«Москва и москвичи»
Глава «Осенние вечера»
(фрагмент)
Вступление.
Дедушка мой, Лаврентий Алексеевич Закамский, вступил на службу еще в начале царствования Екатерины Второй. В старину весьма немногие из родовых дворян начинали свое служебное поприще в звании канцеляристов и губернских регистраторов; обыкновенно все дворянские дети поступали почти со дня своего рождения в царскую гвардию, то есть они записывались в полки солдатами и, разумеется, считались в полку, но их служба шла своим чередом. Этих заочных солдат производили в ефрейторы, ефрейт-капралы, каптенармусы и даже сержанты. По милости этого обычая, Лаврентий Алексеевич явился также на службу лейб-гвардии в конный полк не солдатом, а старым ефрейт-капралом. Прослужив слишком двадцать лет офицером, дедушка мой вышел, наконец, в отставку полковником и отправился на житье в свою наследственную Пензенскую отчину.<…> Лаврентий Алексеевич нашел в ней развалины господского дома, обширный фруктовый сад, который служил выгоном для дворового скота, сотни две крестьянских изб, ветхую деревянную церковь и царское кружало, то есть кабак. Лаврентий Алексеевич отвел другое место для народных совещаний, выгнал из сада коров, начал строить высокие хоромы с бельведером и заложил каменную церковь. Потом принялся хозяйничать: выстроил винокуренный завод для дохода, завел псовую охоту ради потехи и музыку, я думаю, для того, чтоб не даром кормить своих дворовых людей, которых значилось у него, по ревизским сказкам, без малого двести душ,одним словом, мой дедушка исполнил в точности всю обязанность богатого помещика тогдашнего времени; то есть покутил порядком смолоду, послужил верой и правдой матушке царице, прожил на службе третью часть отцовского именья и приехал, наконец, доживать свой век барином в то самое наследственное село, где он родился, провел свои детские годы и певал некогда по воскресным дням на клиросе, вместе с дьячком, у которого учился грамоте.
Мне не было еще и десяти лет, как я остался круглым сиротою на руках моего дедушки. Он с такой нежной заботливостью пекся о моем воспитании, так нянчился со мною, что его не грешно было назвать не только вторым отцом моим, но даже моей второй матерью. Когда я подрос, он отвез меня в Петербург и записал в один из гвардейских полков юнкером. Сдав меня с рук на руки полковому командиру, который был некогда его сослуживцем, Лаврентий Алексеевич отправился назад в свою Пензенскую отчину. Меня произвели в офицеры за несколько дней до выступления гвардии в поход против всей Западной Европы, которая в 1813 году, как необъятная громовая туча, налегла на святую Русь. Мне очень хотелось показаться дедушке во всей красоте моего обер-офицерского звания; но это желание не могло исполниться прежде окончания войны. Вот, наконец, увенчанные лаврами храбрые гвардейские полки возвратились в Петербург, я взял отпуск и поскакал на перекладных в Тужиловку – так называлось село, в котором жил мой дедушка. Это было в глубокую осень, в самую ужасную слякоть и распутицу. И зимою деревенский быт не много имеет приятностей; но в дурную и дождливую осень эта единообразная жизнь превращается в какое-то тюремное заключение, которое становится под конец совершенно несносным. Прогуливаться по колено в грязи вовсе не весело, прокатиться под дождем также большой забавы нет. А эти туманные небеса, этот ленивый осенний дождь, который не идет, а капает с утра до вечера, эти ранние вечера, бесконечные темные ночи – все это наведет на вас такую тоску, что вы поневоле станете завидовать суркам, которые спят по несколько месяцев сряду.<…>
Мой приезд очень обрадовал дедушку; он несколько раз принимался обнимать меня, называл своим красавцем, молодцом, и когда налюбовался мною досыта, то представил меня своим гостям, из которых многие знали меня еще ребенком.
- Вот, господа, - сказал Лаврентий Алексеевич, - нашего полку прибыло. Мы, Володя, - продолжал он, обращаясь ко мне, - рассказываем по вечерам друг другу сказки, то есть не Бову Королевича, а вот, знаешь, этак разные истории, всякие были; ну, конечно, иногда и небылицы. Да ведь делать-то нечего, - осенние вечера долговаты, и коль станешь все на одной правде выезжать, так далеко не уедешь. Вот сегодня вечером, как ты поотдохнешь, мы посмотрим и твоей удали.
Я отвечал дедушке, что я весьма плохой рассказчик и едва ли буду в состоянии отправить мою очередь.
- Да кто тебе говорит об очереди? – прервал Лаврентий Алексеевич, - Мы все после чаю, вплоть до самого ужина, сидим вместе, беседуем, болтаем кой о чем… придет что-нибудь к слову, милости просим – рассказывай! Не придет – так молчи и слушай других. У нас неволи нет.
Прежде чем я начну пересказывать вам, любезные читатели, о том, что слышал на этих вечерних беседах, мне должно вас познакомить с обществом, которое я нашел в доме моего дедушки. У него на этот раз гостили следующие соседи: Игнатий Федорович Кучумов, Сергей Михайлович Онегин со своей женой, Максим Степанович Засекин, Александр Дмитриевич Кудринский, Богдан Фомич Бирман и княжна Пелагея Степановна Задольская.<…>
Александр Дмитриевич Кудринский принадлежал также к числу новых соседей моего дедушки. Он служил несколько времени по учебной части и, чтоб получить диплом на звание доктора философии, ездил в Германию. Александр Дмитриевич был одним из самых усердных слушателей известного профессора, весьма прилежно изучал немецкую философию и, по особой милости Божией, возвратился в Россию не вовсе полоумным. В Германии он женился на дочери какого-то профессора всеобщей европейской статистики, науке также чрезвычайно любопытной, но уж, конечно, вовсе не положительной. Кудринский, прощаясь со своим тестем, обещал ему доставить самые подробные статистические сведения о России вообще и о Пензенской губернии в особенности. И надобно отдать справедливость Александру Дмитриевичу: он несколько лет усердно занимался этим делом. Его статистические таблицы Городищенского уезда были уже совершенно окончены; но по случаю всеобщего ополчения, скотских падежей и пожаров, которые истребили две фабрики и несколько винных заводов, эти таблицы сделались до того неверными, что он, как человек добросовестный, решил оставить их без всякого употребления, тем более, что, по последним известиям, его тесть отдал в приданое за второй дочерью свою кафедру всеобщей европейской статистики. А сам начал преподавать теорию эстетики, основанной на одних началах чистой психологии.<…>
Богдан Фомич Бирман был некогда штатным медиком нашего Городищенского уезда. Дослужась до чина надворного советника, он вышел в отставку, купил себе маленькую деревеньку в двадцати верстах от нашей Тужиловки и зажил помещиком. Богдан Фомич был родом из немецкого города Швейнфурта; он выехал оттуда с лекарским дипломом, прожил у нас в губернии без малого сорок лет, совсем обрусел, стал называться вместо Готлиба Богданом, и выучился говорить по-русски так правильно и хорошо, что его почти грешно было называть немцем. Не знаю, потому ли, что Богдан Фомич не мог с первого раза примениться к русской натуре, или по другой какой причине, но только сначала он был как-то несчастлив на руку, потом стал лечить удачнее, понаторел, и, наконец, сделался весьма искусным практиком. Старик Бирман был человек очень добрый, и если иногда лечил неудачно так, по крайней мере, всегда самым добросовестным и бескорыстным образом; бедных людей он пользовал даром, а богатых лечил тогда только, когда находил это совершенно необходимым. Богдан Фомич был небольшого росту, лысый старичок лет шестидесяти пяти, довольно толстый, с коротенькими ножками, длинным носом и вечно улыбающимся лицом, которое я назову просто красным, потому что не могу употребить грамматической превосходной степени и назвать его прекрасным, не введя в заблуждение моих читателей. Богдан Фомич любил выпить рюмочки две – три доброго рейнвейна, не чуждался также хорошей русской настойки, и хотя называл диету лучшим лекарством от всех болезней, однако ж, сам кушал весьма исправно. Он был очень разговорчив, часто вспоминал о своей родине и в особенности любил рассказывать о гражданских подвигах своего дяди, почетного бюргера и члена магистрата, Генриха Блюдвурста, которого, по словам Богдана Фомича, все жители благополучного города Швейнфурта называли премудрым Соломоном.
Княжна Пелагея Степановна Задольская славилась некогда своею красотою; приданого было за нею около тысячи душ, все родство состояло из людей чиновных, знатных и богатых! <…>
Княжна Пелагея Степановна принадлежала ко Двору императрицы Екатерины Второй и до самой ее кончины жила в Петербурге. Сначала она переехала было на житье в Москву, но эта древняя столица со своим простодушным русским гостеприимством и старыми обычаями, могла ли понравиться женщине, которая в последнее время жила постоянно в кругу французских эмигрантов, лично была знакома с Дидеротом и привыкла к самой утонченной европейской роскоши. В наше время княжна Пелагея Степановна не стала бы долго думать – сейчас в Петербург, на пироскап и поминай, как звали! Но тогда поездка в чужие края называлась путешествием, а не прогулкою; да и что бы стала делать наша княжна за границею? В Италию еще никто не ездил, в Германии она бы умерла от скуки, а во Францию вовсе не было езды: там бушевала первая революция, и вместо пленительных дюшесс, очаровательных дюков и милых маркизов, которые все разлетелись по Европе, как пестрые бабочки, княжна Пелагея Степановна нашла бы в Париже одних диких зверей в человеческом образе – неистовых трибунов черни и этих буйных, отвратительных рыбных торговок, которых, бог знает, почему называют женщинами. Княжна Задольская приехала в Москву к концу лета, то есть в самую глухую пору. Она промаялась в совершенном одиночестве всю осень; вот наступила зима, московские бояре прибыли из своих деревень, и первый бал, на который была приглашена наша княжна, сделал ее навсегда соседкою моего дедушки. На этом бале она увидела в первый раз всю московскую знать; сам хозяин и все мужчины были в мундирах, дамы разряжены в пух, и тут же вместе с ними толкались дураки в оборванных французских кафтанах и шутихи в запачканных робронтах; в комнате стояла позолоченная мебель и в то же время во всех люстрах горели сальные свечи. Княжна ахнула от ужаса! Но это было еще начало сюрпризов. В бальной зале, довольно тесной, принялись танцевать; хозяин, поглядев несколько времени на танцы, велел себе подать небольшие клавикорды и заиграл на них:
| Заря утрення взошла, Ко мне Машенька пришла. |
Княжне сделалось дурно. В одиннадцатом часу подали ужин; после ужина принялись опять танцевать. В половине двенадцатого хозяин взял у одного из музыкантов валторну и затрубил таким нелепым образом, что княжна чуть не умерла от испуга; впрочем, эта повестка убираться восвояси испугала только нашу петербургскую барышню. Все гости спокойно раскланялись с хозяином и отправились по домам. Возвратясь с балу, княжна Пелагея Степановна надела свой пудремант и стала рассуждать следующим образом, по крайней мере, она сама так рассказывала: «Да с чего я взяла, что живу в столице? Да эта столица хуже всякой мордовской деревни! Нет, завтра же вон из этой фатальной Москвы! Уеду в мое Краснополье, там, по крайней мере, я не обязана буду сидеть с сальными свечами, и уж верно никакой сосед не осмелится выгнать меня таким брутальным образом из своего дома»… Сказано и сделано. На другой же день княжна Задольская села в дорожную карету и отправилась в Пензенскую губернию. Не знаю, полюбилась ли Пелагее Степановне эта единообразная, но тихая и спокойная деревенская жизнь, или по каким-нибудь другим причинам, только она жила осемнадцатый год безвыездно в своем Краснополье – прекрасном и богатом селе, верстах в тридцати от нашей Тужиловки. Княжна Пелагея Степановна очень любила Лаврентия Алексеевича, который был с нею знаком тогда еще, когда она кружила всем головы, я не поручусь даже, что в числе этих пострадавших голов не досталось слегка и голове моего дедушки, по крайней мере, Лаврентий Алексеевич был всегда необычайно любезен со своей сиятельной соседкой.<…> Она была такая милая, гостеприимная старушка, так умела обходиться с людьми и обласкать всякого человека, что все дворяне Городищенского уезда, начиная от самых богатых до самых мелкопоместных, были от нее совершенно без ума.
[1] Пять рублей.