… Я почти обезумел от радости. – Увидеть город! Быть на ярмарке! – Господи, Боже мой!.. Второпях я раскидал все мое платье, надел на изнанку жилет, повязал на шею вместо галстука носовой платок, наконец, при помощи Бобылева, кой-как оделся и отправился к обедне. Надобно сказать правду, на этот раз молитва моя была самая грешная, потому что я беспрестанно думал о городе и с нетерпением дожидался конца службы. – Ну, если уедут без меня? – думал я, стоя, как на огне, и поглядывал беспрестанно на двери. Когда, отслушав обедню, я воротился домой, завтрак был уже готов, и шестиместная линея, заложенная в восемь лошадей, стояла у крыльца.
* * *
…Скоро ли мы приедем? – спросила Машенька, зевая. – Что это, маменька, как город-то далеко от нас; едешь, едешь, а конца все нет! – Авдотья Михайловна улыбнулась и молча указала вперед. – Что это, что это? – закричала Машенька. – Посмотри-ка, братец, звездочка! – Это блистала в лучах полуденного солнца глава соборной церкви нашего губернского города.
Подъехав к крутому спуску, мы вышли все из линеи и прошли несколько времени пешком. Когда мы взобрались на противоположный скат, то высокий холм, усыпанный домами, посреди которых подымались кой-где выкрашенные кровли каменных палат, представился нашим взорам. – Так это-то город? – закричала Машенька. – Как он велик! Сколько в нем домов!.. И в них во всех живут?.. Ах, Боже мой! – Я сам обезумел от удивления, смотря на длинную, обставленную высокими домами улицу, которая шла в гору и оканчивалась на вершине холма площадью. – Фу, батюшки! – шепнул я вполголоса, - какая громада домов!.. какие огромные палаты!
Восторг мой очень уменьшился, когда мы въехали в город. Начиная от самой заставы, тянулись два ряда лачужек, одна другой безобразнее. – Что это? – вскричал я невольным образом. – Да неужели это город!
- Город, душенька! – сказала Авдотья Михайловна. – Эта улица называется мещанской слободою.
- Город! – повторила Машенька. – Да у нашего старосты Парфена новая изба гораздо лучше этих домов. Ну уж, город!
- А вот погодите, милые! Выедем на нижний базар, так дома пойдут красивее.
Через несколько минут мы доехали до конца слободы, и перед нами разостлалась огромная базарная площадь, или лучше сказать, обширный луг, застроенный со всех сторон деревянными домиками, довольно ветхими, но которые имели уже городскую физиономию и, если не величиною, то, по крайней мере, своей наружной формою отличались от деревенских изб. Почти треть этой площади была покрыта табунами малорослых и некрасивых собою лошадей; посреди них рыскало человек тридцать всадников в безобразных ушастых шапках. Эти наездники махали своими толстыми нагайками, скакали взад и вперед и перекрикивались меж собой на каком-то странном языке. Один из них, с отвратительной широкой рожею, погнался при нас за лошадью, которая отделилась от табуна, накинул на шею веревку и, несмотря на то, что она становилась на дыбы, била задом и металась во все стороны, через минуту протащил ее мимо нас, как борзую собаку на своре.
- Ай, да молодец! – сказал Иван Степанович. – лихо сарканил.
- Что это за люди такие? – спросила Машенька. – Ах, папенька, какие они страшные!
- Это калмыки, душенька, они всегда пригоняют к нам на ярмарку целые косяки лошадей. Их что-то очень много - ну, видно, на этот раз степные лошади нипочем будут.
Подвигаясь медленно вперед, мы поравнялись с другою частию площади, установленной телегами: сотни возов, нагруженных дугами, циновками, лаптями, деревянной посудою и всякими другими сельскими изделиями, стояли в самом живописном беспорядке. Тут простой народ кишел как в муравейнике: невнятный говор, гам и радостные восклицания сливались с громкими возгласами продавцов и покупателей, которые с ужасным криком торговались меж собою: то били по рукам, то спорили, покупщики корили товар, продавцы отвечали им бранью. В одном месте, собравшись в кружке, пировали и веселились крестьяне, сбывшие свой товар, в другом посадские разряженные девушки лакомились орехами, покупали пряники и пели песни; тут оборванный мальчишка дул изо всей силы в хвост глиняной уточки и налаживал плясовую; там мещанский сынок испытывал свое искусство на варгане; в другом углу четверо видных детин играли на дудках, а пятый чесал левою рукою ухо и, потряхивая своей кудрявой головою, заливался в удалой песне. Вся атмосфера была напитана испарениями свежего сена, полевых цветов, огородных душистых трав и овощей, все было кругом жизнь, движение и праздник.
Миновав ряды, на которые я не успел порядком насмотреться, мы повернули направо в гору, и тут явился перед нами губернский город в полном величии своем и блеске. Мы ехали по Московской улице. Боже мой, что за дома! Каменные, раскрашенные разными красками, с лавками, балконами с итальянскими окнами, в два и даже три этажа! Что шаг, то новое удивление: вот зеленый дом с красной кровлею и огромными белыми столбами; вот розовые палаты с палевыми обводами около окон; вот дом совершенно пестрый, на воротах голубые львы с золотою гривою – какое великолепие! – Я молча удивлялся, а Машенька осыпала вопросами Авдотью Михайловну. – Верно, это губернаторский дом? – спросила она, смотря на зеленые палаты с красной кровлею.
- Нет, душенька! Это дом купца Вертлюгина.
- А этот? – продолжала Машенька, указывая на голубых львов с золотыми гривами
- Купца Лоскутникова.
- А вот этот, который выше всех?
- Купца Грошевникова.
- Купеческие – все купеческие! – вскричал я с удивлением. – Боже мой! Какие же должны быть дома у дворян?
- Деревянные, мой друг! – отвечал с улыбкой Иван Степанович.
«Странно! – подумал я. – Здесь все не так, как у нас в Тужиловке».
Мы въехали, наконец, на главную городскую площадь. Я не верил глазам своим, смотря на присутственные места, запачканные, с обитой штукатуркою, с выбитыми стеклами и с почерневшей от времени деревянной крышею, но более всего сразил меня губернаторский дом. Я воображал его мраморным, с золоченою кровлею и, по крайней мере, в пять или шесть этажей, а он был только в два этажа и выкрашен просто – желтой краской! Нет! Этого уже я никак не ожидал.
* * *
Отобедав у Алексея Андреевича Двинского, отправились всей семьей на ярмарку. И теперь еще не могу вспомнить без восторга и радостного замирания сердца о том, как мы подъехали к рядам, как вышли из нашей линеи, как глазам моим представилась эта бесконечная перспектива слабоосвещенных лавок, которые вместе с многолюдною толпою народа, терялись вдали в каком-то заманчивом сумраке. Когда мы вошли в одну из главных улиц этих ярмарочных биваков, голова моя закружилось и стало рябить в глазах. Я не знал, на что смотреть: тут лавочки наполнены серебряною посудою и образами в позолоченных окладах, там тульский магазин с блестящими стальными изделиями, подле целые горы граненого хрусталя, вот люстра огромнее и лучше той, которая поразила меня в доме Алексея Андреевича Двинского. «Боже мой, боже мой! – шептал я, протирая глаза – Нет! Такого богатства и роскоши я в жизни своей не видывал!.. Да это все стоит миллионов! Боже мой, боже мой!». Пройдя шагов сто, мы остановились подле одной угольной лавки с дамскими товарами. Авдотья Михайловна и Машенька стали торговать разные шелковые материи, Иван Степанович отправился покупать себе енотовую шубу, а я, оправясь немного от первого изумления, начал расхаживать взад и вперед по рядам, чтоб людей посмотреть и себя показать. На мне была пуховая круглая шляпа, которую с месяц тому назад брат моего опекуна, проезжая из Москвы в Саратов, подарил мне на память. Эта шляпа с высокой тульей и тремя ленточками, из которых каждая застегивалась особой серебряной пряжкой, была, по словам его, самой последней моды. Я обновил ее для ярмарки и, признаюсь, думал, что народ будет останавливаться и смотреть на эту щегольскую шляпу, что, может быть, многие станут говорить: «Посмотрите, какая шляпа! Сколько пряжек!.. кто этот молодой человек в такой модной шляпе?» Вот я хожу и посматриваю: не взглянет ли кто-нибудь? Никто! Как я ни старался выказать свою шляпу: то надевал ее набекрень, то закидывал назад – все напрасно! Никто не удостоил ее ни одним взглядом, и когда я встретил человек десять точно в таких же шляпах и даже одного, у которого вся тулья снизу доверху была опутана ленточками и унизана пряжками, то поневоле смирился и почувствовал всю ничтожность суеты и гордости мирской. Видя, что нет никакой пользы себя показывать, я решил смотреть на других. Прислонясь к одной лавке я стоял с полчаса, не меняя места, и глядел с удивлением на эту пеструю и многолюдную толпу гуляющих. «Откуда набралось столько народа? – думал я. – Господи боже мой! И это все господа!». Они встречались, здоровались, обнимались, хвастались своими покупками и рассказывали друг другу всякие новости. Несколько расфранченных молодых людей, в сюртуках с петлицами, в венгерках, в модных фраках с узенькими фалдочками и высокими лифами, увивались около дам, они такими молодцами подходили к барышням, так ловко потчевали их шепталою, финиками и разными другими сластями, отпускали такие замысловатые комплименты с примесью французских слов, что я не мог смотреть на них без зависти. Почти все молодые барыни и барышни сидели рядышком по прилавкам, к явному прискорбию купцов, которым не оставалось места, где бы они могли показывать покупщикам свои товары. Я узнал впоследствии, что этот обычай приезжать в ряды только для того, чтобы сидеть по нескольку часов сряду на прилавках, не всегда имеет своей целью одно препровождение времени, для иных зрелых девушек он служил – как бы это сказать повежливее? – он служил каким-то иносказательным извещением, что они, наравне с другими товарами, ожидают покупщиков. Эта выставка в прежних лубочных рядах была очень выгодна для девиц, которые имеют причины показывать себя в полусвете. Я заметил также, что чем дурнее была какая-нибудь барышня, тем боле отыскивалось у нее приятельниц, которые старались наперерыв сидеть с нею рядом. Слабый свет и безобразная соседка удивительно как помогают очарованию туалета, при этих двух средствах обольщения приятная наружность становится пленительною, а тридцатилетняя красавица превращается в ребенка.
Я забыл сказать, что мой опекун, отправляясь вместе с нами на ярмарку, отдал в полное мое распоряжение синенькую ассигнацию [1] и рубля два мелким серебром. Сначала, развлеченный новостью предметов, которые на каждом шагу возбуждали мое удивление и любопытство, я совершенно забыл об этом важном обстоятельстве. Наглядевшись досыта на толпы гуляющих и лавки, наполненные дорогими товарами, я обратил наконец внимание на разбросанные посреди рядов небольшие лавочки, или шкапы с разными мелочными товарами. Я остановился подле одного из них: перочинные ножички различных форм, красные туалетцы с зеркалами, точеные игольники, рулетки, сафьяновые бумажки с прибором, готовальни, духи и сотни других безделушек обворожили меня своим разнообразием и приманчивой наружностью, я пожирал их глазами. «Боже мой! – прошептал я невольным образом – Что, если б у меня было шереметьевское богатство! Я купил бы все эти вещи разом, разложил бы у себя на столе и любовался ими с утра до вечера. Э! Да что ж я, в самом деле? Ведь у меня есть деньги – куплю хоть что-нибудь!» Вот собравшись с духом, я решился наконец спросить купца о цене некоторых его товаров. Мы скоро поладили. И надобно видеть, как важно и с какою гордостью я вынул мою казну и отсчитал деньги, когда в первый раз в жизни, сам, лично своей особой сторговал и купил костяной волчок, роговой тупейный гребешок и банку московской жасминной помады, - не правда ли, вас это удивляет? Молодой человек, которому минуло уже шестнадцать лет, покупает для своей забавы волчок! Да! Теперь это было бы удивительно, но лет сорок тому назад, шестнадцатилетнего мальчика называли еще ребенком, а молодой восемнадцатилетний человек не считал себя ни законодателем вкуса, ни публицистом, ни глубоким мыслителем. Не старался, без всякого призвания, разыгрывать роли русского Канта, Окена или Шлегеля и ни в каком случае не стыдился быть молодым и уважать заслуги старых людей. Кто не знает наизусть нашего родного русского поэта, который сказал:
Все идет чредой определенной
Смешон и ветреный старик,
Смешон и юноша степенный….
И кто не согласится со мною, последний стих, к несчастию, вовсе не выражает дух нашего времени. Молодые люди – юноши девятнадцатого столетия! Поверьте старику, который, несмотря на то, что принадлежит к прошедшему веку, не менее вашего ненавидит невежество и радуется успехам просвещения, - не торопитесь жить, оставайтесь подолее детьми! Зачем весною украшать ваше юное чело поблекшими цветами осени? Она придет, злодейка зима! Не боитесь – придет! Засыплет вас своим холодным снегом, заморозит ваше воображение, убьет всю силу души и, прежде чем вы успеете оглянуться с горем на прошедшее, накроет вас навеки своим белым саваном.
Истратив на эту покупку не более половины моей казны, я решился на остальные деньги купить знаменитый роман Дюкредюмениля «Яшенька и Жоржетта», о котором слышал чудеса от одного из наших соседей. Книжная лавка была в двух шагах, но около нее толпилось так много покупщиков, что я должен был минут десять дожидаться моей очереди. В то самое время, как я подошел к прилавку, передо мною раздался голос дядьки моего Бобылева.
— Хозяин! – проревел он своим густым басом. – Есть у тебя арихметика с числами? – Купец подал ему небольшую книжку.
— Это не та! – сказал Бобылев, взглянув на заглавный лист. Книгопродавец подал ему другую. – И эта не та! Ты дай мне настоящую!
— Да какую же тебе надобно арифметику? – спросил с нетерпением книгопродавец.
— Вестимо какую! Дай мне арихметику, которая начинается вот так: «Вначале бог сотворил небо и землю».
— Такой нет.
— Как нет! Я сам видел у нашего попа Егора, в красной обертке, первая страничка позамарана.
— Добро, добро! Пошел прочь от лавки! Не до тебя!
— Тише, тише, барин! Ты что?
— Говорят тебе, пошел прочь!
— Эй, любезный! – закричал громким голосом дюжий помещик в немецком однобортном кафтане и плисовых сапогах. – Есть у тебя Радклиф?
— Есть, сударь! Какой роман прикажете?
— Какой? Ведь я тебе сказал, Радклиф.
— Да что, сударь? «Лес» или «Сенклерское аббатство»?
— Лес? Какой лес? Нет, кажется жена не так говорила.
— «Итальянец», «Грасвильское аббатство»?
— Нет, любезный, нет!.. что-то не так.
— «Удольфские таинства»?
— Та-та-та! Их-то и надобно! Давай сюда!
— Есть у вас «Дети Аббатства»? – пропищал тоненький голосок.
— Послушайте! – сказала молодая дама с томными голубыми глазами. – Пожалуйте мне «Мальчика у ручья» г(осподина) Коцебу и «Бианку Капеллу» Майснера.
— Что последняя цена «Моим безделкам»? – спросил, пришептывая, растрепанный франт, у которого виделась только верхушка головы, а остальная часть лица утопала в толстом галстуке.
— Позвольте, позвольте! – прохрипел, расталкивая направо и налево толпу покупщиков, небольшого роста краснолицый и круглый как шар, весельчак, в плисовом палевом чекмене и кожаном картузе. – Здорово, приятель! – продолжал он, продравшись к прилавку. – Ну что? Как торг идет?
— Славу богу, сударь!
— А знаешь ли, братец? Ведь я хочу с тобой ругаться.
— За что-с?
— Что ты мне третьего дня продал за книги такие? «Житие Клевеланда», я думал и бог знает что, ан вышло дрянь, скука смертная: какие-то острова, да пещеры, гниль, да и только! Вот вчера, спасибо друг, потешил, продал книжку! Сегодня я ее читал вместе с женою – так и помирали со смеху, ну уж этот Совестдрал Большой Нос! Ах, черт возьми – какие бодяги корчит! Продувной малый!
— Да-с, книга веселая-с!
— Дай-ка мне, братец! Говорят, также больно хороша «Странные приключения русского дворянина Димитрия Мунгушкина».
Наконец пришел и мой черед.
— Пожалуйте мне роман Дюкредюмениля «Яшенька и Жоржетта», - сказал я робким голосом книгопродавцу.
Он снял с полки несколько книг и подал их мне. «Ай, ай! Четыре тома! Уж верно, они стоят, по крайней мере, рублей восемь, а у меня не осталось и четырех рублей в кармане». Я спросил о цене.
— Десять рублей!
— Можно их немножко посмотреть? – сказал я, заикаясь.
— Сколько вам угодно! – отвечал вежливый книгопродавец.
Я взял первый том, уселся на прилавке подле большой связки книг и начал читать. Через несколько минут пять или шесть барынь расположились на том же прилавке подле меня. Я мог слышать их разговор, но огромная кипа книг, которая нас разделяла, мешала им меня видеть, углубясь в чтение моей книги, я не обращал сначала никакого внимания на их болтовню. Но под конец имена Авдотьи Михайловны и Машеньки так часто стали повторяться, что я нехотя начал прислушиваться к речам моих соседок.
— Да, - говорила одна из дам. – Эта Машенька Белозерская – девочка хорошенькая, неловка, но она еще дитя.
— Дитя! – подхватила другая барыня. – Помилуйте! Она с меня ростом! Я думаю, ей, по крайней мере, пятнадцать лет.
— Нет! Не более тринадцати.
— Так зачем же ее так одевают? Как смешна эта Авдотья Михайловна! Навешала на свою дочку золотых цепочек, распустила ей по плечам репантиры и таскается за ней сама в ситцевом платье, ну точно гувернантка! Да что она? не ищет ли уж ей жениха?
— Как это можно! ребенок! Да, кажется, им это и не нужно.
— А что?
— А вот извольте видеть: у них воспитывается сирота!
— Уж не этот ли мальчик, лет шестнадцати, который ходил с ними сейчас по рядам?
— Да, тот самый.
— У него приятная наружность.
— И восемьсот душ.
— Вот что!
— Они живут безвыездно в деревне – соседей почти нет… всегда одна в глазах… теперь понемножку свыкнуться. А там, как подрастут…
— Понимаю!.. Ай да Авдотья Михайловна!.. Восемьсот душ!.. Ни отца ни матери!.. Да это такая партия, что я лучшей бы не желала и для моей Катеньки.
— Постойте-ка, постойте? – заговорила барыня, которая не принимала еще участия в разговоре. – Что вы больно проворны! Тотчас и помолвили и обвенчали – погодите! Ведь это сирота, кажется близкий родственник Белозерским.
— Кто это вам сказал? – возразила одна из прежних дам. – Да знаете ли вы, как они родня? Дедушка этого сироты был внучатым братом отцу Ивана Степановича Белозерского.
— Вот что! так они в самом дальнем родстве?
— Да! Немного подалее, чем ваша племянница, Марья Алексеевна, была до свадьбы с теперешним своим мужем Андреем Федоровичем Ижорским, а если не ошибаюсь, так для этой свадьбы вам не нужно было просить архиерейского разрешения.
— Смотри, пожалуй! Ну, Белозерские! Как ловко они умели все это смаскировать. Сиротка! Племянник, матушка! А у сиротки-то восемьсот душ, а племянник-то в двенадцатом колене! Умны, что и говорить – умны!
— Да ну их совсем! Какое нам до них дело?
— Какое дело? Помилуйте! Да это сущий разврат, мальчик взрослый, девочка тоже почти невеста, чужие меж собой – и допустить такое обращение!.. А все интересно. Посмотришь на них, точно родные брат и сестра. Я сама видела – целуются…фуй, какая гадость!
— И, матушка Анна Лукьяновна! Венец все прикроет!.. Да что мы здесь уселись? Пойдемте-ка лучше в галантерейный ряд, здесь бог знает что за народ ходит.
Соседки мои, продолжая меж собой разговаривать, пошли прочь от книжной лавки, и я остался один. Как теперь помню, какое странное впечатление произвело на меня это неожиданное открытие: первое ощущение вовсе не походило на радость, я испугался, сердце мое сжалось, слезы готовы были брызнуть из глаз. «Я не брат Машеньке, мы почти не родня! Боже мой!.. Но я могу на ней жениться. Мы вечно будем вместе, она не выйдет замуж за какого-нибудь чужого человека – этот злодей не увезет ее за тридевять земель… не станет требовать, чтобы она любила его более меня… Нет! Тогда уж никто нас не разлучит?..» Все эти мысли закипели в голове моей, заволновали кровь в жилах, овладели душою, все понятия мои перемешались, прошедшее, настоящее, будущее – все слилось в какую-то неясную идею о неизъяснимом счастии, о возможности этого счастия, и в то же время страх, которого я описать не могу, это безотчетное чувство боязни при виде благополучия, которое превосходит все наши ожидания, которому и верить мы не смеем, обдало меня с ног до головы холодом. Я держал книгу по-прежнему перед собою, перевертывая листы, глаза мои перебегали от одной строчки к другой, но я ничего не понимал, ничего не видел, все слова казались мне навыворот, и, чтоб найти смысл в самой обыкновенной фразе, я перечитывал ее по нескольку раз сряду…
* * *
Через полчаса мы отправились к Григорию Ивановичу Рукавицыну. Его деревянный дом, один из лучших в Дворянской улице, занимал с своим садом, двором и всеми принадлежностями почти целый квартал. Когда мы вошли, то перед нами открылась бесконечная анфилада низких комнат, не убранных, а, лучше сказать, заваленных различной мебелью. Народу было множество, и мы едва могли добраться до хозяина, который в угольной, обитой китайскими обоями, комнате принимал гостей. Мы только что успели с ним раскланяться, как он, подав с низким поклоном руку губернаторше, пригласил всех идти за собою в мезонин, в котором устроен был театр. Господи! Какая началась давка, а особливо по узкой лестнице, когда все гости бросились толпою вслед за хозяином. Губернаторшу и дам пустили вперед; но зато мужчины стеснились так в дверях театра, что у председателя уголовной палаты оборвали на фраке все пуговицы, а одного советника губернского правления совсем сбили с ног и до того растрепали, что он должен был уехать домой. Наконец, кой-как все гости вошли в театр и разместились по лавочкам. Разумеется, я попал на самую заднюю.
Не имея никакого понятия о театре, я смотрел с большим любопытством на сцену и на опущенный занавес, на котором написано было что-то похожее на облака или горы; посреди них стоял, помнится, на одной ноге, но только не журавль, однако же, и не человек, а, вероятно, Аполлон, потому что у него в руке была лира. Пока музыканты играли увертюру, между моими соседями завязался разговор. – осмелюсь спросить, - сказал с расстановкою плешивый толстяк,- какую комедию будут представлять сегодня?
- Оперу «Свадьба Волдырева», - отвечал почти с присвистом мой чижик-сосед.
- Так-с!.. Позвольте понюхать табачку… А после ничего уж не будет?
- Как же! Дуняша будет петь арию из оперетты «Прекрасная Арсена».
- Так-с!.. Смею спросить: скоро начнут?
- А вот, как перестанут играть музыканты.
- Так-с!.. «Свадьба Волдырева»… говорят, что это штука очень забавная?
- Да!
Это «да!» сказано было немного в нос и таким важным голосом, что, несмотря на мою неопытность, я тотчас догадался, что сосед мой из ученых.
Занавес поднялся. В продолжение всей оперы я не сводил глаз с актеров, а особливо с того, который представлял Волдырева. Я был очарован его игрою, - и подлинно, он, по выражению толстого моего соседа, отпускал такие отличные коленцы, что все зрители помирали со смеху. Когда в пятом явлении Волдырев, воображая, что госпожа Прельщалова в него влюблена, запел:
| Пущу к ней ласки, Прищурю глазки И бровью поведу… |
то поднял правую бровь на целый вершок выше левой и начал ею пошевеливать с таким неописанным искусством и быстротою, что вся публика ахнула от удивления. Но все это не могло сравниться с той сценою, в которой Волдырев изъясняется в любви своей. Я не мог понять, да и теперь еще не понимаю, - как может человек искривить до такой степени лицо. Боже мой! Какой поднялся хохот, когда он, в пылу своей страсти, закричал как бешеный: «О, сладчайший сахар! Отложи стыдение, не лишай меня своего снисходительства! Я возгорелся, аки смоленая свеща, и вся утроба моя подвиглася!» - При этих словах толстая утроба моего соседа, который давно уже крепился, вдруг заколебалась, он прыснул, поперхнулся и, вместо того, чтоб засмеяться по-человечески, принялся визжать, как собачонка, которую секут розгами; и что ж вы думаете? Даже этот странный хохот не обратил на себя внимания публики, - так все были увлечены прекрасной игрою Волдырева.
Впрочем, надобно сказать правду, сначала подгадил немного актер, представлявший роль Лоботряся. Он, как видно, хлебнул через край и не успел еще порядком выспаться. В первой сцене этот пьяница совсем забыл свою роль, начал кривляться, занес околесную и перепутал всех остальных актеров; потом, вместо того, чтоб запеть свою арию, затянул что-то из другой оперы; разумеется, от этого вышла маленькая разноголосица: он пел одно, оркестр играл другое, и хотя многие из гостей этого не заметили, но хозяин тотчас догадался, что дело идет не ладно; вскочил с своего места и побежал вон. Лишь только пьяненький артист сошел со сцены, раздалось громкое рукоплескание, но только не в зале театра, а за кулисами; минуты две продолжалось беспрерывное: хлоп, хлоп, хлоп! И когда Лоботряс явился опять на сцену, то, несмотря на то, что щеки его были еще краснее прежнего, он стал, к удивлению всех зрителей, говорить, как человек совершенно трезвый, и запел отлично – хорошо. После этой небольшой оказии опера пошла как по маслу; с каждым явлением увеличивался общий восторг публики, и когда в конце пьесы все актеры, обращаясь к Волдыреву, запели в один голос:
| Увенчалися желанья, Прекратилися вздыханья. И не даром был здесь рев – Обвенчался Волдырев, |
во всем театре поднялся действительно рев: «Браво!.. Отлично, хорошо!.. Чудесно!» - я не смел кричать вместе с другими, но зато отбил себе ладони и под шумок стучал ногами изо всей мочи. Занавес опустился.