Был вечер. Солнце падало за Москву‑реку. На небе не было и следов грозы. Громадная радуга стояла над Москвой и, одним концом погрузившись в Москву‑реку, пила из нее воду.
Над Москвой ходил и расплывался дым, но нигде уже не было видно огня.
Нетерпеливые черные кони копытами взрывали землю на холме.
Когда совсем завечерело, Бегемот, стоящий у обрыва, приложил лапу ко лбу, всмотрелся и доложил Воланду:
– Будь я проклят, мессир, если это не они!
В воздухе над Москвой‑рекой мелькнула черная точка, увеличилась, превратилась в черный лоскут, рядом с ним сверкнуло голое тело, и через мгновение Азазелло со спутниками спустился на холм.
Поэт в лохмотьях рубашки, с лицом, выпачканным в саже, над которым волосы его казались совсем светлыми, как солома, взял за руку подругу и предстал перед Воландом.
Тот с высоты своего роста глянул на прибывших и усмехнулся.
– Я рад вас видеть, друзья мои, – заговорил он, – и я полагаю, что вы не откажетесь стать моими гостями.
Поэт молчал, глядя на Воланда, молчала и Маргарита.
– Что ж, в путь без дальних разговоров, – добавил Воланд, – пора.
Коровьев галантно подлетел к Маргарите, подхватил ее и водрузил на широкую спину лошади. Та шарахнулась, но Маргарита вцепилась в гриву и, оскалив зубы, засмеялась.
– Гоп! – заорал Бегемот и, перекувыркнувшись, вскочил на коня.
Остальные еще не успели сесть, как Азазелло обратился к Воланду:
– Извольте полюбоваться, сир, – засипел он с негодованием, указывая корявым пальцем вниз на реку.
Три серые, широкие к корме лодки, сидя на корме, задрав носы кверху, как бритвой разрезая воду, разводя после себя буйную волну с пеной, гудя пронеслись против течения и, разом смолкнув, пристали к берегу.
Из всех трех лодок высыпались на берег вооруженные люди и по команде «Бегом!» бросились штурмовать холм. Лица их были как лица странных чудовищ, с огромными глазищами серого безжизненного цвета и с хвостом вместо носа.
– Э... да они в масках, – проворчал Азазелло.
Прибытие людей более всего почему‑то расстроило Бегемота. Бия себя лапами в грудь, он разорался насчет того, что это ему надоело, что он даже на лошадь не может сесть спокойно и что все эти маски ни к чему, что он раздражен!
Тем временем люди из первой шеренги из каких‑то коротеньких, но зловещих ружей дали сухой залп по холму, отчего лошади, приложив уши, шарахнулись, и Маргарита еле усидела, а вороны, игравшие в голой роще перед сном, вдруг камнем стали падать на землю. Тут же густое ворчание и всхлипывание послышалось высоко в воздухе, и первый аэроплан с чудовищной скоростью, снижаясь, бесстрашно пошел к холму. За ним сверкнул, потух, опять сверкнул и приблизился второй, а далее над Москвой запело и заурчало целое звено.
– Этого я видеть равнодушно не могу! – воскликнул Бегемот и, проорав на коней: «Балуй!» – обратился к Воланду: – Дозвольте, ваше сиятельство, свистнуть.
– Ты испугаешь даму, – сухо усмехнувшись, ответил Воланд.
– Ах, нет, умоляю! Свистни! Свистни! – попросила Маргарита.
Лицо поэта пожелтело, и он задергал щекой, глядя на приближавшихся и враждебных людей.
В то же мгновение Бегемот сунул пальцы в рот и свистнул так, что вся округа зазвенела, в роще посыпались сучья, из Москвы‑реки плеснуло на берег, швырнув лодки в разные стороны.
Но бесстрашные маскированные продолжали свой стремительный бег вверх и дали второй залп.
– Это свистнуто, – ядовито сказал Коровьев, глядя на Бегемота, – свистнуто, не спорю, но, ежели говорить откровенно, свистнуто неважно!..
– Я не музыкант, – обиженно отозвался Бегемот и подмигнул Маргарите.
– А вот дозвольте, я попробую, – тоненько попросил Коровьев и, не дождавшись ответа, вдруг вытянулся вверх, как резинка, стал в полтора раза выше, потом завился, как винт, всунул пальцы в рот и, раскрутившись, свистнул.
Свиста Маргарита не слыхала, но она его видела. У нее позеленело в глазах, и лошадь под ней села на задние ноги. Она видела, как с корнем вывернуло деревья в роще и швырнуло вверх, затем берег впереди наступавших треснул червивой трещиной и пласт земли рухнул в Москву‑реку, поглотив наступавшие шеренги и бронированные лодки. Вода взметнулась вверх саженей на десять, а когда она упала, железный мост по левой руке беззвучно прогнулся в середине и беспомощно обвис. Без всякого звука рухнула крайняя башня Девичьего Монастыря вдали.
– Не в ударе я сегодня, – сказал Коровьев, рассматривая свои пальцы.
– Свиньи! – воскликнул Воланд снисходительно и сел на коня.
За ним то же сделали остальные, а Азазелло поднял вздрагивающего поэта на коня...
И кони тут же снялись и скачками понеслись вверх по обрывам.
Последнее, что видела Маргарита, это звено аэропланов, которое оказалось над головами, и настолько невысоко, что в переднем она ясно разглядела маленькую голову в шлеме.
Тут же что‑то мелькнуло в воздухе, и близко в роще ударил вверх огонь, и грохнуло так, что оборвалось от страха сердце.
Кони были уже на верхней площадке. Второй аэроплан бросил бомбу поближе, в клочья разметав деревья и землю.
– Нам намекают, что мы лишние, – вскричал Коровьев и, пригнувшись к шее жеребца, прокричал тоненько:
– Любезные... гробят!
В то же мгновение воздух засвистал в ушах Маргариты, исчезла Москва со своим дымом и Воробьевы горы – навсегда.
НОЧЬ
(Глава предпоследняя)
21/IX.34 г. и далее.
Кони рвались вперед, а навстречу им летели сумерки. Полет принес упоение и Маргарите, и поэту. Кони спускались к земле, били с силой ногами, отталкивались и долго неслись на высоте сосен. Высшее наслаждение было именно в приближении к земле, в ударе об нее и последующем подъеме.
Воланд скакал впереди, и любовники видели, как черный его плащ летел над черной лошадью.
Землю покрывали сумерки, и под летящими появлялись печально поблескивающие озерца и пропадали. Возникали лесные массивы, и тогда Маргарита снижалась нарочно, чтобы дышать запахом земляной смолистой весны, и конь ее, хрипя, шел, чуть не задевая копытами растрепанные страшные загадочные сосны.
Небо густело синью с каждым мгновением, но где‑то в безумной дали пылал край земли, и туда держали путь всадники.
Они нарочно избрали маршрут так, что никакие ни строения, ни огни не тревожили их. Они были лицом к лицу с ночью и землей. Их не беспокоили никакие звуки, кроме ровного гудения ветра, да еще, когда они мелькали над весенними стоячими водами, лягушки провожали их громовыми концертами, и в рощах загорались светляки.
Все шестеро летели в молчании, и поэт ни о чем не хотел думать, закрыв глаза и упиваясь полетом.
Но когда сумерки сменились ночью и на небе сбоку повис тихо светящийся шар луны, когда беленькие звезды проступили в густой сини, Воланд поднял руку, и черный раструб перчатки мелькнул в воздухе и показался чугунным. По этому мановению руки кавалькада взяла в сторону.
Воланд поднимался все выше и выше, за ним послушно шла кавалькада. Теперь под ногами далеко внизу то и дело из тьмы выходили целые площади света, плыли в разных направлениях огни.
Воланд вдруг круто осадил коня в воздухе и повернулся к поэту.
– Вам, быть может, интересно видеть это?
Он указал вниз, где миллионы огней, дрожа, пылали.
Поэт отозвался:
– Да, пожалуйста. Я никогда ничего не видел. Я провел сбою жизнь заключенным. Я слеп и нищ[70].
Воланд усмехнулся и рухнул вниз. За ним со свистом, развевая гривы коней, опустилась свита.
Огни пропали, сменились тьмой, посвежело, и гул донесся снизу. Поэт вздрогнул от страха, увидев под собою черные волны, которые ходили и качались. Он крепче сжал жесткую гриву, ему показалось, что бездна всосет его и сомкнётся над ним вода. Он слабо крикнул, когда бесстрашная и озорная Маргарита, крикнув, как птица, погрузилась в волну. Но она выскочила благополучно, и видно было, как в полутьме черные потоки сбегают с храпящего коня.
На море возник вдруг целый куст праздничных огней. Они двигались. Всадники уклонились от встречи, и перед ними возникли вначале темные горы с одинокими огоньками, а потом близко развернулись, сияя в свете электричества, обрывы, террасы, крыши и пальмы. Ветер с берега донес до них теплое дыхание апельсинов, роз и чуть слышную бензиновую гарь.
Воланд пошел низко, так что поэт мог хорошо рассмотреть все, что делалось внизу. Но, к сожалению, летели быстро, делая петли, и жадно глядящий поэт получил такое представление, что под ним только укатанные намасленные дороги, по которым вереницей, тихо шурша, текли лакированные каретки, и фары их во все стороны бросали свет. Повсюду горели фонари, тихо шевелились пальмы, белоснежные здания источали назойливую музыку.
Воланд беззвучно склонился к поэту.
– Дальше, дальше, – прошептал тот.
Развив такую скорость, что все огни внизу смазались, как на летящей ленте, Воланд остановился над гигантским городом[71]. И опять под ногами в ослепительном освещении и белых, и синеватых, и красных огней потекли во всех направлениях черные лакированные крыши и засветились прямые, как стрелы, бульвары. Коровьев очутился рядом с поэтом с другой стороны, а неугомонная Маргарита понеслась и стала плавать совсем низко над площадью, на которой тысячью огней горело здание.
– Привал, может быть, хотите сделать, драгоценнейший мастер, – шепнул бывший регент, – добудем фраки и нырнем в кафе освежиться, так сказать, после рязанских страданий[72], – голос его звучал искушающе.
Но тоска вдруг сжала сердце поэта, и он беспокойно оглянулся вокруг. Ужасная мысль, что он виден, потрясла его. Но, очевидно, не были замечены ни черные грозные кони, висящие над блистающей площадью, ни нагая Маргарита. Никто не поднял головы, и какие‑то люди в черных накидках сыпались из подъездов здания...
– Да вы, мастер, спуститесь поближе, слезьте, – зашептал Коровьев, и тотчас конь поэта снизился, он спрыгнул и под носом тронувшейся машины пробежал к подъезду.
И тогда было видно, как текли, поддерживая разряженных женщин под руки, к машинам горделивые мужчины в черном, а у среднего выхода стоял, прислонившись к углу, человек в разодранной, замасленной, в саже, рубашке, в разорванных брюках, в рваных тапочках на босу ногу, непричесанный. Его лицо дергалось судорогами, а глаза сверкали. Надо полагать, что шарахнулись бы от него сытые и счастливые люди, если бы увидели его. Но он не был видим. Он бормотал что‑то про себя, дергался, но глаз не спускал с проходивших, ловил их лица и что‑то читал в них, заглядывая в глаза. И некоторые из них почуяли присутствие странного, потому что беспокойно вздрагивали и оглядывались, минуя угол. Но в общем все было благополучно, и разноязычная речь трещала вокруг, и тихо гудели машины, становясь впереди, и отъезжали, и камни сверкали на женщинах.
Тут с холодной тоской представил вдруг поэт почему‑то сумерки и озерцо, и кто‑то и почему‑то заиграл в голове на гармонии страдания и пролил свет луны на холодные воды, и запахла земля. Но тут же он вспомнил убитого у манежной стены, стиснул руку нагой Маргарите и шепнул: «Летим!»
И уж далеко внизу остался город, над которым, как море, полыхал огонь, и уж погас и зарылся в землю, когда, преодолевая свист ветра, поэт, летящий рядом с Воландом, спросил его:
– А здесь вы не собираетесь быть[73]?
Усмешка прошла по лицу Воланда, но голос Коровьева ответил сзади и сбоку:
– В свое время навестим.
И опять уклонились от селений и огней, и вокруг была только ночь.
По мере того как они неслись, приходилось забираться все выше и выше, и поэт понял, что они в горной местности. Один раз сверкнул высокий огонь и закрылся. Луна выбросилась из‑за скал, и поэт увидел, что скалы оголены, страшны, тоскливы.
Тут кони замедлили бег, и на лысом склоне Бегемот и Коровьев вырвались вперед.
Поэт увидел отчетливо, как с Коровьева свалилась его шапчонка и пенсне, и когда он поравнялся с остановившимся Коровьевым, то разглядел, что вместо фальшивого регента перед ним в голом свете луны сидел фиолетовый рыцарь с печальным и белым лицом; золотые шпоры ясно блестели на каблуках его сапог, и тихо звякали золотые поводья. Рыцарь глазами, которые казались незрячими, созерцал ночное живое светило.
Тут последовало преображение Воланда. С него упал черный бедный плащ. На голове у него оказался берет и свисло набок петушиное перо. Воланд оказался в черном бархате и тяжелых сапогах с тяжелыми стальными звездными шпорами. Никаких украшений не было на Воланде, а вооружение его составлял только тяжелый меч на бедре. На плече у Воланда сидел мрачный боевой черный ворон, подозрительным глазом созерцал луну.
Бегемот же съежился, лишился дурацкого костюма, превратился в черного мясистого кота с круглыми зажженными глазами.
Азазелло оказался в разных в обтяжку штанинах – одна гладкая, другая в широкую полоску, с ножом при бедре.
Поэт, не отрываясь, смотрел на Воланда и на его эскорт, и мысль о том, что он понял, кто это такой, наполнила его сердце каким‑то жутковатым весельем.
Он обернулся и видел, что и Маргарита рассматривает, подавшись вперед, преобразившихся всадников, и ее глаза сверкают, как у кошки.
Тут Воланд тронул шпорами лошадь, и все опять поскакали. Скалы становились все грознее и голее. Скакали над обрывом, и не раз под копытами лошадей камни обрушивались и валились в бездну, но звука их падения не было слышно. Луна сияла все ярче, и поэт убедился в том, что нигде здесь еще не было человека.
Сводчатое ущелье развернулось перед всадниками, и, гремя камнями и бренча сбруей, они влетели в него. Грохот разнесло эхом, потом вылетели на простор, и Воланд осмотрелся, а спутники его подняли головы к луне. Поэт сделал то же и увидел, что на его глазах луна заиграла и разлила невиданный свет, так что скупая трава в расщелинах стала видна ясно.
В это время откуда‑то снизу и издалека донесся слабый звон часов.
– Вот она полночь! – вскричал Воланд и указал рукой вперед.
Спутники выскакали за обрыв, и поэт увидел огонь и белое в луне пятно. Когда подъехали, поэт увидел догорающий костер, каменный, грубо отесанный стол с чашей и лужу, которая издали показалась черной, но вблизи оказалась кровавой.
За столом сидел человек в белой одежде, не доходящей до голых колен, в грубых сапогах с ремнями и перепоясанный мечом.
На подъехавших человек не обратил никакого внимания – или же не увидел их. Он поднял бритое обрюзгшее лицо к лунному диску и продолжал разговаривать сам с собой, произнося непонятные Маргарите слова.
– Что он говорит? – тихо спросила Маргарита.
– Он говорит, – своим трубным голосом пояснил Воланд, – что и ночью, и при луне ему нет покоя.
Лицо Маргариты вдруг исказилось, она ахнула и тихонько крикнула:
– Я узнала! Я узнала его! – и обратилась к поэту: – А ты узнаешь?
Но поэт даже не ответил, поглощенный рассматриванием человека.
А тот, между тем, гримасничая, поглядел на луну, потом тоскливо вокруг и начал рукою чистить одежду, пытаясь стереть с нее невидимые пятна. Он тер рукой грудь, потом выпил из чаши, вскричал:
– Банга! Банга!..
Но никто не пришел на этот зов, отчего опять забормотал белый человек.
– Хм, – пискнул кот, – курьезное явление. Он каждый год в такую ночь приходит сюда, ведь вот понравилось же место? И чистит руки, и смотрит на луну, и напивается.
Тут заговорил лиловый рыцарь голосом, который даже отдаленно не напоминал коровьевский, а был глуховат, безжизнен и неприязнен.
– Нет греха горшего, чем трусость. Этот человек был храбр и вот испугался кесаря один раз в жизни, за что и поплатился.
– О, как мне жаль его, о, как это жестоко! – заломив руки, простонала Маргарита.
Человек выпил еще, отдуваясь, разорвал пошире ворот одеяния, видимо, почуял чье‑то присутствие, подозрительно покосился и опять забормотал, потирая руки.
– Все умывается! Ведь вот скажите! – воскликнул кот.
– Мечтает только об одном – вернуться на балкон, увидеть пальмы, и чтобы к нему привели арестанта, и чтобы он мог увидеть Иуду Искариота. Но разрушился балкон, а Иуду я собственноручно зарезал в Гефсиманском саду, – прогнусил Азазелло.
– О, пощадите его, – попросила Маргарита.
Воланд рассмеялся тихо.
– Милая Маргарита, не беспокойте себя. Об нем подумали те, кто не менее, чем мы, дальновидны.
Тут Воланд взмахнул рукой и прокричал на неизвестном Маргарите языке слово. Эхо грянуло в ответ Воланду, и ворон тревожно взлетел с плеча и повис в воздухе.
Человек, шатнувшись, встал, повернулся, не веря еще, что слышит голос, но увидел Воланда, поверил, простер к нему руки.
А Воланд, все так же указывая рукой вдаль, где была луна, прокричал еще несколько слов. Человек, шатаясь, схватился за голову руками, не веря ни словам, ни явлению Воланда, и Маргарита заплакала, видя, как лицо вставшего искажается гримасой и слезы бегут неудержимо по желтым вздрагивающим щекам.
– Он радуется, – сказал кот.
Человек закричал голосом медным и пронзительным, как некогда привык командовать в бою, и тотчас скалы рассеклись, из ущелья выскочил, прыгая, гигантский пес в ошейнике с тусклыми золотыми бляхами и радостно бросился на грудь к человеку, едва не сбив его с ног.
И человек обнял пса и жадно целовал его морду, восклицая сквозь слезы: «Банга! О, Банга!»
– Это единственное существо в мире, которое любит его, – пояснил всезнающий кот.
Следом за собакой выбежал гигант в шлеме с гребнем, в мохнатых сапогах. Бульдожье лицо его было обезображено – нос перебит, глазки мрачны и встревожены.
Человек махнул ему рукой, что‑то прокричал, и с топотом вылетел конный строй хищных всадников. В мгновение ока человек, забыв свои годы, легко вскочил на коня, в радостном сумасшедшем исступлении швырнул меч в луну и, пригнувшись к луке, поскакал. Пес сорвался и карьером полетел за ним, не отставая ни на пядь; за ним, сдавив бока чудовищной лошади, взвился кентурион, а за ним полетели, беззвучно распластавшись, сирийские всадники.
Донесся вопль человека, кричавшего прямо играющей луне:
– Иешуа Га‑Ноцри! Га‑Ноцри!
Конный строй закрыл луну, но потом она выплыла, а ускакавшие пропали...
– Прощен! – прокричал над скалами Воланд, – прощен!
Он повернулся к поэту и сказал, усмехаясь:
– Сейчас он будет там, где хочет быть, – на балконе, и к нему приведут Иешуа Га‑Ноцри. Он исправит свою ошибку. Уверяю вас, что нигде в мире сейчас нет создания более счастливого, чем этот всадник. Такова ночь, мой милый мастер! Но теперь мы совершили все, что нужно было. Итак, в последний путь!
ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ
Над неизвестными равнинами скакали наши всадники. Луны не было и неуклонно светало. Воланд летел стремя к стремени рядом с поэтом.
– Но скажите мне, – спрашивал поэт, – кто же я? Я вас узнал, но ведь несовместимо, чтобы я, живой из плоти человек, удалился вместе с вами за грани того, что носит название реального мира?
– О гость дорогой! – своим глубоким голосом ответил спутник с вороном на плече, – о, как приучили вас считаться со словами! Не все ли равно – живой ли, мертвый ли!
– Нет, все же я не понимаю, – говорил поэт, потом вздрогнул, выпустил гриву лошади, провел по телу руками, расхохотался.
– О, я глупец! – воскликнул он, – я понимаю! Я выпил яд и перешел в иной мир! – Он обернулся и крикнул Азазелло: – Ты отравил меня!
Азазелло усмехнулся ему с коня.
– Понимаю: я мертв, как мертва и Маргарита, – заговорил поэт возбужденно. – Но скажите мне...
– Мессир... – подсказал кто‑то.
– Да, что будет со мною, мессир?
– Я получил распоряжение относительно вас. Преблагоприятное. Вообще могу вас поздравить – вы имели успех. Так вот, мне было велено...
– Разве вам можно велеть?
– О да. Велено унести вас...
[1] Никогда не разговаривайте с неизвестными. – Это более позднее название главы, сначала она имела другое название – «Первые жертвы». Перемена в названии, видимо, связана с нежеланием автора «с порога» раскрывать основную идею романа.
Интересные сведения о выборе Патриарших Прудов как начального места действия в романе находим в воспоминаниях Е. С. Булгаковой. В феврале 1961 г. она писала своему брату: «На днях будет еще один 32‑летний юбилей – день моего знакомства с Мишей. Это было на масляной, у одних общих знакомых... Словом, мы встречались каждый день, и, наконец, я взмолилась и сказала, что никуда не пойду, хочу выспаться, и чтобы Миша не звонил мне сегодня. И легла рано, чуть ли не в девять часов. Ночью (было около трех, как оказалось потом) Оленька, которая всего этого не одобряла, конечно, разбудила меня: иди, тебя твой Булгаков зовет к телефону... Я подошла. „Оденьтесь и выйдите на крыльцо", – загадочно сказал Миша и, не объясняя ничего, только повторял эти слова... Под Оленькино ворчанье я оделась... и вышла на крылечко, луна светит страшно ярко, Миша белый в ее свете стоит у крыльца. Взял под руку и на все мои вопросы и смех – прикладывает палец ко рту и молчит как пень. Ведет через улицу, приводит на Патриаршие Пруды, доводит до одного дерева и говорит, показывая на скамейку: здесь они увидели его в первый раз. – И опять – палец у рта, опять молчание...»
[2] ...Михаил Александрович Берлиоз... – В настоящей и в других редакциях этот герой романа именуется также Мирцевым, Крицким, Цыганским... Михаилом Яковлевичем, Антоном Антоновичем, Антоном Мироновичем, Владимиром Антоновичем, Владимиром Мироновичем, Марком Антоновичем, Борисом Петровичем, Григорием Александровичем... При доработке последней редакции Булгаков даже пытался именовать этого героя... Чайковским... Но все‑таки самое первое наименование героя – Берлиоз – оказалось и самым прочным: в последние месяцы жизни писатель вернулся вновь к нему. Безусловно, не случайно совпадение фамилии героя романа с фамилией композитора Гектора Берлиоза. Последний прославился своей «Фантастической симфонией», в которой тема адского шабаша раскрыта с исключительной выразительностью.
Высказывается множество предположений относительно прототипа этого героя. Следует заметить, что таковых слишком много, ибо в те времена «богоборцы» в сфере культуры доминировали. Можно лишь назвать наиболее «выдающихся» представителей из этой когорты, которые были помечены Булгаковым в его «списке врагов». Это Л. Л. Авербах и М. Е. Кольцов.
Зловещий образ Берлиоза незначительно изменялся в процессе работы над романом.
[3] ...Всемиописа... – Писательское объединение именуется в романе и всемирным, и всесоюзным, и московским... Сокращения его также разнообразны: Всемиопис, Вседрупис, Миолит, Массолит...
[4] ...Иван Николаевич Попов... под псевдонимом Бездомный. – Он же – Безродный, Беспризорный, Покинутый, Понырев, Тешкин... Собирательный образ, хотя в первых редакциях романа явно просматриваются черты Демьяна Бедного (Кузякина Н. Б. Михаил Булгаков и Демьян Бедный // М. А. Булгаков‑драматург и художественная культура его времени. М., 1988. С. 392– 410). В архиве писателя сохранилась папка с «сочинениями» Д. Бедного (вырезки из газет с пасквилями поэта).
[5] Цыганские Грузины – район Большой и Малой Грузинских улиц.
[6] ...большую антирелигиозную поэму... – Антирелигиозная пропаганда, которая велась средствами массовой информации в 20‑е гг., вызывала у Булгакова чувство негодования и брезгливости к ее инициаторам и исполнителям. Можно себе представить, какое чувство вызвало у Булгакова появление в печати весной 1925 г. («Правда», апрель‑май) «Нового завета без изъяна евангелиста Демьяна». Иисус Христос в этом опусе Бедного предстал человеком от рождения неполноценным, наделенным многими пороками. А заканчивался он так:
Точное суждение о Новом завете:
Иисуса Христа никогда не было на свете.
Так что некому было умирать и воскресать,
Не о ком было Евангелия писать.
Несомненно, «Евангелие от Демьяна» послужило, в ряду прочих причин, толчком к написанию романа о дьяволе. И видимо, не без удовольствия Булгаков записал в своем дневнике «информацию» о придворном поэте: «...Демьян Бедный, выступая перед собранием красноармейцев, сказал: „Моя мать была блядь..."»
[7] Мания фурибунда – неистовая, яростная мания (лат.).
[8] ...у Понтия Пилата... – Пятый римский прокуратор, управлявший Иудеей с 26 по 36 г. н. э. По Евангелиям и апокрифам, был вынужден против своей воли дать согласие на казнь Иисуса Христа. В коптских и эфиопских святцах 25 июня значится как день св. Понтия Пилата.
[9] Погоня. – В первой разметке глав иное название: «Иванушка гонится за Воландом».
[10] ...к Ермолаевскому переулку. – Ермолаевский переулок в 1961 г. был переименован в улицу Жолтовского.
[11] ...в Савеловском переулке. – С 1922 г. переулок стал называться Савельевским.
[12] Николай Николаевич к Боре в шахматы ушли играть. – Один из самых близких друзей Булгакова – Н. Н. Лямин, филолог, жил в Савеловском переулке в доме № 12, в большой коммунальной квартире. Эту квартиру Булгаков прекрасно знал, поскольку здесь он читал друзьям почти все свои произведения: «Белую гвардию», «Зойкину квартиру», «Багровый остров», «Кабалу святош». К Лямину Булгаков многие годы ходил играть в шахматы.
Боря – вероятно, Борис Валентинович Шапошников (1890–1956), художник, познакомился с Булгаковым у Лямина в 1925 г. и с тех пор дружил с писателем многие годы.
[13] ...в так называемом доме Грибоедова... – Имеется в виду Дом Герцена (Тверской бул., д. 25). До 1933 г. в нем размещались Всероссийский Союз писателей и различные литературные организации, затем – Литературный институт им. А. М. Горького.
[14] Народ этот отличался необыкновенной разношерстностью. – Видимо, Булгакову доставляло удовольствие поиздеваться над писательским цехом. В черновых тетрадях писателя сохранился небольшой отрывок на эту тему из главы, которая была уничтожена:
«– Дант?! Да что же это такое, товарищи дорогие?! Кто? Дант! Ка‑ккая Дант! Товарищи! Безобразие! Мы не допустим!
Взревело так страшно, что председатель изменился в лице. Жалобно тенькнул колокольчик, но ничего не помог.
В проход к эстраде прорвалась женщина. Волосы ее стояли дыбом, изо рта торчали золотые зубы. Она то заламывала костлявые руки, то била себя в изможденную грудь. Она была страшна и прекрасна. Она была та самая женщина, после появления которой и первых исступленных воплей толпа бросается на дворцы и зажигает их, сшибает трамвайные вагоны, раздирает мостовую и выпускает тучу камней, убивая...
Председатель, впрочем, был человек образованный и понял, что случилась беда.
– Я! – закричала женщина, страшно раздирая рот. – Я – Караулина, детская писательница! Я! Я! Я! Мать троих детей! Мать! Я! Написала, – пена хлынула у нее изо рта, – тридцать детских пьес! Я! Написала пять колхозных романов! Я шестнадцать лет не покладая рук... Окна выходят в сортир, товарищи, и сумасшедший с топором гоняется за мной по квартире. И я! Я! Не попала в список! Товарищи!
Председатель даже не звонил. Он стоял, а правление лежало, откинувшись на спинки стула.
– Я! И кто же? Кто? Дант. Учившаяся на зубоврачебных курсах. Дант, танцующая фокстрот, попадает в список одной из первых. Товарищи! – закричала она тоскливо и глухо, возведя глаза к потолку, обращаясь, очевидно, к тем, кто уже покинул волчий мир скорби и забот. – Где же справедливость?!
И тут такое случилось, чего не бывало ни на одном собрании никогда. Товарищ Караулина, детская писательница, закусив кисть правой руки, на коей сверкало обручальное кольцо, завалилась набок и покатилась по полу в проходе, как бревно, сброшенное с платформы. Зал замер, но затем чей‑то голос грозно рявкнул:
– Вон из списка!
– Вон! Вон! – загремел зал так страшно, что у председателя застыла в жилах кровь.
– Вон! В Гепеу этот список! – взмыл тенор.
– В Эркаи!
Караулину подняли и бросили на стул, где она стала трястись и всхрипывать. Кто‑то полез на эстраду, причем все правление шарахнулось, но выяснилось, что он лез не драться, а за графином. И он же облил Караулиной кофточку, пытаясь ее напоить.
– Стоп, товарищи! – прокричал кто‑то властно, и бушующая масса стихла.
– Организованно, – продолжал голос.
Голос принадлежал плечистому парню, вставшему в седьмом ряду. Лицо выдавало в нем заводилу, типичного бузотера, муристого парня. Кроме того, на лице этом было написано, что в списке этого лица нет.
– Товарищ председатель, – играя змеиными переливами, заговорил бузотер, – не откажите информировать собрание: к какой писательской организации принадлежит гражданка Беатриче Григорьевна Дант? Р‑раз. Какие произведения написала упомянутая Дант? Два. Где означенные произведения напечатаны? Три. И каким образом она попала в список?
„Говорил я Перштейну, что этому сукиному сыну надо дать комнату", – тоскливо подумал председатель.
Вслух же спросил бодро:
– Все? – и неизвестно зачем позвонил в колокольчик.
– Товарищ Беатриче Григорьевна Дант, – продолжал он, – долгое время работала в качестве машинистки и помощника секретаря в кабинете имени Грибоедова.
Зал ответил на это сатанинским хохотом.
– Товарищи! – продолжал председатель, – будьте же сознательны! – Он завел угасающие глаза на членов правления и убедился, что те его предали.
– Покажите хоть эту Дант! – рявкнул некто. – Дайте полюбоваться!
– Вот она, – глухо сказал председатель и ткнул пальцем в воздух.
И тут многие встали и увидели в первом ряду необыкновенной красоты женщину. Змеиные косы были уложены корзинкой на царственной голове. Профиль у нее был античный, так же как и фас. Цвет кожи был смертельно бледный. Глаза были открыты, как черные цветы. Платье – кисейное желтое. Руки ее дрожали.
– Товарищ Дант, товарищи, – говорил председатель, – входит в одно из прямых колен известного писателя Данте, – и тут же подумал: „Господи, что же это я отмочил такое?!"
Вой, грохот потряс зал. Что‑нибудь разобрать было трудно, кроме того, что Данте не Григорий, какие‑то мерзости про колено и один вопль:
– Издевательство!
И крик:
– В Италию!!
– Товарищи! – закричал председатель, когда волна откатилась. – Товарищ Дант работает над биографией мадам Севинье.
– Вон!
– Товарищи! – кричал председатель безумно. – Будьте благоразумны. Она – беременна!
И почувствовал, что и сам утонул, и Беатриче утопил.
Но тут произошло облегчение. Аргумент был так нелеп, так странен, что на несколько мгновений зал закоченел с открытыми ртами. Но только на мгновения.
А затем – вой звериный:
– В родильный дом!
Тогда председатель понял, что не миновать открыть козырную карту.
– Товарищи! – вскричал он.
– Товарищ Дант получила солидную авторитетную рекомендацию.
– Вот как! – прокричал кто‑то...»
[15] И часы эти показали... – В этом месте вырван лист.
[16] Писательский ресторан... – О писательском ресторане написано много злых слов (достаточно вспомнить стихотворение В. В. Маяковского «Дом Герцена»). Печальная его слава в те годы докатилась и до зарубежья. Вот что писала, например, рижская газета «Сегодня» 2 апреля 1928 г., пересказывая материалы нашей прессы:
«Подвал дома Герцена напоминает кафе в Париже. Стены и занавески размалеваны угловатыми павлинами и попугаями... Высохшая фигура неизвестной поэтессы, бессмысленные глаза, несомненное знакомство с наркотиками, жирный затылок, невероятные шевелюры, вчера выкупленный из таможни английский костюм и рядом засаленная толстовка.
Великолепен метрдотель Яков Данилович и его борода приводит многих в дикий восторг!
Здесь много молодежи, молодежь шумно разговаривает, шумно и много пьет...
Кто‑то уже судорожно трясется над клавишами рояля. Чарльстон. Ножами по тарелкам бьют в такт танцующим, начинается вой выкриков, свист и...модное:
„Алли‑луя‑а‑а!"Между столиками на руках с акробатической ловкостью ходит поэт Иван П. Ему бурно аплодируют.
У ограды дома извозчики подхватывают пары, стадо разъезжается...»
[17] ...кто‑то спел «Аллилуйя»... – Фокстрот «Аллилуйя!» был написан американским композитором Винсентом Юмансом (русский текст П. Германа), что, в сущности, является кощунством. Не случайно эта музыка звучит на «великом бале у сатаны».
[18] Степа Лиходеев. – Вариант названия главы: «Степа».
[19] Степа Бомбеев был красным директором... – В последующих редакциях слово «красный» было Булгаковым изъято, фамилия Бомбеев изменена на Лиходеева.
[20]– Доктор Воланд... – Исследователи‑булгаковеды полагают, что имя Воланд взято Булгаковым из «Вальпургиевой ночи» Гёте (из возгласа Мефистофеля: «Junker Voland commt»). Но у Булгакова Воланд не «слуга великого Люцифера», каковым является Мефистофель, но сам Люцифер, занимающий самую высокую ступень в иерархии сил ада. Некоторые исследователи считают, что образ Воланда закодирован Булгаковым дважды: первый раз – «еврейско‑сатанинским» кодом, второй раз – западноевропейским, «фаустовским», носящим откровенно маскировочный характер (Золотоносов М. Сатана в нестерпимом блеске... // Литературное обозрение. 1991. №5. С. 107).
[21] ...специалист по белой магии... – В следующей рукописной редакции: «– Профессор черной магии Фаланд, – представился он...»
[22]– Это – город Владикавказ. – Во Владикавказе Степа оказался не случайно. В жизни Булгакова этот город сыграл особую роль: здесь он оказался после разгрома белогвардейских частей на Кубани и Северном Кавказе, здесь он провалялся несколько месяцев в тяжелом тифу, здесь началась его литературная и театральная деятельность (см. т. I наст. изд.). И позже, живя в Москве, Булгаков навещал этот город – слишком многое с ним было связано. И тем более не случайно название горы – Столовая. «Столовая гора» – так назывался роман Ю. Слезкина (1922, другое название – «Девушка с гор»). Булгаков познакомился с Ю. Л. Слезкиным, к тому времени уже довольно известным писателем, в 1920 г. во Владикавказе, еще при белых. Затем, при советской власти, они сотрудничали в подотделе искусств. В романе «Столовая гора» Слезкин не только отразил владикавказские события, но и вывел Булгакова в образе писателя Алексея Васильевича.
[23] Волшебные деньги. – Вариант названия главы: «Арест Босого».
[24] ...скажем... Коровьев. – О происхождении имени этого героя написано очень много, но к единому мнению исследователи так и не пришли. Заслуживает внимания точка зрения Н. Б. Кузякиной. Она пишет: «Должно быть, номера „Безбожника" за 1925 год неоднократно шокировали Булгакова. Первый номер назывался „Безбожник. Коровий". И редакция объясняла: „Журнал наш – журнал крестьянский. Прежде всего хотим, чтоб был он для крестьян полезен и интересен... Поэтому и пишем мы в этом номере „Безбожника“ и о коровьем здоровье, и о том, как знахари и попы людей морочат и скот губят..." И вполне можно предположить, что потрясение Булгакова „коровьим" „Безбожником" отразилось впоследствии в фамилии Фагот‑Коровьев». (Кузякина Н. Б. С. 406).
Фагот – помимо названия музыкального инструмента означает также на французском языке «нелепость», а на итальянском – «неуклюжий человек». Булгаков его еще называет гаером, шутом и т. д.
Некоторые исследователи предполагают, что в образе Коровьева‑Фагота мог быть запечатлен и Данте Алигьери, который в начале 34‑й песни «Ада» (первый стих) использовал текст католического «Гимна кресту» («Vexilla regis prodeunt», то есть «Близятся знамена владыки»), но добавил к нему одно слово – inferni (ада), и в результате этой «шутки» получилось искажение церковного гимна. Булгаков, прекрасно знавший творчество Данте, не мог не заме<