Харитонов Михаил Юрьевич
Повествование в отмеренных сроках,
семидесяти четырёх действиях,
пяти бездействиях,
шести интроспекциях,
двух аналитических сводках,
трёх наставлениях,
четырёх справках, семи справочных материалах,
двух официальных документах и одном неофициальном,
двух справках-синопсисах и одной справке-ориентировке,
двухчастной ретроспективе,
двух выносках и одной врезке,
одном лирическом отступлении и одном нелирическом,
выдержке из секретного доклада, предоставленной к сведению,
одном историческом обзоре,
обширном пояснении для читателей не вполне проницательных,
бэд трипе, хард джобе и энаве сайде то хе стори,
одном мистическом видении,
трёх этапах большого пути,
читательской инструкции,
фрагменте документации, экспресс-консультации,
флешбеке, эквифинале,
физиологическом очерке,
торжественном напутствии,
рекламной паузе,
пьесе в стихах, с небольшим, но достойным предисловием,
двух частных письмах,
с упоминанием ночи и утра,
также и КТ 8885 %37181 сек. 238,
а равно и во множестве цитат из разнообразных текстов,
аллюзий, намёков различной толщины и рискованности,
отсылок и указаний, перечислять кои было бы долго,
а в общем и целом - в русских словах,
приличных и неприличных, обычных и необычных,
на всякий вкус, любой цвет и разный аромат,
в числе немалом, но достаточном,
расставленных автором в надлежащем порядке
для пользы и удовольствия
г-на Читателя.
Краткая редакция
Alas, poore Booke, I rue
Thy rash selfe-love; goe, spread thy pap'ry wings:
Thy lightnes can not helpe, or hurt my fame.
Thomas Campion. The Writer to his Booke
ТОРЖЕСТВЕННОЕ НАПУТСТВИЕ
Ты в пути, моя книга, в тяжёлом и трудном пути.
Глухими окольными тропами бредёшь-пробираешься ты к читателю своему, моя книга. Мысью серой пластаешься ты промеж интеллигентских котурнов и охранительских берцев. Иные тебя бранят; некоторые - недостаточно восторгаются; многие даже гнушаются тобою, как овидьевым свитком элегий или велесовыми дщицами.
Вот пример. Тайный мой друг, поэт Караулов, сосватал тебя, моя книга, в лонг-лист престижной литературной премии. Много ль ты обрела с того почёта, признания? Вовсе нет! Маститые литераторы, члены жюри, тебя распяли, пригвоздили и похоронили за плинтусом, отвалив на прощанье щедрых духовных бздянок. К примеру: скверно отозвалась о тебе литераторша Погодина-Кузьмина. Едкой лисьей щёлочью обрызгала нежные странички твои, о моя прелесть, литераторша Погодина-Кузьмина! Стыдно! - а ещё женщина! Хотя мужчины тоже хороши. В том же жюри засевший литератор Пермяков посмотрел на тебя, моя прелесть, узколобо. Он не услыхал твоей музыки, он не увидал твоих слёз, цветов и радуг. Он даже не содрогнулся, хотя было ведь от чего. Он чувств никаких не изведал. Мужлан! - чтобы не сказать хуже.
И это ещё не всё. Опять же к примеру: известнейший фантаст, гуру жанра, некогда меня заметивший и ободривший, не так давно признал меня очень талантливым (ну, тут он был прав, согласимся) - но тут же и похулил тебя, моя книга, обозвав - наполненной мерзостью. Нет, ну каково? - а ведь он писатель, инженер человеческих душ. То-то души у нонешних людишек такие кривые, косые, корявые и морально устаревшие, как автомобиль "Москвич-408"!
В интернете тоже многие неправы относительно нас с тобой. Вотпрямща некий влиятельный анонимус назвал тебя, моя трепетная, адским трешем.Ну, допустим, треш; но что в нём такого адского-то, я прям даже не знаю? Другой, менее анонимный, но лично мне незнакомый товарищ сказал, что в тебе, моя славная, много грязи и жестокого насилия.Вдомёк ли ему, что насилие обыкновенно бывает жестоким и не вполне чистоплотным? Третий - так и вовсе называл тебя сказкой злой и беспросветной.И не дочитал тебя, негодник, в чём не постыдился признаться. А ещё какой-то поц из Ливжора с жабою на аватарке прилюдно обозвал меня - меня! - бездарностью, пытающейся злобой и истерикой заменить отсутствующие талант и чувство языка.Да-да, вот именно так и сказал, каналья, именно такими словами. И как у него язык-то этот самый повернулся! - а ещё с жабой. Да и жабы-то он недостоин: она слишком хороша для него. Смело уподоблю этого бездельника гадскому удоду. Хотя античный поэт сравнил бы его скорее с ибисом. И поделом!
Но эти хоть как-то откликнулись. Что ж касается ценителей почище - например, Бориса Акунина, Патрика Модиано, Светланы Алексиевич, Владимира Жириновского, Марио Варгаса Льосы, Ксении Собчак, Билла Гейтса, Аллы Пугачёвой, Уоррена Баффета, Илона Маска, а также и певца и дельца Иосифа Кобзона и королевы Британии Елизаветы Второй, - то все они, будто сговорившись, сделали вид, что книгу вообще не читали и в глаза её не видели. А я-то ждал восторженных отзывов, дешёвой славы, дорогих презентов, а также персональных приглашений на званые вечера в кругу элиты. Я даже брюки бежевые на распродаже купил, чтоб в них блистать. Ну и где моя дешёвая слава и дорогие презенты? Где-где, вы говорите? Правильно, нигде. Хотя что ж в этом такого правильного, сами посудите? А ещё селебритиз. Вы не стоите выеденного гроша, тусклые ваши сиятельства! Пожалели вы для бедного, но одарённого писателя денежку-копеечку да вниманьица крошечку. И даже рюмочки похвалы не нóлили! Фу такими быть.
И что сцуко характерно, обнесли меня не только рюмочкой, но и чашей на пире отцов. Старик Державин не встал из гроба, чтобы меня благословить, хотя это было бы чрезвычайно любезно с его стороны. Старик Ганди меня тоже проигнорировал, а ещё махатма. Йог Рамачарака, на которого я возлагал особенные надежды, не прервал свою вечную медитацию в Гималаях, чтобы съездить в Москву и вручить мне хоть малейший золотой слиток. И даже Еврипид, - коего я, между прочим, цитировал! - не уделил мне никакого внимания. Он даже ни разу мне не приснился, что с его стороны я считаю западлянством.
В общем, видя такое к себе отношение, приуныл я, закручинился, испереживался весь и поник. И решил я, что свет недостоин тебя - книга ты моя книга!
А потому, подобно М.А. Булгакову (но больше ориентируясь на Н.В. Гоголя) поехал я в отдалённый московский район Южное Ебенёво, на Девятую Среднекислопомощную улицу. И там, в скверике напротив магазина "Химрекативы", сжёг второй том "Буратины" в сердце своём. Сердце потом пришлось мыть с дегтярным мылом. А от второго тома осталось немного дыма и немного пепла.
Однако потом я остыл, охолонулся. Задумался. Да, свет был жестоковат ко мне и творенью моему. Да, многие приличные с виду люди явили чёрствость, а к моей книге повернулись отнюдь не лицом. Но не так ли издревле встречали всех подлинных инноваторов пера? Не нами сказано: человек человеку - фигвам и люпус эст! И хорошо ещё если только люпус эстонский, а не злоебучая какая-нибудь гидра! Вот даже романтический Шиллер, и тот говорил, что человеки - порождения крокодиловы, слёзы их вода, а сердца - твёрдый булат! Прям вот так и сказал, да. Вольтер, гуманист и просветитель, добрейшей души человек! - но ведь и он писал, что люди пользуются умом лишь затем, чтобы оправдать свои несправедливости, а языком лишь для того, чтобы скрывать свои мысли! А моя соседка с первого этажа, познавшая жизнь, уверенно утверждала, что всякий мужчина после тридцати - либо сраный гад, либо бестолочь; бабы же все - дуры и кривляки. Так вот ты каково, людское племя! Так чему ж я, собственно, удивляюсь?
С другой стороны. Ты, моя книжечка - тоже ведь не томная бледная дева в шелках под парасолью. О нет, нет! Ты бойкая смуглянка, девчонка-шарлатанка в разбойном шарабане на дутиках. Ты написана не cum grano salis, ибо какое уж тут granum: вся ты насквозь просолена как вобла, да и проперчена до самых костей. Не единожды и не дважды озаряли твои страницы, как всполохи молний, грозные запретные слова "хуй" и "еврей". Да и прочая неполиткорректность на них гащивала, а то и хозяйничала. Остры твои уколы; шутки злы; неслучайны аллюзии и намёки; что до нравственных уроков, преподанных тобой юношеству (и тем паче девичеству), то об этом промолчим торопливо. Можно найти в тебе и попранье заветов священных, да там и поругание счастия есть. В общем, ты не сахар, ты пиздец. Прочесть тебя и полюбить - это не лося по жопе хлопнуть. Тут надобен душевный труд, специфический вкус - а также, не побоюсь этого слова, читательский талант. В общем, ты предъявляешь к читателю дохера требований, книга ты моя книга!
Тем прекраснее, что и у тебя, opera mia, нашлись поклонники. И явили силу и глубину своих чувств наиубедительнейшим образом. Многие, многие люди, знакомые и незнакомые, снабжали меня необходимыми денежными средствами, чтобы я только продолжал писать. Не забыты были и похвалы, эта драгоценная канифоль для смычка дарования. Тобой, моя книга, восторгались; в честь тебя мои друзья устраивали торжественные обеды - не единожды! - и дарили подарки, вкусные и полезные. Есть, значит, на свете рыцари духа, пришедшие, чтобы влить в меня новые силы. Низкий вам поклон. И вот сейчас я совершенно не ёрничаю: низкий вам поклон, дорогие мои.
Что касается невнимания света, то и с этим я, чесгря, погорячился. Ибо о тебе, моя книжечка, сказали доброе слово люди, коих я ставлю гораздо выше, чем литераторшу Погодину-Кузьмину и бездельника с жабой. Философ Галковский и писатель Еськов благословили тебя, моя книга; у какого современного сочинения были такие восприемники? Что до влиятельных анонимусов, то они не только называли книгу адским трешем, но рекомендовали в неё заглянуть, хотя бы ради лулзов. И наконец: все электронные пиратские библиотеки, сколько их ни есть, растащили моё творенье по своим закромам. Что это, как ни témoignage de respect?
Так мне ли ходить надутым, обиженным? Нет! Это будет нехорошо даже стилистически.
И тогда я решил: пусть загубленного второго томане вернуть уже, пусть! Но я напишу вторую книгу,и она будет прекрасней цветущей джоконды, загадочнее улыбки актинии, смутительнее шишки алжирского бея и цветастее цветов побежалости. Ну или уж, во всяком случае, что-то в ней такое явится, чего ради будут её читать, перечитывать, чтить. И удостоится своего законного места в вечности, среди нетленок.
Так дерзай же, о дивная книга моя! Яви себя элитариям, явись и ширнармассам! Не страшись ничего: всё, что тебя не убивает, делает тебя шикарнее. Ибо ты идёшь ко всенародному признанию - как водится, поверх голов очкастых кобр, мартышек мелких, завистливых болотных псов и хрипло лающих доберман-фричей. Каковым всем, по старинному писательскому обычаю, посулю я то, что творцы искусства всегда сулили несмысленной черни - pedicabo vos et irrumabo, cinaedi! Ибо, воистину, вы это заслужили, причём ещё с позапрошлого тысячелетия.
Остальным же - читателям и сотоварищам моим, любителям охуительных историй - скажу: прошло время охуительных историй! Настало время историй охуенных!
Отрясём же прах от ног и ушей своих и проникнемся! Нно, залётные! Вперёд!
Михаил Харитонов,
homme de lettres très renommé
[]
Действие первое. Крокозитроп, или Буратина открывает глаза
Роза - всего лишь цветок; образом совершенной Красоты она становится лишь в воображении созерцающего её Поэта, который как бы заново рождает в своём Сердце её Красоту и даёт ей новое, подлинное Имя.
Сэмюель Тейлор Кольридж. Исток художественного творения. - В: С.Т. Кольридж. Избранные труды. Серия: История эстетики в памятниках и документах. - М., Искусство, 1987 г.
Доводы, эффективные в любой ситуации: напористость, уверенный тон и официально выглядящие документы.
Руководство менеджера по продажам. Издание 92-е, стереотипное. - ООО "Хемуль", изд-во "Тофсла и Вифсла", 311 г. о.Х.
4 декабря 312 года о.Х. С утреца.
Директория, павильон "Прибрежный".
Current mood: narrative/словоохотливое
Сurrent music: Прокофьев - Петя и волк
Вдруг случилась примечательность, какой не припоминали старожилы. Выпал снег. Без шестнадцати девять на западном побережье Аппенинского полуострова выпал снег.
Он был робок, рыхл, этот снег. Он как бы сознавал, что ему здесь не место и не рады: он лишь только гость случайный в этих благословенных краях. Торжественно и тихо алел он под перстами пурпурными Эос. Но не таял - ибо его было много, очень много. Огромными хлопьями он падал и падал из холодного сердца небес, и налипал, и укутывал. Обыватели слепо таращились, созерцая оплывший белый мир, от которого тянуло влажным холодком.
Побелели виноградники. В лунный цвет окрасились долины. И поля, и горы - снег тихонько всё прибрал. Он крыл карнизы, мохнатил ветви пиний, оседал на зябнущих плечах белых статуй в сумраке аллей. Снег пытался приобнять и живые, дрожащие плечики поэта Пьеро, сидящего на валуне и пырящегося невидящим взором в морские серые волны.
Но поэт не замечал этих нежнейших приставаний. Он шлёпал холодными губами, гоняя туда-сюда строчки никак не дающегося стихотворения:
- Ты гламурно танцеловалась вечером у прибоя... Мы гламурно танцеловались вечером у прибоя... Вроде что-то вырисовывается. У прибоя, у пробоя, у проё... Что-то такое... Нет, ничего такого. Нет, всё-таки что-то такое. И чего-то такое скрёблось о мою душу... скребалось о сушу... нет, пошленько. С другого конца попробуем. Как Мальвина любила утром... нет, темы утра тут нет. Как любила Мальвина моя ночами... а вот это неплохо... допустим, отчаянье... или молчанье... аллитерация вроде бы намечается... Нет, хуйня какая-то. Всё не то...
- Шпикачку будешь? - крикнул поэту Напсибыпытретень.
Пьеро не удостоил его ответом - только дёрнул плечиком, сбрасывая приставучий снег.
- Не будет, - уверенно сказал Арлекин, насаживая на веточку аппетитную колбаску. - У него душа.
- Чего у него? - не понял Напси, осторожно придвигаясь поближе к углям.
- Душа, - повторил Арлекин. - Он ей это самое. Страждет. Говорю же, укушенный.
- Лечится это как-то? - поинтересовался Напси на всякий случай.
- Не-э-э-э-а, - Арлекин зевнул во всю глотку.
- И хуй бы с ним, - философски заключил пёсик, принюхиваясь левым глазиком к шпикачке. - Сардельку не передержи.
- Это ты сырое любишь. А я - горячее. Чтоб соком брызгало. Прозрачненьким, - объяснил Арле, проворачивая прутик над углями.
- Соком брызнуть? - заинтересовался Напси. - У меня есть немножко. Сосни мою колбаску, а? Она горячая...
- Кукан тебе в очелло, скобейда помойная, - пробурчал Арлекин, ища перечницу.
Среди углей что-то треснуло, горящая щепка перелетела через Напси и злобно зашипела, уткнувшись в снег.
- Яюшки! Уааааааа! - раздалось из деревянного балагана напротив.
- Это он чего? - не понял Напси.
- Хуевато ему, - авторитетно объяснил Арлекин. - А может даже хуёво.
- Извините, - попросила Алиса, зябко кутающаяся в брезентуху, - вы не могли бы без мата? Очень неприятно, правда.
- А мы разве с матом? - удивился Напсибыпытретень. - Мат - это сознательно наносимое оскорбление, - он напустил на себя умный вид. - Наш метод употребления данных выражений совершенно инак. Мы используем эти термины для нанесения точных характеристик явлениям жизни. То есть не нанесения, а причинения. Ну как же ж это бля сказать-то, ёпа...
Арлекин вытянул ногу и несильно пнул говорливого пёсика по ляжке.
- Заебал, филолог.
Лиса поймала себя на мысли, что Арле прав не только содержательно, но и по форме: эти простые слова точно соответствовали тому, что чувствовала она сама. Напси именно заебал- и не только конкретными выходками, а самоей своей сущностью. Точнее, сучностью: несмотря на происхождение, Напсибыпытретень в некоторых отношениях был типичнейшим сукиным сыном. Особенно выбешивало Алису то, что в её присутствии пёсик всё время похабничал: то как бы случайно высовывал кончик писюна, то принимался вылизывать яички, то заводил разговорчик про минетики-поебушечки. Лиса, и без того страдающая от постоянного возбуждения, переносила такие выходки с трудом. На все просьбы, угрозы и обещания пожаловаться Карабасу Напси отговаривался тем, что лису не заметил из-за прискорбной своей слепоты. Мордка у него при этом делалась, однако ж, глумливая.
При всём при том Алису не оставляло ощущение, что она знакома с Напси лет сто, не меньше. Хотя на самом деле Баз и Алиса явились под светлы очи Карабасовы всего лишь позапозавчера.
Прибыли в сумерках. Кот особо не сентиментальничал: скупо, по-мужски, обнялся с Пьеро, поздоровкался с Арлекином, представил Алису коллективу - и тотчас же отправился к Карабасу на доклад. Лисе пришлось ждать его четыре часа, и за эти четыре часа она совершенно извелась. Пьеро, видя её страдания, галантно предложил снять стресс перепихоном, а когда она объяснила всю трагическую невозможность этого - посочувствовал и угостил граппой. Лиса раньше не пила крепкого. Так что после первого глотка её пробило на слезу. Однако второй глоток пошёл легче, в груди разлилось приятное тепло, а нервянка немного отпустила. И когда Карабас, наконец, позвал её к себе на разговор, она уже глупо хихикала.
Грозного раввина это не смутило. Он поразглядывал Алису минуты три - видимо, рылся у неё в голове - после чего молча повёл к будке с косо висящей на одной петле дверью. Внутри была каменная лестница, ведущая в обширный подвал, освещённый слабенькой лампочкой. Там лиса, к удивлению своему, увидела знакомые предметы: автоклавы, микроманипуляторы, части разных устройств и прочую институтскую технику. Среди которой она увидала молекулярный щуп-датчик SNN199-3 - судя по всему, тот самый, который она украла давным-давно, когда только начала работать на Джузеппе.
Свежие впечатления и старые воспоминания повымели хмель из головы. Морщась от недостатка света, она осторожно осмотрела автоклавы.
Первые два были ей хорошо знакомы. Это были те самые кастрюли с кроликом и цыплем. Кто их сюда притащил и зачем, Алиса не знала. Но, очевидно, без злодейского таракана-мучителя тут не обошлось. Сами автоклавы были в порядке, а вот существа в них давно не получали питательной смеси, отощали и заросли клетчаткой. Что творилось в их мозгах, лучше было даже и не думать.
Третий автоклав оказался биореактором-дебилдером для разборки тел на клеточные препараты. Он был в полном порядке, заряжен химикатами и готов к работе.
Вернувшись, лиса сказала Карабасу, что кролика и цыпля давно пора извлекать наружу и что она может этим заняться хоть сейчас. Карабас на это сказал, что по договорённости с владельцем автоклавов они будут переданы покупателям, причём важно, чтобы обрабатываемые существа продолжали находиться в автоклавах. После чего предложил Алисе присмотреть за ними пару дней. Потом, подумав, добавил - "заодно и за ребятами присмотришь". И в простых выражениях объяснил, что именно он имеет в виду.
Лисе очень не хотелось заниматься шпионством и стукачеством - а назвать по-другому предложение раввина честная Алиса не могла при всём желании. Но деваться было некуда. Да ей и не хотелось никуда деваться. Хотелось хоть немного пожить, ни от кого не бегая и ничего не опасаясь. Поэтому она, скрепя сердце согласилась - искренне надеясь, что всё как-нибудь обойдётся.
В общем, пока всё как-то и обходилось. Правда, Базилио целыми днями где-то пропадал, а на лисьи расспросы бурчал что-то вроде "да так, дела всякие". Это было жаль. Зато в обществе тораборцев ей было легко и приятно. Арлекин, правда, несколько раздражал своей ориентацией и соответствующими разговорами. Но в остальном он был здравосмыслен и прост как правда. Пьеро всё больше мрачился, туманился: то под айсом, то страдая Мальвиною. Зато он всегда был готов помочь с уколами и другими медицинскими процедурами - причём всё делал настолько умело и деликатно, что лиса практически не смущалась. И даже Напси, вредный и выебонистый, au fond был добрым малым. В общем, Алисе мечталось, чтобы "пара дней" затянулась на подольше. Если бы не слово, данное Карабасу, и не ещё одно обстоятельство...
- Мммммммм! Хрпррр! Бууууу! - донеслось из балагана на краю площадки.
- Может, всё-таки не будем его мучить? - в который раз предложила лиса. - Вы же видите, у него дефолт мозга.
- Оклемается, - упрямо сказал Арлекин.
В балагане висел - на вбитом в стену крюке - Буратина. Крюк пробивал складку на шее сзади - так что деревяшкин держался на нём, свесив голову на грудь и хрипя от стеснённости дыхания. Увы, это было единственное положение, в котором бамбук не буянил. Лежачий, он корчился и грыз доски, при попытке усадить его на попу - падал, после чего см. выше. Зато на стене он висел ровно, не дёргался, вот только орал время от времени.
Что с ним стряслось, никто так и не понял. Карабас, после представления лично осмотревший бедолагу, сказал коротко - "мозги заклинило", и пристроил на стену со словами "может, очухается". Но покамест бамбук на поправку не шёл. Лиса надеялась, что и не пойдёт.
Ну конечно, она его узнала. И, конечно же, по носу. Этот проклятый нос частенько являлся ей в ночных кошмарах, вместе с жутким чувством, что она не может его из себя вытащить. При этом Алиса сразу же начала бояться, что, придя в себя, бамбук её тоже вспомнит. Умом-то она понимала, что вероятность этого крайне мала: деревяшкин тогда был пьян в дрова. Но даже ничтожная вероятность, что этот позорный эпизод станет известен коту, приводила её в ужас. Ей казалось, что лучше отгрызть себе руку, только чтобы Базилио никогда-никогда не узнал, как она - по принуждению, но всё-таки - пыталась совокупиться с наебенившейся деревяшкой, а потом металась с отломанным отростком в самом интимном месте. Да и само присутствие рядом с ней свидетеля и причины её позора очень нервировало. Она бы втихую умертвила Буратину, но опасалась Карабаса, который мог что-нибудь заподозрить, прочесть её мысли и выгнать с позором.
Тем временем к кострищу подгрёб Пьеро. Вид у него был загадочный и неотмирный.
- Я сделал важное открытие в области фундаментальной онтологии, - сказал он, присаживаясь на какой-то битый волнами плавник. - Я познал природу реальности. Она выщщекруклюмиста.
- Чё? - без особого интереса спросил Арлекин, снимая с вертела сосиску.
- Природа реальности, идиот. Она выщ - ще - крук - лю - ми - ста! - по слогам повторил Пьеро, нажимая на "ю".
- А выще... это самое - она какова? - подал голос Напси.
- А вот она - реальна! - победно заявил Пьеро. - Это и есть разгадка всего! Реальность выщщекруклюмиста, а выщщекруклюмистость реальна! Что кольцеобразно доказует!
- Нет такого слова - доказует. Надо говорить - доказывает, - заявил пёсик.
- Кто тебе айс дал? - задал более толковый вопрос Арлекин.
- Со вчера остался, - признался Пьеро. - Как тебе, кстати, вчерашнее? Збс?
- Збс, - признал Арлекин. - Жаль, тебя не было, - сказал он лисе.
Алиса только развела руками. С её-то половыми проблемами присутствовать на представлениях театра было противопоказано категорически. Так что вчерашний вечер она провела в городе, в обществе Базилио.
Баз повёл себя галантно, но эксцентрично. Вообще-то он старался в городе лишний раз не появляться, особенно в центре, чтобы не нарваться на полицаев. Но тут он вдруг осмелел и затащил Алису в дорогущий ресторан "Пятьдесят оттенков серого" на бульваре Сен-Санс - то есть в самом центре и чуть ли не напротив полицейского участка. Ресторан, правда, был и в самом деле крутой. Рассчитанный на лисьих и кошачьих, он специализировался на мышатине и крысятине. Лиса охотно удовлетворилась бы стейком из основного меню. Но кот раздухарился и заказал официантку, миленькую мышку-трёхлетку. Заказ влетел в заоблачную сумму. Однако платить не пришлось. Баз, посмотрев сквозь стенку в микроволновом диапазоне, засёк, что мышку не забили, а тихонько увели на задний двор, мясо же достали из холодильника. Кот устроил скандал, дошёл до владельца заведения - пожилого почтенного крысака - и сжёг ему усы. Перепуганный ресторатор всё свалил на администраторшу, чью вырезку через полчаса подали гостям под фирменным соусом, в качестве извинения. Администраторша оказалась весьма аппетитной дамой, так что лиса объелась и потом всю ночь промаялась животом. Впрочем, на фоне утренней боли в тазобедренных суставах - бешеные вектора опять что-то поналомали и понаворотили - это были мелочи жизни.
- Не, ну а чо, вчера правда круто было. Мы всех порвали, - заявил Напси таким тоном, будто всё это он совершил лично сам, а остальные так, присутствовали.
- Писториус хорошо поёт, - вспомнил Пьеро. - У неё есть талант.
- Няш у неё самый обычный, а не талант, - не согласился Напси. Он был слегка обижен на рыжую, от которой никак не мог допроситься даже паршивого минетика, не говоря о чём-то большем. Впрочем, тут он был не одинок: Ева отказывала всем - вежливо, но недвусмысленно. Увы, поняша считала себя принадлежащей Карабасу - душой и телом.
- Да похуй, как это называется, - поморщился Арлекин. - Няш, хуяш... Главное результат.
- Результат командный, - упёрся пёсик. - Мы все вносим вклад.
- Ага, особенно ты, - ухмыльнулся Арлекин.
- Я что, плохо конферанс веду? - пёсик сердито взрыкнул, как бы напоминая, что он всё-таки пёс, хищник, а не хуйня беззубая.
- Нормально ты ведёшь, - пожал плечами Арле. - Просто шоу держится на Еве и Пьеро. В основном на Пьеро.
- Не, ну зачем же так? - упёрся Напси. - Вот смотри. Без тебя Пьеро смог бы выступать? Нет. Потому что ты единственный, кто его поле выдерживает. Верно я говорю?
- Типа того, - согласился Арлекин.
- Ну вот. Дальше: без Карабаса мы бы где были?
- Где-где... Без Карабаса вообще ничего бы не было, - признал Арлекин.
- Ага, видишь? Ну и так далее. Все участвуют. Колбаску передай, пожалуйста.
Арлекин открыл было рот, чтобы сказать, что он думает об этом "и так далее", но вместо этого просто протянул пёсику кончик прута с благоухающей сарделиной. Тот занюхнул её обоими рыльцами, сладострастно заскулили и, сорвав с прута лакомство, смачно уел его, брызгая во все стороны соком и слюнями.
Дела у карабасовой труппы и впрямь шли превосходно. Да чего уж там - зыкенски.
На второе представление публики привалило втрое больше прежнего, в основном пожилых домохозяек, а также томных молодых существ условно-мужского пола. Билеты разлетелись мгновенно, хотя Карабас поднял цену до пятидесяти сольдо, а потом вздул до соверена. И всё равно не угадал: самые последние билетики уходили с рук за двадцать золотых, а то и выше. Что касается самого представления, оно прошло на ура, за исключением мелкого эпизода - во время исполнения "Маленькой лошадки" пожилая слониха от восторга обкакалась на землеройку. Та, впрочем, выбралась из-под глыб самостоятельно и отнеслась к происшествию с юмором. Чтобы сгладить впечатление, Писториус исполнила "Wild Horses", а потом набралась смелости и задвинула "Ночную Кобылу". Мрачная песня пробрала зрителей аж до печёнок, так что выступление Пьеро легло на подготовленную, благодатно взрыхлённую почву.
Результаты не заставили себя ждать. После выступления к Еве подвалил койот-импрессарио из "Мулен Руж" и предложили полугодовой ангажемент. Писториус сразу соглашаться не стала, взяв время на подумать. И не прогадала: следующее предложение было от престижнейшего Олимпия-холла... Что касается Пьеро, то к нему повалили представители всяких закрытых клубов. Их взял на себя Карабас, который отшил всех, кроме одного - странного малоформатного существа, напоминающего смесь долгоносика с гладиолусом. Держалось существо, однако ж, чрезвычайно уверенно и хозяевато, а на вопрос "кто таков" отвечало - "я просто старый театрал... ах, это всё так неважно". Тем не менее, Карабасом он был принят, удостоен десятиминутной беседы, после чего старый театрал забрал с собой Пьеро и куда-то увёз. Маленький шахид вернулся только под утро - тихий, задумчивый. Уклонившись от расспросов, он пошёл к берегу моря. Там он и встретил снежный рассвет, размышляя и сочинительствуя, пока голод не вернул его в общество.
- Извините, - сказала Алиса. - А мне кусочек можно?
- Всегда пожалуйста! - ухмыльнулся Арле, снимая с веточки очередную шпикачку и протягивая лисе. - Это тебе не пенис канина!
- Я попросил бы, - возбух было Напсибыпытретень. Но возбух как-то вяло, лениво. Покосившись на него, Алиса увидела, что Напси лежит на боку, вяло пошевеливая задними лапами. Весь его вид говорил, что пёсик борется с дремотой и борьбу проигрывает. Видать, последняя сарделька перегрузила его пищеварительные возможности.
Лиса принялась за свою порцию, аккуратно откусывая маленькие кусочки.
- Хорошо сидим, - констатировал Арлекин.
- Не очень, - неожиданно не согласился Пьеро. - Нет динамики.
- Чего-чего нет? - не понял маленький педрилка.
- Динамики нет, - пояснил поэт. - Действия. Мы ничего не делаем. Жрём, болтаем.
- И чего? - искренне удивился Арлекин.
- Вот представь, что про тебя пишут роман, - принялся объяснять Пьеро. - А ты в нём ничего не делаешь, только сардельки жаришь. На шести страницах подряд жрёшь сардельки. Стал бы ты такое читать?
- Знаешь, мне пох, - искренне сказал Арлекин.
- У тебя обывательский взгляд на реальность, - печально сказал Пьеро. -Ты не хочешь выходить из зоны комфорта. А именно за её пределами и случаются чудеса.
- Чудеса? Которые пиздюлями называются? - уточнил Арле. - Спасидо, не надо.
- Ну вот я и говорю - обывательский у тебя подход. Пиздюли - это поцелуи мироздания, которые твоё тело не готово принять... Да и вообще, что хорошего в том, чтобы жрать сардельки? Нужно носить в себе ещё хаос, чтобы родить танцующую звезду! Нужно иметь лёгкие ноги, чтобы бежать по голубым тропам! Нужно жить так, чтобы было мучительно сладко! - последние слова он проорал в голос.
- Чтоб мучительно сладко, деньги нужны, - рассудил Арлекин. - Без бабла какая динамика? Даже нажраться - и то бабосов требует. Напси, у тебя граппа осталась?
Задремавший было пёсик приподнял одно рыльце.
- Есть бутылочка, - признал он. - Но с утра как-то... Вот бы винца красненького лакнуть. И косточек бараньих.
- Хорош жрать-то, - сказал Арлекин. - Ты уже брюхо по земле волочёшь. Сам не видишь?
- Да ну тебя, - лениво сказал Напси, перевернулся на другой бок и сладостно всхрапнул, окончательно погрузившись в наилучшее состояние, в котором только и может пребывать подлинно разумное существо - в сытый сон.
Арлекин тяжко вздохнул. Карабас не давал труппе на руки ни сольдо. Не из жадности, а по дисциплинарным соображениям. Он опасался, что его подчинённые вполне могут пренебречь своим долгом ради загула, запоя или чего похуже. Базилио, правда, регулярно подбрасывал коллегам небольшие презенты - в основном алкогольные. Бутылочка граппы была как раз из котовых подгонов.
- Не могу забыть твоих бёдер широких лиру... - снова застихарил Пьеро. - Миру - миру - миру... Поведаю миру... Городу и миру... Нет, хуйня какая-то... Ты прекрасна вся, но твои бёдра слаще всего... Слаще... В чаще... Олени в чаще... Как же меня подзаебали эти олени, преследует меня их образ... И ещё какой-то недопёсок всё время лезет, как его там...
- Не хочу показаться грубой, - осторожно сказала Алиса, - но, может быть, вам лучше туда? - она показала мордочкой на морской берег. - А то мы вам, наверное, мешаем?
- Не хочу показаться грубой... - механически повторил Пьеро, закатив глаза. - Не хочу показаться грубой... губой... губа не дура... натура... такая натура... кубатура... ебантура... - внезапно в бессмысленных глазах его блеснула молния. - Не хочу показаться грубым, но я б вас выеб!
Лиса посмотрела на Пьеро испуганно и на всякий случай отодвинулась.
- И прекрасно! И прекрасно! - закричал поэт. - Да! Вот оно! Вот! Алисонька, ты меня вдохновила, дай я тебя поцелую... - он внезапно придвинулся и чмокнул Алису куда-то пониже уха.
- Что такое? - не понял Арлекин.
- Кристаллизация смыслов, - объяснил Пьеро. - Явление сущности. Сотворение мира. Я только что закончил новое стихотворение.
Арлекин разочарованно зевнул, издав тоскливый долгий звук.
- Ну конечно, обывателям это чуждо, - голос маленького шахида зазвенел презрительным негодованием. - Поэтому я прочту свои стихи морю и небу. Вы их не заслужили.
Он встал, демонстративно отвернулся от присутствующих и простёр руки ввысь, к скептически-хмурым небесам.
- Как любила меня Мальвина ночью на чёрном море, - продекламировал он, помавая рукавами. - Золотая её промежность...
- Голубая, наверное? - не понял Арлекин.
- Дурак! Я не в смысле цвета волос, я в высшем смысле, - снизошёл до ответа Пьеро и начал заново:
- Как любила меня Мальвина ночью на чёрном море!
Золотая её промежность тёрлась о мою душу.
Мы гламурно танцеловались вечером у прибоя,
А потом тонули друг в друге, не выходя на сушу.
Никогда уже не забуду бёдер душистых выгиб,
Грудь твою и животик сладкий - ты вся прекрасна!
Не хочу показаться грубым, но я б вас выеб!
Не хочу показаться блядью, но я согласна!
Последние слова он пропел голосом искусственно-женским, пронзительным и фальшивым.
- Ты того... потише, - серьёзно сказал Арле. - А то эти самые вылезут.
Пьеро выдохнул, почесал репу и сел.
- Кстати. А кто-нибудь их видел? В натуре? - спросил он.
Все замолчали.
- Я видела, - сказала Алиса. - Давно ещё. В Институт их привозили. Для опытов.
- И как они? - заинтересовался Арлекин.
- Странные, - признала Алиса. - В них человеческих генов нет совсем.
- Быть того не может, - искренне изумился Напси. - Они даже во мне есть.
- Вот так вот. Нету, - сказала лиса.
- Тогда понятно, - задумчиво сказал Пьеро.
Что именно стало понятно маленькому шахиду, осталось неизвестным, ибо Напси пробудился, приподнял левое ухо и уверенно заявил:
- Идёт кто-то. Сюда.
- Откуда? - уточнил Арлекин.
- С северо-запада, - сказал пёсик.
Тут уже и Алиса услышала скрип песка и вздохи.
Минуты через три перед всей честной компанией предстало существо, ввергшее всех в совершеннейшую оторопь.
У существа были две ноги и три руки разной длины. Это было бы ещё ничего, но остальное вызывало вопросы. Начать с того, что руки существа росли из жопы. Это, впрочем, было ещё не так удивительно - подобное явление встречалось среди всех основ. Удивительнее было то, что между корявых ног существа болтались длинные уши наподобие ослиных, на верхних коленях росли перья, единственный глаз находился в пупке, а две ротовые щели чмокали и разевались где-то под рёбрами. Возле плечей торчали длинные, петлюристые опёзья, покрытые фиолетовыми прыщами. Меж ними росли хоботки разных длин, цв