Геннадий Тарасович Башкуев
Маленькая война
Геннадий Башкуев
Маленькая война
Траляля взглянул на свои часы и сказал:
– Половина пятого.
– Подеремся часов до шести, а потом пообедаем, – предложил Труляля.
Льюис Кэрролл. «Алиса в Зазеркалье»
Лучше погибнуть, чем жить без тебя.
Жаклин Кеннеди. 27 октября 1962 года
…Ночь в горах полна шорохов. Ветер раскачивает верхушки королевских пальм, сухо трещат лианы и цикады, поскрипывает в изголовье гамак, пищат в траве мыши. «Фр‑р», – взлетела и канула в ночи огромная птица. Я лежу в обнимку с трофейным автоматом, дуло холодит висок. Звезд отсюда не видно, лишь роятся перед глазами светлячки. Кутаюсь в одеяло – не спится. Дело не в мышах. Повстанцы не боятся мышей, черт возьми! Снова приступ малярии – знобит, руки, сжимающие приклад, вспотели. Обычная история в сезон муссонов. Невидимый туман намочил усы и бороду. Во фляжке ром, на пару глотков, но пить перед боем нельзя, таков приказ. Разве что принять таблетку хинина, но не хочется будить маму. И так намаялась за неделю. Недавно обошел посты, дозор бодрствует, курит в рукав, как учили во дворе. Даже Борька не спит, этот засоня, который вечно опаздывает в школу. В штабной палатке команданте чистил свой «кольт». Я поделился тревогой. Под вечер в верховьях реки увлекло течением Боливара, и он подвернул заднюю левую. Команданте озабоченно погладил бороду. Минометные плиты придется нести по очереди, раненых – тоже. А тут еще дожди, речки взбесились, впереди – переправа…
Я просыпаюсь, шлепаю босиком за печку, тихо, чтоб не разбудить маму, делаю по‑малому в горшок. Потом пью на кухне молоко из бутылки – пара глотков, не больше, – унимая колотящееся сердце. По потолку гуляют тени, тополя скребутся о карниз, за окном тонко плачет жестяной обод фонаря… Надо быть честным хотя бы перед собой. Я ненавижу драку и боюсь ее. Боюсь до тошноты. Но ничего не изменить. Чиркнув спичкой, вижу дату в отрывном календаре:
«1962 год.
28.
Октябрь.
Воскресенье».
Обе улицы, по уговору, как только стемнеет, окончательно выяснят отношения на ничейном пустыре за нежилым бараком и свалкой.
Со стены улыбаются Фидель и Гагарин. Спичка жжет пальцы… Терпи, маменькин сынок, равнение на Команданте!
«Почему не оседлан Боливар? Черт возьми, лейтенант, – слезы?!» – «Нет, Команданте, это все сезон муссонов, будь он проклят!»
– Сынок…
– Не зажигай света, мама! – закрываю лицо. Мама белеет в проеме. Хлопнула форточка, быстрей побежали по стенам узорчатые тени.
– Мне страшно… – рядом обдуло родным, кисловатым. – Проснулась, сама не знаю отчего… А тебе не страшно, сынок?
Ноет обожженный палец. Мне скоро тринадцать. И я – лейтенант. Если в драке мелькнет нож, я обязан стрелять. Таков приказ. Фидель переглядывается с Гагариным.
– Хотел закрыть форточку… – веду к постели маму, она худенькая и легкая. Мама засыпает сразу, держит меня за руку.
Стекло приятно холодит ноющий палец и лоб. В тусклом свете фонаря кружатся, кружатся сизые листья. Я слышу их печальный шепот. И старый наш барак кряхтит бревнами, подвывает чердаком – жалуется, что ли. Весь вечер его терзали нестройным пением и скандалами. Угомонились за полночь. Привычное дело – суббота. Пистолет‑самопал упрятан в тайнике. Спят соседи, спит двор и его дети – солдаты повстанческой армии.
Сплю и я. Ночь в горах полна шорохов.
7:18. «Полет нормальный!»
Поутру в дверь стучат. Я знаю – кто. Шлепаю босиком, распахиваю дверь, бормочу спросонок:
– Доброе утро, Коминтерн Палыч…
Сосед – костистый, в разорванной майке – проходит на кухню и долго молчит. Молчу и я. Сплю стоя. Коминтерну Палычу стыдно. Это он вчера бил в коридоре жену и орал про советскую власть.
– А мамка где? – выдавливает из себя Коминтерн Палыч и сам же отвечает: – Ах да, на базаре…
Радио шепелявит последние известия. Кажется, будет конец света. Или нет – конец пятилетки. Хочется спать.
– Мама сказала – в шкафчике…
Коминтерн Палыч роняет табурет. Дергая кадыком, пьет водку из шкалика. Мама жалеет Коминтерна Палыча. Она всех жалеет.
Лицо соседа, опухшее, мутноглазое, разглаживается, как под утюгом. Он вздыхает и, словно птица, прикрывает глаза. Сейчас будет извиняться.
– Ты вот чего… Ты уж извиняй… Мамке скажи… так, мол, и так… Пошумели соседи‑то… Шутка ли!..
Я извиняю соседей. Им не до шуток. Опять разводятся.
Коминтерн Палыч говорит еще что‑то – невнятно, радостно, глотая слова. На впалой груди в обрамлении курчавой поросли синеет портрет Сталина. Татуированные усы генералиссимуса шевелятся.
– Послушай… А моего оболтуса не видал? – обернулся у двери разговевшийся сосед. – Жена вроде на месте, Лаврентий тоже, а Петьки след простыл! Я пересчитал… Нету!
Коминтерн Палыч, надышав облачко сивухи, исчезает.
Сон как рукой сняло. Мне доподлинно известно, куда побежал Петька Хохряков, дворовая кличка Окурок, рост метр с кепкой. На форпосте ему сегодня дежурить первым.
Заброшенная церковь на взгорье у самой Уды. Река плавно огибает толчею базара, ныряет под мост, по которому усатым тараканом ползет трамвай; врезается в побуревшие заросли тальника (лук и стрелы из него – что надо!), посверкивая, скользит вдоль дамбы и, устав, припадает к широкому плечу Селенги. Все это видно с колокольни. Уда делит город напополам, а мост один! Если заудинская шпана помыслит нарушить договор, а такое уже случалось, и расквасить нам носы поодиночке, то шиш им на постном масле. Мост как на ладони. Дозорный заметит с форпоста любое передвижение противника.
Мне не по себе. За разведку отвечаю головой. Первый рапорт – в восемь ноль‑ноль. Воскресенье – день вероломства! Будь готов к труду и обороне!
Натягиваю телогрейку и несусь к реке. Жую на ходу ржаную горбушку, запиваю сереньким киселем тумана. Город отсыпается после рабочей недели. Дворники со злорадством поджигают кучи листьев. Их место на голых ветвях тополей заняли воробьи. Пока они молчат – солнца не видно. «Восход в 7:18. Заход в 17:19. Долгота дня 10:01», – твержу, как заклинание, цифры из отрывного календаря. Блеклые дымки газонов – будто от свежих воронок авиабомб. Улицы пустынны. В прифронтовом городе комендантский час. Ходу! – пока не зацапал патруль. Обгоняю телегу с дребезжащими бидонами; возница что‑то кричит вслед. Жалкая гастрономовская кляча – не чета моему Боливару!
Церковь – это вот что: стены, облупившиеся до красноты кладки, загаженные голубями, испещренные надписями, не всегда приличными; порушенные узоры окон, дохлые кошки, горлышки бутылок и стойкий запах внутри. Чем не боевой форпост? Но выше дышать легче.
Извозив телогрейку – внутристенный ход сужается кверху воронкой, – вползаю на колокольню. Колокола, само собой, нет и в помине. Петьки тоже. Свежо и гулко. Петькина фигурка – на дамбе, с удочкой. Вот хитрец! Свист у меня вполне командирский. Из‑под купола шарахнулись голуби.
– А че такого, чес‑слово! – не успев влезть на форпост, оправдывается Петька Хохряков. – Мост я и снизу засекаю… Полет нормальный!
По радио передавали запись старта «Востока‑1». Искаженный помехами голос хладнокровно сообщал: столько‑то секунд – полет нормальный. На Петьку это произвело громадное впечатление, как и на всех дворовых. Человека запускают в тартарары, а он – «Полет нормальный!».
Эти святые слова Петька вставляет по малейшему поводу. Тоже мне, космонавт!.. Петька Окурок – щуплый, с бегающими глазками, грязным носом‑пятачком и всклокоченными волосиками – в отца. И выпить может, хотя ему на вид тринадцати не дашь. Всем желающим Петька объясняет, что у него тяжелое детство.
– К‑курить нема? – у рыбака зуб на зуб не попадает. Удочку он спрятал в кустах у реки. От холодной воды руки у Петьки всегда красные, в цыпках, – грязь въелась под кожу.
– Полет норм!..
Кепку ему на уши, чтоб не болтал почем зря!
В церкви, пусть заброшенной, кощунствовать грех. А Гагарин – бог. И улыбка у бога хорошая. Любой пацан во дворе – да что там, в городе! – без запинки отбарабанит биографию Юрия Алексеевича. Когда он полетел в космос, все вывалили во двор, загомонили, побросали кепки вверх. Мужчины пустили по кругу бутылку. Участковый по прозвищу Батиста, краснорожий и кривоногий старшина, от избытка чувств пальнул из пистолета, а потом сокрушался: за патрон надо было отчитываться. Его успокоили – вынесли из дома патроны того же калибра и запасной магазин к трофейному парабеллуму. Женщины и мама плакали. Думали, что наступил коммунизм.
Этим летом тоже был шум: в космосе очутились Николаев и Попович, – но пальбы уже не было. Зато Фидель, говорили, салютовал космонавтам на другом конце шарика. Всей обоймой. Самолично. Вот что значит барбудос! Они и америкашкам дадут под зад в Карибском море! В позапрошлую субботу мужики из нашего барака писали письмо Фиделю. Перечисляли награды и рода войск. Пока что с Кубы не ответили: там у них заварушка намечается. Американский империализм вконец обнаглел. У мамы в цехе был митинг. «Руки прочь», значит. Маме, как ударнику комтруда, дали слово, а она заплакала, испугалась чего‑то…
– Батя заходил? – клацнул зубами Петька.
– Как обычно.
– Не говори Хромому про рыбалку, – затараторил он. – Если б не она, чес‑слово, не встал бы! Я рыбу еще ни разу не проспал! Думаешь, спать неохота? Батя мамку всю ночь гонял, хотел к Батисте бежать, да мамка не дала. Синяк у ей, у мамки‑то…
Петька Окурок – заядлый рыбак. Прошлым летом он в поисках червей подрыл забор у кладовок, и тот рухнул. Дворовая общественность в лице старосты Кургузова, непьющего персонального пенсионера, грозилась писать куда следует. Петька был нещадно выпорот отцом, поросячий визг Окурка разносился по всей округе. И еще. Однажды, когда мы с мамой сидели без денег, Петька приволок ведерко хариусов.
– Ладно, не скажу.
– Полет нормальный! – Петька нашел окурок и, счастливый, попыхивает.
Я смотрю на город. На заводских трубах трепыхаются рваные простыни тумана. Ночь капитулирует. 7:18. Розовый шар едва касается островерхих гор и лопается ослепительными брызгами. Искристые капли солнечной влаги оседают на крышах и окнах, на кончиках антенн, строительных кранов и удочек заядлых рыболовов.
И в тот же миг золотом вспыхивает река. Я закрываю глаза. Драка начнется в сумерках.
– Чего ты? – шепчет Петька. Он дрожит.
– Солнце, не видишь?
– Вижу… – не сразу отзывается Петька. – Щас бы в колокол, а?
Встречный ветер ерошит чубы. Подобно большому кораблю, город плывет в пылающем мареве рек. С капитанского мостика видно далеко. Улицы корабля оживают. Бежит трамвай, урчат автомобили, люди‑мураши потянулись к муравейнику‑базару. Всюду кумачовые пятна – нашей революции исполняется сорок пять. Я люблю город. Знаю, вблизи он не так красив. С деревянными тротуарами и бараками, яблоками конского навоза на асфальте, пылью и очередями. Но это мой город. Мой, понятно?..
Неожиданно Петька кричит благим матом. Окурок прижег ему пальцы. И поделом. Нечего зевать в дозоре.
На мосту течет жидкий ручеек прохожих. В руках у них мирные авоськи. Детская коляска. Одинокий велосипедист. Девочка с собакой. Двое с удочками… Стоп! На мосту вооруженная колонна! Тьфу, да это пионеры тащат металлолом. Их обгоняет трамвай. Но в него заудинская шпана с палками и прочим боевым скарбом не сунется. Пассажиров пугать – милицию кликать.
– Да кому эт надо! – морщится Петька. – Зауда спит детским сном… Слышь, лейтенант! В‑в‑ва…
Честно говоря, я бы с удовольствием отпустил Петьку. Толстые стены излучают январскую стужу. Колокольня наполовину замурована, но сквозняк чувствительный. После рыбалки, видать, особенно. Щебень, мусор, останки голубя под ногами. Надпись: «Дурак!» Обрывок веревки под куполом. Тоска.
И почему это на колокольне нет колокола?
– С утра не жрамши… – ноет Петька. От него воняет рыбой и дезертирством.
И торчать ему, горемыке, на форпосте, пока не сменят. И кто?! Борька‑засоня. Покидаю товарища скрепя сердце. На войне как на войне…
Никто не знает, из‑за чего сыр‑бор и сколько лет война эта длится. Наверное, вечность. Когда я явился в этот мир, он уже враждовал. Боевое крещение получил в детском саду – вражеский младенец укусил за нос. Родной двор утешил и научил давать сдачи. Всучил рогатку, позже кое‑что потяжелее.
О, месть сладка… Можно простить фингал под глазом, но унижение – никогда.
Заудинская шпана напрягла хилые свои мозги и обозвала нас барбосами. Нас – барбудос, сыновей Фиделя! Самое ужасное – прозвище пошло гулять по Городу. Только великая потасовка смоет наш позор!
Накачавшись злостью, я на всех парах прибежал во двор: «Команданте, полет нормальный!»
Тайна «полубокса»
Тут мой Боливар усмиряет свой воинственный бег. Навстречу ему балетным шагом семенит Рада. «Рада всегда всем рада». Некоронованная королева при дворе барбудос. Белая шапочка, черные волосы, зеленые глаза.
Со мной что‑то происходит. Поднимаю плечи, руки в брюки, походка – что в море лодочка. Эдак рассеянно поплевываю.
– Приветик, Аюр, – взмах сумочки, белозубая улыбка.
Меня назвали по имени! Презрение к женскому полу лопается мыльным пузырем. Губы растягиваются в глупой улыбке. Пятки вместе, носки – врозь.
– Привет, Рада! – счастливый, рычу в ответ.
Хорошее все‑таки имя. Точь‑в‑точь про нее. Меня обдает запахом цветочного мыла и шелестом болоньевой курточки (последний писк моды!). Украдкой провожаю точеную фигурку. Могу поклясться, она и сейчас улыбается. Кому? Всему свету!
С некоторых пор на девчонок гляжу иначе. Сами знаете – как. Смутные желания бередят душу. Сильно подозреваю, что мои прыщавые соратники испытывают те же муки. Но кто же признается? Смельчака ждет худшее из наказаний – град насмешек.
Очнувшись от гипноза, устремляюсь в штаб. Находится он на роскошном чердаке четырехэтажного Дома специалистов. Высокие его окна и балконы сверху вниз смотрят в мелкие глазницы нашего барака. Я думаю, домам неудобно друг перед другом. Но что делать? Кочегарка и длинный ряд сараев с тыла запирают их во дворе. Нашем дворе.
Хромой Батор ждет в штабе. Хоть бы разок проспал!
– Поздновато… – стучит он ногтем по наручным часам: 8:07. Может, видел с крыши, как я истуканом стоял после улыбки Рады? Меня обдает жаром. Хромой Батор поглаживает шрамы на подбородке. Сердится. Ему можно: он наш команданте. Внимательно выслушивает мой рапорт, переспрашивает про мост.
Пылинки танцуют в косых лучах света. Ботинки пружинят на ковре из шлака. Над головами, царапая железо, ходят голуби. За смотровым окном пошумливает улица. Угол чердака мы отгородили досками и картоном. На столбах – вырезанные из «Огонька» портреты Фиделя, Гагарина, Титова, Гевары. Рядом – намалеванный от руки план города. Зеленый цвет – наша территория, коричневый, за голубой лентой реки – вражеская, нейтралка заштрихована. Скамейка, ящики. Штаб вполне приличный.
Прихрамывая, команданте подошел к карте и заговорил про боевые операции в Санта‑Кларе и Плайя‑Хирон. Узкое лицо с высоким лбом озаряется вдохновением. Длинноволосый, худой, злой. Вообще‑то он жутко начитанный и странный. Расхаживает как раз над своей квартирой. Отец у него – большой начальник, на «Волге» ездит. А одевается Хромой Батор похуже Петьки Окурка. Вот и сейчас напялил на себя рваный свитер. Начал учиться на двойки, хотя до того ходил в круглых отличниках. И хромым‑то стал непонятно – взял и прыгнул с кочегарки. Просто так, даже не на спор! Сперва я думал, что это из‑за Рады – они живут на одной площадке. Выяснилось, он даже не здоровается с соседкой. При мне благовоспитанная Рада (музыкальная школа и балетный кружок) обозвала его хулиганом. Тот лишь усмехнулся.
Рада переехала в наш двор недавно. С ее появлением пацаны дружно перешли с куцей прически «бокс» на «полубокс» – волос там чуть больше и чуб подлиннее. Сужу, конечно, по себе. На большее не хватило духу. Длинноволосых беспощадно выгоняют из школы. Очередная волна репрессий. Что и грозит Хромому Батору. Если, разумеется, не вступится папаша. У Рады отец тоже начальник, но поменьше – ходит пешком. И к нам заходит. Мама величает Максима Малановича «дорогим гостем». Я здороваюсь с ним за руку, верите?.. Как мужчина с мужчиной.
8:23. «Родина или смерть!»
– Ты меня слушаешь? – подозрительно косится Хромой Батор.
Чего слушать‑то? Про тактику партизанской войны могу и сам рассказать: «Родина или смерть!» И точка.
Раньше местные пацаны называли себя «шанхайскими». Вон на столбе вырезано: «Шанхай. 1958». И подпись некогда известного хулигана – «Мадера». Потом донеслось эхо кубинской революции, возникли барбудос и Хромой Батор. Звание команданте стоило ему разбитого носа.
– Давай проверим твою игрушку. Я достал еще…
В ладони команданте блестит желтый патрончик мелкого калибра.
Пистолет!.. Признаться, совсем про него забыл. Изображаю на лице дикий восторг. Боек и ствол выточили с Петькой в школьной слесарке, под видом детского технического творчества. Мы были вынуждены: на другом берегу Уды мелькнули ножи. Пусть это слухи. Даже в мыслях преступившего неписаный закон города ждет кара. Кто сеет ветер – пожнет бурю. Так и заявил Хромой Батор. Мы подняли сжатые кулаки.
Если вынуть в стене кирпич – увидишь тайник. В промасленной тряпице – грозное оружие возмездия, запакованное в железную пистонную хлопушку за восемьдесят копеек.
Усмехаясь, Хромой Батор пригвоздил к столбу газетный клок: тощий великан в цилиндре, полосатых штанах, с козлиной бородкой и волчьим оскалом. Он стоит по колено в воде и размахивает над островком пузатой бомбой, на которой начертана буква А.
Выстрел грянул со второй попытки, но не хуже, чем в кино. В правом ухе зазвенело. Где‑то мяукнула кошка. Ошалело стуча крыльями, голуби ринулись с крыши. От столба шла пыль.
– Попал! – чихнул Хромой Батор.
Пуля вырвала из рук великана бомбу. Я понюхал ствол. Почему‑то воняло чесноком.
– Здорово! – Хромой Батор подобрал щепку – почти с ладошку.
С той поры как подбил из рогатки голубя, слыву во дворе за меткого стрелка. В лейтенанты произвели и пистолет доверили. А кому интересно, что при стрельбе закрываю глаза?..
– Это еще что! То ли дело по движущейся мишени! – расхвастался я не на шутку.
– Да, да… – бормочет команданте. – Проклятые гринго…
Искупавшись в пыли, мы нашли‑таки у стены пулю. Она сплющилась и теплая.
– Отца вызвали ночью, – вдруг говорит Хромой Батор. – До сих пор нет…
Ого! Хромой Батор заговорил про отца. А то можно было подумать, что он сирота.
– Давай еще, – чихаю я.
– Надо беречь патроны, – встряхивается команданте.
Мы заботливо укутываем пистолет в тряпицу, прячем в тайник. Меня
заставляют повторить приказ: стрелять при малейшей угрозе холодным оружием.
– Еще есть время отказаться, – добавляет команданте. – Добровольцы найдутся…
– Я готов! Заход солнца в семнадцать девятнадцать! – рычу в ответ. По спине бегут мурашки.
– Так я и думал, – давит мое плечо команданте. – Родина или смерть!
Совсем стемнеет к шести часам. Он вчера засекал. Конечно, в темноте можно огреть и своего. Зато легче убегать от милиции. Мы встанем спинами к нежилому бараку, чтобы не обошли сзади, и будем теснить противника к свалке. Там ему и место.
Хромой Батор снимает с руки часы.
– На! Не опаздывай больше. После боя вернешь.
Корпус часов чуток облез, стекло мутноватое, но за ним неумолимо стучат шестеренки и гордой вязью светится: «Победа». О, «Победа»! Предмет зависти всего двора. 8:23. Команданте верит в меня!
Пожарная лестница наверняка покрыта инеем и скользкая. Да и поддувает. Спускаемся через внутренний люк Дома специалистов.
И попадаем в дружеские объятия Батисты.
– А‑а, барбосы, с приземлением!
Из‑под синих обшлагов вылезают огромные волосатые ручищи и клешнями ухватывают наши загривки. Сейчас мы, наверное, похожи на елочные игрушки. Усы Батисты топорщатся. Блестят яловые сапоги.
– Мы вам не барбосы! Немедленно отпустите!
Хромой Батор тщетно пытается сохранить достоинство в висячем положении.
– Не брыкаться! Кто стрелял? Ну?!
Участковый хватает команданте за ухо – немыслимая дерзость! Но – ни звука. Даже под пыткой барбудос не назовут адреса и явки.
– Мне все известно, барбосы! И так жильцы жалуются! Ну?!
– Ой, ой, дяденька, не знаю!
Кажется, это кричу я. Ухо горит огнем. Пахнет ваксой и еще чем‑то казенным.
– Погодите, бамлаговцы! Я вам покажу чердачную жисть!
Команданте незаметно подмигивает. Чердак отменяется. Сбор в полевом штабе.
– Кто стрелял? А?! – крутит ухо старшина. Слава богу, не мое. И неожиданно вскрикивает. Клешни на миг ослабли. У Батисты замечательно кривые ноги – ныряю меж ними. Треск хлястика – проклятье! Зато Хромой Батор, подпрыгивая, катится вниз.
– Пусти, Батиста!
– Кто Батиста? А ну, пройдем!..
– Отпустите его, старшина!
Команданте вернулся. Зачем?
– Беги, Батор, он меня в милицию‑ю!..
При слове «милиция» просторная лестничная клетка заполняется жильцами. Халаты, бигуди, шлепанцы, животы, подтяжки.
– Верна‑а! В милицию его!
– От них грязь одна!
– Житья нету! Повадились сюда, шпана барачная!
– Заткнись, крашеная! – кричит Хромой Батор.
– Ах! И этот тут! У такого отца – и такой сын! Распустил космы! Начальство, так все можно?!
– Молчи, дура! – шрам на подбородке ожил и посинел.
– Ах! Милиция, что вы позволяете! – стонет рыжеволосая в бигудях.
– Вы первая начали!
– Я?! Ужас! Ужас!
– Он вам не барачный!
– Вот как? Интересно, тогда кто он?
– Он… он… – Хромой Батор запинается. – Он… человек! Человек!
«… век‑век!» – четырехэтажное эхо бьется о стены. А вдогонку – смех.
– Прекратите, как вам не стыдно!
Голос чистый и звонкий. Рада! Прекрасные зеленые глаза пылают гневом.
Смех умолкает.
– Погодите, бамлаговцы, доберусь я до вас, – трет коленку старшина и дзинькает подковками до самого первого этажа.
Сдвигаю набекрень кепку, чтоб не увидела догорающее ухо. Задираю рукав – там, где часы. Напрасно! Лучистые глаза обращены на команданте.
– Кто тебя просил лезть… – бурчит Хромой Батор.
Рада подходит ближе. Шуршит болоньевая курточка.
– А ну, катись отсюда! – кричит Хромой Батор. – Ходишь по пятам! Девок нам не хватало! Нашлась… защитница…
Рада, представьте себе, улыбается!
Покраснев, команданте добавляет крепкое выражение.
Рада вздрагивает и быстро уходит. Внизу хлопает дверь.
Зря это. Между нами, мальчиками, говоря, Рада – та девчонка, которая может присниться. Впрочем, мне‑то какое дело… Я смотрю на часы «Победа».
9:00. Это идут барбудос!
Слышишь чеканный шаг?
Это идут «барбудос»!
Песня летит над планетой, звеня:
«Куба – любовь моя!»
Какой‑то сопляк сидит на поленнице и, отчаянно перевирая мотив, стучит в такт палкой.
– Эй, не свались!
– А меня возьмете? – тотчас свалился он с поленницы; по виду второклашка. – У меня и рогатка есть…
На сопляка ноль внимания. Пересекаю двор. У барака чисто: за ночь ветер‑дворник согнал листья к углу кочегарки. Небо тоже подмели как следует. Ни облачка. И солнце – рыжее, что яичница. В животе урчит. 9:00. Староста Кургузов заступил на дежурство – его лысина светится в окне. Следит за порядком. По нему можно сверять часы.
Так и знал! Дозорный валяется в постели. Борька Болембах – не Кургузов, это точно.
– Больше не буду! – Борька зевает и путается в штанах. И в школе повторяет то же самое. У засони узкие плечи, пухлые животик и попка, весь облик напоминает грушу. И в кого он такой? Болембах‑старший – как жердочка. Вечный труженик с печальным носом. Он, нос, как раз выглядывает из кухни.
– Молодые люди, пожалуйте завтракать.
– Папа, вы не беспокойтесь… – Борька тянется к телогрейке.
– Борис! – трагически восклицает Болембах‑старший. – Ты говоришь невозможные вещи!
Всякий раз меня убивает вот это. Борька выкает отцу, а тот величает его Борисом, не иначе.
– Борис! – Семен Самуилович округлил масляные глаза. Теперь Болембахи похожи. И носами, и волосами – курчавыми, смоляными. Самое возмутительное – Борька в открытую бреется отцовской бритвой. Иногда Болембах‑старший взбивает сыну пену. Какая‑то чудовищная несправедливость: засоня и трус решил обзавестись бородой.
Дело в том, что «барбудос» в переводе с кубинского…
– С испанского, – вежливо поправил Борька.
Случилось это летом, за сараями.
– При чем тут испанцы! – закричал Петька Окурок и сплюнул сквозь зубы. – Думаешь, не знаем! Ха! Не посаран, понял?
– Во‑первых, «но посаран»… – начал Борька.
– Врешь ты все! – отшвырнул окурок Петька. – Куба – да, янки – нет! Как дам по уху!
– Кто – я вру?! – округлил глаза Борька.
Петька говорил невозможные вещи.
– Пацаны, чего зырите! Бей провокатора!
Петька несильно толкнул Борьку в грудь. «Провокатор» не отступил.
Но пацаны, воробьями облепившие поленницу, угрюмо ковыряли в носах. Сказанное походило на правду. И то, что Борька, против обыкновения, не струсил, говорило за себя.
Спорщиков разнял Хромой Батор. Петька сразу же потребовал папирос и доказательств. Борька вынес из дома отцовскую беломорину и книжку с пальмой на обложке. Ткнул в подчеркнутое: «барбудос» – бородачи.
Н‑да… С бородами у нас неважно. Стать бородачом мог только Борька. В пятом классе у него прямо на уроке выросли усы. Трогать их давал за две ириски. Борька начал бриться, чтобы «волос был гуще», с той поры щеголяет по двору с синими щеками, чем выводит из себя Петьку. У того даже пушка на губах не намечается. «А я виноват? – оправдывается он. – Детство чижолое, чес‑слово!»
На следующий день после спора все появились с мелкими порезами на подбородках. У Хромого Батора под нижней губой алел шрам. Петька заклеил щеку пластырем. Тут уж обидно стало мне. По‑настоящему обидно. Хоть и тайком, но у пацанов есть чем бриться. А мы живем с мамой. Бритвы в нашем доме нет…
– Семен Самуилович, если можно, дайте Борису сухим пайком. Мы торопимся, – сглатываю слюну и дергаю за рукав Борьку. Будущий бородач внимательно разглядывает в зеркале свои щеки.
Семен Самуилович не понимает, что такое сухой паек. Беда с этими штатскими лицами!.. Болембах‑старший работает женским парикмахером. Честное слово, не вру. «Дамским», – поправляет он. Борька рассказывал, что папаша на коленях обещал мамаше перейти в мужские парикмахеры.
– Молодой человек, скажите, а дежурство у Бориса не опасное? Колокольня без колокола, знаете ли… И вообще…
Семен Самуилович мнется и сует термос.
Так! Борька успел проболтаться обо всем отцу.
– Боялся проспать, – умоляюще выпучился он. – Не говори, а?
Ладно уж. Собственно говоря, Борька не засоня. Просто любит читать по ночам книжки. И контрольные дает списывать.
Ястребиный взор старосты Кургузова провожает нас за ворота. Я несу термос. Борька вращает синими щеками – уплетает колбасу с хлебом. Петька Окурок проклинает нас на колокольне.
Хлопаю «бородача» по спине.
– Чао! – откашлявшись, кричит он.
Борьке на форпост, мне – на базар. Дела, дела…
9:22. «Сдачи не надо!»
Базар у нас не настоящий. Не тот размах, что ли. Ни кокосов, ни верблюдов. Хоть бы ишак какой объявился! Где истошные крики менял и продавцов воды? Где звуки труб и толпы паломников?
«Разве это базар?» – возмутился бы Борька.
Правда, крику у нас тоже хватает. Вон семейская тетка, укутанная в платки, бусы и юбки, ругает мужичка. Мужичок не поддается, требует сдачу. При этом крикуны с колоссальной скоростью щелкают кедровые орехи. В заплечном мешке верещит поросенок – не хуже ишака, однако.
Вдоль некрашеных деревянных рядов – жуткие улыбки свиных рыл, бараньи туши и веники, горки сала и картошки, вскрытые бочки квашеной капусты, соленых огурцов и омулей… В животе урчит с новой силой. Старушка в дэгэле и старик в ичигах курят трубки и щупают тарбаганьи шкурки. Усатый дядька гнусавит в окошечке, наливает вино из чайника в стакан, чмокает алыми губами и глядит на солнце. Манит улыбкой: «Малчик, малчик…» Я качаю головой.
Пить нельзя. Таков приказ.
Если кто помалкивает на базаре, то это сапожники‑китайцы. Зажмут губами гвоздики и без передыху стучат в своих будочках.
Вдруг на углу вспыхивает драка. Там играют в «три наперстка». Парень в тельняшке ухватил очкарика за волосы, а тот пинается. Визжит поросенок. Солдатский патруль уминает позы, розовые щеки лоснятся. Над ухом брызгают слюной: «Чтоб ты сдох!..» Торговцы снедью – подозрительно вкусными пирожками – ожесточенно спорят о достоинствах старых и новых денег.
Драка прекращается. Зеваки идут к другому углу, где появилась местная знаменитость – дурачок Гриша по кличке Гитлер Капут. Долговязый, рябой, он хрумкает огурцом. В карманах рваного пальто добыча – горлышки пустых бутылок, в глазах – блеск привалившего счастья.
Паши Адмирала пока не видно. Летом и зимой он ходит в сапогах. Забредя в лужу, Паша отдает морские команды: «Торпедные аппараты, то‑овсь!» Чем не адмирал?
В отличие от Гриши и Адмирала, дурачок Дима ведет себя на базаре тихо. Никто не знает точно его возраст. Говорят, Дима служил в органах в звании капитана – в сером доме на площади Советов. Однажды во время допроса он нечаянно выстрелил из пистолета. Пуля срикошетила и попала в портрет вождя. На этой почве Дима свихнулся. Он мог на морозном трамвайном окне одним мазком нарисовать портрет Ленина – сам видел! Дима появится на базаре ближе к обеду с пачкой старых газет. За это торгаши дадут ему не только покушать, но и мелочь медяками.
Завидую дуракам. Их все любят и подкармливают. Стоит дураку подойти к лотку – туда валом валит народ. После Гриши полбочки соленых огурцов как не бывало. Все кругом хрумкают. Я тоже – стибрил под шумок. Торгаши и стараются улестить Гришу. Потому он всегда сыт и пьян. Если не возьмут в космонавты, говорит Петька Хохряков, пойду в дураки.
Сожрав огурец, Гриша читает стихи. «Собственные».
– Я пришел к тебе с приветом! Кхе… – дальше он путается и плюется с досады. Ему хлопают и подносят стакан вина.
– Гитлер капут! – крякнув, объявляет он. Хохот. Гриша кланяется, как артист. Следующий номер программы – жужжанье мухи о стекло, визг поросенка и застарелый анекдот про кукурузу. Дураку можно. Хохот и улюлюканье.
Один я не смеюсь. Давняя встреча не дает покоя. Первоклашкой занесла меня нелегкая на дамбу. Гриша собирал там бутылки. Увидев известного в городе дурака, я испугался и заревел.
«Не бойся, глупыш, – ласково молвил Гитлер Капут. – На‑ка яблочко…» Отказываться было глупо. «Учишься? – погладил он ранец. – Учись хорошо. И не бойся, слышишь? Никогда ничего не бойся».
Он задрал кверху рябое лицо, пощурился на колокольню: «А вот колокола нету… Беда, беда…»
Гриша вздохнул, звякнул бутылками, обернулся: «Вырастешь, вспомни обо мне. Жил, мол, в прошлом веке один дурак. Яблочком угостил… Ладно?»
Яблочко было сладким – с базара…
…Внезапно Гриша обрывает поросячий визг и убирается восвояси. Но толпа зевак не расходится. На арене базара возникает нелепая фигура. Заклятый враг Гриши одет в женскую кофту, шляпу и мокрые валенки. Дурачок часто взмахивает руками, квохчет и шипит что‑то под нос, точно примус. Если прислушаться к Примусу, можно узнать всякую всячину. Как рубить лес и стряпать рыбный пирог, отчего падает курс акций, почему колокольня без колокола и кто убил Кирова.
Потом, вздрогнув, Примус монотонно бормочет: «Не знаю… Ничего не знаю…»
Заметив толпу, Примус дергает сивой бороденкой: «Строиться, гады! На лесоповал! Без права переписки!» Народ хохочет. Дураку дают кусок сала. Он прячет его в валенок – про запас.
Гриша и Примус никак не могут ужиться. Это совершенно необъяснимо. Жратвы на базаре хватило бы и на вагон дураков. Однажды Гриша дурацким своим умишком додумался‑таки и в знак примирения подал при встрече надкушенное яблоко. Примус запустил им благодетелю в нос, отчего пошла кровь. Обиженный не остался в долгу. С криком «Гитлер капут!» метнул в товарища по несчастью горсть квашеной капусты… Повеселились от души.
А вот и дурочка. Она пока что без прозвища – на базаре недавно. Распустив космы и закатив глазищи, утробным голосом возвещает конец света и священную войну. В городах останется по пять человек, в деревнях – по одному, а спасется тот, кто окажется у горы. Земля будет сожжена на сто локтей в глубину. Примус беспокойно хрипит: «Не знаю… Ничего не знаю…» Народ мгновенно расходится, и косматая уходит несолоно хлебавши. Так ей и надо!
То ли дело веселый безногий чистильщик! Орудует щетками как заправский жонглер, пристукивает ими в лад песенке:
Раз – ботинок, два – каблук,
Стук – копейка, рубль – стук.
Раз – ботинок, два – каблук,
Выходи плясать на круг!
А ботиночки‑то – как у багдадского вора, с форсом. Лаковые, черный низ, белый верх. Каблуки – что копыта. Взмах бархотки – и острые носы туфель пускают зайчики. Вырасту – заведу такие же.
В баночку с медяками летит рубль. Ого! Старыми деньгами – червонец.
– Сдачи не надо! Выпей, земляк, за здоровье Мадеры!
9:22. На горизонте всплыл Мадера. Бывшая гроза городских окраин, родом с нашей улицы. Последний раз, болтали, залез он в винный ларек, где его, пьяного вдрызг, и сцапали. Дружков Мадеры во дворе не осталось. Кого в армию забрили, кого в тюрьму. Родственники надеялись, что Мадера там и сгинул. А он, вишь ты, рожу наел! Когда‑то Мадера мимоходом щелкнул меня по уху. Такое не забывается… Та же челка, будто приклеенная ко лбу, хрящеватый нос и тонкие бесцветные губы. Разве что золотую коронку вставил и усики отпустил. Экий пижон! Брюки – клеш, белый шарф, новая телогрейка. И серу жует.
– Че, суконец, зыришься? Соску дать? – ощерился Мадера. Зубы мелкие, желтые.
– Ты – Мадера… – вырывается у меня.
– Ишь, козявка, узнал! – перестал он жевать. – Шанхайский, че ль?
– Ага. Только мы теперь барбудос.
– Чего‑о?! – загоготал Мадера. – Какие такие… барбосы?
«Газеты читать надо», – мысленно ответил я и пошел дальше.
– А ну, щенок!.. За ноги и об угол! – тряхнул так, что клацнули зубы. – Тыкву расколоть?! Стой, покуль Мадера базарит… Сколь вас во дворе… этих самых…
– Барбудос? Три взвода.
– Чего‑о?! А вы, зырю, пацаны деловые! Наш закал, шанхайский!
Мадера выплюнул серу и поволок меня к заветному ларьку. Не обращая внимания на лопотанье усатого хозяина, хапнул чайник. Бросил в окошечко красненькую: «Сдачи не надо!» Лопотанье смолкло.
Пристроились мы в будочке безногого чистильщика. Он шумно обрадовался чайнику, подтянулся на могучих руках и сел на табурет. Мадера расплескал по стаканам вино и присосался к носику чайника.
– С возвращеньицем, значит, – сказал безногий. Стакан в его руке исчез.
– Угу! – утер рот Мадера. – Трешник, понял? От звонка до звонка! Мусора, паскуды! Вышел – ни друзей, ни блядей… Пей, пацан.
– Не рановато ли? – чистильщик покосился на портретик Сталина, приляпанный изолентой к стеклу. Будочка чистильщика – тихий островок в штормящем море базара.
– Я раньше начал! – ругнулся Мадера. – Пей.
Под одобрительные смешки я глотнул, успел распахнуть дверку и выблевал назад.
– Кислятина, – бодро сказал я, – то ли дело кубинский ром!
– Разбежался… Тока добро переводить, – проворчал Мадера и отобрал стакан.
– Ты ешь, ешь, – улыбнулся безногий.
На газете лежали колбаса, хлеб, лук, сало. Минутой раньше набросился бы волком… Сейчас не хотелось. Подташнивало.
Мадера вынул ножик с наборной ручкой, подцепил кружок кол