Фэнцзе тотчас велела привезти девушку,
«Не успела вытащить из сердца одну колючку, как появилась другая!» – думала между тем Фэнцзе, кипя от гнева, но виду не подавала. Она распорядилась накрыть стол в честь приезда мужа, а когда прибыла новая наложница, повела ее к матушке Цзя, а потом к госпоже Ван.
Цзя Лянь только диву давался.
Всячески показывая свою доброту к Эрцзе, Фэнцзе, когда поблизости никого не было, старалась ее уколоть.
– О тебе, сестрица, ходит дурная слава! – говорила она. – Даже старая госпожа и госпожа поговаривают, будто ты совсем еще маленькая потеряла невинность, завела шашни с мужем своей старшей сестры. Я не поверила, стала наводить справки, но узнать ничего не смогла. Если подобные разговоры не прекратятся, что я слугам скажу?
После этого она притворялась больной, не ела, не пила, при Пинъэр и других служанках всячески поносила сплетников, хотя сама же их подстрекала.
Цютун держалась высокомерно, ведь ее подарил сыну сам Цзя Шэ. Фэнцзе и Пинъэр она в грош не ставила, что же говорить об Эрцзе, о которой шла дурная молва? Да и покровителей у нее не было! Глядя на все это, Фэнцзе лишь радовалась.
Под всякими предлогами она все реже встречалась с Эрцзе, а еду ей посылала такую, что есть было невозможно. Пинъэр жалела девушку и украдкой давала деньги, чтобы для Эрцзе покупали что-нибудь повкуснее. Собираясь в сад погулять, Пинъэр заказывала для себя на кухне различные блюда и угощала Эрцзе. Никто не осмеливался об этом докладывать Фэнцзе.
Но однажды заметила это Цютун и стала нашептывать Фэнцзе:
– Госпожа, Пинъэр заказывает самые лучшие блюда на кухне и относит Эрцзе.
Фэнцзе напустилась на Пинъэр:
– Кошек держат, чтобы они ловили мышей, а моя кошка вздумала цыплят душить!
Пинъэр молча выслушала упреки, но с этого дня стала подальше держаться от Эрцзе, в душе возненавидев Цютун.
Хорошо еще, что жившие в саду девушки заботились о бедняжке Эрцзе.
Вступиться за нее они не решались, но жалели и тайком навещали. Порядочная по натуре, Эрцзе никогда не жаловалась на Фэнцзе, не роптала, только плакала.
Перемена, происшедшая в Фэнцзе, так обрадовала Цзя Ляня, что на все остальное он рукой махнул. Раньше ему не давала покоя зависть к Цзя Шэ – у того было много наложниц, но теперь он привязался к Цютун, как голубь к голубке, и чувствовал себя на верху блаженства. Любовь к Эрцзе постепенно угасла.
Фэнцзе ненавидела Цютун, но радовалась при мысли, что сможет, как говорится, «чужими руками жар загребать» да «масла в огонь подливать». Расправится Цютун с Эрцзе, уж Фэнцзе придумает, как сгубить Цютун. И вот, когда никого поблизости не было, Фэнцзе шепнула Цютун:
– Ты молода, жизни не знаешь. Господин Цзя Лянь души не чает в Эрцзе, любит ее больше, чем меня. Так что лучше не лезь на рожон, не ищи своей смерти!
Цютун затаила злобу и, как только речь заходила об Эрцзе, начинала всячески ее поносить.
– Наша госпожа слишком добрая! А я – не тряпка! Ни в чем уступать не стану! Эта потаскушка Эрцзе все равно что песок в глазу. Но она еще меня узнает!
Фэнцзе всем своим видом показывала, что вполне согласна с Цютун, а несчастной Эрцзе только и оставалось, что лить слезы! Она совсем перестала есть, но пожаловаться Цзя Ляню не смела. Даже когда матушка Цзя, заметив, что глаза Эрцзе красны от слез, спросила, в чем дело, Эрцзе ничего не сказала.
А Цютун, заискивая перед матушкой Цзя, стала ей наговаривать:
– Эрцзе коварна, всякими заклинаниями старается накликать смерть на вторую госпожу Фэнцзе и на меня, чтобы стать законной женой господина Цзя Ляня.
– Девушка хороша собой, а красота часто уживается с ревностью и завистью, – проговорила матушка Цзя. – Но ведь Фэнцзе так к ней добра! Выходит, Эрцзе неблагодарна.
Чувство неприязни к Эрцзе, постепенно зревшее в душе матушки Цзя, передалось остальным, и жизнь бедняжки стала просто невыносимой: ей оставалось одно – умереть. Счастье еще, что Пинъэр за нее вступалась, хоть и тайком от Фэнцзе.
Нежная и хрупкая, Эрцзе не вынесла этих мучений. Прошел месяц, она перестала есть и буквально таяла на глазах. Однажды ей приснилось, будто Саньцзе протягивает ей «меч утки и селезня» и говорит:
«– Сестра! С самого детства ты страдаешь от того, что нравом слаба. Не верь этой женщине, она коварна и зла, лишь притворяется доброй. У нее на устах мед, на сердце – лед. Она жестока, как волк, и не успокоится, пока не сживет тебя со свету! Будь я жива, не позволила бы тебе войти к ним в дом, не дала бы ей так над тобой издеваться. Увы! В прежней своей жизни ты была распутницей, много зла причинила людям, и вот пришло возмездие. Послушайся моего совета, возьми этот меч и отруби голову завистнице, а затем мы вместе предстанем перед феей Цзинхуань и смиренно выслушаем ее приговор. А не сделаешь, как я сказала, понапрасну погубишь жизнь, никто тебя добрым словом не помянет!
– Сестрица! – плача, отвечала Эрцзе. – Раз в прежней жизни я была грешницей, значит, заслужила возмездие. Зачем же мне совершать еще один грех?!
Саньцзе ничего не ответила, вздохнула и исчезла».
Эрцзе в страхе проснулась и поняла, что это был сон.
Дождавшись Цзя Ляня и улучив момент, когда поблизости никого не было, Эрцзе, обливаясь слезами, принялась жаловаться.
– Я больна, – говорила она, – и никогда не поправлюсь. Уже полгода я ношу во чреве ребенка. Хоть бы Небо сжалилось надо мной и я успела родить! Не о себе я пекусь – о младенце!
– Не надо так убиваться, – сказал Цзя Лянь, и глаза его наполнились слезами. – Я приглашу хорошего врача…
И он тут же вышел распорядиться.
Но будто нарочно, доктор Ван в это время был болен, а тотчас по выздоровлении собирался на службу в войско. Пришлось звать другого врача, того самого Ху Цзюньжуна, который в свое время лечил Цинвэнь. Ху Цзюньжун заявил, что у больной нарушены месячные, и велел принимать укрепляющее средство.
– Месячных у нее нет давно, к тому же часто случается рвота, – сказал Цзя Лянь. – Мне кажется, она беременна.
Ху Цзюньжун приказал служанкам закатать больной рукав, долго щупал пульс и наконец произнес:
– При беременности пульс должен быть чаще. Когда процветает стихия дерева, она влияет на печень, рождается огонь и нарушаются месячные. Осмелюсь попросить госпожу открыть лицо, не видя больной, я не могу прописать лекарство.
Цзя Лянь приказал убрать полог. Красота Эрцзе так поразила Ху Цзюньжуна, что у него, как говорится, душа улетела на небеса. Где уж тут было думать о лечении?!
Когда Цзя Лянь вышел проводить врача, тот сказал:
– Это не беременность, просто застой крови. Надо срочно усилить кровообращение!
Он прописал лекарство, попрощался и ушел.
После лекарства Эрцзе стало совсем плохо. Ночью начались боли в животе, она выкинула мальчика и от сильного кровотечения потеряла сознание.
Цзя Лянь всячески поносил и проклинал Ху Цзюньжуна и велел тотчас же его привести. Но Ху Цзюньжун, узнав, что дело приняло дурной оборот, быстро собрал пожитки и скрылся. Пригласили еще одного врача.
– У больной плохое кровообращение, – заявил он. – А во время беременности ей, видимо, пришлось поволноваться, вот и получился застой крови. Средство, которое она принимала, слишком сильное, оно подорвало первородный дух, поэтому вылечить больную быстро вряд ли удастся. Пусть принимает пилюли, но единственное, что может ее спасти, это покой.
После ухода врача Цзя Лянь стал допытываться, кто из слуг вздумал пригласить Ху Цзюньжуна, и приказал избить виновного до полусмерти.
Фэнцзе делала вид, что волнуется больше всех, и без конца повторяла:
– Когда судьба наконец послала нам сына, подлый докторишко его сгубил!
Она жгла жертвенные деньги, приговаривая:
– Пусть лучше я заболею, а Эрцзе поправится, снова забеременеет и родит сына. Ради этого я готова все время поститься и возносить Будде молитвы!
Цзя Лянь, да и все остальные, не уставали ее хвалить.
Цзя Лянь в это время жил вместе с Цютун. Фэнцзе сама приказывала готовить отвары, кипятить воду и относить Эрцзе. Когда же Фэнцзе велела погадать о судьбе девушки, выяснилось, что ее сглазил человек, родившийся в год зайца.
А в этот год родилась только Цютун. И тут все решили, что это она виновница всех бед.
Сама же Цютун преисполнилась злобы и ревности, видя, как заботится Цзя Лянь об Эрцзе – и врачей приглашает, и слуг наказывает, и поносит всех. Но когда Цютун стали винить в болезни Эрцзе, терпение ее лопнуло.
– Побудь лучше где-нибудь несколько дней, а потом вернешься, – пробовала ее уговорить Фэнцзе.
Но Цютун лишь расплакалась и стала громко браниться:
– Жаль, эта дрянь с голоду не успела подохнуть! Ничто меня с ней не связывает, как колодезную воду с речной! Как же я могла навредить ей, потаскушке?! С кем она только не путалась! А тут, видите ли, ее сразу сглазили! Еще неизвестно, от кого у нее ребенок – от Чжана или от Вана! Господин наш слабохарактерный, вот она его и опутала! Может быть, вам, госпожа, нравятся потаскушки, а я их терпеть не могу! Все мы можем рожать! Но кто поверит, что дело чисто, если беременеть каждые полгода?
Служанки, слушая ее, еле сдерживали смех.
В это время пришла госпожа Син, и Цютун стала ей жаловаться:
– Меня хотят выгнать, а куда я пойду? Сжальтесь надо мною, почтенная госпожа!
Госпожа Син отчитала Фэнцзе и напустилась на Цзя Ляня:
– Неблагодарная тварь! Нравится тебе Цютун или нет, помни, ее тебе подарил отец, и если вздумаешь ее выгнать ради какой-то девчонки, взятой на стороне, значит, родного отца не почитаешь!
Рассерженная, госпожа Син ушла. А Цютун, почувствовав поддержку, совсем разошлась. То и дело подходила к комнате Эрцзе, громко ругала ее. Можете себе представить, каково было бедняжке!
Как-то вечером, когда Цзя Лянь отдыхал, а Фэнцзе уже легла спать, Пинъэр потихоньку пробралась к Эрцзе. Выслушала ее жалобы, утешила как могла, дала несколько советов и убежала – было уже поздно.
Оставшись в одиночестве, Эрцзе подумала:
«Я и так больна, а мне не дают ни минуты покоя. Разве поправишься? Ребенка у меня не будет, и ничто больше не держит меня в этом мире! Чем так страдать, не лучше ли свести счеты с жизнью! Говорят: от золота можно умереть. Пожалуй, это благороднее, чем повеситься или зарезаться!»
Собравшись с силами, Эрцзе встала с постели, вынула из ящика золотой шарик, заплакала. А в пятую стражу положила шарик в рот и с большим трудом проглотила. Затем она привела себя в порядок, надела головные украшения и легла на кан, безучастная ко всему.
Утром Эрцзе не позвала служанок, и они, очень довольные, занялись собственным туалетом.
Возмущенная их равнодушием, Пинъэр, как только Фэнцзе с Цютун ушли, стала их упрекать:
– До чего же вы бездушны! Никакого сочувствия к больной девушке! Бить вас мало! Нельзя же так бессовестно пользоваться тем, что у Эрцзе мягкий характер, как говорится, толкать стену, когда она рушится.
Пристыженные служанки поспешили к Эрцзе и увидели, что она лежит на кане, нарядно одетая. Поднялся шум, переполох. Прибежала Пинъэр, все поняла и заплакала в голос. Плакали и остальные служанки, помня, как ласкова была с ними Эрцзе, только тихонько, из страха перед Фэнцзе.
Вскоре весь дом узнал о случившемся. Примчался Цзя Лянь, обнял умершую и разразился горестными воплями. Фэнцзе тоже старалась плакать и приговаривала:
– Жестокая сестрица! Зачем ты покинула нас? Я так на тебя надеялась!
Пришли госпожа Ю и Цзя Жун. Едва сдерживая слезы, они принялись утешать Цзя Ляня. Тот наконец взял себя в руки, доложил о случившемся госпоже Ван и попросил разрешения поставить на время гроб во дворе Душистой груши, а затем поместить в кумирню Железного порога.
Цзя Лянь также распорядился убрать как положено двор Душистой груши, перенести туда тело Эрцзе, положить в гроб, покрыть саваном и поставить у гроба восемь слуг и восемь служанок. После этого Цзя Лянь призвал гадателя, чтобы определить день похоронной церемонии. Гадатель сказал, что раннее утро следующего дня вполне годится для положения покойной в гроб, а погребальная церемония может состояться лишь на седьмой день.
– Ничего не поделаешь, – промолвил Цзя Лянь. – Моих дядюшек и братьев нет сейчас дома, а затягивать похоронную церемонию надолго нельзя.
Гадатель не стал возражать, написал свидетельство о смерти и удалился.
Пришел поплакать над покойной и Баоюй, а следом за ним – другие домочадцы.
Цзя Лянь отправился к Фэнцзе взять денег на похороны. Но Фэнцзе, увидев, что гроб унесли, сказалась больной и ответила:
– Старая госпожа и госпожа не велели мне, пока не понравлюсь, вставать, поэтому я не смогла надеть траур.
Только Цзя Лянь ушел, как она побежала в сад Роскошных зрелищ, тайком добралась до двора Душистой груши, постояла у стены, подслушивая, о чем говорят, и поспешила к матушке Цзя.
– Нечего слушать Цзя Ляня, – сказала матушка Цзя. – Тело умершего от чахотки сжигают. Неужели устраивать пышные похороны и освящать место для могилы? Раз уж она была второй женой, пусть гроб простоит пять дней, а потом надо отнести его на кладбище, зарыть или же просто сжечь. И чем скорее, тем лучше.
– Бабушка, я не посмею сказать это мужу, – улыбаясь, промолвила Фэнцзе.
В это время от Цзя Ляня пришла служанка и сказала:
– Госпожа, второй господин ждет денег!
Пришлось Фэнцзе возвратиться домой. Увидев Цзя Ляня, она сердито сказала:
– Какие еще деньги? Ты разве не знаешь, что с деньгами в последнее время туго? С каждым месяцем нам выдают все меньше и меньше. Вчера мне пришлось за триста лянов заложить два золотых ожерелья, и осталось всего двадцать лянов. Если хочешь, возьми!
Она велела Пинъэр принести деньги, отдать их Цзя Ляню, а сама снова ушла, сказав, что ей нужно поговорить с матушкой Цзя.
Цзя Лянь задыхался от гнева, но ничего не мог возразить. Он приказал открыть сундуки Эрцзе, однако там оказались только сломанные шпильки для волос да старая одежда. Цзя Лянь хотел было поднять шум, но не посмел – Эрцзе умерла при загадочных обстоятельствах. Собрав все ее вещи в узел, Цзя Лянь отнес их в укромное место и собственноручно сжег.
Пинъэр искренне горевала. Раздобыв где-то двести лянов серебра в мелких слитках, она отдала их Цзя Ляню и попросила:
– Ничего не говорите жене! Ведь можно поплакать украдкой! Не обязательно у всех на виду!
– Ты права, – согласился Цзя Лянь и, протянув Пинъэр полотенце, промолвил: – Этим полотенцем она подпоясывалась дома. Сохрани его для меня!
Пинъэр подальше спрятала полотенце.
Взяв деньги, Цзя Лянь немедленно распорядился заказать приличный гроб и распределил обязанности между слугами и служанками, которые должны были дежурить возле усопшей. Сам он тоже всю ночь не отходил от гроба.
Гроб стоял семь дней. Цзя Лянь не осмеливался устраивать пышные церемонии, но в память о своей любви к Эрцзе пригласил буддийских и даосских монахов, и они вознесли молитвы о спасении души умершей.
Неожиданно Цзя Ляню велено было явиться к матушке Цзя.
Если хотите узнать, зачем он ей понадобился, прочтите следующую главу.
Глава семидесятая
Линь Дайюй собирает поэтическое общество «Цветок персика»;
Ши Сянъюнь пишет стихи об ивовых пушинках
Итак, Цзя Лянь семь дней и семь ночей провел во дворе Душистой груши и все это время буддийские и даосские монахи читали молитвы по усопшей.
Матушка Цзя не позволила ставить гроб в родовом храме, и Цзя Ляню ничего не оставалось, как похоронить Эрцзе рядом с Саньцзе.
На церемонии выноса гроба были только родные из семьи Ван да госпожа Ю с невестками. Фэнцзе ни во что не вмешивалась, предоставив Цзя Ляню поступать по собственному усмотрению.
Год близился к концу, и ко всем прочим хлопотам прибавились новые – надо было женить восемь слуг, достигших двадцатипятилетнего возраста, а для этого отпустить служанок, отслуживших в доме положенный срок, чтобы выдать за них замуж.
Но не все девушки хотели идти замуж, и у каждой была на то своя причина. Юаньян поклялась никогда не покидать матушку Цзя. Она перестала пудриться и румяниться, даже не разговаривала с Баоюем. Хупо все время болела. Занемогла и Цайюнь из-за обиды, нанесенной ей Цзя Хуанем. Таким образом, замуж выдали всего несколько служанок, которых обычно использовали на черных работах в домах Фэнцзе и Ли Вань. Остальные служанки были еще слишком малы. Поэтому Фэнцзе посоветовалась с матушкой Цзя и госпожой Ван и решено было предложить слугам искать невест на стороне.
Пока Фэнцзе болела, хозяйственными делами занимались Ли Вань и Таньчунь, и у них не оставалось ни минуты свободного времени. А тут еще подошли новогодние праздники, дел прибавилось, и о поэтическом обществе все забыли.
Близилась весна, Баоюй теперь не был так занят, но пребывал в мрачном расположении духа. Уход Лю Сянляня в монахи, самоубийство Саньцзе, смерть Эрцзе и, наконец, обострившаяся болезнь Уэр после той ночи, когда она просидела под стражей, очень повлияли на Баоюя. Он даже стал заговариваться, нервы совсем расшатались. Сижэнь это беспокоило, но волновать матушку Цзя она пока не хотела и старалась сама как могла развлечь юношу.
Проснувшись однажды утром, Баоюй услышал доносившиеся из передней веселые голоса, шутки, смех.
– Иди скорее сюда! – позвала Сижэнь. – Посмотри, что Цинвэнь и Шэюэ вытворяют.
Баоюй быстро надел подбитую беличьим мехом куртку и выбежал в переднюю. Девушки еще не оделись, не убрали постели. На Цинвэнь была короткая салатного цвета кофточка из ханчжоуского шелка и длинная красная рубашка. На Шэюэ – красная сатиновая безрукавка и старый халат. На Фангуань красные штаны и зеленые чулки. Цинвэнь, растрепанная, сидела верхом на Фангуань, которую щекотала Шэюэ. Фангуань хохотала и дрыгала ногами.
– Ай-я-я! Две больших обижают маленькую! – со смехом воскликнул Баоюй, вскочил на кровать и принялся щекотать Цинвэнь. Девушка взвизгнула и оставила Фангуань, намереваясь броситься на Баоюя, но тут на нее навалилась Фангуань. Глядя на их возню, Сижэнь сказала со смехом:
– Смотрите, простудитесь! Одевайтесь скорее!
Вдруг на пороге появилась Биюэ и спросила:
– Никто не видел платка? Вчера вечером госпожа Ли Вань здесь его потеряла.
– Вот он! – отозвалась Чуньянь. – Я его нашла на полу, только не знала, чей он, поэтому выстирала и повесила сушить.
– У вас весело, – заметила Биюэ, глядя на Баоюя, забавлявшегося со служанками. – С самого утра возню затеяли…
– А вам кто мешает? – засмеялся Баоюй. – Вас тоже много!
– Наша госпожа в играх не принимает участия, а тетушки и барышни ее стесняются, – ответила Биюэ. – Барышня Баоцинь переселилась к старой госпоже, две тетушки уехали домой до зимы, барышня Баочай отпустила Сянлин, и в доме стало пусто и скучно. Больше всех грустит барышня Ши Сянъюнь.
Разговор был прерван появлением Цуйлюй, которая сказала:
– Барышня Сянъюнь просит второго господина Баоюя прийти почитать замечательные стихи.
Баоюй оделся и убежал. У Сянъюнь собрались Дайюй, Баочай, Баоцинь и Таньчунь. Они сидели рядышком и читали написанные на листе бумаги стихи.
– Долго же ты спишь! – воскликнули девушки, завидев Баоюя. – Наше общество не собиралось чуть ли не год, и за это время никого не посетило вдохновение! Скоро праздник Начала весны, все рождается вновь, хорошо бы и нам возродиться!
– Наше общество было создано осенью, потому и увяло, – промолвила Сянъюнь. – Ныне, когда все встречают весну, надо его оживить, пусть вновь расцветет. К тому же у нас есть чудесное стихотворение «Песнь о цветах персика», и я предлагаю название нашего общества «Бегония» заменить на «Цветок персика». Что скажешь на это?
– Вполне одобряю, – кивнул Баоюй и взял листок со стихотворением.
– А сейчас давайте пойдем к Ли Вань в деревушку Благоухающего риса и посоветуемся, как возродить наше общество, – сказали девушки.
Все вместе они направились в деревушку Благоухающего риса, и Баоюй читал стихотворение на ходу:
Персика цветы за шторой, – там,
Где восточный ветер лаской веет;
Персика цветы за шторой, – здесь,
Где служанка, сон сгоняя, млеет…
Там, за шторой, – персика цветы,
Здесь, за шторой, – я и все подруги.
Девушки и персика цветы
Льнут друг к другу, нежась на досуге…
Шторы так и сбросил бы с окна
Ветер, слыша наши разговоры,
Просятся цветы из сада к нам,
Но они открыть не в силах шторы.
Там, за шторой, – персика цветы:
Расцветают, как и прежде, дружно.
Здесь, за шторой, – им не пара мы,
Ибо не цветем, а лишь недужим…
Если бы нас поняли цветы,
То и погрустили б с нами вместе,
И за штору ветер бы проник
И принес нам радостные вести.
Штор тогда б раздвинулся бамбук,
Горница б наполнилась цветами,
К нам пришла б весна во всей красе!..
…Только грусть не разлучится с нами…
Дом уныл, лишайником порос,
В пустоте теряются ворота,
У перил грустит в закатный час
Одинокий и печальный кто-то…
При восточном ветре слезы льет
Кто-то одинокий на перила,
И украдкой персика цветок
К юбке прикасается пугливо…
Всполошились персика цветы
И смешались с нежною листвою,
У цветов румяны лепестки,
А листва прельщает бирюзою.
Но от взоров прячутся стволы,
Десять тысяч их – и все в тумане,
Все ж на стенах терема они
Оставляют отблеск свой багряный…
Пряха шелк небесного станка
Мне как весть счастливую прислала;
Зарумянюсь, отойдя от сна,
На своей подушке из коралла…
[174]
После из душистого ручья
В золотой несет служанка чаше
Персиковых, нежных вод настой,
Чтобы лик мой был милей и краше
[175]
.
Но зачем мне эта красота?
Что мне свежесть, щек омытых алость?
Яркий лик присущ цветам, а мне
Только слезы проливать осталось!..
Мне возможно ль персика цветок
Уподобить, если плачу горько?
Чем я дольше плачу – он пышней,
И ему не жаль меня нисколько!
Но когда влажны мои глаза, —
На цветок взгляну – слеза слетает,
Выплакала б слезы до конца,
Да цветы, к несчастью, увядают…
…Лишь на миг короткий приглушат
Муку бесприютности сердечной, —
И тотчас с ветрами улетят,
Оставляя в жизни тусклый вечер…
Пусть кукушка закукует вновь…
Нет весны, и в мире одиноко.
Тишина. За шторою окна
Лунное лишь не сомкнется око!
Баоюй прочел стихотворение, но громко выражать восторга не стал, а в задумчивости устремил взгляд куда-то вдаль. Хотелось плакать.
– Откуда у вас эти стихи? – спросил он.
– А ты догадайся! – улыбаясь, ответила Баоцинь.
– Конечно же, их написала Фея реки Сяосян, – сказал Баоюй.
– Вот и не угадал, – засмеялась Баоцинь. – Эти стихи сочинила я.
– Не верю, – засмеялся Баоюй.
– Значит, плохо разбираешься в поэзии, – заметила Баоцинь. – Ведь и Ду Фу не всегда одинаково пишет. Что, например, общего в строках: «Когда хризантема опять расцветает, я плачу, как в прежние дни», «Пурпуром пышным слива цветет под дождем» или «Кувшинок зеленая длинная нить под ветром в воде поплыла»? Ничего.
– Пожалуй, ты права, – ответил Баоюй. – Уверен, что старшая сестра не позволит тебе писать такие скорбные строки. Да и сама ты не станешь писать ничего подобного, хоть и обладаешь талантом. Наверняка стихи эти сочинила сестрица Дайюй в минуту грусти.
Все засмеялись. Они не заметили, как добрались до деревушки Благоухающего риса и, едва войдя в дом, показали стихи Ли Вань. Стихи ей очень понравились.
Они посидели немного, а перед уходом уговорились на следующий день, во второй день третьего месяца, собраться и изменить название общества. Главой общества решено было назначить Дайюй.
И вот утром, сразу после завтрака, все собрались в павильоне Реки Сяосян и первым долгом решили определить тему для стихов.
– Пусть каждый напишет стихотворение из ста строк о цветах персика, – предложила Дайюй.
– Не годится, – возразила Баочай. – О персике много писали, и, кроме подражания, у нас ничего не получится. Лучше придумать другую тему!
– Пожаловала тетушка, приглашает барышень, – доложила служанка.
Все вышли, поклонились супруге Ван Цзытэна, немного поговорили, затем поели, прогулялись по саду и, лишь когда настало время зажигать лампы, разошлись.
Следующий день был днем рождения Таньчунь. Юаньчунь прислала евнухов с подарками. Но о том, как праздновали день рождения Таньчунь, мы рассказывать не будем.
После обеда Таньчунь надела парадное платье и отправилась поклониться старшим.
– Мы не вовремя задумали открывать наше общество! – говорила Дайюй сестрам. – Ведь у Таньчунь – день рождения! Угощения и спектаклей не будет, но все равно придется пойти вместе с нею к старой госпоже и там пробыть до конца дня. Так что времени на стихи не останется!
Посоветовавшись, решили собрать общество на пятый день месяца.
Пришло письмо от Цзя Чжэна, и матушка Цзя, когда Баоюй пришел к ней справиться о здоровье, попросила прочесть письмо отца вслух.
После обычных вежливых фраз Цзя Чжэн сообщал, что в шестом месяце вернется в столицу. Письма от Цзя Чжэна получили также Цзя Лянь и госпожа Ван. Скорое возвращение Цзя Чжэна всех обрадовало.
Ван Цзытэн тем временем просватал свою племянницу за сына Баонинского хоу, и в пятом месяце ее должны были отвезти в дом мужа. Занятая приготовлениями к свадьбе, Фэнцзе по нескольку дней не бывала дома.
Как-то раз к ним приехала жена Ван Цзытэна и пригласила Фэнцзе, а заодно племянников и племянниц провести день у нее. Матушка Цзя и госпожа Ван велели Баоюю, Таньчунь, Дайюй и Баочай вместе с Фэнцзе поехать к жене Ван Цзытэна. Отказаться никто не посмел, оделись понарядней и отправились в гости. Провели там весь день и вернулись лишь к вечеру.
Баоюй устал и прилег отдохнуть. Сижэнь подсела к нему и принялась уговаривать, чтобы к приезду отца он привел книги в порядок, сосредоточился, собрался с мыслями.
– Успею, – отмахнулся Баоюй, подсчитав на пальцах, когда может приехать отец.
– Ну ладно, книги – дело второстепенное, – уступила Сижэнь, – но если батюшка спросит, что ты за это время писал, как ты отговоришься?
– Но ведь я все время пишу, – возразил Баоюй. – Разве ты ничего не собрала?
– Как не собрала? – вскричала Сижэнь. – Вчера, пока тебя не было дома, я пересчитала страницы, оказалось пятьсот шестьдесят. Неужели так мало ты написал за все эти годы? Вот что, с завтрашнего дня бросай свои шалости и принимайся за писание. Сколько надо, написать не успеешь, но если писать каждый день определенное количество иероглифов, по крайней мере будет что показать.
Баоюй внял совету, проверил все свои записи и пообещал:
– Отныне каждый день буду писать по сто иероглифов.
Они поговорили еще немного и легли спать.
Утром Баоюй сразу после умывания сел у окна и принялся уставным почерком писать прописи по трафарету.
Матушка Цзя заждалась внука и прислала служанку узнать, не заболел ли он. Но когда наконец Баоюй пришел и матушка Цзя узнала, что все утро он усердно занимался каллиграфией, она порадовалась и сказала:
– Не нужно навещать меня каждый день, побольше читай и пиши. И к матери можешь не ходить, только предупреди!
Баоюй поспешил к госпоже Ван и передал слова бабушки.
– Точить копье перед боем бесполезно! – заметила госпожа Ван. – Занимайся хоть день и ночь, все равно не наверстаешь упущенное, да еще заболеешь от напряжения.
– Не волнуйся, все обойдется, – ответил Баоюй.
– Напрасно беспокоитесь, госпожа, – говорили Баочай и Таньчунь. – Мы поможем ему, напишем сколько требуется, по одному разделу в день. И господин не рассердится, и Баоюй не заболеет.
– Это вы хорошо придумали! – улыбнулась госпожа Ван.
Дайюй, услышав, что возвращается Цзя Чжэн, больше не напоминала о поэтическом обществе. Пусть Баоюй не тратит времени на стихи, а занимается хорошенько. Таньчунь с Баочай выполнили свое обещание и каждый день переписывали для Баоюя по одному разделу уставным почерком. Сам Баоюй в отдельные дни переписывал по двести – триста иероглифов.
К третьей декаде третьего месяца накопилось довольно много исписанных листов.
Баоюй подсчитал их. Если написать еще несколько разделов, отцу не за что будет его ругать. И тут как раз Цзыцзюань принесла свиток. На плотной глянцевой бумаге мелким почерком были скопированы каллиграфические образцы Чжун Яо и Ван Сичжи
[176]
, причем почерк почти не отличался от почерка самого Баоюя.
Баоюй в знак признательности поклонился Цзыцзюань, а затем побежал благодарить Дайюй. Сянъюнь с Баоцинь тоже ему помогли. Какие-то задания, правда, оставались невыполненными, но об этом можно было не беспокоиться, и Баоюй принялся за чтение.
В это время в приморских районах пронесся ураган, пострадали какие-то селения, о чем государю был представлен доклад. Государь повелел Цзя Чжэну выяснить обстоятельства дела и оказать помощь пострадавшим… Таким образом, возвращение его откладывалось до конца седьмого месяца.
Баоюй снова забросил учение и проводил время в праздности и забавах.