с ним и спросить его о келье.
На том и порешили.
II
Однажды я прогуливался с тем же приятелем возле хауза Диван‑беги. В Бухаре это единственное место, пригодное для отдыха. Вдруг мой приятель остановился и, показав на человека, который входил в тот момент к парикмахеру, сказал:
– Вот Кори Ишкамба!
Но я успел увидеть только спину, не разглядев, каково лицо у человека с прозвищем «желудок».
– Ну, я побуду здесь, – сказал я приятелю. – Пока Кори Ишкамба бреется, успею его рассмотреть как следует, а представится удобный случай – познакомлюсь и спрошу о келье.
Приятель ушел, а я уселся на скамье у парикмахерской и, стараясь не обращать на себя внимания, принялся разглядывать Кори Ишкамбу.
Он оказался человеком среднего роста с животом действительно громадным – такого я не видел ни у одного из толстяков. Полное тело и толстая, короткая шея были под стать животу. На широком жирном лице Кори Ишкамба росла длинная борода, густая и спутанная, как заросли травы.
Тут я подумал, что если бы Кори Ишкамбе сбрить бороду, он стал бы, действительно, похож на желудок, вынутый из освежеванного верблюда, отличался же он от него разве что еще большей величиной да цветом, какой имеет кожа облезлого верблюда, больного чесоткой.
Кто знает, быть может, люди давали ему прозвище Ишкамба не только за толстый живот, но и за то, что на желудок походил весь он целиком, с ног до головы...
Пришла очередь бриться Кори Ишкамбе.
– Будьте любезны, садитесь на скамеечку! – обратился к нему парикмахер, натачивая бритву на точильном камне.
Кори Ишкамба тяжело поднялся – то ли ему было трудно поднять свое грузное тело, то ли он чувствовал себя слабым от болезни...
Сняв с головы чалму, он протянул руку к деревянному колышку, на котором висели полотенца парикмахера. Мастер поспешно положил бритву и точильный камень на папочку у зеркала и обеими руками принял у Кори Ишкамбы его чалму.
– Ваша чалма чуть ли не в пуд весом, – сказал он полушутливо. – Если бы вы повесили ее на этот колышек, он наверняка бы сломался, и мои полотенца, упав на землю, могли бы испачкаться. – С этими словами он положил чалму на небольшую суфу{4} в углу комнаты.
Хотя чалма Кори Ишкамбы действительно была чрезмерной величины – вдвое больше чалмы любого муллы, – все же под ее тяжестью колышек бы, конечно, не сломался. Скорее, мастер просто побоялся, что измажет ею полотенца. Чалма Кори Ишкамбы была чудовищно грязна. В ее складках полосами залегла пыль и жирная грязь, будто Кори Ишкамба наворачивал на голову не кисею, а тряпку для мытья котлов.
– Это хорошо, что вы, позаботившись о своих полотенцах, поберегли и мое имущество, – сказал в ответ парикмахеру Кори Ишкамба. – Если бы колышек сломался, то и моя чалма оказалась бы в пыли. Вот и понес бы я убыток: чтобы выстирать ее, нужно, по крайней мере, пять золотников мыла!
– Ну уж вы скажете, – бросил в ответ парикмахер. – Может ли пыль повредить вашей чалме! Видать, давненько ей, бедняге, не приходилось полоскаться в лохани. Сказать по правде, она грязнее, чем земляной пол!
– Не думаете ли вы, что такую большую чалму можно класть в корыто каждую неделю! – возразил Кори Ишкамба. – Этак недолго разориться на мыле!
– Что же вы не заведете головной убор поменьше? И кисеи пошло бы не так много, и стирать легче. Ну, и на мыле скопили бы себе состояние.
– Эх, что вы понимаете! Моя чалма не простая, – без тени улыбки проговорил Кори Ишкамба, – она помогает мне и на свадьбах получше угоститься и на похоронах получить кусок материи[2]побольше. Когда я в такой чалме являюсь на похороны, то, если обычным людям дают по аршину бязи и ситца, мне отрывают два. А если попадаю на свадебный пир – предо мной ставят блюдо побольше, а плов накладывают с самыми жирными кусками мяса.
Разговаривая, мастер через каждые три‑четыре слова проводил бритвой по точильному камню. Наточив и направив бритву, он повязал шею Кори Ишкамбы полотенцем и, приступая к бритью, сказал:
– Кто вас не знает, тот, конечно, не пригласит вас ни на свадьбу, ни на похороны, а кто знает – тот встретит так, как считает нужным: не поглядит на то, большая у вас чалма или маленькая. Мне думается, что для этого нет смысла тратить лишнюю ткань.
– Ну, братец, да вы, оказывается, вовсе простак! Когда б я довольствовался подарками, получаемыми лишь на тех поминках, на которые меня приглашают, мне и за бритье нечем было бы платить. Свою полуденную молитву я совершаю в мечети Диван‑беш. Если туда вносят покойника – уж знаком он мне был или нет, – я провожу его до могилы и получу свою долю!
– И чего это вы так беспокоитесь о деньгах на бритье? – сказал с усмешкой парикмахер, смачивая водой и массируя ему голову, – Другие бреются в неделю или десять дней один раз, а вы – раз в два месяца, да и то платите лишь половину.
Эти слова заставили меня внимательнее взглянуть на голову Кори Ишкамбы. Его волосы действительно отросли, как у заключенных в эмирском зиндане{5}, и прядями падали на лоб, шею и виски, сплетаясь с бородой, как нити основы и утка. На темени виднелась плешь величиной с ладонь.
Тут Кори Ишкамба, видимо, рассердился. Он высвободил свою голову из рук парикмахера и, взглянув ему в глаза, проговорил с обидой в голосе:
– Брею ли я голову каждую неделю или раз в два месяца – это мое дело, вас оно не касается. Длинны или коротки мои волосы – все равно вы проводите бритвой только один раз. Ведь вам не приходится, снимая волосы подлиннее, утруждать себя тем, чтобы лишний раз провести бритвой по тому же месту. А плачу я меньше других – так и на это не приходится обижаться: ведь вы же видите, что половину моей головы занимает плешь, по которой вы совсем не водите бритвой. Надо же принять во внимание это обстоятельство!
Вероятно для того, чтобы успокоить гнев Кори Ишкамбы, мастер мягко сказал:
– Я ведь пошутил. Мало ли, много ли дадите, дядюшка Кори, все равно я приму ваши деньги с признательностью и буду считать их благословенными.{6}
Кончив брить голову Кори Ишкамбе, парикмахер снял с его шеи полотенце и стряхнул волосы в ящик. Он собирался повязать полотенце снова, чтобы, смочив голову, соскоблить бритвой накопившуюся на коже грязь. Кори Ишкамба остановил его:
– Не надо, – сказал он, – подравняйте немного усы и хватит. Я спешу!
– Вероятно, вы ожидаете чьих‑нибудь похорон? – спросил мастер.
– Нет, – возразил, не поняв затаенной иронии, Кори Ишкамба. – Если и случится попасть сегодня на похороны, то не раньше полудня, – он взглянул на стенные часы, – а сейчас всего десять.
– Какое же неотложное дело у вас? Спешите незваным гостем на чью‑нибудь свадьбу?
Кори Ишкамба опять не заметил издевки. Он ответил серьезно и спокойно:
– Дело в том, что сейчас как раз время завтрака в банке. Стоит мне опоздать, и я лишусь вкусного сладкого чая.
Прослушав этот разговор, я пришел в полное недоумение. «У этого человека есть несколько собственных келий в медресе, – рассуждал я, – почему же, экономя даже ничтожную мелочь на бритье, он рассчитывает на подарки, получаемые им на похоронах не знакомых ему людей? Если же он нищий и мой приятель просто подшутил надо мной, сказав, что у него можно снять келью, как‑же в таком случае Кори Ишкамба притязает на знакомство со служащими банка, даже ходит к ним пить чай?.. Ну, да ладно, пусть даже мой друг решил меня разыграть – я в убытке не останусь. Он показал мне презабавнейшего человека. Стоит понаблюдать за ним, узнать его повадки, послушать разговоры. Это для меня, любителя разгадывать такие непонятные и странные характеры, не менее интересно, чем получить келью. Как бы то ни было, выясню, что он за птица. Поиски кельи дадут мне повод, чтобы познакомиться с ним ».
Кори Ишкамба еле дождался, пока мастер кончил подстригать ему усы. Едва тот успел снять с его шеи полотенце, как толстяк, сопя, поднялся со скамейки, схватил свою чалму, напялил на голову и поспешно вышел.
– Эй, дядюшка Кори, а деньги! – закричал ему вслед парикмахер.
Но Кори Ишкамба, не останавливаясь, бросил через плечо:
– В следующий раз заплачу сразу за два бритья. – И, крупно шагая, он так быстро скрылся в толпе, что мне пришлось отказаться от мысли тут же с ним познакомиться и спросить о келье.
Долго я бродил потом по улицам вдоль лавок, но увидеть его в тот день мне больше не удалось.
III
На другой день, после того как я наблюдал за Кори Ишкамбой у парикмахера, мне захотелось поискать его и непременно с ним познакомиться. Я обошел берег хауза{7} Диван‑беги и попал на улицу торговцев тканями. Она протянулась от хауза и мечети Диван‑беги на восток. Внимательно оглядев улицу до самого перекрестка и не найдя того, кого искал, я отправился дальше, к рядам торговцев фарфором. Ряды эти, начинаясь от улицы продавцов тканями, поворачивают на север.
Не пройдя и десяти шагов, я наткнулся на Кори Ишкамбу; он сидел, свесив ноги, на завалинке лавки продавца фарфора. Пройдя немного дальше, я также присел у закрытой лавки на другой стороне улицы и, не подавая вида, что интересуюсь Кори Ишкамбой, стал следить за каждым его движением, как кошка, подстерегающая мышь.
Толстяк и хозяин лавки пили чай. Мимо проходил торговец лепешками. На голове он нес корзину, в руках – другую. Зазывая покупателей, лепешечник кричал:
– Горячие, горячие, руки жгут, замешены на масле, мука – чистый сахар, не купите – пожалеете!
Кори Ишкамба подозвал его, выбрал две лепешки и, не спрашивая о цене, не торгуясь с продавцом, положил их на лежавший перед хозяином круглый веер от мух. Как бы намереваясь уплатить, Кори Ишкамба сунул руку в карман, пошарил, но денег не вытащил. Не смущаясь, он начал разламывать лепешку, сказав хозяину фарфоровой лавки:
– Братец, у меня не оказалось мелких денег, сделайте милость, уплатите за лепешки! – Не дождавшись ответа, он приступил к еде.
Хозяин лавки остолбенел от удивления. Он посмотрел сначала на Кори Ишкамбу, потом на лепешки, наконец осведомился у продавца о их цене, почесал в затылке и, вытащив из ящика деньги, отпустил лепешечника.
А Кори Ишкамба не глядел по сторонам. Его взгляд был прикован к вееру. Он брал один кусок лепешки за другим и, складывая вдвое и вчетверо, запихивал себе в рот.
Торговец фарфором увидел, что если он не начнет есть, скоро не останется ни кусочка – Кори Ишкамба и не подумал предложить ему лепешку. Хозяин все же взял кусок и, положив его в рот, стал пить чай. Увидев это, Кори Ишкамба так набил рот лепешкой, что был не в состоянии вымолвить слово. Знаком показал он торговцу фарфором, чтобы тот скорее допивал свой чай и наливал ему. Ведь он, бедняга, не мог без чая проглотить застрявшую в горле пищу. Указывая одной рукой на чайник, другую Кори Ишкамба протянул к последнему куску лепешки, оставшемуся на веере: он боялся, как бы этот кусок не взял его сотрапезник.
Торговец одним глотком выпил простывший чай и, налив Кори Ишкамбе, протянул ему пиалу. С насмешливой улыбкой он стал наблюдать за тем, как управляется Кори Ишкамба с остатками лепешки.
Тот, взяв пиалу и дуя на чай, отхлебнул немного и с трудом сделал глоток. Едва рот Кори Ишкамбы освободился, туда был отправлен последний кусок. Сделав еще глоток чая, Кори Ишкамба отставил пиалу, встал с места и, ни слова не говоря, пустился в путь. Я – за ним.
Не успев пройти и двадцати шагов, Кори Ишкамба снова присел, на этот раз у лавки торговцев сундуками. Я не нашел подходящего места, чтобы сесть и понаблюдать за толстяком. Мне пришлось пройти дальше. Уголком глаза я видел, что хозяин расположился в глубине лавки, за поставленными на ребро счетами. Перед ним лежало что‑то съестное: закрывшись счетами от прохожих, он завтракал. Острый, как у галки, глаз Кори Ишкамбы тотчас заметил пищу. Толстяк присел у лавки и, перегнувшись, протянул руку за счеты. Как ни прятал сундучник свою еду, Кори Ишкамба сумел принять участие и в его завтраке.
Я не слышал о чем они говорили. Но подозреваю, что речь была немногословной, и все время, которое Кори Ишкамба просидел у лавки сундучника, пошло на еду. Это было видно по тому, как едва хозяин лавки поднял счеты и отложил их в сторону, Кори Ишкамба встал и отправился дальше.
* * *
Кори Ишкамба вошел в маленькую крытую улочку между рядами торговцев фарфором и москательщиков. Там находился большой пассаж с купольным перекрытием, где торговали тюбетейками и шелковыми тканями. Я тоже завернул туда и быстро зашагал за ним, желая его догнать.
Кори Ишкамба вошел под свод пассажа и остановился возле лавки продавца тюбетеек.
– Ну, продали вы мои тюбетейки? – спросил он у торговца.
Этот вопрос Кори Ишкамбы поверг меня в еще большее изумление. Человек, который, как нищий, старался получить кусок ткани на похоронах не известных ему покойников, который незваным являлся на свадьбы, чтобы угоститься там на дармовщину пловом, человек, который водил близкое знакомство со служащими банка, теперь явился передо мной в роли не то мастера по выделке тюбетеек, не то скупщика. Мое желание подслушать разговор было настолько сильно, что я, забыв об осторожности, подошел поближе и встал за спиной Кори Ишкамбы.
– Нет, еще не продал! – ответил Кори Ишкамбе продавец тюбетеек.
Кори Ишкамба посмотрел на продавца с недоверием:
– Наверное, продали, а деньги пустили в оборот!
– Уж больно вы подозрительны, дядюшка Кори, – с раздражением проговорил торговец и, нагнувшись, достал сложенные стопкой тюбетейки с одной из полок, закрытых занавеской. Положив товар перед Кори Ишкамбой, он спросил:
– Разве это не ваши?
Когда Кори Ишкамба подтвердил, что тюбетейки действительно его, торговец, подтолкнул к нему стопку, заявил:
– Забирайте их! Уносите! Не желаю я в награду за услуги, которые вам оказываю, терпеть от вас попреки и клевету!
Кори Ишкамба сразу же заулыбался и стал извиняться:
– Что вы, что вы, я верю вам, я просто пошутил, а вы вот приняли мою шутку всерьез и даже обиделись!
– Что толку мне обижаться! Разве впервые я слышу от вас подобные шуточки, – сказал более спокойным тоном торговец тюбетейками, гнев которого, видимо, остыл.
Увидев, что торговец больше не сердится, Кори Ишкамба тотчас же решил использовать это, чтобы извлечь какую‑нибудь выгоду.
– Ну вот и хорошо, оставим шутки! – воскликнул он. – Послушайте, любезнейший, мне сегодня очень нужны деньги! Выручите меня, дайте за мои тюбетейки вперед... Ну, если не все, то хоть половину! А я бы уж помолился и за ваше здоровье и за здоровье ваших детей!
– Вот вы опять шутите... Но даже если вы это говорите серьезно, от всего сердца, меня это не устраивает!
– Почему? – деланно удивился Кори Ишкамба.
– Вы же сами просите продавать ваши тюбетейки в розницу. Но поштучно я их скоро не распродам. Как же я могу вложить свой капитал в ваш товар? Какую получу от этого пользу, что на этом заработаю? А из каких денег уплачу я за найм лавки, откуда возьму на жизнь, из каких доходов смогу погасить свой долг вам?
Вы ведь за каждые сто тенег получаете с меня ежемесячно две с половиной теньги процентов!
Помолчав немного и переведя дух, продавец тюбетеек добавил:
– Давайте договоримся так: или вы в течение одного месяца не будете насчитывать на мой долг проценты или уступите тюбетейки по оптовой цене. Вот тогда я оплачу вам сейчас же наличными деньгами всю стоимость вашего товара. Ну, что скажете? Согласны?
– Нет, такое дело не подходит мне! Так я упущу четвертую часть того дохода, который имею от тюбетеек! – сказал Кори Ишкамба. Разговор ему пришелся не по душе, и он собрался уходить.
– Что вы уходите? Присаживайтесь! Я закажу чайник чая в счет тех денег, которые выручу за ваши тюбетейки! – воскликнул не без ехидства торговец.
– Нет, не нужно, благодарствуйте. Пора в банк, чаю я напьюсь там! – сказал Кори Ишкамба и добавил лукавым тоном: – Чай, который вы рассчитываете заказать на деньги, вырученные от продажи моих тюбетеек, пожалуй, не сможет утолить жажды ни у меня, ни у вас!
Когда Кори Ишкамба отошел, взгляд торговца упал на меня.
– Что вам угодно? – спросил он.
– Мне нужна тюбетейка! – ответил я, не найдя ничего лучшего, чтобы объяснить, почему я все это время торчал за спиной Кори Ишкамбы.
Услышав мои слова, Кори Ишкамба проворно повернулся и попросил торговца:
– Покажите им из моих тюбетеек, может быть, одна из них будет продана при мне, и я тут же смогу получить деньги. Ей‑богу, мне они до крайности нужны!
Торговец передал мне стопку тюбетеек Кори Ишкамбы:
– Выбирайте себе из этих!
Не собираясь покупать себе тюбетейку, я оглядел их рассеянным взглядом и, взяв наугад одну из них, спросил, какова ее цена.
– Пять тенег, – ответил торговец.
– Две теньги! – сказал я, возвращая ему всю стопку и про себя думая: «Ведь денег‑то у меня нет! Если торговец согласится, под каким предлогом откажусь я от покупки?» При этой мысли я с головы до ног покрылся потом.
– Будьте справедливы, братец! – вступил в торг Кори Ишкамба. – Ведь один лишь материал, истраченный на тюбетейку, стоит больше четырех тенег! А что‑то должно остаться за шитье! Ну, ладно, пусть вам обойдется шитье даром. Давайте четыре теньги!
Я ничего не ответил на эти слова Кори Ишкамбы, как будто их и не слышал.
Опытный торговец, который по глазам умел понять – серьезный перед ним покупатель или человек, желающий только прицениться, взял из моих рук тюбетейки и, уложив их обратно под занавеску на полочку, сказал Кори Ишкамбе:
– Дядюшка Кори, напрасно не надейтесь, они ничего не купят!
Убедившись, что я не покупатель. Кори Ишкамба продолжил свой путь, а я пустился за ним.
* * *
Выйдя из пассажа на улицу, ведущую к рядам бакалейщиков, Кори Ишкамба снова остановился у одной из лавок. Я опять пристроился за ним, делая вид, что собираюсь совершить покупку.
Поздоровавшись с хозяином лавки, Кори сказал ему:
– Дайте мне кусочек гульканда{8} в счет правнуков!
Улыбнувшись, бакалейщик приоткрыл крышку большой медной чаши, стоявшей перед ним, отломил железной лопаточкой кусочек леденца величиной с грецкий орех и протянул Кори Ишкамбе.
Кори Ишкамба взял лопаточку, положил в рот гульканд и, посасывая его, сказал:
– Правнук‑то оказался больно маленький! Прилип к зубам, растаял во рту, а внутрь ничего не попало!
– Лавочка у меня тесная, товара и капитала мало, а сверх того и торговля такая, что, как говорится, «то покупателя нет, то не найдешь товара», – поэтому я и беден. В таком месте правнуки быстро не растут, не скоро достигают зрелости!
– Ладно, тогда не в счет правнуков, а просто ради бога дайте мне еще кусочек гульканда, а то желудок мой так охладился, что не будет у меня аппетита, хоть плачь. Дайте, уж я помолюсь за вас, чтобы бог довел до свадьбы ваших детей!
– Ох‑хо‑хо! – вздохнул хозяин. – Счастье еще, что желудок у вас охладился и аппетит уменьшился. Не то бы вы проглотили весь мир, даже не разжевавши!
И все же он дал толстяку, дополнительно порцию гульканда.
Вероятно, хозяин лавочки посчитал меня приятелем Кори Ишкамбы. Он со мной не заговорил и не спросил, что мне нужно. Зато сам Кори Ишкамба вдруг оглядел меня с ног до головы острым проницательным взглядом и, хрустя гулькандом, спросил:
– Братец, уж не ко мне ли у вас дело?
Я, признаться, растерялся и, вместо того чтобы ответить прямо, что у меня есть к нему дело, помимо воли произнес слова, приготовленные на тот случай, если ко мне обратится бакалейщик.
– Мне нужен черный перец!
Конечно, мой ответ получился ужасно нескладным, и я видел, что глядя на меня, Кори Ишкамба насмешливо улыбается. Окончательно потерявшись от смущения, я сунул руку в карман, намереваясь купить немного перца и убежать от позорища. Но в кармане, как назло, не оказалось ни гроша. То краснея, то бледнея от стыда, обливаясь потом, я сказал бакалейщику:
– Простите, у меня случайно не оказалось с собой денег. Я сбегаю за деньгами и тогда возьму у вас перца. – Поспешно отходя от лавки, я кинул взгляд на Кори Ишкамбу и заметил, как он, оттопырив нижнюю губу, многозначительно качнул головой и что‑то сказал бакалейщику. Но слов я уже не слыхал.
* * *
И сегодня охота не удалась. Я сам спугнул дичь у самых силков. Перед Кори Ишкамбой я осрамился. Ему стало ясно, как день, не только то, что я не собирался покупать перец, – он прекрасно понял, что и мое намерение купить тюбетейку тоже было притворным. Нельзя больше рассчитывать, что, встретив его на улице, я смогу подойти и познакомиться с ним.
Я очень досадовал на свою оплошность. Если бы на его вопрос я ответил утвердительно и прямо сказал, что мне нужно переговорить с ним, – можно было бы изложить ему свою просьбу, и цель моего преследования стала бы ему понятна. И, если бы даже он и не дал мне кельи, предо мной открылась бы возможность изучить образ жизни этого странного человека. То, что стало невозможным дальнейшее наблюдение за ним, огорчило меня больше, чем утрата надежды на келью.
Но раскаяние было теперь напрасным, сожаления не могли принести пользы.
И все же я верил, что рано или поздно сведу с ним знакомство и пойму его характер.
IV
На следующий день, выйдя на базарный перекресток, я направился к чайному ряду, который тянулся на север от мечети Диван‑беги, между медресе Кукельташ и мечетью Магок.
Среди чайных лавок, на южной стороне улицы, как раз против тупичка, где торговали углем, располагался караван‑сарай, под названием Джаннат‑макони[3].
По обеим сторонам у входа в караван‑сарай находились две высокие суфы. На одной из них всегда сидел со своим подносом торговец сластями по имени Рахими‑Канд.
Рахими‑Канд был весьма занятным человеком. Я получал немалое удовольствие от разговоров с ним. Мне нравилось слушать его рассказы о жизни, и я нередко присаживался на соседнюю суфу, чтобы побеседовать с ним.
Упомянув имя Рахими‑Канда, я должен немного отвлечься и сообщить своим читателям кое‑что из его биографии.
Будучи уроженцем селения Финк, Шафриканского тумана, он прошел обучение в Бухаре, выбрав себе профессию музыканта. Неплохо играл на тамбуре, но большим талантом не обладал. Петь Рахими‑Канд и вовсе не умел, не был речист и, не отличаясь приятностью обращения и любезностью, не мог украсить пирушку забавным рассказом или остроумным словцом. Богачи не приглашали его на свои свадьбы или торжественные приемы гостей. Словом, спрос на его искусство был не велик; те, кто все‑таки приглашали его на свадьбу или пирушку, – платили мало. Он довольствовался за вечер работы парой тенег, что равнялось тридцати копейкам. Что и говорить, сами понимаете, Рахими‑Канд был беден, очень беден, не имел за душой ровно ничего и нередко испытывал муки голода.
Так как приглашение этого музыканта обходилось дешево, учащиеся медресе чаще всего именно его звали на свои, устраиваемые в складчину, пирушки.
Вот на такой‑то пирушке познакомился с ним и я. Иногда, в разгаре веселья, учащиеся подшучивали над Рахими‑Кандом, а некоторые позволяли себе проделки, переходящие грань допустимого, обижали его. Помню, однажды мои однокурсники, более ста человек, в начале учебного года собирали деньги своему учителю. Когда подсчитали, то оказалось, что собрано 1500 теньги. После вручения учителю в виде подарка к началу года (так называемого ифтитахона) 1400 тенег, было решено остальные сто тенег потратить на ночную пирушку, пригласив на нее тамбуриста.
На эти деньги учащиеся смогли приготовить для себя и своих гостей угощение средней руки, а музыкантом пригласить одного лишь Рахими‑Канда. Обязанности певцов исполняли по очереди все желающие‑самоучки: на жаргоне учащихся медресе они назывались «савти».
Пир начался. Рахими‑Канд играл на тамбуре, а любители пели. Среди пирующих нашлось немало людей с хорошими голосами. Исполняя песни, которые играл Рахими‑Канд на тамбуре, один за другим, они, конечно, не уставали. Зато Рахими‑Канд, игравший без передышки с вечера до полуночи, так переутомился, что уже не мог больше бить по струнам своими измученными пальцами. Он смолк. Учащиеся потребовали, чтобы музыкант продолжил, но Рахими‑Канд сказал решительно:
– Хоть убейте – играть я больше не в состоянии.
– Ах, вот как! – воскликнул один из певцов, Амин, по прозвищу Мышь.
– Да вот так – больше играть не стану!
– Эй, друзья, вставайте – куча мала! – крикнул Амин‑Мышь и повалил Рахими‑Канда на ковер. Тут навалилось и еще несколько озорников. С криком и шутками они принялись тузить и мять бедного тамбуриста. Тот сперва только стонал и охал, а потом заплакал и взмолился, чтобы его отпустили. Это ему не помогло, учащиеся не отступались до тех пор, пока он не пообещал снова взяться за свой тамбур.
Рахими‑Канд поднялся с заплаканными глазами, сел на свое место и дрожащими пальцами ударил по струнам. Но дребезжащие звуки его тамбура походили теперь на жужжание мухи, запутавшейся в сетях паука.
Тут подали последнее блюдо нашего угощения – плов. Перед гостями и устроителями пиршества выстроился ряд блюд. Только это и спасло Рахими‑Канда от мучителей – они предпочли теперь игре на тамбуре вкусный дымящийся плов.
Когда же пирушка подошла к концу и все стали расходиться, организаторы вечеринки дали Рахими‑Канду установленную плату – две теньги, а сверх того в подарок поставили перед ним большую чашку плова, накрытую лепешкой.
Ох, как был счастлив Рахими‑Канд неожиданным подношением! Благословляя хозяев, он говорил:
– Да воздаст вам бог за это, желаю всем вам стать мударрисами, муфтиями, аламами[4], раисами{9}, казиями{10} и кази‑калонами{11}!
– Ну, – сказал один из учащихся, – чтобы мы могли занять все эти должности, надо, чтобы те, кто их занимает сейчас, или поумирали, или получили бы отставку! Если твои пожелания, которые по отношению к этим важным персонам являются, по существу, проклятиями, будут услышаны ими, они устроят тебе такую «кучу малу», что ты и жив не останешься!
– Так и быть, – ответил Рахими‑Канд, и его губы, кажется, впервые за весь вечер сложились в улыбку, – если после «кучи малы» мне всегда будут дарить чашку плова, да еще и лепешку, я жаловаться на судьбу не стану!
Конечно, Рахими‑Канд не мог бы сводить концы с концами и кормить свою семью на две теньги, какие перепадали ему, увы, не каждый день, да на случайную подачку раз в несколько недель, а иногда и месяцев на богатых свадьбах и пирушках. Заняться другим ремеслом он не мог – ничему другому не был обуч