Рябов молча кивнул. Лицо его в сумраке белой ночи казалось грустным…
— Поднимается лоно морское, — говорил дед Федор, — дышит и реки наполняет вздохами своими. Наполнив же реки, морюшко словно бы отдыхает. Тогда мы говорим: «Задумалось Белое, задумалось, отдыхает…» И, отдохнув, дрогнет море наше…
— Сие есть приливы и отливы, — сказал Иевлев. — Об том ведаю. Дважды в сутки бывают они, две полые воды и две малые, так ли?.. Ну, пойду я, пора, Петр Алексеевич книгу ждет…
Он пошел к скрипящим сходням, обернулся, сказал:
— Об многом еще потолкуем, господа мореходы…
— Потолковать можно! — ответил Рябов. — Отчего не потолковать. Стариков на досуге собрать надобно, они многое поведают: и то расскажут, как во льдах плавать надобно, и то, каковы приливы и отливы в горле, и о воронке с кошками… Коли и взаправду манит вас море, господа корабельщики, коли верно, что дышит вам оно, будет делу большая польза от стариков наших…
Иевлев ушел в монастырь, на шканцах появился дель Роблес, позвал русских играть с ним в кости.
— Я-то не пойду! — сказал Рябов Семисадову. — Поиграл с ним давеча, хватит, дорогая игра…
И вышел на берег — пройтись. Дед Федор шагал рядом, охал, что-де ноют ноги. Потом со вздохом пожаловался:
— А на матерой-то земле не усидеть, Ванюха. На печку бы пора, да нет: дышит оно, море, манит…
Можно бы и песню спеть, да чтобы кого по уху не задеть.
Поговорка
Глава девятая
На шанцах в караульной будке
Майор Джеймс более Крыковым не интересовался — знал, бывшему поручику из капралов не подняться. А капрала и замечать не для чего. Капрал ближе к солдату, нежели к офицеру…
У Афанасия Петровича под началом было всего трое таможенников да караульная будка на шанцах, на Двинском устье, — охранять город от неожиданного нападения воровских воинских людей. Никто в Архангельске воровских воинских людей не опасался, но так было заведено исстари: шанцы, на шанцах будка, при будке таможенники, над ними капрал.
Время летело незаметно. Караульщики — каждый промышлял своим ремеслом: один — Сергуньков, малый тихий и кроткий, — столярничал, поделки его забирала старуха мать, продавала в городе на рынке; другой — Алексей, постарше, — искусно плел сети для рыбаков, продавал, тем и кормил огромную семью. Третий — Евдоким Прокопьев, холмогорский косторез и великий искусник делать всякую мелкую работу, — ни единой минуты не мог сидеть без дела, и что ни делал — все ему удавалось: то начнет резать ножом деревянную посуду, полюбуется, покачает головой, отправит продать, на вырученные деньги купит дорогой заморской проволоки, начнет ту проволоку ковать, — рассказывает, видел-де сольвычегодскую цепочку из замков, хочу, мол, попробовать, может, задастся самому построить, чтобы было не хуже. Построит цепочку дивной красоты, покачает головой:
— Косо построил. К земле тянет. Взлета в ей нет!
— Какой такой взлет тебе еще понадобился?
— А такой, что сольвычегодские мужики имеют. У них покрасивее…
Про цепочку забудет, начнет расписывать ложе для кремневого ружья, пряжку, свистульки глиняные. И то не понравится, подумает, подумает — за финифть и филигрань примется, а там — обратно к дереву, глядишь, режет солонку-утицу.
— Что, Евдоким Аксенович, в обрат пошел? — спросит бывало Афанасий Петрович.
— Да, вишь ты, надумал вот иного узора. Как на ложе его ставил, на ружейное, то и придумал, а туда он мал, здесь в самый раз будет…
Иногда пели втроем. Четвертый караулил на вышке — доглядывал, не видать ли корабля. Заводил, сделав страдающее лицо, Прокопьев, вторил непременно Сергуньков. Без Сергунькова песня не заваривалась. На двинском просторе, на устье, вскрикивали чайки, посвистывал морской ветер, свободно, широко, иногда с угрозою, летела песня. Если на баре появлялся корабль, караульщик на вышке бил в било, кричал в говорную трубу:
— Парус вижу, господин капрал!
Крыков взбегал наверх — на галерею, брал подзорную трубу, всматривался:
— Один. Флаг нидерландский — Соединенных штатов. Торговать идет в прибыток господину майору.
Опять пели песню, занимаясь каждый своим делом.
Афанасий Петрович все прилежнее и настойчивее резал по кости. Теперь у него был весь потребный настоящему искуснику инструмент, были запасы моржовой кости, были краски — расцвечивать кость, было чем ее отбеливать. Работа утешала его, с долотцем и шильцами в руках он мурлыкал песни, веселел, взгляд его прояснялся, точно бы забывалась тяжкая обида.
Глядя, как режет капрал Крыков, Евдоким Аксенович вздыхал:
— Подарил тебя создатель талантом, да не гоже делаешь, Афанасий Петрович. Бесей-чертей тешишь. Злые твои чучела. Вырезал бы складень, на нем угодники в гору тихонечко, легонечко шествуют, на горе во всем великолепии божественное сияние…
— Сияние? — посмеивался Крыков.
— Сияние, Афанасий Петрович…
— Что же оно тебе там засияло?
Прокопьев молчал.
— Сам-то ты, Евдоким Аксенович, того не делаешь, — говорил Крыков, — ну и меня не учи. Я, брат, ученый нынче, повидал твои сияния…
Все же однажды решил выточить угодника: точил-точил, зевал-зевал, угодник не получался. Бороденка вроде бы у деда Федора, никакого благолепия нет, рубашка посконная…
— Ты бы его, Афанасий Петрович, приодел поблагообразнее, — посоветовал Прокопьев, — власяницу, на головочку куколь монаший, будет схимник, постник, подвижник…
Крыков засмеялся, сказал весело:
— Как в сказке сказывается про кота Евстафия: кому скоромно, а нам на здоровье, молвил кот Евстафий, постригшись в монахи, да приняв схиму, да съев впридачу мышку…
Угодник не получился. Крыков переточил его на рыбака, поморского дединьку. Дединька удался, да так, что таможенники только причмокивали и головами качали. После рыбака стал точить дрягиля — двинского грузчика. Когда дело подходило к концу, пришли на караулку гостевать Молчан, Ватажников да Ефим Гриднев. Из свежей рыбы, что днем наловил Евдоким Аксенович, наварили доброй ухи, по рукам пошел полштоф зелена вина.
После ушицы Прокопьев завел:
А и горе, горе — гореваньице!
А и в горе жить, не кручинну быть,
А и лыком горе подпоясалось,
Мочалами ноги изопутаны…
Пламя костра в серых сумерках ночи странно высвечивало бородатые лица Молчана, Ватажникова, Гриднева, бросало бегущие отсветы на поющего Прокопьева, на задумчивого Сергунькова. И такими сильными, такими могучими показались вдруг Афанасию Петровичу эти люди, что он подумал: «Войну с ними воевать бок о бок — не пропадешь! Нет, не пропадешь!»
Пели долго, потом, попозже, Ефим рассказал:
— Люди так сказывают, что дьяк Гусев — не видеть ему бела света — новое дело надумал: брать с рыбарей повесельные не так, как ранее, а иначе. Как рыбарь с моря вынется да к берегу подойдет, брать с него пошлину привальную али пристанную. Как в море идти, так платить ему с посудины — отвальную али рыбную. А повесельные, как были, так им и быть…
Сергуньков охнул, покачал головой.
— Да разве ж мир даст?
— Мир, он по прозванию только что мир! — разбивая палкой головни в костре, молвил Молчан. — Мир! Токи делить тетеревиные да пожни — они мир! А когда с них шкуру драть зачнут, какой они мир…
— Но, но! — строго сказал Прокопьев. — Ты нашего Беломорья не знаешь толком. У нас мир — дело большое. Как в складники сложатся — поди возьми их, ну-тка! Спокон веков пни вместе корчуют, из одной мисы щи хлебают — по сколько семей? Оно, брат, не так-то просто! Народишко ухватистый, даром что лишнее не болтает…
— Разные у вас тут люди! — сказал Ефим.
— Какие такие разные?
— А такие, что со всячиной. Ходили мы давеча к ярмарке бечевой суда тянуть, — кого только нет. Со всей Руси крещеной народ. И гулящих не только нас было: вольных много насчитал я, которых на торную дорогу разбойничать, зипуна добывать горе-гореваньице бросило. А более всего беглые — с пашен, от труда боярского, непосильного.
Говорили обо всем — о непомерных тяготах податей, о новом строении кораблей, о том, как будут туда сгонять людишек из окрестных селений, а может, погонят и издалека. По городу ползли слухи один другого тревожнее. Кузнец где-то вызнал, что ждут из-за моря иноземцами построенный корабль, таких кораблей будет множество, матросам на тех кораблях будет приказано переходить в поганую веру, молиться деревянным болванам, скоблить ножами рыла…
— Врет твой Кузнец! — резко сказал Крыков Молчану. — Брешет нивесть чего, а вы и уши развесили…
Прокопьев подложил в костер еще дровишек, подождал, пока хворост схватило пламя, и сказал, глядя на языки огня:
— Корабли большие строить — дело доброе. Чего тут яриться-то? Я сколь годов на шанцах провел, все бывало думаешь: и мореходы наши — поморцы смелые, и лодьи наши крепкие, легкие на ходу, и бывают в дальних землишках, а кораблями не богаты мы. К нам идут под своими флагами — и бременцы, и англичане, и еще голландцы разные, берут товар наш как похотят, а мы к ним торговать не ходим. Нет, братцы, корабли дело стоящее. Только вот туго нам будет, как погонят на верфи, оно верно… Да что об том гадать…
И завел песню:
За горою за высокою
Плачет тут девка,
Плачет тут красная,
Русская полонянка…
Допели про полонянку. Крыков заговорил, размышляя:
— Враки несет Кузнец твой, враки. Разве ж военные корабли дело не дельное? Были бы у нас тут корабли да фрегаты с пушками, с кулевринами, с абордажными командами, иначе бы жили. Негоцианты да иноземцы, что тайно товары возят, куда бы потише стали. С медведем дружись, да за топор держись, знаю я их, дьяволов, — ходят, высматривают, вынюхивают: для чего пошлину платить, когда нас голыми руками взять можно. Сами про полонянку поете, а своей выгоды не видите…
— Да леший с ними, с кораблями! — усмехнулся Молчан. — Нам что так, что эдак голову в петлю. Чего об чужом думать…
Толкнул Ватажникова в бок, что-то ему шепнул. Ватажников потянулся, так что захрустели суставы, спросил:
— Надобно ли?
— Ничего, — подбодрил Ефим Гриднев. — Они ребята свои, пусть послушают…
Ватажников повел плечами, негромко, осторожно, с оглядкою начал:
Ай, да во городе Казани
Казаки-други гуляли,
Выбирали атамана
Они Разина Степана…
Крыков поднял голову, беспокойно посмотрел на Молчана. Тот оглаживал бороду, глаза его поблескивали при свете костра. Прокопьев слушал, зажав руками голову, вздыхал, потом на половине сам подхватил песню. Подхватил и Сергуньков. «Знают, — подумал Крыков. — Скажи на милость — знают! А ведь покуда я поручиком был — не слышал. Или не ведал, что они знают?»
Беда за бедой
Каждый день лодейный мастер Тимофей Кочнев собирался с Иваном Кононовичем в Лодьму — на лечение и отдохновение, и каждый день с поклоном просил еще чуток пожить у бабушки Евдохи, обождать самую малость, — ведь надо же узнать, какова яхта была в дальнем морском плавании…
— Да что — один корабль ты построил, что ли? — спрашивал Иван Кононович.
Кочнев отмалчивался.
Иван Кононович читал толстые книги в кожаных переплетах с хитрыми застежками, высоким голосом пел псалмы, кормил крошками птиц, подолгу беседовал с Таисьей и бабкой Евдохой. Таисья, слушая корабельного мастера, думала о своем; длинные, словно бы всегда влажные ресницы опускались, глаза поблескивали. А однажды она вдруг ответила, да так, что у Ивана Кононовича задрожали руки.
— Пугаете вы, пугаете богом-то, — сказала она, — а зачем? Вон солнышко светит, Двина течет, вон матушка с детушкой пошла, — хорошо все как. А у вас бог злой, мучитель, бояться его, по-вашему, надобно. Для чего так, Иван Кононович?
И улыбнулась.
Вдвоем с Кочневым ждали они цареву яхту: Таисья — кормщика, мастер — свое детище. Степенно рассказывал он Таисье, сколько построил кораблей, какие они были, как спускал первый, как второй. Она слушала молча, глядела туда, откуда должен был появиться парус царева судна…
Пока сумерничали, переговариваясь медленными голосами, пришли Аггей да Егорка с Черницыным — рассказать новую беду: давеча заявился губной староста, рвать подати — кормовые да малые ямские, да большие ямские, да на палача, да на городское строение, — чем будешь платить? А нынче утром ездил по Архангельску конный человек, кричал посадским людям и гостям новый приказ: нести кормовые на цареву верфь, а которые сами не понесут, с того спрос будет короткий. Гости взвыли, тяглые людишки чешутся. Дьяк Гусев придумал рвать с рыбаков повесельные и парусные с каждого паруса и с каждого весла, да еще какие-то там отвальные да привальные…
— Куда им? — спросил Аггей. — Подавятся!
— А корабельное строение? — сурово напомнил Кочнев. — Во, нагнали мужиков на верфь — чем их кормить? Да и на каждого мужика по одному вору, а над тем вором — тать, а над тем татем — боярин. Дело нехитрое.
— Кораблей-то раз, два — и обчелся! — сказал Аггей.
— И то один баженинским иждивением, — молвил Иван Кононович.
— А верфь? А царев дворец? А пушечные потехи?
Аггей был зол, горячился:
— Иноземец вовсе город разорил, рейтарам вот кое время не плачено, таможенникам более года царское жалованье не идет, стрельцы ревмя-ревут, жрать-то всем охота…
Иван Кононович со злорадством посулил:
— Еще не так завоем, еще не те песни запоем. Вот, рассказывают, из Голландии новый корабль плывет на сорок пушек — тоже платить надо. На нем матросы-иноземцы — они ждать не станут, осердятся и назад возвернутся…
Говорили долго, до вторых петухов, и все выходило худо. Тимофей Кочнев говорил меньше других, глядел в потолок, думал, мечтал. Что это за новый корабль из Голландии? И кто его там строил? Интересно, как они нынче киль кладут? И пушки как ставят по палубам?
Тайная беседа
Поздней ночью гости постучали условным стуком. Дес-Фонтейнес поднял голову от «Хроники Эриков», которую читал, положил трубку на край стола, с ножом в руке пошел отпирать. Псы заливисто лаяли во дворе. По светлому небу быстро бежали рваные тучи. С грохотом распахнув форточку в калитке, лекарь узнал Яна Уркварта и испанца дель Роблеса.
Гости вошли в дом молча. Ян Уркварт стал греть руки у камина, дель Роблес сел в кресло. Дес-Фонтейнес поставил на стол коробку с табаком, бутылку с ликером. Испанец перелистывал хронику. Вышитая закладка обозначала страницу, на которой остановился лекарь: сражение между — шведами и русскими в давние времена на реке Неве.
— Ну? — спросил Дес-Фонтейнес.
Испанец захлопнул книгу.
— Все это не стоит и выеденного яйца! — ответил дель Роблес. — Вы находитесь в крайности, гере премьер-лейтенант. И флот — дело очень далекого будущего. Пока что это все не выходит из пределов детских игр. Да, они играют увлеченно, но это только игра, ничего больше…
Дес-Фонтейнес смотрел на испанца не мигая, острым взглядом. Испанцу сделалось не по себе от этого взгляда. Дель Роблес поежился, заговорил злее:
— Мне не следовало идти с ними, вот что. Наши карты ни черта не стоят. В самом начале путешествия я перестал быть нужным московитам. В Пертоминском монастыре государь уже меня не замечал. А рыбаки осыпали меня насмешками…
— Значит, они сами справлялись со своей яхтой? — спросил лекарь глуховатым голосом.
— Да, гере, сами.
— Следовательно, они располагают людьми, знающими, что такое море?
Уркварт ответил раздраженно:
— Что же из этого, гере премьер-лейтенант? У них может быть много таких людей, но корабли для военного флота будут у них еще очень не скоро.
— Корабли строят люди! — сказал Дес-Фонтейнес.
— У них нет этих людей.
— У них есть эти люди, гере шхипер. У них много этих людей.
— Я не понимаю предмета нашего спора! — вспылил Ян Уркварт. — Каждый раз мы говорим об одном и том же! К чему?
— К тому, гере шхипер, чтобы ваши впечатления не шли вразрез с моими письмами. Многие из посещающих Московию, вернувшись в Швецию, рассказывают то, что от них желают слышать. В Швеции привыкли к победному бряцанию оружием. Судьба нам благоприятствовала. Победа под Брейтенфельдом возвела нас в степень великой державы. Мы господствуем над устьями всех рек в Германии, большая часть побережья Балтики принадлежит короне. Бремен и Верден, восточная и западная часть Померании, Троньем, Борнгольм, Скония принадлежат нам. Разумеется, трудно в такие времена думать о будущем. Нельзя медлить, гере шхипер, вот о чем я говорю.
— Медлить с чем? — спросил Уркварт.
— С экспедицией во славу короны. Город Архангельск должен быть выжжен до основания. Корабельные мастера должны быть повешены все до одного, дабы московиты не задумывались более о своем кораблестроении. Выход в Белое море принадлежит шведской короне. Я писал об этом дважды, и мне известно, что у меня есть сторонники там, в Стокгольме. Их немного, но они есть. Будущее Швеции зависит от наших действий здесь. Еще немного — и будет поздно. Выход на Балтику в наших руках, зачем же дразнить их воображение здешними водами? Степи — вот их стихия. Пусть скачут там на своих конях и стреляют из луков. Море подвластно шведам, и никому больше…
Уркварт подошел к столу, налил себе ликеру, пригубил, почмокал языком: ликер был хорош. Испанец неподвижно сидел в кресле, вытянув ноги к огню, полузакрыв глаза. Ему хотелось спать. Половины из того, что говорил Дес-Фонтейнес, он не понимал. Другая половина была ясна — прийти, ограбить, сжечь. Но это не так просто сделать.
— С каждым днем, гере премьер-лейтенант, вы становитесь все более решительным! — сказал Уркварт. — Экспедиция в Архангельск вызовет войну. Война с московитами дело не столь простое, как это может показаться…
— Или теперь, или никогда! — решительно сказал Дес-Фонтейнес. — Кто знает, что принесет нам следующий год? Мне известно, что они поминают Ям, Копорье, Орешек, Иван-город и поныне. Они не могут привыкнуть к тому, что у них нет Балтики.
Уркварт усмехнулся:
— Привыкнут!
Дес-Фонтейнес отвернулся от Уркварта. С ним было бессмысленно разговаривать. Он ничего не понимал, этот толстый самоуверенный офицер, с удовольствием облачившийся в платье негоцианта и забывший все ради своих барышей. С потемневшим лицом, сжав узкий рот, Дес-Фонтейнес молчал, глядя на огонь в камине. Потом спросил испанца:
— Русский государь проявлял интерес к верфям на Соловецких островах?
Дель Роблес зевнул, ответил со скукой в голосе:
— Целые дни он проводил на верфях.
— Что еще его интересовало?
— Многое, насколько я умел видеть, но более всего судостроение, гере премьер-лейтенант.
— Он часто говорил с рыбаками?
— Он проводил с ними целые дни на палубе яхты в Белом море. Они рассказывали ему и его молодым свитским о том, как следует плавать в здешних водах, и не только в здешних, но и в океане. В монастыре на Соловецких островах ему принесли старинную лоцию, написанную на дереве, на бересте…
Дес-Фонтейнес молча смотрел на испанца.
— Это плохо, это очень плохо! — наконец сказал он. — Царь Петр здесь набирает волонтеров для своего будущего флота. Чем больше здешних матросов будет на его кораблях, тем хуже для нас. Вам следовало бы, гере шхипер, рекомендовать Апраксину и другим царским приближенным набирать экипажи для будущих кораблей за границей. Чем больше наемников, тем спокойнее…
— Но наемники могут оказаться преданными московитам…
— Не часто! — в задумчивости ответил Дес-Фонтейнес. — Не часто, гере шхипер…
Проводив гостей, Дес-Фонтейнес долго смотрел на потухающие угли в камине. Лицо его ничего не выражало, кроме усталости. Потом он открыл «Хронику Эриков» и стал читать с середины:
…И заботились о лодьях и быстро бегущих судах.
Много больших мешков с деньгами
Было тогда развязано, и деньги розданы тем,
Кто должен был расстаться со своим домом
И не знал, когда вернется обратно…
Негоцианты российские
Свечи оплывали.
По крыше дворца на Мосеевом острове надоедливо и однообразно стучал дождь.
Петр сидел на лавке откинувшись, прикрыв усталые глаза, казалось, дремал, но когда Ромодановский замолчал, крикнул нетерпеливо:
— Далее говори!
Федор Юрьевич оглядел бояр, примолкнувших по своим лавкам, взял у Виниуса оловянную кружку, хлебнул из нее. Царь сбросил тесный башмак, пожаловался:
— Душно что-то. И дождь льет непрестанно, а все душно.
Ромодановский опять заговорил. Петр слушал, томясь.
— Пожары на Москве да пожары. Нельзя более деревянные дома строить. Вот возвернемся — думать будем. Еще что?
— Поход потешный, что давеча с Гордоном на осень определен был… Как теперь? Готовиться?
— Близ Коломенского чтобы готовили… Далее что?
— Челобитная на полковника Снивина.
Петр промолчал. Федор Юрьевич стал говорить о полковнике, что-де замечен во многих скаредных и богомерзких поступках, мздоимствует бесстыдно, иноземцам во всем потакает, россиянам от него ни охнуть, ни вздохнуть.
Царь зевнул с судорогой.
— Кто пишет?
— Гости суконной сотни — Сердюков со товарищи…
— И пишут, и пишут! — потягиваясь на лавке, сказал Петр Алексеевич. — Недуг, ей-ей! Встал им иноземец поперек горла. Ладно, хватит нынче. У тебя тоже жалобы, Андрей Андреевич?
Виниус поклонился толстой шеей, лицо у него было бесстрастное, совершенно спокойное.
— Против иноземцев?
— Против, государь, так!
Петр топнул разутой ногой, волоча башмак, пошел к столу, на котором потрескивали свечи.
— Сговорились? Одно и то же с утра до ночи!
Виниус тоже крикнул:
— Ты вели прочесть, государь, а после ругайся!
И стал читать. Нарышкин, Зотов, Шеин дремали на лавке, клевали носами. Яким Воронин ножиком строгал палку; ножик был тупой, Яким то и дело со скрежетом точил его на железном гвозде.
— Да перестань ты! — вдруг гаркнул царь.
Воронин испуганно спрятал нож, на цыпочках вышел вон.
Виниус все читал. Петр недовольно морщился, но слушал внимательно. В челобитной поминалось фальшивое серебро, воровство, что чинилось иноземцами, скупка ворвани на пять лет вперед, обманы таможенных целовальников, татьба с жемчугом, смолою, пенькою и многими другими товарами, бесчинства в городе, как селятся иноземцы где захотят…
— Может, и не врут? — сказал Петр, словно бы раздумывая.
Виниус сделал на своем лице неопределенную мину: кто его знает, как бы говорил он, воля твоя, государь, тебе, небось, виднее.
Царь беспомощно, по-детски огляделся.
«В великое разорение пришли, — читал Виниус, — и подати тебе твои, великий государь, платить никак не можем, домы наши разрушены, и благолепию конец наступил, ибо тот аглицкий немец нами правит и делает чего похощет, властен над душою и животами нашими…»
— Нет, не врут! — решительно произнес Петр. — Кто пишет?
Лицо его стало злым.
Виниус твердой рукой поправил очки на толстом носу, поискал подпись.
— Гость Лыткин со товарищи, государь.
— Не врут, а как быть? — спросил Петр. — Что ж мне сих иноземцев, в толчки прогнать? Где твой Лыткин?
— Покуда на Соловки ходили — все ждал. Да не один ждал, много их тут. В ельничке обжились, харчишки себе на костре варили, народ степенный, богатей, видать…
— Зови!
Ромодановский крикнул в раскрытую настежь дверь:
— Лыткина там, гостя, со товарищи покличьте!
Петр ходил по столовому покою из конца в конец, туфель волочился за ним на ленте. Дьяк Зотов встал на колени, развязал ленту, бережно поставил цареву туфлю на лавку. Было слышно, как возле дворца испуганными голосами перекликались денщики:
— Где купцы с Вологды, с Холмогор, с Архангельска? Живыми ногами шевелись…
В двери тянуло сыростью, запахом реки, туманом…
Купцов было пятеро, все измаявшиеся ожиданием, похудевшие, грязные: сколько ночей спали в ельнике у дворца, боясь пропустить Петра Алексеевича. К такой жизни не скоро привыкнешь после перин да собольих одеял. Все пятеро поклонились в землю. Петр молча смотрел на них: они глядели не робко, злые глаза на опухших от комариных укусов лицах, злые зубы, — словно стая волков…
— Ну? — спросил Петр Алексеевич.
Лыткин вышел вперед, заговорил сурово:
— Пропадаем, великий государь…
Другие кивали, поддакивали, вздыхали. Сначала было непонятно, о чем речь, потом Лыткин осторожно спросил:
— Наслышаны мы, что замыслил ты, великий государь, строить корабли. Так ли?
Петр подался вперед, глаза у него блеснули, зажглись.
— То великая радость, государь. Дай самим возить товары за моря, послужим тебе, большой капитал сложим — тогда бери! Бери сколь надобно…
— Стой, стой! — крикнул Петр. — Повтори, что сказал? Значит, по сердцу? Любо?
— Любо! — вместе, перебивая друг друга, заговорили купцы. — Уж так-то любо! Даром товар наш идет, ваше величество, пользы не даем, какой можно. Ты вникни…
Не боясь, обступили царя, стали рассчитывать цены, показывали на пальцах сотни денег, кули, бочки, дюжины тюленьих кож… Петр слушал, кивал, потом велел подать пива, набил табаком трубку. Купцы вспотели, такого поворота дела никто не ожидал. За столом, потчуя жалобщиков, Петр велел Виниусу писать указ о первых негоциантах-навигаторах, кои повезут товары свои за моря. Но когда Виниус раскрыл было рот, чтобы спросить, как ограничить в торговле иноземцев, Петр цыкнул на него и велел больше об этом не говорить. Поднял кружку, сказал весело:
— За первых российских негоциантов-навигаторов, виват!
И выпил залпом.
Перед дворцом не враз рявкнули пушки, посуда на столе зазвенела. Купец Лыткин, словно закружившись от царского почета, кричал:
— Про наше здоровье из пушек палят? Да я, да господи, да разве ж я… Все отдам! Ты меня, государь-батюшка, еще не знаешь! Ты меня приблизь!
Его оттаскивали, он верещал из угла:
— Ручку облобызать! Рученьку, господи! Да я…
Поздней ночью, после петухов, заявился Осип Баженин. Могучими руками отпихнув от дверей стражу с алебардами, ввалился в царев покой, столкнул с дороги гуляющих купцов, подсел к царю:
— То все пятака, ваше величество, не стоит в самую ярмарку. Разгон надо брать, да только как с людишками сделается, где наберешь? Самоедины тут есть, некрещеные, велишь — нахватаю к корабельному строению и сюда, на Соломбалу, и ко мне, в Ровдинскую деревню, да на ручей на Вавчугский, — тогда дело подвинется. Да еще немчин Крафт чтобы отцепился от меня, не лаялся срамными словами…
— Ну бери, бери самоединов! — нетерпеливо сказал Петр. — Еще чего?
— Воеводе укажи про них! — попросил Баженин. — А то отъедешь, а дело мое без тебя и станет…
Петр кликнул Меншикова, велел ему звать Апраксина, Иевлева. С ними пришел Лефорт, сонный, розовый, приветливый, сел рядом с царем, похвалил за доброе согласие с купцами, улыбался гостям, хозяйничал за столом — учтиво, вежливо. Александр Данилович Меншиков понимающе кивал на слова Лыткина, спорил с ним в углу покоя. Лыткин дивился — молод, а голова умная.
— Ну, ну, живее говори! — торопил Петр Осипа Баженина.
— Чего уж живее, Петр Алексеевич: пушки буду для кораблей сам лить, порох буду сам делать — невелика хитрость. Братец мой богоданный многим искусствам и художествам обучен — совладает. Канаты вить зачнем, парусную снасть ткать на машинах…
Петр стиснул Баженину плечо, потряс:
— Не врешь?
Осип широко перекрестился.
— Федор Матвеевич, Сильвестр Петрович, вам здесь быть! — крикнул царь. — Бажениным братьям все делать, как скажут! Людей им давайте на верфи без сумления, самоединов, черный народ, чтобы было кому дело делать…
— Да откуда их набрать? — спросил Апраксин. — Государь Петр Алексеевич, ведь сотни народу понадобятся, да куда сотни — тысячи…
Осип Баженин вытянул шею к Апраксину, ударил кулачищем по столу так, что подпрыгнули подсвечники, заорал:
— Ты, воевода, где хочешь, там и бери работных людишек! Мне государь повелел строить! Давай народишко, хоть роди! Коли не восхотят — в цепи, кнутами гони на верфи. С тебя взыщут, с воеводы!
Федор Матвеевич ответил, бледнея:
— Ты не кричи! Не то…
— Что не то?
Купец Никешин говорил в это время Петру:
— На реке Керети, государь великий, близ деревеньки малой Чернорецкой, на Коле, государь, слюды видимо-невидимо. Они, немцы аглицкие, ее покупают у нас не по дельной цене, — сколь возжелают, столь и заплатят. Слезы, а не торговлишка. Построим корабли, сами за море слюду повезем…
Серое, сырое, безветренное утро застало гостей за гретым пивом — царь, купцы, Меншиков, Лефорт, споря друг с другом, считали, что можно брать на Руси, чтобы везти за море, какие от чего надобно ждать выгоды, где быть поначалу проторям и убыткам, какую прибыль даст кораблям торговля…
— Ты погоди! — говорил Меншиков купцу Лыткину. — Погоди, господин хороший! Птичье перо для чего не считаешь? Замараться боишься? Врешь! Гагачий пух иноземец с руками оторвет. Слушай меня, голова дубовая. Мехами тебе беспременно торговать надобно — куницей, рысью, волком, росомахой. Я тебя научу. Я к тебе в долю пойду, обучу как надобно. Для чего дрянью торговать? Торговать надобно товаром добрым…