Москвичев впервые в жизни видел воздушный бой, разгорающийся над головой. Порой самолеты пролетали так низко, что лейтенанту казалось, что они вот-вот заденут землю. Он едва успевал крутить головой, пытаясь уследить за виражами и бочками. И наши, и немцы, стреляли коротко и осторожно, стараясь приблизиться друг к другу на минимальнейшее расстояние. «Юнкерсы», тем временем, выстроились поодаль в большой круг, настороженно выжидая финал боя истребителей.
А те клевали друг друга, роняя на землю куски обшивки. Вот задымил один. Наш? Немец? В кутерьме непонятно!
Немец!
А вот и наш задымил…
Одуванчик купола раскрылся синем небе прямо над Москвичевым. Раскрылся и тут же потух, смятый воздушной волной от пролетевшего рядом «мессера». Маленький черный комочек с ужасающей скоростью понесся к земле и…
Пикирующие бомбардировщики, тем временем, не выдержали бесцельного кружения и скинули бомбы по старым позициям. Там, где остался командир роты. Одна из бомб, почему-то, не разорвалась, воткнувшись здоровенной тушей в мягкую землю. А немецкие истребители, тем временем, сбили еще одного нашего.
Бой закончился так же внезапно, как и начался. На огромных скоростях пронеслись и исчезли и «мессеры», и «яки».
— Два-один, — выдохнул Москвичев. — Проиграли, блин.
— Дурак, что ли? — раздался за спиной голос Павлова.
— А?
— Они нас защитили. Бомбежку сорвали. Понял?
— Действительно… — буркнул Москвичев. — Сам знаю! А все равно — обидно!
Вот так они и воевали, наши летчики. Ценой своих жизней, срывая атаки на свою пехоту. Лучше один летчик, чем похороненный под бомбами взвод. Страшная алгебра войны.
Договорить они не успели. Посыльный от Рысенкова передал приказ — «Немедленно уходить от моста всей ротой вдоль речки на север…»
|
|
Ушли. И правильно сделали.
Потому как минут через двадцать по мосту стала работать фрицевская артиллерия, перепахивая металлом метр за метром землю Приладожья.
Бойцы отходили, бросая все, что казалось ненужным — противогазы, например. Понятно, что это потеря военного имущества. Но так легче идти, когда не тащишь всякую фигню. Лопатки, вот, не бросали, прикрепляя их на ремне на посередке живота, прикрывая тонким железом мужскую силу. Без руки еще можно домой вернуться. И без ноги тоже. А без силы-то как? Кто детей-то после войны делать будет?
Рота отошла метров на двести от моста, спустившись с откоса берега к реке.
— Неплохо тут! — сказал Рысенков, оглядывая мысок, на который спустилась рота.
— Да… — согласился Кондрашов. — Землянки бы отрыть, отлежаться. Люди устали, товарищ старший политрук.
Рысенков бросил взгляд на бойцов. И впрямь, устали люди. Тащат на себе раненых, не жрамши толком который день.
— После войны отдохнут. Лейтенант Павлов! Со своим взводом вперед! Вдоль берега. Привалимся на отдых около северной ЛЭП. Оттуда к нашим рванем. Вперед, бойцы!
Павлов подозвал остатки взвода и…
— Товарищ старший политрук, а тут речка петлю делает, мы как бы, на западной стороне, получается…
— Вброд, лейтенант, вброд.
Осенью ленинградские речки подсыхают, несмотря на дожди. Поэтому вода доходила лишь до пояса. Это тоже неприятно, но не смертельно.
Внезапно, лейтенант Павлов вспомнил, как в детстве играл в солдатиков. Рос он болезненным пацаном, а иногда и просто хитрил, чтобы не ходить в школу. На сахар йодом капал, как его в классе научили. И горло красное и температура за тридцать семь.
|
|
Когда мама уходила на работу, он и начинал играть.
Из книг он строил крепость. Из шашек сооружал танки. На стенах крепости расставлял шахматные фигурки. В атаку шли бочонки лото. Пулял он сжеванными бумажками. В резинку, натянутую на пальцы вставлял мокрый снаряд и пулял. Иногда резинка срывалась и больно хлопала по пальцам.
Но чаще шашковые танки разваливались, шахматные защитники падали, опрокидывались лотошки…
Когда бой заканчивался — Сережка начинал все сначала, воскрешая своих солдат.
Эх, если бы все войны были такими…
Высоко, высоко… За белыми облаками ангелы разжигали ежевечерние свечечки. Души поднимались над разорванными ивами. И слова торопливые…
— Вперед!
— А куда там вперед-то? Вверх да ввысь.
И тоскуют души. И песни поют да молятся. Каждая по-своему. И покоя нет, нету покоя над Синявинской гнилой землей. Мерцает невечерний свет. Вздыхает болото волнами. Зачем все это? Никто свою смерть не видит. Не успевает. Успеть бы место для смертушки заметить — а как? Не принять ее нельзя, и принять ее гостем невозможно.
Стон. Стон… Стоннн… Колоколами над изувеченными деревьями.
Впереди идущий боец вдруг остановился и поднял руку.
Стон.
Откуда-то из-под земли.
И опять пошел дождь. Дождь, дождь, дождь. Взвод Павлова занял оборону по кругу вдоль заваленных взрывами блиндажей.
Остальные принялись копать сырую землю. Лопатками и руками. Увы, но откопали только одного бойца. Остальных немецкие снаряды похоронили в блиндажах полевого госпиталя. Молодой пацан разучился говорить — сильнейшая контузия. А жив он остался только потому, что его накрыло бревнами наката. Ударная волна оставила ему чуть-чуть воздуха для жизни. Последний из санинструкторов сильно забеспокоился, увидав у откопанного струйки крови изо рта и ушей. Типичная картина перелома основания черепа.
|
|
Не жилец.
Но не оставлять же его тут? Как же можно оставить-то своего? Сделали носилки из шинели и жердей. Кое-как уложили. И отправились снова в путь. Недолгий путь. Метров через сто — лес закончился, превратившись в дымящуюся пустыню переломанных деревьев.
Рысенков подумал и принял решение — ждать ночи и по темноте прорываться дальше.
Но ночь все не шла и не шла. Рота расползлась по воронкам, покуривая в рукав. Тела убитых выкладывали по периметру, прикрываясь ими от осколков. Немецкие тела, русские тела. Какая разница сейчас? Для живых-то?
И высоко-высоко, за холодными облаками, ангелы продолжали зажигать свои желтые фонари.
Кто-нибудь! Погасите Луну!
Никто не слышит… Некому… Некогда ангелам слышать. В неярких отблесках заката стерегут они души павших за Родину.
Роты имя им. Батальоны. Полки. Дивизии.
Волховский фронт — святой фронт.
Густой, серый туман молчаливо повис над огромным полем. Туман пах дымом, сгоревшей взрывчаткой, гарью горелого железа и человеческим посмертием.
Поле было искорежено рваным металлом так, что не было ровного места. Воронки, воронки, траншеи, снова воронки. Здесь, на этом поле, знаменитая солдатская примета «Снаряд в одну воронку не падает» — не работала. В одни и те же воронки падали и падали новые снаряды, новые мины, новые бомбы, снова и снова переворачивая землю, перемешивая ее с останками людей, лошадей, ящиков, гильз, осколков, винтовок. Лишь обугленные палки, когда-то бывшие деревьями, редко торчали из этой мешанины. Торчали молчаливыми горестными стелами к небу, которое в ужасе спрятало свои глаза за смрадным туманом.
Противогазные трубки извивались мертвыми червями, изорванные осколками лопатки валялись тут и там, россыпи гильз мрачно блестели ровным ковром, ржавели сотнями брошенные винтовки. Из одного заваленного взрывом окопа вертикально вверх торчал изогнутый ствол противотанкового ружья, на котором глубокими шрамами война высекла свои следы. И каски… Расколотые, пробитые, вывернутые наизнанку.
И тела, тела, тела…
Разорванные, простреленные, а, иногда, внешне целые. В летних выцветших гимнастерках, в серых фуфайках, в грязных полушубках.
И в серо-зеленых валяются рядом. Получили ту землю, которую им обещали. И сейчас эта земля постепенно переваривает их.
Кажется, что на этом поле нет никакой жизни. Лишь крысы шныряют между телами.
Но проходит секунда, другая и в тумане слышится чье-то покашливание, постукивание, переругивание. Постепенно, словно кроты из-под земли, появляются — живые. Они снова берут винтовки и пулеметы и снова готовятся начать бой.
Еще несколько мгновений и туман колышется от свиста первого в этот день летящего снаряда.
День начинается. Продолжается война.
— А ну — тихо! — толкнул спящего бойца сержант Пономарев.
— А? — встрепенулся тот и моментально получил по каске ладонью.
— Тихо, говорю! Храпишь тут как немецкий танк. Ползет кто-то, слышишь?
Боец кивнул и облизал губы — воды кругом полно, а пить хочется. Только вот ту воду, которая вокруг — пить нельзя. Слишком много трупного яда в ней. Прокипятить бы… А как? Вкоруг слоеный пирог — немцы, наши, наши, снова немцы. Откроют огонь по дыму все. Так, на всякий случай. Когда был сухой спирт — кипятили воду в котелках и консервных банках. Но она все равно воняла тухлым мясом. А потом и таблетки закончились.
А к огромной воронке, в которой ночевали остатки взвода лейтенанта Кондрашова, и впрямь кто-то полз. Кто? В клочьях тумана не было видно.
— Смотри! — пихнул сержанта судорожно зевавший боец, с лица которого стекала ручейками жидкая грязь. — Вон ползут!
Сержант прицелился. Его «ППШ» был давно разбит, и он подобрал немецкий «Маузер» где-то у Черной речки. Хорошая машинка, кстати. Тяжеловатая, но зато перезаряжать её быстрее, чем «мосинку». У той ручка затвора торчит в сторону и при перезарядке приходится винтовку опускать вниз, к поясу. А «Маузер» хорош тем, что его затвор можно на бегу, не опуская карабин, передергивать. Скорострельность выше. Не намного, конечно, но… Но в бою выигрывает тот, у кого на полсекунды больше времени. Или хотя бы на четверть.
Сержант прицелился…
— Свинарка! — из тумана донесся тихий голос.
Пономарев ругнулся и так же тихо крикнул в ответ:
— Пастух!
Но винтовку не опустил. Пароль паролем, а береженого Бог бережет.
Через несколько минут в воронку свалились Москвичев с одним из своих бойцов.
— А… Сержант, — ухмыльнулся в усы лейтенант. — Кондрашов где?
— В соседней воронке — метров тридцать отсюда. Вон в ту сторону, — махнул рыжий замкомвзвода.
— А что не со взводом? — удивился Москвичев.
— А на всех места в одной яме не хватило, — буркнул челябинец. — Что там на верхах слышно, товарищ лейтенант? На прорыв когда идем?
Москвичев усмехнулся:
— Пономарев, тебя как мама звала до войны?
— Ко… Хм… Николаем. А что?
— Вот, Пономарев, назвали тебя в честь святого, можно сказать, человека, а ты вопросы не по уставу задаешь. Когда комроты решит — тогда и пойдем на прорыв.
— Так его ж убило, товарищ лейтенант? — подал голос кто-то из бойцов.
— А заместо него у нас Рысенков ныне, понятно? Так, я дальше пошел…
Москвичев перепрыгнул небольшую коричневую лужу на дне воронки и пополз было по откосу, как Пономарев дернул его за ногу:
— Тихо, товарищ лейтенант! Слышите?
В тумане зашевелился разбуженным медведем гул мотора.
— Танки!
— Этого добра еще не хватало, блин! — выругался Пономарев. — Надеюсь, не сюда!
В тумане звуки разносятся во все стороны и очень далеко. Совершенно было непонятно — откуда и куда двигаются танки. И самое главное — чьи они? Оставалось надеяться, что железные твари пройдут мимо. Но грохот постепенно усиливался. Казалось, он надвигается со всех сторон, отражаясь от горизонта и сталкиваясь волнами в единственной точке земного шара — воронке от полутонной бомбы, в которой скорчились десять бойцов, два ефрейтора, один сержант и один лейтенант — обычный стрелковый взвод РККА образца сорок второго года. Впрочем, тоже самое ощущали и в соседней воронке — там, где устроился лейтенант Кондрашов со своими ранеными. А моторы взрыкивали, фырчали, ревели, отдаваясь мурашками по коже.
— Сюда ползут, лейтенант, — у Пономарева внезапно сел голос. И было отчего — гранаты-то противотанковые — закончились. И расчеты ПТР — выбиты. Вместе с ружьями. Пехоту, конечно, отсечь можно. Отсечь и положить. А танки? С ними-то что делать?
Пономарев высунулся из воронки, пытаясь разглядеть…
— Идут!
Туман заколыхался, словно мокрое белье в реке. Постепенно стали проявляться силуэты немецких солдат — шли они не пригибаясь, слегка опустив стволы карабинов и автоматов.
— Как на фотографии, — шепнул Москвичев.
— Что? — не понял сержант.
— Я до войны фотографией увлекался. Вот кладешь фотобумагу в кювету — это такая посудина с проявителем — и на ней постепенно появляются силуэты…
Москвичев говорил нервно, постоянно облизывая уголки губ, покрытые какой-то белесой пленочкой. Его никто не слушал и не слышал, но он говорил, говорил, говорил, потому что ему так было спокойнее. Он говорил сам себе, пытаясь заглушить грохот, лязг и скрип немецких танков, железными ящерами ползущих по изувеченному болоту. Голос его становился все тише и тише, а лязганье гусениц все громче и громче, а ему казалось, что все наоборот — голосом он перекрикивал войну, и та вдруг становилась все меньше, меньше и меньше…
Из тумана высунулись три орудийных хобота — сначала один по центру, затем два по бокам. А за ними и силуэты.
И если немецкие самоходки типа «Штуг-третий» Пономарев узнал, то центральную черную громадину он видел впервые.
Огромная железная хрень медленно приближалась, покачивая хоботом ствола на выбоинах. Время от времени гигант останавливался, и, вслед за ним, останавливались и «штуги» с пехотинцами. Танк, скрипя железом, словно древний ящер, неторопливо оглядывал башней поле боя и вновь дергался вперед, выфыркивая густые клубы сизого дыма.
— Это, млять, что? — сам у себя спросил Пономарев.
Ему никто не ответил. Бойцы отчаянно смотрели на приближающуюся смерть. Капельки пота стекали на мокрые носы, пробегали по небритым, заросшим щетиной щекам.
Все.
Кажется, все.
— Ну что, сержант, помирать будем? — нехорошо ухмыльнулся Москвичев.
Пономарев кивнул в ответ и крикнул своим бойцам:
— Гранаты есть у кого?
Гранаты нашлись. Обычные РГД, которые такому слону, что дробина.
— Связки делайте! Да хоть ремнями, мать твою! Быстрее! Лейтенант, слышь, что скажу…
— Что? — повернулся к сержанту Москвичев.
— Ты давай, по пехоте шмаляй, плотненько так. А по гробине этой из пулемета фигачь. Только пусть пулеметчик вона в ту воронку отползет. Слышь, Ефимов! Ползи в ту воронку! По команде лейтенанта по смотровым щелям лупи, понял?
— Понял, Коль! Ну ты это… того… Прощевай, если что!
Пулеметчик, толкая широкой грудью жирную грязь сноровисто пополз в сторону, указанную Пономаревым.
— Зачем это? — не понял Москвичев.
Сержант, принимая две связки гранат от пожилого усатого ездового, пояснил молодому лейтенанту:
— Он по щелям влупит, а вы пехоту к земле прижмете, ну я на расстояние броска и подползу.
— Так…
— Танк его выцеливать начнет. Ну и остановится. А я подползу. Будь спок, командир.
— Коль! Пономарев! А где щели-то у него? — раздался крик Ефимова.
— Разберешься, не маленький! — гаркнул в ответ сержант.
— Его же убьют, сержант, — внезапно схватил за телогрейку побелевший лейтенант.
— Всех убьют. Его убьют. Меня убьют. Тебя убьют. Только некоторых раньше, а других позже. Живи пока, студент!
Челябинец надел каску на рыжую свою шевелюру, ловко выпрыгнул из воронки и, ужом извиваясь, пополз навстречу громыхающей железной скотине.
Это была первая боевая атака русского пехотинца на немецкий танк «Тигр». Держа в руках две связки гранат, наскоро перемотанных кусками колючей проволоки, в изобилии валявшейся по болотам, он полз, шепча про себя странную помесь церковнославянских молитв, русского мата и красноармейских песен:
— И от тайги до британских, мать твою, морей, Красная Армия, спаси Блаже, душа наша, всех сильней… Так пусть же, блядота ты такая, Красная, сжимая властно, Господи помилуй, свой штык мозолистой…
Три «Тигра» из четырех не дошли до передовой. Не смогли выдержать густой русской грязи и поломались по дороге. Один вот, в сопровождении пехотной роты и взвода самоходок, осторожно полз, куда его бронированные глаза глядят. А куда они глядят? А вот прямо на Пономарева и глядят. И все бы ничего, да не повезло железной кошке. Сержант Пономарев понятия не имел, что перед ним знаменитый «Тигр». Впрочем, знаменитым он еще не стал. Рыжий челябинец понятия не имел про уязвимые места, про толщину брони, про калибр орудия и количество пулеметов. Он даже про командирскую башенку ничего не знал. Да и знать не хотел. Он просто примеривался — надо обязательно попасть связкой из трех противопехотных гранат под гусеницу этой громадины. А если успеет — то и вторую связку туда же засандалить.
Ефимова жалко. И всех жалко. И себя, честно говоря… Стоп! А вот себя жалеть нельзя. Себя пожалеешь — испугаешься и тогда всем капец. Он залег, притворяясь трупом среди трупов, наблюдая из под каски, как мертвые тела пережевывает гусеницами танк. Ничего нет на белом свете. Только вот эта гусеница, вминающая в мягкий грунт когда-то живых людей. Крови-то из них совсем уже нет. Стекла уже в речку Черную. В пору ее Красной называть, да…
Немцы идут рядом со своими железяками. Не спеша идут. Изредка постреливая, так, для порядка. Эти пули не страшны Пономареву. Они поверху идут. Ему вообще больше ничего не страшно. Отбоялся уже свое в Мясном Бору. Пусто в душе, пусто в сердце, в голове. Вот она как смертушка-то приходит. А говорят, что вся жизнь перед глазами. Врут. Очевидно — врут. Вся жизнь нынче — вот эта гусеница. На ней уже прилипшие куски земли с травинками видны…
Ну, Ефимов… Что ж ты молчишь то? Готов я уже!
Густой воздух внезапно лопнул взорвавшимся стеклом. Сначала взрыв — потом уже свист пролетевшего снаряда. Черная земля фонтаном вздернулась вверх. Пехота фрицев немедленно попадала кто куда — громадные куски земли зависли в воздухе и… И тупым грохотом обрушились на броню железных чудовищ.
Прямым попаданием разнесло на куски одну из самоходок. Пономарев, приоткрыв рот — нет, не от удивления, чтобы ухи не заложило, — смотрел, как кувыркается подкинутый мощным взрывом ствол ее пушки. Вторая немедленно остановилась, качнув своим стволом. Попыталась развернуться, но один снаряд рванул настолько близко, что та нелепо завалилась на бок и сползла в дымящуюся воронку. Попыталась дернуться, но еще один снаряд вдарил ей по корме и, грохотнув где-то внутри, разорвал ее на две части.
Здоровенный танк, тем временем, резко ускорил свой ход, попытавшись развернуться навстречу опасности. Немецкий же офицер вдруг заорал: «Алярм! Алярм!». Фрицы залегли и открыли густой огонь по сторонам, пытаясь сообразить — откуда ведется артобстрел. Несколько — несколько десятков! — пуль немедленно зацвиркали над Пономаревым.
— Бляди вы все! — с чувством выругался сержант, ткнувшись мордой в грязь.
Танк развернулся и…
И еще один разрыв сбил с него ту самую гусеницу и выбил катки. Железный зверь жалобно взревел, скрипнул и гулко выстрелил в ответ, немедленно получив в морду еще один снаряд.
— Ну вот и наша работа пошла! — ухмыльнулся сержант и, выждав, когда первый танкист спрыгнул на землю, метнул первую связку. И словно по команде бойцы за его спиной наконец открыли свой огонь.
Как выяснилось позже — чудеса на войне случаются.
Экспериментальный немецкий танк, танк, которых еще не появлялось на фронте, пополз проверяться в боевых условиях приладожских болот. Додавливать окруженные советские войска, ага. И нарвался на батарею стодвадцатидвухмиллиметровых орудий, застрявших без транспорта на южной оконечности «Электропросеки» — северной линии ЛЭП. И положили бы батарейцев немецкие пехотинцы, кабы не заблудившаяся к месту стрелковая рота политрука Рысенкова.
Это все выяснили бойцы и артиллеристы, когда весело и нервно обкуривали и обсуждали скоротечный бой — пятнадцать минут всего! — около дымящегося трупа железного чудовища.
— Прямо Змей Горыныч! — дивился кто-то дыму, клубящемуся из ствола орудия вонючей чернотой.
— Тигра, как есть тигра. Я дома на тигров ходил — тоже крадется. Главное — тебе первому его увидеть, а то…
— Да где ты тигров-то видал, аника-воин? В зоопарке, ли чо?
— Дык я с Уссурийска, хаживал на тигру, бывало!
— А ну! Отойти всем! — к махине спешил политрук Рысенков с артиллерийским капитаном. — Рванет не дай Бог!
Рвануть скотина могла. Напоследок, так сказать. По крайней мере, продолжала дымить изо всех щелей, как ломаный утюг. Лениво, правда.
Пехота и артиллеристы отошли подальше от стальной фашистской скотины.
— Москвичев! Кондрашов! Ко мне! — скомандовал Рысенков.
— Товарищ…
— Капитан Непийвода, — кивнул на артиллериста политрук. — Стоптали бы вас, кабы не не его орудия.
Кондрашов кивнул. А Москвичев растер по лицу грязь и… И тоже кивнул.
— Что это за хренотень? Знаете? — показал подбородком на дымящийся танк артиллерист.
— Откуда? — удивились одновременно лейтенанты.
— Вот и я говорю, товарищ старший политрук. Экспериментальная техника. Необходимо доставить сведения в штаб фронта о… об этом. Немцы, несомненно, попытаются эвакуировать танк. Нужно держать оборону.
— Понимаю, товарищ капитан, — согласно кивнул Рысенков. — Только вот что… Там в танке должно быть руководство по эксплуатации.
— Думаете немцы такие идиоты? Посылать в бой экспериментальный экземпляр с полным руководством? — удивился Непийвода.
— Не думаю. Знаю. Не первый день на фронте. И не первый раз в окружении. Мы под Любанью, в мае где-то, немецкого обер-лейтенанта в плен взяли. Так у него в бумагах был приказ о запрете весенней охоты на зайцев, подписанный гебитскомиссаром.
— И что? — поинтересовался Москвичев.
— Приказ в санбат отдали. На подтирку раненым. Поносили они здорово. Вместе с другими бумагами. А лейтенанта того… Ну… В воронке его притопили, после расстрела. Так что — немцы — они идиоты. Проверить надо машинку. Москвичев!
— Я! — лейтенант поскользнулся, но выпрямился.
— Бойцов сколько во взводе осталось?
— Шестеро, товарищ старший политрук!
— Ну тогда готовься к прорыву. Сейчас обыщем хм… танкетку — если документы какие есть — донеси любой ценой. Понял?
— Так точно!
— Кондрашов!
— Я!
— Обеспечь взвод Кондрашова боеприпасами и… И с танком разберись. Только быстро!
— Есть!
Когда лейтенанты побежали выполнять приказ, Рысенков спросил капитана:
— Курить есть что? А то жрать хочется так, что переночевать негде.
Вместо ответа Помогайло вздохнул и посмотрел на небо:
— Туман расходится. Фрицы сейчас в атаку пойдут… Хрень свою отбивать… А жрать нечего. Два десятка снарядов только.
— Ничего. Поделимся. Мои бойцы уже немчиков пошерстили по карманам.
Артиллерист поморщился.
— Ну не хочешь — не будем делиться! — развел руками Рысенков.
— Пойдем — посмотрим…
…Когда туман окончательно рассеялся, семь человек во главе с лейтенантом Москвичевым отправились в сторону деревни Гайтолово, где должен был находиться штаб Второго Гвардейского корпуса генерал-майора Гагена. Не факт, конечно, что он там находился…
Они несли с собой толстенный том «Руководства по эксплуатации» танка «Тигр».
Взвод Кондрашова улегся боевым охранением вокруг батареи капитана Помогайло. Больше всех бегал и матерился сержант Пономарев, которого смерть сегодня обошла кривым взглядом два раза — второй раз, когда он лазал в вонючий люк немецкого танка за какими-то бумагами. Найти их было невозможно сложно. Но он нашел! Зряшно ему, что ли, сержанта дали?
Взвод Павлова с приданными ему «приблудами», как выражался Рысенков, занял круговую оборону вокруг «Тигра». А хрен его знает — откуда фрицы атакуют. А они непременно атакуют…
* * *
Он вытер сапоги о подножку «эмки», прежде чем забраться в нее.
Как ординарец не старался, а смысла не было — грязи было столько, что через пару шагов блеск хромовых сапог моментально покрывался коричневой грязью.
Вот и сейчас — пришлось несколько раз скребануть подошвой по подножке «эмки», прежде чем счистить с подошв налипшую землю.
Кирилл Андреевич мрачно смотрел на размытую дождями и разбитую снарядами дорогу. И это не тучи, не грязь Волховского фронта раздражали его. Он понимал, что операция деблокирования Ленинграда — провалилась. Он понимал, как понимали это и офицеры штаба фронта. Невесть откуда взявшийся Манштейн просто невероятной массой войск сначала замедлил наступление советской ударной группы, а затем и вовсе отрезал ее от основных частей фронта.
Сценарий повторялся. Полгода назад Вторая Ударная завязла под Любанью и попала в мешок. И вот опять.
А кто будет отвечать за провал операции, за понесенные потери? Он и будет отвечать — Кирилл Александрович Мерецков, генерал армии.
Ответит ли? Может быть, опять пронесет мимо?
Один раз «хитрый ярославец», как назвал его Хрущев, уже глядел в глаза смерти. Нет, это было не на фронте.
Смерть смотрела пистолетным зрачком из глаз следователя в июне сорок первого года. Тогда его и арестовали. После показаний Павлова арестовали. Кирилл Александрович читал их. Павлов, этот веселый крепыш, с которым они тогда выпили немало, все запомнил и все выложил на допросах и на суде:
«Председательствующий. 21 июля 1941 г. вы говорите:
«Поддерживая все время с Мерецковым постоянную связь, последний в неоднократных беседах со мной систематически высказывал свои пораженческие настроения, доказывал неизбежность поражения Красной армии в предстоящей войне с немцами. С момента начала военных действий Германии на Западе Мерецков говорил, что сейчас немцам не до нас, но в случае нападения их на Советский Союз и победы германской армии хуже нам от этого не будет».
Такой разговор у вас с Мерецковым был?
Подсудимый. Да, такой разговор у меня с ним был. Этот разговор происходил у меня с ним в январе месяце 1940 г. в Райволе.
Председательствующий. Кому это «нам хуже не будет»?
Подсудимый. Я понял его, что мне и ему.
Председательствующий. Вы соглашались с ним?
Подсудимый. Я не возражал ему, так как этот разговор происходил но время выпивки. В этом я виноват».
Его могли арестовать еще после Испании. На него тогда дали показания сорок человек. Но… но ареста не было. Его не было и в финскую войну. Ленинградский округ, которым Мерецков тогда командовал, не смог сломить линию Маннергейма. Пришлось — вместо северного Халхин-Гола — разворачивать полноценные боевые действия. Только в итоге — не победитель японцев Жуков стал начальником Генерального Штаба, а он — Мерецков. Под его началом и разрабатывали план развертывания Красной армии к лету сорок первого.
Арестовали его летом. После тех самых показаний павлова, командующего провалившимся Западным фронтом. Северо-Западный — где главкомом был Ворошилов — устоял, медленно отходя к Ленинграду. Юго-Западный — где Кирпоносом командовал Буденный — тоже. А вот Западный — рухнул.
Рухнул и Кирилл Афанасьевич. До сентября рухнул. И лишь тяжелые слова Сталина:
— Как вы себя чувствуете, товарищ Мерецков, — вернули его к жизни.
И был Волховский фронт. Главная цель этого фронта, главная и основная задача — деблокирование Ленинграда. Он старался. Он старался изо всех сил.
Красивая была операция по отсечению противника в Шлиссельбургско-Синявинском выступе. Неожиданный удар в подбрюшье группе армий «Север» — и победа! Увы. Вторая Ударная не смогла дойти до Любани, застряв в болотах. А тут еще этот Власов…
Мерецкову тогда повезло. В самый разгар операции — Волховский фронт был ликвидирован. Его превратили в Волховскую оперативную группировку Ленинградского фронта. Увы. Ставка тогда ошиблась. Бывшего командующего фронтом отправили тогда командовать тридцать третьей армией. На фронт — Западный. Впрочем, он, сначала, должен был быть заместителем Жукова, но сам напросился на армию. Подальше от начальства.
Прокомандовал недолго. Всего полтора месяца.
В эти самые полтора месяца и случилось страшное.
Генерал Хозин, командующий Ленинградского фронта, не смог нормально руководить из окруженного города бывшим Волховским. Пришлось спасать положение и возвращать Мерецкова обратно.
Но было уже поздно. Кольцо захлопнулось и Власов сдался в плен.
И вот… Опять…
Снова Вторая Ударная, на этот раз под командованием генерал-лейтенанта Клыкова в окружении. На этот раз — не одна. С Восьмой армией генерал-майора Старикова и Четвертым гвардейским корпусом…
А еще там, в кольце, замкнутом Манштейном — командует гвардейцами генерал-майор Гаген.
Немец.
Если он попадет в плен — фашисты сделают все возможное, чтобы еще один генерал — тем более немец! — был выставлен перебежчиком.
Тогда Мерецкову прощения больше не будет.
Никогда.
Внезапно тряска под колесами «эмки» прекратилась.
— Что такое? — удивился Кирилл Афанасьевич.
«Зубодробилками» называли дороги Приладожья бойцы. Почему? А потому что зубы от тряски выбивало порой…
— А это саперы наши постарались! — повернулся к комфронта командарм Стариков. — Полковник Германович со своим начштаба Софроновым. Раньше ведь как? Просто на грунт жердины бросали. А теперь? А теперь под настил, — продолжил Стариков, — подсыпается грунт. Ложась на него, жерди уже не вибрируют. Если теперь покрыть настил хотя бы тонким слоем гравия с землей, то тряска исчезнет, причем значительно возрастет скорость передвижения.