– А ночью? – Серебров обладал удивительной способностью задать всегда самый неприятный вопрос в нужный момент.
– Э-э-э… – Илья на мгновение замялся и сделал вид, что ищет нужную страницу в альбоме фиксации показаний. – Ночью воздух такой же чистый, как и вечером. И почему-то к утру постепенно портится…
– Постепенно портится? – Профессор показательно всплеснул руками и посмотрел на Илью так, как будто тот ляпнул на экзамене, что человек произошел от жирафа. – Гвоздарев, у тебя там от близости к рабочему классу ум за разум заехал? Особенно мне нравится это слово «почему-то». В науке не может существовать никаких «почему-то»! Либо «еще не выяснил, но обязательно выясню», либо «я слишком туп для того, чтобы защитить диссертацию – поступление в аспирантуру было ошибкой». Какой из вариантов тебе больше нравится?
– П-п-первый. – Илья быстро захлопнул альбом, собрал со стола листочки со своими расчетами и начал поспешно отступать в сторону двери. Спиной вперед, чтобы ни на секунду не упускать «чудовище» из виду – а ну как бросится? – Я обязательно выясню, Петр Алексеевич. Все выясню.
– И чтоб никаких подтасовок данных, слышишь, Гвоздарев? – Этот вопрос настиг аспиранта, когда он уже со вздохом облегчения осторожно закрывал за собой дверь кабинета.
– Слышу, – обреченно прошептал он и подумал, что профессор упустил в своей классификации самую правдивую и достоверную формулировку – «черт дернул меня пойти в аспирантуру именно к Сереброву!».
Пятно на полу напоминало картинку из учебника по судебной медицине. Студенческая стезя Денису в свое время не удалась, но судебку он любил и с удовольствием даже ходил в кружок на дополнительные занятия. И учебник весь прочел не из-под палки, а потому что действительно интересно.
Он присел и осторожно, не снимая рабочей перчатки, потер край пятна. Потом поднял руку к лицу и стал рассматривать кончик пальца. Вроде ничего. Осторожно понюхал. И опять уловил тот самый странный запах, что насторожил его в первый день перед самым началом работы. Противный, приторный…
– Агеев, ты что тут делаешь? – Голос начальника раздался за плечом, как раскат грома. Денис поднялся, отряхнул колени:
– Да вот, смотрю, не надо ли нашим уборщикам выговор объявить. Мы в три смены трудимся, а они не убирают…
– Не лезь не в свое дело! – обычно добродушный, Федор Михайлович на этот раз почему-то чуть ли не метал молнии. – А лучше возвращайся на свое место. Что там у тебя с планом, а? Бригаду подвести хочешь? Молчишь? То-то. Иди и работай.
Денис отошел от начальника на несколько шагов, воровато обернулся – не смотрит ли тот – и еще раз принюхался. Ошибки не было, от перчатки исходил самый настоящий трупный запах, известный каждому студенту мединститута, который прилежно проходил практику в морге. А форма пятна на полу и вовсе не оставляла никаких сомнений – несколько часов назад там лежал труп. Судя по брызгам вокруг – ставший таковым из-за падения с большой высоты. С тех самых стропил под потолком.
Но самым странным было не это. Денис уже начал работать, но руки продолжали дрожать, а в мозгу стучалась шальная привязчивая мысль – как случилось, что мертвец пролежал на полу рабочего цеха столько времени, чтобы успеть начать гнить?..
– Все уволены! – Федор Михайлович неистовствовал в отделе кадров. – Все, кто убирал цеха в прошлую смену.
– По какой причине?
– Невыполнение служебных обязанностей! А если вдруг там окажутся какие-то «ценные работники» предпенсионного возраста или матери-одиночки, срочно придумайте что-нибудь! Переведите в другие цеха, переквалифицируйте в дворников ближайшего микрорайона. Главное – чтобы ни одного из них здесь больше не было! Если увижу – удушу своими руками.
Через пять минут, выходя из отдела, начальник четвертого цеха стукнул дверью так, что с потолка посыпалась штукатурка.
Близилась дата очередной встречи с научным руководителем, и настроение у незадачливого аспиранта Гвоздарева с каждым днем все больше портилось. И дело было даже не в том, что порой ему снился кабинет профессора, больше похожий на зловещее логово, в котором таилось огромное зубастое волосатое нечто – вроде чудища из мультика об «Аленьком цветочке», которым Илья засматривался в детстве. Пугала не только предстоящая экзекуция и лекции о том, что он не сотрудник кафедры, а позор советской науки. Больше настораживало то, что, похоже, весь мир ополчился на Гвоздарева и поставил себе задачу никоим образом не допустить его до успешной работы.
Все его попытки сделать пропуск для посещения завода в третью – ночную – смену походили не на обычную бумажную рутину, а на безуспешный процесс пробивания бюрократической стенки собственной головой. Илья раз десять переписывал заявление, чтобы оно было «по форме». Потом никак не мог поймать начальника цеха, без подписи которого бумагу отказывались заверять. Когда же поймал – сразу же пожалел об этом.
– Не подпишу! – коротко отрезал Федор Михайлович.
– Почему?
– Государственная комиссия у меня! Надо план выполнить и цеха в порядок привести. Ночью тут самый аврал. А тут ты под ногами у всех путаться будешь – мне оно надо?
– Но…
– Никаких «но»! Разве что принесешь мне от своего начальства официальную записку, где будет сказано, по каким таким причинам я должен пустить тебя в цех ночью. Тогда и поговорим.
– Хорошо… – пробормотал Илья сквозь зубы, понимая, что никакого «хорошо» не получится. Ведь, чтобы раздобыть подобную бумагу, придется признаться в том, что все предыдущие результаты ночных измерений были фикцией, подтасовкой результатов… Реакцию профессора Сереброва на подобное признание можно было представлять только в страшном сне, держа для храбрости в руках топор. Испробовать же в реальности на собственной шкуре гнев Петра Алексеевича аспиранту хотелось меньше всего.
Он шел по цеху и от злости рвал свое заявление на пропуск на мелкие кусочки. Их вырывало из рук и относило в сторону ветерком… Стоп, ветерком. Илья остановился. Дуло откуда-то сверху. Он поднял глаза и улыбнулся. Под потолком виднелись несколько приоткрытых окон, к которым вели широкие, прочные стропила.
Гвоздарев быстрым шагом вышел на улицу и задрал голову. Великолепно! Сбоку к зданию четвертого цеха примыкала пристройка, с крыши которой вполне можно было проникнуть в окно. А снаружи на стене пристройки насчитывалось аж две пожарные лестницы. «Нет, ну а что, зря я альпинизмом занимался?» – пробормотал Илья себе под нос и потер руки.
На следующий день он предупредил жену о том, что останется в ночную смену, выслушал порцию сочувствия пополам с негодованием и отправился на ставший уже привычным завод с мотком веревки под мышкой, чувствуя себя бесстрашным борцом во славу научной истины.
Денис осторожно выглянул из туалета в коридор. Никого. Он облегченно вздохнул и, стараясь переступать бесшумно, направился к раздевалке. Ночная смена, судя по времени, должна была уже переодеться и отправиться в цех, и никто не помешает ему тщательно осмотреть подозрительные шкафчики, а точнее – обнюхать.
Нельзя сказать, что Денис не ушел после окончания смены домой исключительно из любопытства. Конечно, загадка «мертвецкого пятна» на полу и трупного запаха не давала ему покоя, но он вряд ли остался бы здесь на ночь, если бы не очередная ссора с женой.
Слесарь и швея-мотористка – образцово-показательная трудовая семья, не поспоришь, но как трудно порой заглядывать в абсолютно пустой холодильник, когда хочется чего-нибудь вкусненького, и не срываться друг на друге по этому поводу. Как грустно вкалывать по выходным на даче, когда вместо этого хочется просто полежать перед телевизором с газетой… – а ничего не поделаешь, без дачи совсем впроголодь получается. Оба уставшие. А где усталость – там злость, которой, конечно, требуется выход. Вот и ссорились, а как иначе?
Денис любил ее и не хотел терять. И обижать не хотел – тем более. Поэтому, чтобы не раздувать ссору и не наговорить лишнего, буркнул: «Я в две смены, вечером не жди», – и за дверь, только его и видели. А там, глядишь, соскучатся друг по другу, к утру обида забудется – и дальше тащить любовную лодку по сухопутному быту. В надежде, что когда-нибудь впереди все-таки блеснет вода.
Оконное стекло блеснуло в лунном свете, и стукнула закрывающаяся рама. Илья в который раз похвалил себя за то, что решил не ждать снаружи, спрятавшись за выступом здания, а при первой же возможности пробрался внутрь цеха и угнездился на стропилах. Окна на ночь, как оказалось, закрывались. Более того – запирались.
Прождав несколько минут и не услышав больше никаких подозрительных звуков, Гвоздарев достал из сумки приборы для замеров и стал проворно расставлять их на широких железных конструкциях, стремясь успеть до прихода третьей смены на рабочие места.
«Сейчас расставлю, – думал он, – потом, когда у них перерыв будет, сниму показания первый раз, ближе к утру – второй… Если получится, и в промежутках погляжу на ближайшие приборчики…»
Но тут взгляд его упал вниз. Вслед за взглядом на бетонный пол чуть не полетел газоанализатор – настолько увиденное поразило и испугало Илью. В сравнении с картиной, которая открылась его глазам, самые страшные фантазии про чудовище в шкуре профессора Сереброва показались доброй сказочкой про аленький цветочек.
В цех один за другим входили мертвецы. Они двигались, как изломанные куклы на ниточках в руках неопытного кукловода. Они раскачивались и спотыкались при каждом шаге. Подходили к станкам, мелко трясли головами, запускали машины. Начинали работать – на удивление быстро, не отвлекаясь по сторонам и расходуя энергию только на скупые механические движения.
Мертвецы не переговаривались между собой, не шутили и не уходили на перекур. Они не ухмылялись друг другу истлевшими губами, не почесывали в прогнившем затылке черными руками и не одергивали на себе грязные рабочие спецовки. Наверно, это были идеальные работники – ничего лишнего в ходе производственного процесса.
А еще они пахли. Черт побери, как они пахли!
Илья, сжавшись, забился в самый угол и дрожал. Ожили самые сокровенные страхи из раннего периода студенчества, когда однокурсники высмеивали «труса Гвоздарева». А его просто тошнило, стоило только ступить на порог морга. Он мог ассистировать на любой, самой кровавой операции, но от вида и «аромата» препаратов Илью выворачивало наизнанку…
Неожиданно трупный запах стал еще сильнее. Откуда-то сбоку и снизу послышался шорох. Илья медленно повернул голову и увидел, как на стропила – по железным скобкам, вделанным в стену цеха, – поднимаются двое зомби. Смотрят на Илью. Причавкивают гнилыми ртами. И сжимают в кулаках массивные деревянные молотки…
Гвоздарев истошно закричал.
Денис открыл чужой шкафчик, из которого пахло особенно плохо, только с третьего раза. До этого проволочка соскакивала, а тут – зацепилась за собачку. Новоиспеченный взломщик осторожно потянул дверцу на себя… и разочарованно вздохнул. В шкафчике было пусто. Очень грязно – на дне какие-то маслянистые разводы и черная пыль – но абсолютно пусто. Похоже, если что-то здесь и лежало, то это «что-то» уже отсюда вынули.
Вдруг в спину ему ударил крик. Даже не крик – вопль нечеловеческого ужаса. И доносился он – дробясь в десятки эхо, отражаясь от стен – со стороны цеха. Денис уронил самодельную отмычку на пол, захлопнул дверь шкафчика, в три прыжка добрался до двери, пробежал короткий коридор, ведущий к рабочим площадям, заглянул в цех. И схватился за сердце, отшатнувшись назад и чуть не упав.
К выходу из цеха сломя голову бежал Илья. Каким образом он ухитрился буквально в доли секунд закрепить страховку на стропилах и сигануть вниз, аспирант не сказал бы и под страхом смерти. Тем более что смерть как раз бежала за ним по пятам – не очень быстро, но массово и неотвратимо. Самое ужасное было в молчании преследователей. Гулко стучали удары ботинок о бетонный пол, слышался шелест спецовок, раздавались хрипы и противный хруст – но ни крика «Стой!», ни даже обрывка сбившегося дыхания.
Илья чуть не налетел на Дениса, но обошлось, и через мгновение они убегали уже вдвоем. На поворотах в коридоре зомби были особенно неловкими, поэтому преследуемым удалось немного оторваться.
– Дверь! – всхлипнул вдруг Денис и чуть не споткнулся. – Думаешь, проходная открыта?
Илья прохрипел в ответ какое-то очень нехорошее ругательство. Из интонации следовало, что вариант с закрытой проходной он вполне допускает, и данный вариант ему очень и очень не нравится.
– Бежим налево! – Денис дернул Гвоздарева за рукав. – Там окно!
– Где?
– В конце коридора, на лестничной площадке!
– Решеток нет?
– Не помню!
Решеток на окне не оказалось. Денис еще на бегу стянул с себя спецовку, навернул плотным «коконом» на правую кисть и, когда подбежал, сразу же двинул по стеклу с размаху, отворачиваясь и закрывая лицо локтем другой руки. Потом стал оббивать осколки по краям короткими точными ударами.
Илья тяжело дышал, сплевывал кровавую пену – спрыгнув, он сильно прикусил язык – и то и дело оглядывался через плечо.
Когда же в конце коридора показались мертвяки, он коротко вскрикнул и ринулся в оконный проем, несмотря на то, что еще не все осколки были убраны, и распорол себе плечо. Слесарь чертыхнулся и прыгнул следом. Они поднялись и побежали сначала к ближайшим воротам, потом Илья стукнул Дениса по спине и что-то прокричал.
– Что? – переспросил тот.
– Ворота наверняка тоже заперты, сам подумай!
– И куда нам тогда?
– К южной стене! Там завод граничит с училищем ракетных войск!
– Там же колючая проволока?! Не перелезем!
– Дурак, там часовые! Начинай орать – пусть встрепенутся!
– И хорошо бы, а то прикинь – ЭТИ вырвутся наружу, в город?
Вместо ответа Илья набрал побольше воздуха и закричал. Через секунду к нему присоединился Денис.
Несколько окон солдатского общежития выходило на территорию вертолетного завода. Обитатели этих комнат считались неудачниками – смотреть на унылые серые корпуса в редкие минуты отдыха было гораздо скучнее, чем на проспект Октября, где ездил транспорт и даже временами прогуливались красивые девушки. Однако в эту ночь неудачники разом превратились в героев – ведь именно они заметили надвигающуюся опасность, о которой потом десятилетиями – шепотом, в глубочайшей тайне – рассказывали новичкам-новобранцам. О том, как двое рабочих, закинув веревку и чудом зацепив ее за колючую проволоку, лезли на стену. Как страшно они орали. Как один из них не удержался – видимо, из-за свежей раны на плече – и упал на землю, как раз под ноги толпе ходячих мертвецов.
Как они рвали его, еще живого, на клочки, и с хрустом, от которого кровь стынет в жилах, выворачивались кости из суставов. Как висящий на стене парень скулил и в ужасе орал: «Ну, стреляйте, стреляйте же, сволочи!!!»
Потом трупов стали расстреливать, но им это было – как мертвому припарка. Они просто стояли под стеной, раскачивались вонючей серой многорукой массой и хрипели. Весь личный состав части смотрел на них из окон, дежурные офицеры стреляли, мертвяки не уходили, а парень – висел.
Позже, уже ближе к утру, к стене подвезли баки с горючим, вытянули их наверх и вылили соляру на мертвецов. И подожгли. Трупы горели молча, изредка один за другим оседая на землю грудами обожженного тряпья.
Потом дежурных офицеров вызвали в штаб, а самые бравые солдаты вылезли из окон и помогли рабочему-«висюну» взобраться на стену. Отхлестали его по щекам, проводили до проходной, представили запившим и не ушедшим в город до комендантского часа родственником – и скатертью дорожка. Уж больно у парня вид был жалкий – губы дрожат, всего передергивает – с головы до ног – и приговаривает только: «Домой пустите!» А больше ни слова из него не вытянешь.
Часов в семь утра весь личный состав РАУ на учения отправили – за город. И держали там месяца полтора, все мозги марш-бросками промыли и нарядами вне очереди заглянцевали. Иной солдат к концу учений родную маму толком не помнил – не то что каких-то там мертвецов. Которые, может, ему и вовсе привиделись.
К Денису домой комиссия с завода приходила. Спрашивали жену его, Арину, почему, мол, муж ваш на работу не выходит? А шел ведь на следующий разряд да на перевыполнение плана…
Арина в ответ в слезы, ревела на чем свет стоит, на горькую женскую долю жаловалась: «Запил! Как есть – запил, скотина этакая!» В подтверждение ее слов от Дениса сивухой несло метров за пять. Что с алкоголика возьмешь? Поразбирали на партийных собраниях, вынесли выговор и отстали.
На завод Денис больше не вышел. Пролежал дома чуть ли не пластом месяца полтора, потом перестал каждый день по две-три бутылки беленькой глушить, чуть оклемался.
Родственники и соседки Арину за глаза жалели, советовали – брось ты его! Бездельник, безработный, пьяница! Но Арина только плечом поводила и губы поджимала, не брошу, мол.
А Денис тем временем засел за книги. Полгода химию и биологию долбил, потом на комсомольские собрания ходил – каялся и стучал себя кулаком в грудь. Исправлюсь, говорил. И восстановился-таки на первый курс мединститута. Почему-то жена перестала его пилить и гнать на работу, а сказала: «Отучишься, получишь место хорошее – вот заживем тогда…» Еще улыбнулась мечтательно.
Серебров Петр Алексеевич был в ярости, когда его аспирант пропал. Да не просто пропал – а, говорят, сбежал от жены и работы, в другой город, с какой-то уборщицей заводской! Нет, явно у парня ум за разум заехал.
В том же месяце, когда Гвоздарев пропал, отмечали юбилей кафедры санитарной гигиены. И, расчувствовавшись, подвыпивший профессор жаловался коллегам: «Что за напасть такая! Проклятие, не иначе! Как только аспирант толковый попадется мне, с блеском в глазах, не дурак – так ни в какую не может защититься. То под автобус попадет, то на производстве несчастный случай, если девушка – так непременно забеременеет. Или, чтоб недалеко ходить, Илья, подлец, – сбежал! На диссертацию наплевал, на любовь уборщицы какой-то променял – можете себе представить, а? Зато если середнячок, троечник какой приходит, не умеющий в дело хорошо вникнуть, – на ура защищается». Главный санитарный врач Ростова, друг и ученик профессора, сочувственно кивал, подливал Петру Алексеевичу коньяк и мягко говорил: «Дались тебе эти концентрации загрязнений на материале заводов. Может, займешься учебными заведениями?..»
Через пять лет, на последнем курсе Денис Агеев блестяще сдал курс гигиены самому страшному профессору Сереброву, которого студенты за глаза называли зверем.
– Отлично, молодой человек! – сказал Петр Алексеевич и пожал руку Денису. – Еще не думали о карьере в науке?
– Признаться, нет, – отозвался тот.
– Я был бы рад видеть вас своим аспирантом. Подумайте. Перспективы блестящие. Наша кафедра недавно начала заключать хоздоговора с предприятиями, вы сможете не только заниматься научной работой, но и зарабатывать хорошие деньги.
– Что за договора? – заинтересовался Денис.
– Помогаем заводам аттестоваться перед госкомиссией. Определяем предельно допустимую концентрацию вредных примесей в воздухе рабочих цехов…
– Ох, нет, спасибо. – Парень резко выдернул ладонь из рук профессора и несколько секунд внимательно разглядывал свои пальцы. Потом почему-то их понюхал. – Извините, ничего личного. Просто я боюсь чудовищ.
Юстина Южная
У Маши есть барашек…
Тетка Анисья прижала ладонь сильнее, коротенькие пальцы впиявились в живот. Тоня тихо ойкнула, дергаясь назад.
– Не порскай ты, погодь. – Ладонь прошлась с боков, подлезла под низ выпирающего пуза. Еще больше посмурнел взгляд. – Все, Антонина, не чую я его. Мертвенький как есть. Иль травки пей, чтоб вытолкнуть поскорее, иль езжай до Савиновки, оттуда, мож, кто до центра подбросит. Там дом родильный, говорят. Порежут тебя и вытащат дите, иначе гнить начнешь, как яблочки по осени.
Тоня шарахнулась в угол.
– Типун вам, Анисья Михална! Не мертвенький он… совсем нет!
– Да как же не мертвенький, когда и не толкается уж давно. Я, чай, не первого принимаю, знаю, что говорю. Пей отвар, коли к доктору не хочешь. Али помирать собралась?
– А вот и толкается! – с обидой в голосе воскликнула Тоня, обхватывая живот руками и отодвигаясь от тетки еще дальше.
– Дык сама ж сказала.
– Мало ли что сказала! Толкается, и все тут.
– Вот дура девка… – немедленно завелась Анисья.
Но баба Галя, до того стоявшая у стены, подхватила тетку под руку и поволокла на крыльцо.
– Пойдем, Михална, пойдем, дай ей вздохнуть-то, поплакать спокойно.
Вернулась Галина Дмитриевна уже одна, села рядом с дочерью. Скрипнула рассохшаяся кровать. Тоня глядела в пол, машинально расправляя шерстяное платье.
– Ма… – пробормотала она. – Что ж делать-то?
Баба Галя вздохнула. До Савиновки добираться километров пятьдесят, не меньше. Телега с лошадью в их деревне только у дядьки Захара – а куда он поедет, ежели вторые сутки горькую хлещет? Как всегда по осени, началось у него. Теперь еще месяц не дождешься. В Савиновке-то машины есть, но не пешком же до нее топать. А оттуда до «центра» еще километров двести с лишним.
– Сама-то как? – спросила Галина Дмитриевна.
– Не хочу, – шепнула Тоня. – Живой он. Живой… наверное.
Баба Галя вздохнула еще раз.
– Может, и живой. Особенно, если отец его…
– Да нормальный отец. – Тоня вскочила, но тут же с кряхтением опустилась обратно. – Человек как человек… был.
– Ладно, ладно, – примирительно кивнула мать. – Утро вечера мудренее, завтра, глядишь, и разберемся.
До завтра ждать не пришлось. В ночи скрутило так, что Галина Дмитриевна, накинув поеденную молью кофтенку и сунув босые ноги в резиновые сапоги, побежала за теткой Анисьей.
– А говорила я, – ворчала та, подкладывая под роженицу чистую простынку. – Воду нагрела? Тащи сюды.
…Перерезав пуповину, Анисья подергала дите так и эдак, подняла за ножки, шлепнула по попе. Буркнула:
– Не дышит.
Тоня приподнялась на локтях.
– Кто там, теть Анись? Ну скажи, кто?
– Девочка.
– Покажи…
– Не надо тебе.
– Покажи!
Повитуха сурово поджала губы, подняла младенца повыше. Серая кожа, ни крика, ни вздоха. Сердце и то давно не стучит.
– Поглядела, и будет тебе.
Анисья опустила трупик. Глазки девочки открылись, внимательно уставились на Анисью. Вместо плача послышался хриплый кашель. Повитуха вздрогнула, сглатывая комом застывшую слюну.
– Матерь Божья. Жива, что ль?
Серая кожа… ни крика… ни вздоха… сердце и то давно не стучит…
– А-а-а!
Уронив девочку на кровать, Анисья вжалась в стену, истово перекрестилась.
– Знать, правду Глашка балакала! Лешачья дочь!
Еще с полсекунды выпученными зенками она пялилась на моргающий труп и выскочила за дверь.
– Что там? – Тоня потянулась к новорожденной.
– Погоди, – решительно отстранила ее баба Галя. – Сначала тобой займемся.
Девочка лежала тихо, как мышка в мышеловке. Такая же серенькая и неживая. Женщины сидели рядом. Смотрели, как ворочаются туда-сюда прикрытые веками глазки, как шевелятся ручки с крохотными пальчиками землистого цвета. Время от времени баба Галя прикладывала руку к маленькой груди, но та не вздымалась.
Не дышит. Совсем не дышит.
– Ма, что ж делать-то? – слово в слово повторила Тоня вопрос, который уже задавала вчера. – Может, того… – голос у нее стал совсем слабым, – подушку на лицо? Мертвая же.
Баба Галя строго мотнула головой.
– Нельзя. Живая же.
– Так она ведь…
– Ты ж сама ребеночка хотела. Так хотела, что с первым встречным легла. Ну вот оно, дите твое.
– Так я доченьку хотела, а не… это.
Баба Галя уперла руки в бока.
– А она тебе не доченька разве? Чай, не двадцать уже, чтоб привередничать, к сорока дело. Может, и не родишь больше, бери, что Бог послал.
– Брать?
– Бери, бери, видишь, дите плачет, кушать небось хочет, а ты, мать-ехидна, даже к груди не поднесешь.
Девочка и впрямь плакала. Беззвучно, отвернув головенку от матери. Мокрые капли стекали по мертвым щечкам и падали вниз.
Во дворе раздался шум.
– Идут все-таки, ироды! – воскликнула баба Галя. – Ах, Михална, ну, змея проклятущая…
– Кто, мам?
Та ее не слушала.
– Так, дите к груди давай, – скомандовала она. – И не жмись, не жмись… – она сдернула рубашку с дочерней груди. – Мужики будут, пусть пялятся.
Выскочила на крыльцо.
Толпа из пяти мужиков и семерых баб ввалилась за калитку, потрясая вилами, дробовиками и самодельными факелами (электрификация всей страны до деревни, конечно, добралась, но понесла на этом пути значительные потери; да и правильней оно, с факелами-то, исконней!). Ввалилась громко, однако не очень уверенно и тут же замерла, завидев в руках бабы Гали старенькую охотничью винтовку.
– Чего приперлись, соседушки?
– Тык ведь это… чертенок у вас народился. Лешачья дочь! – заявил дед Лукьяныч. Самый смелый, видать.
– Сам ты черт лысый! Дите у нас как дите. Ну, серенькое, да, но живое же. А вам бы лишь воду мутить.
– А ты покажь! – крикнула, вылезая из-за спины мужа, Глашка, здоровенная бабища с серпом наперевес.
Вот стерва окаянная.
– А и глядите. Только вилы бросьте, не пущу иначе.
Любопытство пересилило страх. Бабы и мужики осторожно потянулись в дом. Заходили и замирали на пороге. Тоня сидела на кровати, пугливо прижимая дочь к пухлой груди. Девочка мирно почмокивала губами. Тонкими, синенькими. Но чмокала же… И пахло от нее… да никак от нее не пахло. Ни мертвечиной, ни гнилью какой.
Новоявленные инквизиторы растерялись.
– Это, – наконец сказал Лукьяныч. – Тык обычная, что ль?
– Да глянь на нее, какая ж обычная! Подрастет, нас всех сожрет! – Глашка погрозила дитю воздетым кулаком.
– А ну мне тут руками махать! – прикрикнула на нее Галина Дмитриевна, качнув винтовкой. – Сама всех посожрешь скорее, чем девка Тонькина.
Бабы захихикали. Не в бровь, ой, не в бровь!
– Тык, говоришь, не будет жрать, значит? – сощурился дед.
– Нет, – отрезала баба Галя. – Дите и есть дите. Неужто младенца угробить хотите?
Почесав затылок, Лукьяныч вздохнул, выпрямился.
– Мы, конечно, техникумов, как ты, не кончали, может, тебе и видней. Только ежели выживет, к нашим чтоб не лезла.
– Не полезет.
Не опуская винтовки, баба Галя принялась выгонять дорогих гостей.
Спровадив всех, уселась на стул, подкрутила радио так, что из него затрещал бодрый Утесов.
– Ма.
– Чего, доча?
– Как звать-то ее будем?
Тоня кивнула на младенческое личико. Баба Галя прищурилась.
– Глазки у нее серенькие… вылитая прабабка. Машенькой назовем. – Она тяжело поднялась, подошла ближе, погладила крошечную дитячью головку с пушком светлых волос. Прошептала внучке: – Ты не переживай, деточка, не переживай. Наладится все. Ну и что, что мертвенькая, ну и что, что лешачка. Все ж таки не чужая…
* * *
Маша подняла глаза. Оглядела обидчиков. За что, мол? Шла, не трогала.
– Иди, иди! – заорал Артемка и наклонился за вторым камнем. – В землю заройся, червяков корми, а к нам не приставай!
– Пошла вон, мертвячка! Чтоб у тебя нос отвалился! – Олеська расхохоталась собственной шутке и вслед за братом швырнула в девочку щебенкой.
Маша развернулась и пошлепала обратно к дому. Висок рассечен. Баба Галя говорила, чтобы она не смела гулять пораненная. Мало ли, кровь не течет, зато «инфекцию подхватить, как траву посадить».
Дома, поохав, Галина Дмитриевна усадила внучку на стул, достала нитки с иголкой и принялась зашивать порез.
– Сколько можно повторять, не ходи мимо Тимофеевых. Обогни по оврагу. Подумаешь, собаки лают. Они на цепи все, а этих сорванцов разве на цепь посадишь? Так и будут обижать тебя.
Она отрезала нитку и счесала прядку волос с темечка, прикрывая шов.
– Да, бабушка. – Маша слезла со стула. – Можно мне на чердак?
– Иди, детка.
Галина Дмитриевна оглянулась на Тоню, провожавшую дочь затравленным взглядом.
– А ты не сиди сиднем, обедать давно пора. Машеньке кушать надо, вон какая бледненькая.
Тоня поднялась, откинула крышку подпола, полезла за картошкой.
Бледненькая… Она всегда бледненькая. Шесть лет уже. Растет, ходит, говорит. И не дышит. Тоня накидала клубней в фартук, потащила наверх. Ее мать уже вовсю орудовала на кухне. Вывалив картошку на газету, Тоня взялась за чистку.
– Мам, она ко мне ночью приступает, – сказала она вполголоса. – Подойдет, стоит и смотрит. Не двигается, только бормочет чего-то иногда.
– Ну и что? – громыхая кастрюлями, отозвалась баба Галя. – Испугался чего ребенок в темноте, к мамке подошел, эка невидаль.
– Она не так смотрит… по-другому. А на чердаке зачем целыми днями пропадает? Заглянешь к ней, сидит спиной, копается перед собой чего-то, а подойдешь, в руках пусто.
– Играет дите. С кем ей еще играть, ежели во всей деревне ни одной подружки? Нормальная у нас девочка. Ты выдумывай меньше!
Тоня не выдумывала.
Большие напольные часы с маятником, дедушкин подарок, оттикали три часа утра, когда она почувствовала – опять. Не шевелясь, глянула сквозь ресницы. Так и есть. Пришла. Стоит. Взгляд блеклый, мутный, как у дохлой рыбы… хотя каким ему еще быть? Нет, ну чего ей надо? Чего?! Ох, надо было с самого начала тетку Анисью слушать.