Ливень прекратился, мелкий дождь едва моросил. Ветра не было вовсе. Таможенники, построившись в сумерках, негромко переговаривались. На Двине поскрипывали таможенные лодки.
— На якоря становятся! — крикнул с вышки Прокопьев. — Слышишь, господин капитан?
Крыков легко взбежал наверх, посмотрел: эскадра, чернея на фоне неба, покачивалась немного выше положенного для таможенного досмотра места. На мачтах и реях шла работа: там двигались черные фигурки матросов — убирали паруса.
— Худо ихнее дело! — сказал Прокопьев. — Не угадали. Что ж, сами попросят досмотра, али мы стрельнем?
Афанасий Петрович молчал.
— Здоровые кораблищи-то! — опять сказал Прокопьев. — Пожалуй, не бывали еще к нам такие махины? Воинские корабли?
— Военные, капрал.
— И мне думается — воинские.
— Воры.
— Воры и есть…
В это мгновение на баке флагмана блеснул огонек. И тотчас же над Двиною раскатился звук мушкетного выстрела, а вслед за ним взлетела ракета.
— Ну что ты скажешь! — удивленно произнес Прокопьев. — Сами досмотра просят. Может, еще и не воры?
— Воры, капрал! — уверенно ответил Крыков. — Воры, и надобно нам к сему быть готовыми. Воры, да хитрые еще. Ну, и мы не лыком шиты, повидали ихнего брата. Пойдем!
Внизу он сказал Мехоношину коротко и сухо:
— Коли услышишь, поручик, с эскадры пальбу, ступай с драгунами на выручку…
Мехоношин молчал.
Тогда Крыков отвернулся и, отыскав взглядом высокого старого драгуна Дроздова, сказал ему:
— Слышь, Дроздов, я на тебя надеюсь!
Дроздов ответил немедля:
— Надейся, Афанасий Петрович. Сделаем как надо!
Крыков прыгнул в карбас, солдаты оттолкнулись крюками, капитан приказал:
— Весла на воду!
Сам взялся за румпель, весла поднялись разом. Мокрый таможенный прапорец капрал расправил руками, флаг заполоскал за кормою. Карбас быстро, словно ножом, прорезал тихую, мутную после ливня воду. Солдаты гребли молча, сильно, равномерно, с короткими передышками между гребками, во время которых все гребцы враз наклонялись вперед, занося весло. Лица у таможенников были суровые, все понимали, что их ждет.
— А ну, песню! — приказал Крыков.
Прокопьев изумленно на него посмотрел, даже рот открыл от удивления, капитан повторил:
— Песню, да лихую. Пусть слышат, что за народ на карбасах. Заводи, капрал!
Евдоким сделал страдальческое лицо, завел высоким голосом:
Улица, улица, широкая моя,
Травка-муравка, зеленая моя!
Гребцы подхватили с отрывом, словно в плясе, готовясь к выходке:
Знать-то мне по улочке не хаживать,
Травку-муравку не таптывать…
На втором таможенном карбасе подхватили с угрозою, басистее, ниже:
Травку-муравку не таптывать,
На свою на милую не глядывать…
А на далеком уже берегу, в сумерках, под моросящим дождичком, с уханьем, с присвистом, словно помогая таможенникам, грянули драгуны:
На свою на милую не глядывать,
Как-то моя милая сидит одна,
Под окном сидит, ему сказывает:
Мальчик ты, мальчик, молодешенек,
Удалая головушка твоя,
Удалая, кудрявая,
Разудалая, бесстрашная…
— Шабаш! — скомандовал Крыков.
Весла поднялись кверху. Карбас в тумане, под шелестящим дождиком, подходил к огромной черной безмолвной громаде флагманского корабля. Мирные, резанные из дерева листья, виноградные гроздья и веселые человеческие лики гирляндами виднелись там, где у военного судна надлежало быть пушечным портам. И мирный, дружелюбный голос спросил с борта не по-русски:
— Wer da? [1]
— Российской таможенной стражи капитан Крыков с солдатами под государевым знаменем! — громко ответил Афанасий Петрович. — Спустить парадный трап!
Карбас глухо стукнулся о борт корабля. Наверху завизжали блоки, послышались отрывистые слова команд. Над карбасом медленно поплыл парадный трап. А с далекого, теперь невидимого берега все еще доносилась удалая веселая песня:
Улица, улица, широкая моя,
Травка-муравка, зеленая моя!
Кто знамю присягал единыжды, у оного и до смерти стоять должен.
Петр Первый
Глава шестая
Таможенный досмотр
— Вы их купите за деньги! — произнес Юленшерна.
— Это невозможно! — ответил Уркварт.
— Вы их купите! — повторил шаутбенахт. — Есть же у них головы на плечах. Они, несомненно, догадываются, что корабль военный. Им не захочется умирать. Они получат свои деньги и уйдут, моля бога за нас.
— Я знаю их начальника! — воскликнул Уркварт. — Поверьте мне, гере шаутбенахт, — его купить нельзя.
— Смотря за какую цену! За пустяковую он не захочет продать свою честь, но за большие деньги… Черт возьми, нам нужно, чтобы здесь все прошло тихо. Зачем нам пальба и шум на шанцах? Если таможенники будут подкуплены, все обойдется тихо, и в крепости могут поверить, что мы действительно негоцианты…
Уркварт молчал, опустив голову: что он мог поделать с этим безумцем? Молчал и полковник Джеймс. Но какой же выход, если ветра нет и эскадра, как назло, остановилась неподалеку от шанцев? Сразу начать пальбу? Это неразумно. Ждать, пока таможенники выстрелом из пушки потребуют, чтобы корабли вызвали досмотрщиков? Нет, самое умное все-таки — поступить так, как советует шаутбенахт.
— А лоцман? Что мы будем делать сейчас с лоцманом? — спросил Уркварт.
Юленшерна пожал плечами: лоцмана следовало опять спрятать в канатный ящик. Чтобы он не шумел, на него можно надеть цепи.
— Это его озлобит! — сказал Уркварт.
— Пусть! Зато они не встретятся. Им незачем встречаться. Ничего хорошего из этого не произойдет.
— Нам придется трудно!.. — заметил Уркварт.
— Если придется трудно, то мы будем драться только холодным оружием. Полковник предупредит об этом солдат. Не такая уж большая работа — перерезать ножами дюжину, другую таможенников.
Уркварт вздохнул.
Через несколько минут Рябову веревкой скрутили руки, потом надели цепь-тройчатку. Он вырвался — тогда ему заткнули рот тряпкой и поволокли по трапу вниз. Митеньку связали тоже.
Стол с угощениями был накрыт в кают-компании, здесь же были приготовлены деньги в красивом вышитом кошельке, в ларце лежали судовые документы, искусно исполненные в Стокгольме на монетном дворе. Таможенников должен был принимать Уркварт со всей учтивостью, Голголсен, как старый и известный в русских водах конвой, был назначен ему в помощники. Матросов для встречи Юленшерна приказал выбрать наиболее благообразных. Чтобы корабль имел еще более мирный вид, полковник Джеймс посоветовал Уркварту не выходить к парадному трапу, якобы шхипер в переходе занемог и чувствует себя настолько слабым, что полулежит, укрытый периною…
Уркварт усмехнулся и напомнил Джеймсу, что оба они достаточно хорошо знают таможенного офицера Крыкова: нечего надеяться на бескровный конец досмотра.
— Что же делать? — спросил Джеймс.
— Делать то, что приказал шаутбенахт! — ответил Уркварт злобно. — Мы все в его власти. Если он считает, что нет ничего проще, нежели обмануть русских, то так оно и должно быть…
Уркварт прилег на диван, велел принести себе перину и теплый шарф, чтобы сделать компресс на горло. Его и вправду стало знобить.
Рядом — в темном коридоре, в двух офицерских каютах, на трапе, ведущем в камбуз, — разместились головорезы дель Роблеса с ножами и кортиками, готовые по приказу испанца начинать бой. Юленшерна ходил в своей каюте наверху, в кают-компании были слышны его твердые решительные шаги.
Полковник Джеймс, заикаясь от страха, спросил:
— А потом?.. Что будет… после таможенного досмотра?..
— До этого надобно еще дожить! — ответил Уркварт. — Идите, гере полковник, идите… Господа таможенники не заставят себя ждать…
У парадного трапа капитана Крыкова встретил штурман «Короны» и, вежливо извинившись, попросил проследовать в кают-компанию, где, по его словам, лежал шхипер, простудившийся в море во время шторма.
Крыков кивнул и, рукою в перчатке придерживая шпагу у бедра, с половиной своих солдат и с капралом (остальным солдатам он приказал остаться на правой, почетной стороне шканцев) пошел к трапу, ведущему в кают-компанию. Перед ним знаменосец Ермихин нес русский флаг, сзади два барабанщика мелко выбивали дробь.
В кают-компании Крыков остановился перед накрытым столом и, точно не узнав ни Уркварта, ни Голголсена, резким повелительным голосом сказал:
— Его царского величества войск таможенной стражи капитан Крыков с солдатами для производства законного таможенного досмотра и опроса постатейного явился. В виду флага государства российского наперво всего прошу встать…
Барабанщики коротко выбили сигнал, Уркварт поднялся с дивана, прижимая перинку к толстому животу, улыбаясь жирным лицом, ответил:
— Мы старые знакомые, капитан…
Голголсен тоже встал. Крыков выдернул из-за обшлага бумагу, положил ее на спину барабанщику, другой барабанщик подал пузырек с чернилами из сажи, перо. Афанасий Петрович спросил:
— Имя сему кораблю?
— Сей корабль имеет имя «Астрея», — солгал Уркварт.
Крыков написал крупными буквами: «Астрея».
— Сколько ластов?
Уркварт ответил. Афанасий Петрович строго сказал:
— Я, господин шхипер, не первый год ведаю досмотром кораблей, что вы на себе знаете. Брехать же вам невместно. Извольте говорить правду.
Шхипер пожал плечами, прибавил еще сотню. Капитан смотрел на него не мигая, спокойно. Уркварта под этим взглядом передергивало. Как изменился за прошедшие времена когда-то юный таможенник! Как возмужало это простое лицо крестьянина, каким спокойствием, какой уверенностью дышит весь облик этого офицера. И как хорош он в своем мундире с зелеными отворотами на воротнике, с белой косынкой на шее, в перчатках, облегающих руки, при шпаге, прямо и ловко лежащей у бедра…
— Прошу отвечать на статьи опроса! — сказал Крыков.
Уркварт наклонил голову.
— Которого государства корабли ваши? — спрашивал Крыков холодным служебным голосом. — Не были ли вы в заповетреных, иначе — недужных, местах, не имеете ли вы на борту пушек более, чем установлено для защиты от морского пирата, не находитесь ли вы в союзе и дружбе с королем Карлом, не прибыли ли по его приказанию, не есть ли вы скрытые шведские воинские люди?
— Нет! — твердо ответил Уркварт.
Кают-вахтер подал ему библию. Он положил на нее левую руку, правую поднял кверху, заговорил:
— Богом всемогущим и святой библией клянусь, что корабли каравана моего есть суда негоциантские, в заповетреных, иначе недужных, местах не были, на борту пушек более, чем надобно для защиты от морского пирата, не имею…
Крыков слушал не шевелясь, смотрел в сытое розово-белое лицо Уркварта, думал: «Где же бог? Почему не разразит клятвопреступника на месте? Где молния, что должна пасть на его голову?»
Шхипер приложился губами к библии, Крыков потребовал судовые бумаги. Голголсен, сидя верхом на стуле, уперев изрубленный подбородок в скрещенные ладони, слушал, как ходит в своей каюте шаутбенахт — ждет. Чего? Все равно это не кончится добром. И, щуря один глаз, Голголсен примеривался, куда колоть шпагой наглого русского офицера.
— Чашку турецкого кофе ради сырой погоды? — предложил Уркварт, когда капитан вернул ему бумаги.
— Недосуг! — ответил Крыков.
— Вы будете смотреть наши товары? — спросил Уркварт.
— Буду.
— Большая работа! — сказал шхипер. — Она грозит нам разорением. Ярмарка вскорости закончит свои обороты, дорог каждый день…
— В сем году ярмарки нет! — ответил капитан, прямо глядя в глаза шхиперу. — Об том посланы листы во многие страны…
Уркварт моргал. В кают-компании стало совсем тихо, только Голголсен посапывал, да трещали свечи в медных шандалах. Уркварт не знал, что говорить.
— Ярмарки нет в опасении шведа? — спросил он наконец.
Афанасий Петрович кивнул.
— Еще хуже нам! — сказал Уркварт. — Какие убытки! Мы привезли много прекрасных товаров, а теперь нам должно стоять здесь несколько дней. Матросы получают поденную плату, конвойные солдаты тоже, — из чего я стану им платить? Ярмарки нет, ай-ай-ай. Быть может, нам удалось бы продать наши товары свальным торгом, но только поскорее…
— Да, убытки большие! — согласился Крыков. — У вас еще один корабль потонул возле Сосновца, а другой — в шторм…
Уркварт изумился, замахал руками:
— У нас? Вы ошибаетесь, капитан! У нас все, слава богу, благополучно!
— Значит, не у вас. То была другая эскадра. Тамошние воры силой хватали наших рыбаков и вешали их на нока-рее. Более того: они заковали в цепи кормщика нашего Рябова и запрятали на одном из своих кораблей. Кормщик тот вам, шхипер, небезызвестен, в старопрежние времена был случай, что отыскался он на вашем корабле «Золотое облако»…
Уркварт опять не нашелся, что ответить.
— У вас хорошая память! — сказал он наконец.
— Чего надо — помню! — угрюмо произнес Крыков.
Он повернулся к своему капралу, приказал спокойно:
— Начинать досмотр. Смотреть товары со всем прилежанием. За мной!
Уркварт протянул вперед пухлые руки, воскликнул:
— Капитан! Стоит ли тратить силы? Это продлится бесконечно. Вот кошелек. Здесь — сумма большая, чем та, которая может быть объявлена при конфузии за товары, не обозначенные в описи. Капитан…
Афанасий Петрович посмотрел на кошелек, на шхипера, на конвоя, поднимающегося со стула, повернулся и пошел к двери. Головорезы дель Роблеса — в коридоре, на темном камбузном трапе, в штурманской каюте — затаили дыхание. Мимо них с барабанным боем, твердыми шагами поднимались на ют русские таможенники.
— Вон светится! — кивнул головою Прокопьев на полуоткрытую дверь в адмиральскую каюту. — Вишь, где ихний главный… Вон он — старичок какой, желтенький…
Крыков замедлил шаги и тотчас же увидел старичка с желтым лицом и бровями ежиком, который неподвижно стоял и слушал, отогнув сухой ладонью большое твердое ухо.
— Он и есть, зверюга! — шепотом сказал Прокопьев. — Вишь, слушает…
И Крыков, не ответив, согласился, что это и есть зверюга, и подумал, что когда все начнется, он придет и убьет этого старичка.
Кают-компания опустела.
— Ну? — спросил Голголсен.
— Что — ну? — ответил Уркварт. — Они все понимают и идут на смерть. Они не хотят драться здесь, они предпочитают бой на шканцах, там их увидят с берега… Берите свою шпагу и идите туда, если не верите мне на слово.
Голголсен поправил панцырь, ребром ладони взбодрил колючие усы, свистнул в пальцы. Дель Роблес просунул темное худое лицо в круглое окошко над столом.
— На шканцы! — сказал конвой. — Ножи в руки! Сколько их всего?
— Шесть десятков! — ответил дель Роблес. — Мы их сомнем в одно мгновение!
Голголсен вынул пистолет из кармана, подсыпал пороху на полку, пошел к трапу.
— Стрелять нельзя! — шепотом напомнил шхипер.
— Я стар для того, чтобы рубиться, — ответил конвой. — Да и не так это просто…
Он поднялся на ют. Из люков, в серой мути моросящего дождя, отовсюду появлялись люди дель Роблеса. Склонившись, они шли вдоль бортов, один за другим, сильные, умелые, в хороших панцырях из гибкой стали, с длинными острыми ножами в рукавах.
Голголсен спустился на шканцы, мотая головой, сказал Крыкову по-русски:
— Пфа, как ошень колотный покод! Пфа! Мокрий покод!
Крыков не ответил, стоял неподвижно, сложив руки на груди под плащом. Его капрал и солдаты ловко ворочали тюки. Теперь Афанасий Петрович нисколько не сомневался в том, что корабль воинский и построен вовсе не для добрососедской торговли, а для боев. Но уверенности еще было недостаточно, надобно было уличить воров, а когда уличишь — быть бою, добром шведы, разумеется, не отпустят таможенников с корабля. И Афанасий Петрович готовился к тому, что обязательно должно было случиться, — к сражению, и оглядывал шканцы, шкафут, бак не как корабль, а как поле боя, стараясь предугадать ход событий…
Голголсен стоял рядом, хмурился, — тоже ждал, не отрываясь смотрел на сереющие в сумерках огромные лари, в которых Джеймс скрыл своих солдат. Таможенники, шестеро в ряд, подходили все ближе и ближе к ларям, отваливая на ходу тюки и шомполами прокалывая мягкую рухлядь. Тюков было много, таможенники запарились…
— Для какой надобности на шканцах расположены сии лари? — спросил Крыков.
Конвой сделал вид, что не понял вопроса, и почти в это же мгновение стенка ларя бесшумно ушла в сторону, в пазы, абордажные солдаты с топорами шагнули на таможенников, те схватились за шпаги. Голголсен отступил на шаг от Крыкова, выбросил вперед руку с пистолетом, но выстрелить не успел, — желтое пламя опалило ему лицо, и он упал на бок, хрипя, с пулей в груди…
Мехоношин удрал
На корабле затрещали выстрелы.
Поручик Мехоношин сразу вспотел, ойкнул, побежал за караулку — седлать коня. Руки его не слушались, он задыхался, не мог толком затянуть подпругу. Выстрелы делались чаще и чаще, с Двины донесся протяжный крик. Мехоношин, пригибаясь, потянул коня на дорогу и только здесь сел в седло. Тут ему стало спокойнее, он перекрестился и, прошептав: «Шиш вот вам, стану я ради вас, прощелыг, помирать», — дал шпоры коню и поскакал к Архангельску.
В городе поручик без труда отыскал покосившуюся, поросшую мхом избу кормщика Лонгинова и вошел с тем властным видом, которого всегда страшились подчиненные ему люди. Однако Нил, еще не отдохнувший с дороги, хлебал щи и поручика не испугался, а белобрысый мальчик даже потрогал шпагу Мехоношина. Девчонка жалась в углу.
— Здорово! — сказал Мехоношин.
— Ну, здорово! — ответил Лонгинов, облизывая ложку.
— Ты и есть кормщик Лонгинов?
— А кто ж я еще? Известно — Нил Лонгинов.
— Сбирайся, тебя князь-воевода требует.
— Чего сбираться? Едва вошел — сбирайся! Дай хоть ночку поспать.
— Нельзя! — твердо сказал Мехоношин. — Спехом велено.
— Да на кой я ему надобен? — рассердился кормщик. — Будто и не кумились.
— Там узнаешь…
Нил вздохнул:
— Куда ж ехать-то? Съезжая будто на замок заперта, — солдаты на шанцах говорили. В самый в боярский дом?
Громыхнула дверь, вошла Фимка с деревянным подойником — доила корову.
— Вот офицер пришел, — виноватым голосом сказал Лонгинов. — К воеводе требует…
Ефимия поставила подойник, поддала ногой мурлыкающему коту, чтобы не совался к молоку, посмотрела на Мехоношина:
— Да он едва с моря вынулся, чего натерпелся-то, господи! Едва шведы смертью не казнили, вешать хотели.
Мехоношину надоело, он топнул ногой, заорал, что выпорет батогами. Нил поднялся, дети жалостно заплакали.
— Конь есть? — спросил поручик.
— Не конь — огонь! — усмехаясь, похвастал Лонгинов.
Вывел из сараюшки старого, разбитого на все четыре ноги мерина, взобрался на него, сказал с озорством:
— Давай, кто кого обскачет? Ух, у меня конь!
Фимка выла сзади, возле избы, провожала мужа словно на казнь.
В Холмогорах Мехоношин сказал воеводе:
— Привез тебе, Алексей Петрович, рыбака-кормщика: сам он своими глазами видел на шведском флагмане кормщика Рябова, знает верно, что тот кормщик шведу предался. Капитан-командору сей Рябов наипервейший друг. Теперь рассуждай…
Прозоровский ахнул, взялся за голову:
— Ай, иудино семя, ай, тати, ай, изменники…
— Думай крепко!
— Ты-то сам как, ты что, поручик?
Мехоношин насупился, молчал долго, потом произнес со значением в голосе, твердо, словно бы отрубил:
— Измена.
— Отдадут Архангельск?
— Отдадут, и сам Иевлев, собачий сын, ключи им подаст.
Прозоровский ударил в ладоши, велел ввести Лонгинова. Кормщик вошел, словно не впервой, в дом воеводы, сонно оглядел ковры, развешанные по стенам сабли, хотел было сесть, воевода на него закричал.
— Ну-ну, — сказал Лонгинов, — что ж кричать-то? Намаялся я, на своем одре столько едучи…
— Говори! — приказал воевода.
— А чего говорить-то?
— Как Рябова изменника видел, что слышал, все по порядку…
Лонгинов неохотно, но в точности, стал рассказывать. Воевода слушал жадно, кивал, поддакивал:
— Так, так, так! Ай-ай! Так, так…
3. Афонька Крыков им даст!
— Палят! — сказал Митенька. — Слышь, дядечка!
— Слышу, молчи! — ответил Рябов.
— И сколь много времени все палят да палят! — опять сказал Митенька. — Помощь им пришла, что ли?
— Помолчи-ка! — попросил кормщик и приник ухом к переборке, но теперь стало слышно хуже, чем у двери. Гремя цепью, он опять пошел к двери.
— Солдаты? — спросил шепотом Митенька.
— Таможня! — так же шепотом, но радостно сказал кормщик. — Таможня, Афанасий Петрович бьется.
Опять ударило несколько частых раскатистых выстрелов, и тотчас же что-то упало, тяжело шурша по борту корабля. Наверху, на шканцах, раздавались крики, вопли, стоны. Сюда это все достигало глуше, тише, но все-таки было понятно, что наверху идет сражение.
— Сколько ж их? — спросил Митенька. — Мы давеча на шанцах были, немного там таможенников, дядечка. Разве сдюжают? А шведов…
Кормщик отмахнулся, вслушиваясь. Наверху попрежнему стреляли, теперь выстрелы доносились с носа корабля, а на юте стало как будто тише. А потом стало совсем тихо.
— Кончили с ними! — устало садясь, сказал Митенька.
Рябов тоже сел; в темноте было слышно, как он дышит.
— Кончили? — спросил Митенька.
— Еще погоди! — с угрозой в голосе ответил Рябов. — Больно ты скор.
Наверху с новой силой загрохотали выстрелы, Рябов сказал:
— Вот тебе и кончили. Афонька Крыков им даст еще, нахлебаются с ним горя…
Опять завыли, закричали шведы, с грохотом, стуча коваными и деревянными башмаками, полезли наверх по трапу. Мимо проволокли кого-то — стонущего и вопящего.
— Раненый, небось! — сказал Митенька.
— То-то, что раненый! — ответил Рябов. — Не лезь, куда не надобно, и не будешь раненый. Чего им у нас занадобилось? Где ихняя земля, а где наша? Шаньги двинской захотели, вот — получили шаньгу! Да оно еще цветочки, погодя и ягодок достанут.
Он опять стал жадно слушать. Вниз, мимо канатного ящика, все волокли и волокли стонущих и охающих шведов — им, наверное, крепко доставалось там, наверху, где шел бой, — а навстречу по трапу, жестоко ругаясь, гремя палашами, копьями, мушкетами, лезли другие — взамен раненых и убитых.
— Вот тебе и пришли тайно! — вдруг с веселом злобой в голосе сказал Рябов. — Как же! Проскочили шанцы без единого выстрела, купили таможенников. Небось, в городе сполох ударили, в крепости на валах пушкари с пальниками стоят, а здесь, по Двине, за каждым кустом — охотник!
4. Драгуны, на выручку!
При первых же выстрелах на корабле таможенный пушкарь Акинфиев велел своему подручному солдату Смирному идти к драгунскому поручику Мехоношину за приказанием — палить из пушки. Солдат Смирной, недавно узнавший о том, что шведские воры повесили возле Сосновца его старого деда кормщика Смирного, был все еще словно пришибленный, не сразу откликался, когда его звали, не сразу понимал, что от него хотят.
— Степка, тебе говорю! — повторил Акинфиев, возясь под навесом около своей пушки.
Смирной поднялся с обрубка, на котором сидел, виновато переспросил, куда идти, и, шибко пробежав плац, сунулся к поручику в избу. Там он его не нашел и уже медленнее отправился к берегу, где густою толпой стояли драгуны, вслушиваясь в шум сражения на воровском корабле.
— Поручика не видали, ребята? — спросил Смирной.
— Да его здесь и не было! — ответил высокий, могучего сложения, драгун Дроздов.
Другие драгуны тоже сказали, что не видели поручика. Смирной еще потолкался в толпе и побежал к вышке. Там караулил и смотрел в подзорную трубу таможенник Яковлев, больной лихорадкою.
— Ей, Лександра Иванович! — крикнул, задирая голову, Смирной.
Яковлев был солдат старый, основательный, и другие таможенники с драгунами привыкли уважать его.
— Ну, чего тебе, Степан? — спросил сверху Яковлев.
— Поручика ищу. Нет на вышке?
— Найдешь его! — загадочно ответил Яковлев.
Смирной подумал и поднялся к нему наверх. Отсюда были ясно видны вспышки выстрелов на шкафуте и на шканцах шведского корабля. Смирной спросил:
— Где ж поручик-то, Лександра Иванович?
— А убег, собака! — лязгая зубами и крепко кутаясь в меховой тулупчик, ответил Яковлев. — За караулкой жеребца сам заседлал и пошел наметом.
— Убег?
— То-то, что убег.
— Как же мы теперь? Палить нам али нет?
— А вы палите. Афанасий Петрович приказал?
— Приказал.
— Ну и палите на доброе здоровье!
— Как бы Акинфиев не спужался. Он мужик тихий, нет поручика — и не станет палить…
Яковлев плотнее запахнул на себе тулуп и сказал, что палить надо, иначе в городе не узнают, что вор пришел, и не будут готовы к встрече. Что же касается поручика Мехоношина, то пусть Смирной не сомневается, поручик — собака, надо теперь все самим делать.
Смирной сбежал вниз и передал Акинфиеву — палить. Акинфиев поджег в горшке с угольями фитиль и вжал его в затравку. Тотчас же в ответ загремела пушка и на ближней сигнальной батарее, и одно за другим пошли палить орудия вдоль берега Двины, сообщая на цитадель и в город о том, что вражеские корабли пришли, что сомнений больше нет, что сражение началось…
Все выше и выше по Двине гремела пальба, в маленьких прибрежных церквушках, в монастырях, сильно, с воем ударили набаты, мужики-рыбаки двиняне подпоясывались, выходили к берегу с рогатинами, с топорами, с самодельными копьями. В Николо-Корельском монастыре ратники-монахи побежали по стенам, воротники с бердышами заперли скрипящие на ржавых петлях ворота, завалили бревнами, пошли носить наверх битый камень — к бою.
Драгун Дроздов говорил:
— Оно как же получается? Наших бьют смертно, а мы глядим? Слышь, на корабле палят!..
— Да поручика-то нет? — ответил другой драгун — жилистый черный Мирохин. — Без приказания, что ли, пойдем?
По воде глухо доносились удары набатных колоколов, дальние пушечные раскаты. Драгуны заговорили громче, к ним подошел Яковлев, перебил спор:
— Чего расшумелись, буйны головы? Удрал ваш поручик, сбежал от вас, покинул войско свое. Садитесь по коням, да и за ним. Ваше дело такое — солдатское…
И крикнул:
— Пушкари! Ступай сюда!
Смирной, пушкарь Желудев, маленький Акинфиев, таможенный писарь Ромашкин, которому «вступило в ногу» и который поэтому остался на берегу, кладовщик таможенников Самохин и солдат Шмыгло — подошли ближе. Яковлев громко им приказал:
— Бери мушкеты, крюки абордажные, пищаль с вышки. Спускай карбас — пойдем на выручку.
— Ишь, какие богатыри, — на выручку! — сказал Мирохин.
— То-то, что богатыри! — ответил писарь Ромашкин. — Небось, выручим…
Карбас спустили быстро, драгун Дроздов крикнул:
— Стой, Лександра Иванович, мы с вами!
И побежал к причалу. За ним, громыхая сапогами по дощатому настилу, бежали драгуны, кричали:
— Эй, мушкеты возьмем!
— Погоди, таможня!
— Копья бери, ребята…
Дроздов вдруг заругался:
— Стой! По-глупому делаем! Что ж, они с корабля карбаса не приметят? Стой, погоди!
Драгуны столпились вокруг него, он объяснял:
— Ударят из пушек — и пропали мы все. Раздевайся до исподнего до самого — и поплывем. По якорному канату вылезем с ножами в зубах, наделаем там делов. А как кашу заварим, другие могут и в лодейке малой подплыть — с мушкетами, с ружьями… Лександра Иванович, ты где?
— А вот я! — откликнулся Яковлев.
— Тебе с лодейкой идти, подойдешь к якорному канату, мы тебя ждать будем.
Быстро стали скидывать кафтаны, разуваться; крестясь, прыгали в холодную воду. Ножи драгуны держали в зубах. Плыли молча, осторожно, старались, чтобы не было шуму. Яковлев на берегу зябко ежился, кряхтел:
— Ну, черти! Ну, молодцы!
Первым по якорному канату полез Дроздов, высунул голову, сразу увидел багор, прыгнул и, схватив багор могучими мускулистыми руками, крутя его над собою, рванулся вперед. Тотчас же два шведа упали, он сшиб третьего, в это время другие солдаты прыгали на палубу — голые, с ножами в зубах, вереща дикими голосами, чтобы напустить на шведа больше страха.
— Прорывайся к своим! — кричал Дроздов, размахивая багром. — Пошли стеною, други!
Тотчас же подплыла лодка с Яковлевым.
Маленький Акинфиев стал принимать с лодки ружья — подтягивал на веревке, потом опять сбрасывал петлю. Драгуны расхватывали мушкеты, ружья, подсыпали порох, целились, палили. Вскорости на палубу взобрался Яковлев, принялся ставить знаменитую таможенную пищаль на рогатку, грозился:
— Вот вы у меня сейчас хлебнете лиха!
Долго целился — с тем чтобы ударить метко, укрепил пищаль и так ахнул, что шведы загалдели:
— Пушка у них, пушка, пушку с собой приволокли…
Дроздов спросил у обожженного, потемневшего Прокопьева:
— Капитан-то где?
— Поначалу вместе бились! — сказал Прокопьев. — Видел я — конвоя он ихнего свалил, еще нарубил воров. Потом будто пропал. А погодя опять его видел, уже без кафтана, весь изорванный, в кровище…
— Живой?
— Был живой.
Дроздов нагнулся над убитым шведским офицером, сорвал с него плащ, накинул себе на голые плечи, пожаловался:
— Застыл на холоду.
И стал пристраиваться с мушкетом поудобнее. Шведы, вопя, подбадривая себя криками, опять пошли на русских…
Последняя встреча
Афанасий Петрович, прикрывая грудь разряженным пистолетом, медленно, осторожно пробирался к своим. Всюду палили из мушкетов, шведы стреляли, стоя на бочках, на шлюпках, на юте; матросы, словно тени, взбирались по вантам, чтобы оттуда, сверху, стрелять по таможенникам и драгунам. Но драгуны все прибывали и прибывали, — стрельба с каждой минутой делалась все ожесточеннее.
Он прошел еще несколько шагов вперед, но тут какой-то швед узнал в нем русского и яростно набросился на него. Крыков побежал обратно, свистнул по-своему, как свистал на охоте — пронзительно, с резким переливом; потом побежал зигзагами, петляя и продолжая свистеть, чтобы таможенники знали — он жив, с ними, сейчас придет. Возле грот-мачты на него рванулись еще трое шведов, чья-то сильная рука метнула ему под ноги веревку с гирями, но он перепрыгнул через нее и пригнулся, когда дель Роблес пустил в него копье. Они охотились за ним, как за зверем, и вдруг мгновенно потеряли его: он нырнул в люк, на руках съехал по поручням трапа и прижался к шпилю.
Как когда-то, готовясь искать на иноземном корабле поддельное серебро или иные запрещенные товары, он осмотрелся и прислушался: да, здесь неподалеку была корабельная тюрьма — канатный ящик, там следовало посмотреть — нет ли кормщика Рябова. Он сделал было шаг туда, но вновь попятился — кто-то снизу быстро шел к трапу.
Афанасий Петрович мгновенно поднялся наверх и тотчас же увидел, что из люка навстречу идет человек, в котором он сразу же узнал англичанина Джеймса, бывшего своего начальника, из-за которого он когда-то вешался; узнал его бледное томное лицо, родинку у рта, парик, длинную валлонскую шпагу с гардою, унизанную драгоценными камнями. И Джеймс тоже узнал Крыкова, — лицо его дрогнуло и искривилось.
— Вот ты нынче кому служишь, собачий сын! — тихо сказал Крыков. — Вот ты с кем гостевать к нам пришел…
— Give back! [2]— крикнул Джеймс и выхватил правой рукой свою длинную шпагу из ножен. В левой у него был короткий кинжал с чашей, изрезанной мелкими и кривыми отверстиями для того, чтобы жало шпаги противника застревало в этом щитке.
— Ишь ты, каков гусь! — опять тихо, с презрением, сказал Крыков. — Нож себе хитрый завел, иуда!
И стал делать выпад за выпадом своей шпагой, недлинной и легкой, как бретта, стараясь колоть так, чтобы не попасть в чашу кинжала. Джеймс медленно отступал и терял силы, неистовый напор Крыкова выматывал его. Афанасий Петрович словно не замечал, что длинная валлона Джеймса уже не раз впивалась в его тело, что кровь заливает глаза, что плечо немеет. Он твердо шел вперед не для того, чтобы ранить изменника, а для того, чтобы убить, и гнал Джеймса по палубе до тех пор, пока не прижал спиною к септорам люка и не вонзил свою шпагу в его сердце, пробив страшным прямым ударом толедский нагрудник.
Умирая, Джеймс закричал, его руки в желтых перчатках с раструбами судорожным усилием попытались вырвать шпагу из груди, но сил уже не было, шпагу выдернул сам Крыков. И тогда мертвец, весь вытянувшись, рухнул белым лицом на смоленые доски палубы. Его валлона — оружие, которым он служил стольким государствам, — откатилось в сторону. Афанасий Петрович с трудом нагнулся, сломал шпагу Джеймса о колено, выкинул оба обломка за борт, потом медленно осмотрелся: на шканцах среди бочек и тюков, возле ларя, у грот-мачты и дальше на опер-деке, возле входных и световых люков, на трапах, у ростр, рядом с камбузной трубой — всюду шел бой. Русские и шведы перемешались в сумерках, под моросящим дождем; в двинском рыжем тумане было плохо видно, и только оранжевые вспышки выстрелов порою освещали знакомый таможенный кафтан, все еще развевающийся русский флаг, искаженное печатью смерти лицо умирающего шведского солдата…
Крыков отер кровь со лба, стал вспоминать, какое дело еще не сделано. Вспомнив, какое это дело, он спустился по трапу и пошел туда, где, по его предположениям, был канатный ящик, в котором должен был томиться Рябов. Шпаги у него больше не было. Он шел, шатаясь, ударяясь о переборки коридора, ноги ему не повиновались, но голова была ясная настолько, что по пути он вынул из гнезда на переборке лом и топор, которые висели здесь вместе с ведрами и баграми на случай пожара. Часовой у канатного ящика не узнал русского офицера в окровавленном человеке с ломом и топором и посторонился, чтобы пропустить его дальше, но Афанасий Петрович дальше не пошел, а поднял лом и ударил белобрысого шведа по голове. Швед еще немного постоял, потом стал садиться на палубу, а Крыков всадил лом в скобу, подрычажил и рванул дверь. Свет масляной лампы тускло осветил Рябова. Он стоял в цепях и прямо смотрел на Крыкова. За кормщиком, у плеча его стоял Митенька — тоже закованный и, широко раскрыв черные глаза, как и Рябов, смотрел на Афанасия Петровича.
— Вишь! — осипшим, трудным голосом не сразу сказал Крыков. — Отыскались! Вот лом — идите…
Он уронил лом под ноги Рябову, оперся рукою о косяк. Его шатнуло, бегучие искры замелькали перед глазами. Он бы упал, но Рябов поддержал его крепко и надежно, с такой ласковой силой, что Афанасию Петровичу не захотелось более двигаться и показалось, что он сделал уже все и теперь может отдохнуть. Но тотчас же он вдруг вспомнил про старика, которого видел давеча под настилом юта, желтого старика с хрящеватыми ушами, начальника над воровской эскадрой. Его следовало убить непременно, и Афанасий Петрович вырвался из бережных рук кормщика, отдышался, хрипло произнес:
— Вы на бак пробивайтесь! Там — наши…
— Да погоди! — сказал кормщик. — Ты куда, Афанасий Петрович! Нельзя тебе…
— Вишь, какие, — не слыша Рябова, с трудом говорил Крыков. — Нет, измены не было. Я знаю — измены не было…
Он опять отер кровь и пот с лица и, не оглядываясь, с топором в одной руке и с запасным пистолетом в другой вернулся к люку и поднялся по трапу. Неистовая палящая жажда томила Афанасия Петровича, глаза застилались искрами и туманом, но сердце билось ровно, и чувство счастья словно бы удваивало его силы.
— Не было измены! — шептал он порою. — Не было!
Ноги плохо держали его, и раны, которых он раньше не замечал, теперь болели так, что он задыхался и едва сдерживался, чтобы не кричать, но все-таки шел к адмиральской каюте, к желтому старику, к адмиралу, который привел сюда эскадру…
— То-то, — сипло говорил Афанасий Петрович, — вишь, каков!
И шел, прячась от шведов и прислушиваясь к пальбе, которая доносилась теперь издалека. Натиск таможенников и драгун ослабевал, и Афанасий Петрович тоже слабел, но все-таки они еще бились, и ему тоже надо было еще биться.
Когда Афанасий Петрович распахнул перед собою дверь в адмиральскую каюту, желтый лысый старик, с пухом на висках, зас