Ярл Юленшерна читал карту при свете свечей в своем кабинете и маленькими глотками прихлебывал сахарную воду, когда услышал шаги Маргрет. Он был без парика, лысый, в теплом меховом камзоле, в турецких сафьяновых туфлях с загнутыми носами. Маргрет шла быстро, почти бежала; он понял это потому, как она задохнулась, опускаясь в кресло у камина.
— Добрый вечер! — сказала она, переведя дыхание.
— Добрый вечер, Маргрет! — ответил он, сворачивая карту. Искоса, быстрым взглядом он отметил бледность ее лица, усталую позу и понял: она все знает. Ну что же, пусть знает. Теперь они квиты. Он отомщен, его честь восстановлена. Разумеется, ему следовало заколоть премьер-лейтенанта на поединке, но судьба решила иначе. По воле провидения королевский прокурор Аксель Спарре покончит с этим делом раз навсегда…
— Я слушаю вас, Маргрет! — сказал он, садясь в кресло против нее.
Она молча смотрела на него. «Плешивый дьявол» — звали его матросы. Про него рассказывали, что он еще в молодости продал душу черту. Этот человек не знал милосердия никогда. Ни милосердия, ни жалости, ни сострадания.
— Я слушаю вас, Маргрет! — повторил он.
— Какой холодный и сырой вечер, — произнесла она, ежась. — Очень холодно, не правда ли?
— Я не нахожу этого…
— Конечно, вы не находите… Вы моряк… вы привыкли к сырости и холоду. Вся ваша жизнь прошла в море…
И она покашляла.
— Не простужены ли вы?
— Быть может, немного…
Хрустнув пальцами, она сказала с принужденной улыбкой:
— Вы огорчили свою жену, Эрик. Ларс Дес-Фонтейнес все-таки арестован?
Юленшерна смотрел на Маргрет неподвижными глазами:
— Разве?
Он видел, как задрожал ее подбородок, но она нашла в себе силы сдержаться.
— Представьте, Маргрет, я ничего об этом не знаю.
— Убийство во время поединка! — воскликнула она. — Какой вздор! Неужели нельзя заступиться за человека, который так полезен короне?
Ярл молчал.
— Чем это все ему грозит? — осторожно спросила Маргрет.
— Не слишком многим.
— Чем же?
Юленшерна сказал, что, весьма вероятно, офицера будут судить, но вряд ли слишком строго. Его ушлют в Польшу агентом, или в Московию, если это будет возможно, или в Данию.
— Мне жалко его, — слегка зевнув, сказала Маргрет. — И жалко его старого отца. Стариков всегда жалко.
— Его отец моложе меня на три года! — ответил ярл Юленшерна. — Вам следовало бы забыть эту тему…
— Мне жалко и вас, — передернув плечами, усмехнулась Маргрет, — особенно когда вы без парика. Парик все-таки украшает вас…
Юленшерна молчал.
— А когда-то вы мне подолгу рассказывали о вашем прошлом… О разных морях и жарких странах, о туземцах и о кровавых сражениях. Теперь вы всегда заняты, и мы живем так скучно. Дни похожи один на другой…
Он слушал настороженно: Маргрет хитра, сейчас она чего-нибудь потребует.
— Я просто зачахну от тоски. Обещайте, если пойдете в море, взять меня с собой?
— Я военный моряк, — сказал Юленшерна. — Мне подчинены военные корабли. А на военном корабле женщине не место.
— Мне не место?
— Маргрет, ни одна женщина…
— Жене адмирала и дочери государственного секретаря можно плыть и на военном корабле! — ответила Маргрет. — А если вы меня не пожелаете взять с собою, то я попрошу отца, и он вам просто-напросто прикажет. Понимаете? Я имею право на кое-какие капризы, вы это отлично понимаете…
И, резко поднявшись, она ушла из его кабинета к себе.
Казнь
Королевский прокурор Аксель Спарре вместе с тюремным капелланом посетил Дес-Фонтейнеса в его заточении в замке Грипсхольм на следующую ночь. Два тюремщика сопровождали капеллана и прокурора. Пламя факелов отражалось в гладких мокрых стенах каменного подземелья, было слышно, как неподалеку поют псалмы закованные католики, как визжит старуха, приговоренная к казни за колдовство.
— Ваше имя? — спросил Аксель Спарре.
Дес-Фонтейнес угрюмо назвал себя. Аксель Спарре прочитал донос, написанный капитаном галеры и комитом Сигге. Премьер-лейтенант сидел опустив голову. Капеллан прочитал свидетельство офицеров, присутствовавших при поединке. Ларс Дес-Фонтейнес молчал.
— Когда, где и сколько вы получили от московитов за то, чтобы превозносить их добродетели? — спросил Аксель Спарре.
Премьер-лейтенант не ответил.
— Чистосердечным раскаянием вы еще можете смягчить свою участь! — сказал Аксель Спарре. — Советую вам подумать.
— Но как мне раскаяться? — спросил, помедлив, Ларс Дес-Фонтейнес. — Научите!
Капеллан и Аксель Спарре в два голоса принялись ему советовать. Ларс Дес-Фонтейнес плохо соображал, но слушал внимательно. Он не слишком верил доброжелательности королевского прокурора: после всего происшедшего в зале совета тот не мог желать его спасения. Нет, он напишет королю по-своему, не имеет никакого смысла так глупо умирать…
И весь следующий день, словно в лихорадке, он писал униженное прошение его величеству королю. А рядом все визжала и визжала старуха, которую должны были казнить за колдовство. Было слышно, как она богохульствует и призывает бога, как она бьется в двери и рыдает. Поздним вечером ее проволокли по коридору на плац — казнить. И в замке Грипсхольм сделалось так тихо, как, наверное, бывает в могиле. Впрочем, подземелье и было могилой. Отсюда не выходили почти никогда…
На другую ночь премьер-лейтенанту был прочитан приговор. Дес-Фонтейнес выслушал его молча, с напряженным спокойствием. Но лицо его почернело и дрогнуло, когда он узнал, что приговорен к смертной казни трижды: за убийство в поединке, за бесчестье особы короля и за восхваление врага.
— А мое прошение? — спросил он тихо.
— Ответа еще нет! — ответил помощник королевского прокурора.
После исповеди и причастия, под медленный бой часов на ратуше, приговоренных вывели на плац. Крупными хлопьями падал мокрый снег. Двести королевских драбантов стояли правильным четырехугольником вокруг низкого эшафота, на котором палач в красном колпаке точил бруском свой двенадцатифунтовый топор. Трещали и чадили смоляные факелы.
Первым на эшафот, тяжело ставя опухшие, кровоточащие ноги, поднялся тот самый человек, которого премьер-лейтенант приказал на галере пытать водою, когда возвращался в Стокгольм, — Дес-Фонтейнес узнал его сразу. Щербатый, казалось, с любопытством оглядел высокие стены замка, ряды драбантов, капеллана, помощника королевского прокурора… Он о чем-то сосредоточенно думал и, может быть, даже хотел произнести какие-то слова, но не успел. Ударили барабаны, палач бросил его на плаху, подручные палача растянули его руки цепями, тюремный капеллан начал читать отходную, и вместе со словом «аминь» двенадцатифунтовый топор, со свистом разрубив воздух, отсек напрочь голову Щербатого.
Барабаны смолкли.
Ларс Дес-Фонтейнес поднялся на эшафот.
Помощники палача натянули цепями его руки, палач ударил его в спину и повалил на плаху. Он потерял сознание, а когда очнулся, то услышал слова помилования, которые мерным голосом читал помощник королевского прокурора:
— «…после чего, лишив офицерского звания, дворянства, имущества, имени и фамилии, сослать на вечные времена загребным каторжанином в галерный флот его величества короля, дабы примерным поведением, постом и молитвами, а также постоянным трудом, тот, который именовался Ларсом Дес-Фонтейнес, мог искупить свои грехи перед богом и преступления перед королем…»
Помощники палача дернули цепи. Ларс Дес-Фонтейнес встал на ноги. Барабаны ударили в третий раз. Начался обряд гражданской казни.
Жизнь он сохранил.
Но какой она будет, эта жизнь?
4. Пусть уничтожат город!
Король уезжал в Польшу, и потому последние дела доделывались наспех. У охотничьего замка Кунгсер, где под предлогом устройства весеннего карнавала Карл уже несколько дней готовился к тайному отъезду, ржали верховые лошади; свитские генералы, одетые по-походному — в кольчугах под плащами, — дремали под турьими, лосевыми и медвежьими чучелами в галерее замка; солдаты конного батальона гвардии драбантов, назначенные сопровождать его величество, построившись, клевали носами. Дремали на ветру рейтары лейб-регимента, лейб-драгуны, трубачи, гобоисты, литаврщики, барабанщики…
В маленьком кабинете горели свечи.
Карл, в серо-зеленом походном кафтане, заложив руки за спину, нетерпеливо слушал графа Пипера, Нордберга, Акселя Спарре и генерала Штерна.
— Уничтожить Архангельск можно также через посредство посылки нескольких тысяч войск с берегов Ладожского озера, — говорил граф Пипер. — Они отправятся из Кексгольма через Ладогу и Свирь к северному берегу Онежского озера, где проходит стародавний путь по рекам и через волоки в Белое море…
— Путь слишком длинен, — отрывисто сказал Карл. — Московиты сомнут наших солдат…
Помаргивая, он смотрел на карту, которую держал генерал Штерн.
— Еще что?
— Можно также послать несколько отрядов шведских храбрецов к северным рубежам, дабы оттянуть силы русских от Архангельска, — предложил Штерн. — Вот сюда — на Олонец-Кондуши…
Генерал показал ногтем — как пойдет отряд.
— В первую очередь — экспедиция, — произнес Карл. — Пять кораблей мало. Семь.
Граф Пипер поклонился.
— Командовать ярлу Юленшерне!
Пипер поклонился еще раз. Штерн стал сворачивать карту в трубку. Аксель Спарре вздохнул.
— Еще что? — спросил Карл. — Вы все крайне медлительны…
Капеллан Нордберг шагнул вперед к Карлу. Палаш висел у него на левом бедре, справа в сумке были уложены пистолеты. Когда он пошевельнулся, стало заметно, что под сутаной у него надета кольчуга.
— Что вам угодно? — спросил Карл своего духовника.
— Пусть уничтожат город, — быстро заговорил Нордберг, — пусть покончат с кораблестроением, затеянным московитами. Сжечь верфи, сжечь все корабельные запасы, повесить на видном месте корабельных мастеров — русских, датских, голландских, чтобы смертно боялись строить корабли, навсегда запомнили…
— Город сжечь тоже! — сказал Карл.
И отвернулся, насвистывая.
— Не щадить никого! — прижимая ладонью щеку, говорил Нордберг. — Не правда ли, ваше величество? Уничтожить все в городе. Всех и все. Пусть трое суток матросы и отряды абордажных команд грабят город. И взять контрибуцию. Ваше величество, не правда ли, следует взять контрибуцию?
Карл старательно высвистывал мелодию приступа: «Живее коли, руби и бей во славу божью». Мотив не давался ему.
— Солдат в экспедицию брать поменьше! — сказал Нордберг. — Наемники лучше справятся с этим делом. Наемники жаднее. Кто будет ими командовать?
— Предположительно полковник Джеймс, — ответил граф Пипер. — Он долго был в Архангельске и отлично знает город. Он, между прочим, считает, что нужно сжечь Холмогоры тоже. И еще одну верфь — Вавчугу.
— Да, да, — перестав свистеть, подтвердил Карл. — Вавчугу, Казань, Сибирь…
У графа Пипера приподнялись брови, капеллан Нордберг мягко напомнил:
— Казань и Сибирь пока еще далеко, ваше величество. Мы сожжем их несколько позже, когда, расправившись с Августом, пойдем на Москву.
Карл кивнул. Ему принесли перловую похлебку — подкрепиться на дорогу.
— Драбантов кормят? — спросил король.
— Да, ваше величество.
— Чем?
— Они получили похлебку из этого же котла.
Король ел стоя. Аксель Спарре быстро докладывал о секретных агентах.
— Что эти русские в Стокгольме? Изловлены? — чавкая, спросил Карл.
— Русский! — поправил Спарре. — Он казнен…
Граф Пипер держал тарелку на серебряном подносе, король отщипывал кнэккеброд, не читая, подписывал бумаги, — какой агент куда назначен.
— Барон Лофтус — в Архангельск, — подсказал Спарре. — Он изучал медицину и с успехом займет место лекаря у воеводы Прозоровского. В прошении, повергнутом к стопам вашего величества, наш бывший агент в Московии, рисуя картины жизни московитов, пишет, что князь Прозоровский не отличается ни храбростью, ни умом. Воевода на Двине — противник реформ молодого царя Петра и может быть нам полезен, так как чрезвычайно напуган нарвским поражением…
Карл подписал, насвистывая.
— И не щадить никого там, в Московии! — сказал он строгим голосом. — Даже дитя в колыбели должно быть уничтожено, ибо из него может вырасти противник нашей короны. Экспедицию надлежит отправить без промедления…
Король был на редкость разговорчив нынче. По всей вероятности он сам это почувствовал, потому что внезапно насупился и замолчал. Более он не сказал ни единого слова.
Генерал Штерн, встав на колено, поправил королю его огромные шпоры. Граф Пипер подал зеленый плащ, Аксель Спарре — шляпу. Нордберг пригладил Карлу косичку парика, уложенную в кожаный мешочек — по-походному.
На башне охотничьего замка запел горн, снизу ему ответили фанфары. На поляне, под лапчатыми елями, замерли артиллеристы с горящими пальниками в руках, готовясь к прощальному салюту в честь отбывающего короля. Второй Цезарь, викинг среди викингов, юный северный Сигурд, Зигфрид — отбывал вглубь Европы, в Польшу, в Саксонию, туда, где его ждала слава величайшего из полководцев мира. Отощавшие, промотавшиеся гвардейцы короля, зевая, звеня стременами, шпагами и пиками, садились на рослых коней. Им уже грезились жирные немецкие колбасы, скворчащие на сковородках, доброе пьяное пиво Баварии, харчевни, где победители не платят, веселые, ласковые, розовотелые польки…
На деревянных, пахнущих смолою ступенях замка капеллан Нордберг благословил коленопреклоненного короля, генералов Гилленкрока и Реншильда, свиту, воинство. Минутой позже Карл уже сидел в седле, суровый, молчаливый — воплощение рыцаря. На невысокой деревянной башне замка ударил выстрел из мушкета, одновременно загрохотали орудия под соснами. Королевский штандарт поднялся над полком гвардии. Барабанщики драбантов подняли и опустили палочки. Двадцать четыре барабана били «поход, господь осеняет нас благостью». Король Швеции покинул страну.
Последняя неудача
Капитаны галер сидели в креслах. Возле каждого капитана стоял его комит — в парадном желтом кафтане с серебряным свистком на груди. Профосы с кнутами в руках скучали на шаг от комитов.
Капитаны пили бренди и закусывали жареным хлебом.
Мимо капитанов длинной чередою шли каторжане — будущие гребцы на галерах. Барабан бил медленно — каторжане едва волочили свои цепи.
Комиты опытным взглядом отбирали гребцов, которые еще могли работать. Когда такой каторжанин переступал жирную черту на каменном полу перед капитанами, профос, по знаку комита, дотрагивался до каторжанина кнутом. Каторжанин останавливался. Барабан замолкал. Профос и комит осматривали человека, как лошадь на ярмарке: есть ли зубы, целы ли ноги и руки, не сломаны ли под пыткой ребра. Если каторжанин годился, лекарь галерного экипажа при помощи кузнеца клеймил его раскаленными железными литерами. Затем каторжан, отобранных на одну галеру, сковывали цепью — по двенадцать человек. Профос напамять читал им «правила жизни и смерти».
Правила были простые: за проступки наказывались или «ударами кнута, вплоть до последнего дыхания», или «смертью, посредством повешения на удобной для сего рее».
Каторжане слушали молча, лица их ничего не выражали, кроме усталости. Капитаны лениво судачили и скучали. Только у комитов были озабоченные глаза: за ход галеры отвечали они. А что можно сделать, когда каторжан мало и все они истощены пытками и тюрьмами, а те, кто чуть поздоровее, делают все, чтобы убежать, галер же в королевском флоте много и гребцов всегда не хватает…
Бывшего премьер-лейтенанта капитан галеры Мунк Альстрем узнал сразу, так же как узнал его и комит Сигге. Кнут со свистом врезался в обнаженную широкую спину каторжанина. Ларс Дес-Фонтейнес остановился. Барабан замолк.
— Это тебе не нравилась моя галера? — с улыбкой спросил Альстрем. — Это ты ругал меня за то, что слишком много каторжан у меня убежало?
Комит Сигге и профос велели Дес-Фонтейнесу показать зубы, согнули руки в локтях, попробовали крепость мышц. Альстрем все еще улыбался, предчувствуя сладость мести. Подручный кузнец качнул мех, раскалил железные литеры клейма так, что они стали белыми. После клеймения лекарь присыпал ожог мелким серым порохом…
К вечеру тот, кто раньше назывался Ларсом Дес-Фонтейнесом, а теперь, как все галерные каторжане, имел кличку — Скиллинг, избитый кнутом по лицу, лежал на банке, прикованный к деревянному брусу. Над портом кричали чайки. Галера медленно покачивалась и тихо поскрипывала.
— Э, парень! — окликнул его кто-то по-русски, негромко. — Капитан на борту?
— На борту! — по-русски же, чувствуя охотничьим чутьем добычу, ответил Скиллинг. — А тебе для какой надобности капитан?
Незнакомец спрыгнул с причала, потом спустился вниз — к Скиллингу. Видимо, он был здесь своим человеком, его не задержали часовые. Одет он был в кожаный короткий кафтан и в пестрый камзол, какие косят зажиточные ремесленники. На боку у него висела большая сумка, из которой торчали горлышки бутылок рома и водки.
— Здорово тебя разукрасили! — сказал незнакомец, вглядываясь в опухшее лицо Скиллинга.
Он достал из-за пазухи свернутый в трубочку листок пергамента и протянул его Скиллингу. Тот взял. Незнакомец шепнул:
— Щербатого казнили. Скажи кому надо.
Скиллинг засунул пергамент, свернутый трубочкой, за рубашку. Сердце его билось часто. Вот она, судьба. Сейчас он спасется. Сейчас кончатся все его мытарства. Стокгольмские шпионы в его руках. Он — каторжанин, конченый человек, не имеющий имени, раскроет то, что не удалось самому Акселю Спарре.
Незнакомец смотрел на него пристально. Скиллинг постарался ответить ему простодушным взглядом.
— Да я не обознался ли? — спросил настороженно незнакомец. — Семен, что ли?
Скиллинг кивнул.
— А ну, дай-ка назад цидульку! — приглушенным голосом потребовал незнакомец.
Скиллинг вжался в борт галеры. Теперь он старался молчать, чтобы не выдать свое иностранное произношение.
— Дай! — приказал незнакомец, и глаза его угрожающе блеснули.
У Скиллинга не было оружия, и он был прикован. Он оскалил зубы, приготовился кричать. Тогда вдруг незнакомец со страшной силой ударил его в подбородок и выхватил записку. Скиллинг потерял сознание, а когда оно вернулось к нему, он услышал, как незнакомец рассказывает комиту на чистом шведском языке:
— Этот пес хотел вытащить у меня нож. Я с ним беседовал как человек, а он кинулся на горло — душить…
Скиллинг закричал, что это не так, но комит замахнулся плеткой и стал стегать его по бритой голове, по лицу, по щекам. С этого мгновения он стал отверженным среди гребцов шиурмы. Еще дважды он пытался заговорить с подкомитами, но в ответ получал удары кнутом…
В море вышли под вечер.
Над сизыми водами Балтики плыли холодные багряные облака. Свистел морской ветер. Со скрежетом двигались весла в огромных уключинах. Ровно, настойчиво, гулко бил барабан, ухали литавры. На корме, под трельяжем, за которым развевался флаг, сидели в покойных креслах капитан Альстрем и барон Лофтус — лекарь и разведчик, которого нужно было срочно доставить в Улеаборг, чтобы оттуда с документами датчанина он мог проникнуть в Архангельск. Попивая зеленый бенедиктинский ликер, барон Лофтус гнусаво говорил:
— Еще немного, совсем немного, и я буду иметь честь и счастье вручить шаутбенахту ярлу Эрику Юленшерне ключи от города Архангельска, который есть северные ворота Московии. Его величество примет Архангельск или то, что от него останется, под свою державную руку. Россиянам путь к морю будет закрыт навеки…
— Нет деятельности более опасной, нежели ваша! — сказал капитан Альстрем. — Мужество льва и мудрость змеи должны сочетаться в человеке, который посвятил себя делу служения короне вдали от Швеции…
— Да, это так, — охотно согласился Лофтус. — Точность и добротность сведений, исходящих от тайных агентов, иногда значат больше, чем победа в сражении. Конечно, то, что делает агент, представляет собою некоторую опасность для его жизни, но что она в сравнении с величием короны?
— Слава королю! — произнес капитан.
— Да продлит господь его дни! — набожно заключил Лофтус.
Словно завороженные торжественными мыслями, оба замолчали. Галера шла невдалеке от плоского берега. Огромный шведский флаг — золотой крест на синем поле — вился за ее кормою.
6. Вы командуете эскадрой!
— Ну? — спросил Юленшерна.
Граф Пипер задумался над шахматной доской. Шаутбенахт ждал с нетерпением. Наконец Пипер пошел конем и отхлебнул бургундского.
— Король повелел готовить эскадру! — сказал Пипер.
— В Архангельск?
— Да, но пока об этом никто не должен знать.
— Разумеется! — сказал Юленшерна. — Я думаю, что и фрау Маргрет об этом не следует знать…
Пипер усмехнулся:
— Ну, она-то знает. Она всегда все знает.
— Если она узнает, то захочет идти с эскадрой, — сказал Юленшерна. — Она давно готовится к дальнему плаванию. И надеется на вашу помощь в том случае, если я не пожелаю взять ее с собою…
Граф пожал плечами:
— Вы командуете эскадрой, гере Юленшерна.
— Но вы первое лицо в королевстве, и я обязан повиноваться вам.
Пипер засмеялся ласково.
— Мы родственники, гере Юленшерна, не надо забывать, — вы муж моей дочери… И если рассудить здраво, то почему бы нам и не побаловать ее? Не так уж ей весело живется, не правда ли?
— У нее достаточно развлечений! — хмуро сказал Юленшерна.
Граф Пипер сделал еще один ход. Юленшерна смотрел на доску рассеянно. Он думал: «Да, Маргрет, конечно, захочет отправиться в Архангельск. Что ж, пусть отправляется. Она предполагает увидеть там премьер-лейтенанта. Ее постигнет жестокое разочарование…»
— Чему вы смеетесь, гере Юленшерна? — спросил Пипер.
— Разве я смеюсь? — изумился Юленшерна.
Весь этот вечер он был в хорошем настроении.
— Фрау Маргрет очень добра! — сказал он Пиперу в присутствии жены. — Чрезвычайно добра. Она исхудала за те дни, пока велось следствие по делу ее друга детства премьер-лейтенанта Дес-Фонтейнеса. Она принимает очень близко к сердцу неудачи своих друзей детства. Я душевно рад, что гере Дес-Фонтейнес сейчас отправился в Архангельск, где попрежнему будет служить короне…
Провожая графа Пипера, ярл Юленшерна сказал ему негромко:
— Я надеюсь, граф, мы не огорчим вашу дочь правдой о судьбе несчастного премьер-лейтенанта…
— Но она может узнать сама…
— Тогда мы скажем ей, что слух этот пушен в Швеции нарочно, для того, чтобы московиты услышали о бесславном конце их злейшего врага и опытного резидента…
Граф Пипер дотронулся до локтя Юленшерны и, посмеиваясь, произнес:
— А вы ревнивы, гере шаутбенахт! Весьма ревнивы!
Скиллинг умер
В гавани Улеаборг во время ужина, состоящего из трех унций сухарей и пресной воды, на галере капитана Альстрем вспыхнул пожар. Запылали канаты в заднем трюме. Чтобы успешнее бороться с огнем, Сигге приказал расковать половину загребных. В моросящем дожде и тумане несколько каторжан сразу же спрыгнули в воду с левой куршеи. Второй подкомит ударил одного беглеца багром, на подкомита накинулись и мгновенно убили. Капитан Альстрем приказал поднять на мачте сигнал «на галере бунт». Но за туманом и дождем сигнала этого с берега не увидели. Раскованные каторжане заняли всю носовую часть галеры и надвигались на корму, где с пистолетами и мушкетами отбивались вольные матросы, Альстрем с Сигге, первым подкомитом и бароном Лофтусом…
Через несколько минут после начала бунта комит Сигге спрыгнул в воду и поплыл к носу. Там он взобрался наверх по якорному канату и повернул пушку на бунтовщиков, штурмующих корму. Неверными руками, прячась за бухты каната, он, забив заряд картечи и тщательно прицелившись, поднес пальник к затравке. Картечь свалила с ног более половины раскованной шиурмы. Те, кто мог двигаться, прыгали с бортов в воду. Второй выстрел покончил с мятежниками. Вольные матросы добивали раненых баграми и абордажными крюками. Барон Лофтус, закусив губу, стрелял из пистолета в тех, кто готовился спрыгнуть с борта. Над галерой в пелене тумана тревожно кричали чайки.
Пламя удалось загасить без особого труда.
— Безумцы! — вытирая платком руки, сказал барон Лофтус, когда все кончилось. — На что они надеялись?
Капитан Альстрем продул губами ствол пистолета, ответил коротко:
— Они надеялись на побег, что им и удалось в небольшой мере. Кое-кто ушел!
И крикнул мокрому до нитки комиту Сигге:
— Живых зачинщиков — в передний трюм до Стокгольма. Там с них сдерут кожу. Мертвых — в воду.
На заре матросы из ведер скатывали окровавленную палубу. Высадив Лофтуса в Улеаборге и приняв на борт груз пиленого леса, галера возвращалась в Швецию. Опять бил барабан, ухали литавры. Скрип весел доносился в трюм, где во тьме и духоте задыхались каторжане, скованные по шеям, по ногам и по рукам.
Так как зачинщики скрылись в лесах Улеаборга, то Сигге заковал первых попавшихся. В числе закованных был и Скиллинг. В полубреду он просил пить по-шведски, его не понимали, тогда он попросил по-русски:
— Воды! Пить!
— По-нашему знает! — отозвался один из темноты. — Слышь, Лексей, по-нашему просит воды.
— Наделал было делов в Стокгольме, — проворчал другой.
— Грамота тарабарская, — зашептал первый, — я видел. Не разобрали бы шведы. Который не знает — ни в жизнь не поймет.
— А разве ж ты письменный? — спросил второй.
— Дьячок малым делом учил…
Во тьме Скиллинг опять попросил:
— Воды!
— Поднеси ему, — сказал голос из тьмы. — Человек все же, не собака.
— Собака-то лучше. Собака того не сделает, чего он хотел сделать… Всех бы нас перевешали.
И все-таки тот, что не хотел давать воды, — дал. Разбитой рукой он зачерпнул корец и подал напиться, но Скиллинг вдруг оскалился, ударил по глиняной кружке, вылил воду. Во тьме злобно светились его глаза.
— Ополоумел? — спокойно спросил русский. — Чего бесишься?
Скиллинг не ответил, дышал прерывисто, со свистом. Вскоре он опять потерял сознание. Страшные проклятия всему сущему в мире срывались с его запекшихся, кровоточащих губ. Потом он начал читать стихи. Железные строфы «Хроники Эриков» звучали в трюме не скорбью, а неистовой злобой:
Заломленные руки и громкий плач —
Вот твой удел, жена шведа…
К утру он умер. Его тело расковали, багром вытащили из трюма, привязали к ногам камень и выбросили за борт. Холодные воды Ботнического залива навечно сомкнулись над ним.
Оружие суть самые главнейшие члены и способы солдатские, через которые неприятель имеет убежден быть.
Петр Первый
Глава пятая
В Москве
— Она? — воскликнул Егорша.
— Она, Егор, Москва! — ответил Сильвестр Петрович.
Город открылся путникам сразу — свежий, словно вымытый обильным и быстрым вечерним дождем, первым в эту весну. Небо мгновенно очистилось, под теплыми лучами солнца заблистали шатровые и луковичные крыши, маковки церквей, вспыхнули цветасто расписанные башенки с позолоченными и посеребренными львами, единорогами и орлами вместо флюгеров; в прозрачном воздухе весело зеленела листва огромных, на десятины раскинувшихся боярских садов, а в тишине подмосковной рощи явственно послышался далекий, разноголосый, звучный перебор московских колоколов…
— Вишь ты! — даже с растерянностью молвил Егор.
— То-то, брат, вишь! — радуясь Егоршиному восхищению, тихо ответил Иевлев. — Вон каково раскинулась…
Они вылезли из дорожного возка и постояли рядом, молча вглядываясь в зубчатые стены Кремля, в стройные высокие его башни, в Китай-город, обнесенный кирпичным валом, в бегущие по городу, такие тоненькие издали Яузу, Неглинку, Пресню, Чичеру, Золотой Рожок, вслушиваясь в колокольный благовест, все более явственный в предвечерней тишине…
— Ну? Нагляделся?
— Ее враз и не оглядишь, — молвил Егорша. — Небось, объехать тоже время надобно…
— И немалое надобно, да поспеешь, управишься. Вишь, все ты жаловался, Егор, что Европу-де со стольниками изъездил, а Москвы не видал. Теперь дожил — на нее смотришь. Поклонись ей, да и поедем, не рано…
Егорша земно поклонился, опять сел в возок рядом с Сильвестром Петровичем. Утомленные длинным путем кони шли медленно, тряскую тележку вскидывало на ухабах, Сильвестр Петрович не торопясь рассказывал Егорше дальше — о Золотой орде, как злые набеги ее постепенно все жестче и кровавее разбивались о Москву, собирательницу великой Русской земли; рассказывал, как хитрые татарские ханы стравливали друг с другом русских князей и тем самым доставали себе прибытки: свары, споры и междоусобицы княжеские были на руку татарам.
Жадно слушал Егорша и про Ивана Калиту, и про Мамаево нашествие, и про сечь на Непрядве, и про то, как сложились наконец русские силы, дабы дать отпор страшному врагу, который столь долго, жестоко и глумливо истязал народ русский.
— Вот она какова, Москва! — говорил Сильвестр Петрович, пристально всматриваясь в окраины города, где — насколько видно было глазу — шли работы, похожие на те, что делались в Архангельске для спасения от шведского нашествия: копали рвы, ставили ловушки, вкапывали сосновые корявые надолбы.