Когда хозяин открыл ему дверь, Смолин подумал мельком, что Шевалье, как всегда, оказался совершенно прав. Одна голимая фактура. Ему в жизни пришлось немало перевидать дореволюционных рекламных объявлений, папиросных коробок и прочего хлама – так вот, на них присутствовали обычно именно такие слащавые красавчики: усики стрелочкой, аккуратный пробор, напыщенно‑глупая физиономия. Лет сто назад этот субъект неплохо бы пристроился в немом синематографе на амплуа роковых великосветских красавцев (или злодеев‑обольстителей) – но нынче, если у тебя за душой ничего нет, кроме фактурки…
А ничего, похоже, и не было, как и предупреждал Шевалье. Смолин в этом убедился уже через пару минут и полдюжины фраз – Манолис (надо сказать, неплохо сохранившийся для своих сорока пяти) оставлял стойкое впечатление чего‑то ненастоящего, кукольного, манекенного. В движениях, в жестах, в осанке, в голосе – во всем наличествовала дурная театральность, неестественность, позерство. В оперетке это, надо полагать, выглядело вполне уместно – Манолис и впрямь должен неплохо смотреться в гусарском мундире, в смокинге, в мушкетерском облике – но вот в прозаической действительности… смешит и раздражает. Как и огромные цветные фотографии на стенах: тот самый джентльменский набор – бравый гусар, мушкетер в локонах, щеголь‑фрачник кальмано‑оффенбаховского пошиба. Смолин быстро сообразил, в чем тут примечательность: на всех снимках (а их не менее дюжины) хозяин квартиры красуется в гордом одиночестве – хотя по композиции, по его позе видно, что рядом всякий раз были то ли партнер, то ли партнерша, но все посторонние старательно отрезаны, чтобы не затеняли своими убогими персонами единственную звезду…
Указав Смолину на кресло вяло‑величественным мановением руки, Манолис опустился в другое, принял картинно‑напыщенную позу и осведомился:
– Кофе? Коньяк? Виски?
– Благодарствуйте, – сказал Смолин, чтобы соответствовать ситуации. – От кофе не откажусь, а насчет остального – соблаговолите не утруждаться, я за рулем…
– Риточка! – хорошо поставленным голосом воззвал Манолис, чуть повернув голову в столь же церемонном жесте.
Заслышав легкие шаги, Смолин повернулся – далеко не так грациозно, конечно, куда ему было! – встал и церемонно поклонился. Перефразируя классика, перед ним стояла совершеннейшая красавица, очаровательнейшее создание на вид не старше тридцати: безукоризненная фигурка в летнем платьице, золотистые волосы определенно натуральные, глазищи синие… И, что характерно, в ней Смолин пока что не заметил той дурной кукольности, что у супруга из ушей лезла. Просто‑напросто чертовски красивая молодая женщина, кажется, чуточку грустная – чего таким красоткам вроде бы не полагается, они по жизни шествуют триумфально (хотя и у них, понятно, случается масса поводов для дурного настроения – перчатки в кафе увели, к примеру).
– Риточка, – бархатистым, деланым голосом произнес Манолис. – Будь добра, сделай кофейку…
Оглядев Смолина с неподдельным интересом (он, должно быть, не вписывался в классический образ стандартного здешнего визитера), златовласая красавица удалилась в кухню. Даже не посмотрев ей вслед – словно ничуть не сомневался, что его распоряжение (а по тону это была явно не просьба) будет выполнено, Манолис изящным жестом извлек сигарету из серебряной коробки. Смолин машинально отметил: не серебрение, а натуральное серебро, чернение чуточку стершееся, но качественное, работа явно дореволюционная – ага, фамильная реликвия, должно быть, как ни шерстила буржуев Советская власть, а мелочовка кое‑какая сохранилась, особенно за Уралом…
– Так вот… Василий Яковлевич, правильно? – произнес Манолис хорошо поставленным голосом, красиво пуская дым. – Я решительно не представляю, какие у вас ко мне могут быть дела… Вы, простите, по какой части? По телефону вы достаточно уклончиво изъяснялись…
– Торгую антиквариатом, – кратко пояснил Смолин, пуская дым гораздо менее изящно.
– А, ну да… Ко мне в свое время приходила парочка ваших, наверное, можно так выразиться, коллег… Только продавать я ничего не намерен, предупреждаю сразу, так что не тратьте время. Не буду врать, что живу богато, но торговать семейными ценностями, простите великодушно, даже в момент самой пошлой нищеты ни за что не стал бы…
Смолин, имевший в этом деле большой опыт, давно уже сподобился просветить гостиную профессиональным глазом, сделав это достаточно деликатно, не вертя головой, словно деревенщина в Эрмитаже. Особого антиквариата тут не наблюдалось – но на столе, помимо серебряной папиросницы, красовалась бронзовая пепельница в виде дубового листа, явно изготовленная до исторического материализма. И на полочке под одной из фотографий стояли четыре фарфоровых статуэтки, пусть и не гарднеровские, но хорошей дореволюционной работы. И портрет вальяжного мужичка средних лет, с Анной в петлице, был определенно до революции писан, а небольшой этюд в узенькой коричневой рамочке, по первому впечатлению Смолина, мог оказаться и суриковским – известно, что купец Фома Бессмертных был одним из благодетелей Сурикова, немало денег на учебу в столицах отвалил…
– Боюсь, вы меня неправильно поняли, – сказал Смолин. – Покупать я у вас ничего не собираюсь. Наоборот, могу вам предложить сделку, которая вам позволит без всякого труда достаточно быстро получить приличную сумму… Изрядные, я бы так выразился на старинный манер, деньги…
Появилась красавица Рита, поставила на столик меж ними поднос с кофейными чашками и блюдечком, где грудой лежали разнообразные конфеты (не особенно дорогие). Присела в сторонке, закинула ногу на ногу (Смолин мысленно сглотнул слюну, что уж там) и молчала с видом чуточку напряженным, словно опасалась, что муженек ее выставит. Судя по косому взгляду, брошенному Манолисом на благоверную, он и в самом деле был не особенно рад присутствию супруги – но промолчал. Повернулся к Смолину:
– Василий… ах да, Яковлевич… Люди искусства, конечно, обязаны быть непрактичными и доверчивыми, но все же, согласитесь, после столь бурного двадцатилетия нашей истории во всех осталось мало доверчивости… И когда слышишь, что без всякого труда можешь получить изрядную сумму, это, тысячу раз простите, настораживает…
Он замолчал, изящным движением взял чашку и сделал пару глотков.
– Вы совершенно правы, – сказал Смолин. – Такие предложения обычно выглядят подозрительно и, что уж там, скрывают сплошь и рядом какое‑нибудь мошенство… Но ведь бывают исключения. Согласно теории вероятности. Знакомы с оною?
– Мельком. В большом искусстве вся эта математика совершенно неприменима, а потому и бесполезна…
– Хорошо, – сказал Смолин. – Обойдемся без математики, я и сам по ней имел вечные двойки… Позвольте, я изложу все подробно, – узрев благосклонный кивок, он спокойно, без малейшей суетливости продолжал: – Вы ведь, насколько мне известно, прямой потомок семьи Бессмертных, которая в Шантарске обитала давно и пользовалась некоторой известностью… А есть ли у вас какие‑нибудь документы, которые могут это неопровержимо доказать?
– Предположим, – вальяжно кивнул Манолис. – Кажется, я понял. О чем‑то подобном слышал… У прадеда был счет в швейцарском или лондонском банке, оставшийся нетронутым в силу известных событий… И вы намерены помочь мне получить оттуда деньги… при условии хорошего аванса?
Он смотрел на Смолина, как ему казалось, проницательно и свысока. Смолин и не подумал обижаться.
– Самое смешное, Манолис Андреевич, что вы правы, – сказал он терпеливо. – Отчасти. В определенном смысле наследство и в самом деле существует, и я намерен помочь вам его получить, не забыв при этом и себя. Но никаких авансов я у вас требовать не намерен, наоборот, все технические расходы беру на себя – не из филантропии, конечно, потом сочтемся, и вы мне половину компенсируете… Угодно детали?
Увидев величественный кивок, он извлек из пластиковой папочки сероватый лист бумаги с огромной гербовой печатью, положил его на столик перед хозяином. Тот, удивленно приподняв брови, принялся читать про себя – с некоторым трудом, сразу видно, разбирая старинный почерк. Супруга тихонечко встала, заглянула ему через плечо. Манолис издал тихое недовольное хмыканье, но этим и ограничился. Смолин терпеливо ждал, разглядывая этюд на стене, хотя, как всякий нормальный мужик, предпочел бы устремить взор в другом направлении – по тому азимуту, где находился глубокий вырез белого с вышивкой летнего платьица, из‑за выбранной хозяйкой позы представлявший зрелище крайне заманчивое.
Манолис дочитал. Положил актовую бумагу на стол и поднял брови (ну разумеется, сугубо театральным образом):
– Интересно… И что же?
– Коллежский асессор Бессмертных – не ваш ли предок?
– Безусловно, – со спокойным достоинством ответил Манолис. – Родной брат прадедушки.
– Купец?
– Василий Яковлевич… – поморщился Манолис. – Коли уж вы антиквар, следует знать историю родного города… Купцом был прадедушка. А упомянутый здесь его брат преподавал в Шантарском университете, был известным почвоведом, впоследствии, уже при Советской власти, стал профессором, имел печатные труды. На Воскресенской, где он жил, есть даже мемориальная доска…
– Прекрасно, – сказал Смолин. – И у вас есть документы, позволяющие юридически претендовать на ваше с ним родство?
– Имеются…
– А другие родственники… другие потомки в Шантарске есть? – спросил Смолин, ощущая нешуточный азарт.
– Увы, нет…
– Значит, вы – единственный… – сказал Смолин едва ли не ликующе. – Отлично, Манолис Андреевич, отлично…
– Что вас так радует?
– То, что ни с кем, простите за цинизм, не придется делиться, – сказал Смолин откровенно. – Только вы и я, пополам…
– Что, простите, делить? И почему – пополам?
– Деньги, конечно, – сказал Смолин. – И немалые. А пополам – так, по‑моему, будет справедливо. Ведь без меня вы и не знали бы ни о чем… да и в одиночку, простите великодушно, вам явно будет трудно добиться признания своих прав…
– То есть?
– Я своими глазами осмотрел участок, о котором здесь идет речь, – сказал Смолин. – Он до сих пор не застроен и представляет собой пустырь, чуть ли не в самом центре… Понимаете ли, Манолис Андреевич, еще при Бориске был принят интересный закон о возвращении земли наследникам дореволюционных собственников – тем, кто может это документально доказать. Главным образом он касается сельскохозяйственных земель, но иные его положения применимы и к участкам в городской черте. Ну разумеется, там масса оговорок: участок, на который претендует законный наследник, должен быть совершенно пустым, на нем не должно быть никаких жилых домов, иных строений, по нему не должны проходить транспортные артерии и так далее… Но в том‑то и прелесть, что «усадьба коллежского асессора» с точки зрения данного закона стопроцентно подходит! Участок абсолютно чистый! Я четыре часа просидел со своим адвокатом, у меня отличный юрист – прохвост фантастический, как все они, но тем и ценен… Поверьте моему опыту: если он от вашего имени начнет хлопоты, очень быстро вы совершенно законным образом вступите во владение означенным участком, исключенным из муниципального кадастра. Полгектара почти в центре города… Дело железное.
Манолис покачал головой:
– Полное впечатление, что это кусок из какой‑то старой пьесы – наследство, адвокаты, интриги…
– Но пьеса‑то реалиям полностью соответствует, – сказал Смолин уверенно. – Говорю вам, адвокат клянется, что мы это провернем достаточно быстро…
– Ну хорошо, допустим… Вот только зачем мне полгектара пустыря, пусть и в центре города?
Смолин посмотрел на него пытливо, остро: нет, служитель Мельпомены не шутил, он и в самом деле не понимал. Оставался равнодушен и вял. А вот у его очаровательной женушки в глазах светился определенный интерес…
– То есть как это – зачем? – усмехнулся Смолин. – Чтобы тут же продать. Понимающим людям. На пятидесяти сотках можно построить парочку элитных домов, или супермаркет, или развлекательный комплекс… да мало ли что! Я даже знаю, кому этот участок можно продать – на этих людей можно полагаться. Мы с них возьмем, конечно, гораздо меньше рыночной цены, но будет выгодно всем. Им не придется тратить массу усилий, раздавая взятки, интригуя, бодаясь с соперниками… А мы без особых трудов получим пусть и не полную цену, но вполне достаточную для нас, скромных. Покупатели, кстати, нам помогут все провернуть быстро и законнейше. Я уже провел предварительные переговоры, интерес к нашему предложению огромный… Речь идет о десятках тысяч долларов – наших с вами… Повторяю, все расходы я беру на себя, потом возместите половину… Все чисто, честно, законно. Десятки тысяч долларов… Ну разумеется, мы с вами заключим договор по всей форме, старательно распишем все условия и обязанности, четко оговорим, что выручку делим пополам – я не шпана и не подпольный ларечник, Манолис Андреевич, я серьезный предприниматель, в данном случае намерен провести сделку легальнейшим образом, заплатить все налоги, чтобы спать спокойно… Проект договора составлен. Вы его изучите, при необходимости измените что‑нибудь по вашему желанию, и, как только мы его подпишем и нотариально оформим, машина закрутится. Судя по предварительным переговорам, которые я вел, уже через полтора‑два месяца все будет в ажуре – а то и раньше, потенциальные покупатели готовы нам посодействовать, они люди небедные и со связями… Итак?
Смолин замолчал, уставился на собеседника с недвусмысленным ожиданием на лице. Его чуточку беспокоило, что взгляд актера остается равнодушным и тусклым: ни капли интереса, ну буквально ни капли, чтоб его… А ведь нельзя сказать, что этот субъект, названный в честь забытого греческого героя, купается в деньгах – зарплатка в оперетте небогатая, правда, Манолис, как мимоходом вызнал Смолин, порой и в рекламе снимается, но редко, и не в столицах, в Шантарске, а это совсем другой формат. В квартире не видно бедности – но и особой зажиточности не наблюдается… Да мать твою, за такое предложение хватаются зубами и когтями, ножки целуют, благодетелем именуют со слезами на глазах…
У него упало сердце – фактурная физиономия актеришки оставалась равнодушной, скучающей, неправильной. Даже брезгливой чуточку, словно Смолин ему предложил нечто непотребное вроде устройства борделя с малолетками или, прости господи, вступления в «Яблоко»…
– Василий Яковлевич, это, конечно, интересно… – протянул Манолис с той же плохо скрываемой брезгливостью. – Это, как я уже говорил, напоминает старую пьесу… Вот только меня, простите, ваше предложение не интересует совершенно. Какие, откровенно говоря, пошлости… Торговать памятью прадедов…
– Землицей прадедов, – осторожно поправил Смолин. – А это уже другое. Не родными могилами, в конце концов…
– Все равно. Вам трудно понимать психологию людей нашего круга… как мне, безусловно, трудно проникнуть в психологию вашего. Милейший Василий Яковлевич, простите за высокие слова, но я – человек искусства, – он мимолетно оглянулся на увешанную фотографиями стену с таким самодовольным и даже где‑то триумфальным видом, что Смолин внутренне передернулся. – И не намерен окунаться в эту вашу коммерческую грязь – участки, реституции, доллары…
– Десятки тысяч долларов, – сказал Смолин тихо.
– Тем более. Да, среди моих предков были… коммерсанты. Но было и немало истинных интеллигентов, ставивших духовное выше всего… этого. Вам трудно понять, конечно, но постарайтесь уж: есть люди, которые живут отнюдь не по тем жизненным ценностям, которые вы лелеете. Если бы я согласился на ваше предложение, непременно предал бы что‑то высокое, благородное, неизмеримо превосходящее по ценности ваши пошлые доллары…
Он говорил, не глядя на Смолина, полузакрыв глаза, явно упиваясь собственными словесами. Самое ужасное было, что Смолин уже понимал: его собеседник говорит искренне. Ему и в самом деле ничего этого не нужно, думал Смолин, пребывая не то что в растерянности, а даже в некоторой панике. Он, изволите ли видеть, выше этаких пошлостей…
Дурак – самое страшное, что может попасться на пути делового человека. Особенно если это интеллигентный, творческий дурак, от которого, как в данном случае, зависит огромаднейшая прибыль, которую другим путем попросту не получить…
Он уже сталкивался с подобным – в девяносто втором, в Свердловске. Был там наследничек. Покойный его отец еще в тридцать восьмом занял немаленький пост в танковой промышленности – и на пенсию ушел уже при Брежневе. Так что у наследничка имелся громадный архив, в котором главным были даже не ордена и всевозможные почетные знаки, сами по себе недешевые, но добрый километр бумаг, и каких! Десятки документов с личными подписями Великого Вождя и членов Политбюро, наркомов, маршалов, генералов, собственноручные письма Берии, Курчатова, Ворошилова, Жукова. Уникальные фотографии, книги с автографами, за которые из библиофилов можно было всю кровь выпить… И много еще интересного, относившегося к временам уже хрущевским.
Вот только наследничек, интеллигентское быдло с кандидатским дипломом каких‑то околовсяческих наук, оказался клиническим перестройщиком, как превеликое множество подобных ему бездарей. Все, хоть каким‑то боком связанное с «проклятыми коммуняками», он на дух не переносил – а потому набил однажды три немаленьких мешка из‑под картошки «сталинским дерьмом», как он сам все это охарактеризовал с нехорошим блеском в глазах и слюнями на реденькой бородушке, и отволок на свалку. И произошло это месяца за два до того, как Смолин со свердловскими коллегами на него вышли – так что бесполезно было кидаться к мусорным бакам. Сколько лет прошло, но ни единой вещички или предмета из этого так на рынке и не всплыло, а следовательно, сокровища погибли безвозвратно. В Екатеринбурге эту историю до сих пор рассказывают новичкам – а те, парнишки насквозь современные, порой и не верят…
– Так что, простите великодушно, помочь вам ничем не могу, – услышал он вальяжный до омерзения, пафосный голос. – В эту грязь лезть решительно не намерен. Надеюсь, вы никакого ущерба не понесли?
– Да какой там ущерб… – пробормотал Смолин уныло.
Он смотрел на красавицу Риту – вот у нее в глазах наблюдалось нечто определенно похожее на живой интерес. Женщины – создания практичные, красавицы особенно, они‑то прекрасно понимают, сколько интересных вещичек можно купить в нынешних магазинах…
Смолин ощущал себя настолько беспомощным, что послал красавице прямо‑таки умоляющий взгляд.
И она, самое интересное, поняла!
– Манолис, – сказала она осторожно. – Может, стоит подумать как следует? Если все честно и законно…
Повернувшись к ней уже не особенно и вальяжно, супруг буквально ожег дражайшую половину неподражаемым взглядом, в котором мешались и ярость, и превосходство, и еще что‑то сценично‑трагичное:
– Риточка!
И так это было произнесено – сквозь зубы, жестко, чеканно, – что красавица моментально увяла, даже съежилась чуточку. Смолину, наблюдавшему эту мизансцену с бессильной злостью, стало окончательно ясно, что матриархатом в этой квартире и не пахнет – а воняет тут за версту мелким домашним тираном, и красотке, должно быть, попросту некуда сбежать от этого сокровища, сплошь и рядом такое в жизни случается, красота сама по себе еще не становится залогом благополучия…
Манолис уставился на него выжидательно:
– По‑моему, мы все обговорили…
То есть, Смолину следовало незамедлительно выметаться. Он это прекрасно понимал, но все же не хотел сдаваться, как любой на его месте:
– Манолис Андреевич, вы все же подумайте…
– У вас, должно быть, много дел? – так же, сквозь зубы, произнес актер, глядя на Смолина вовсе уж пренебрежительно.
Вот невезение, вот незадача – дурак. Не алчный жадюга, собравшийся захапать себе львиную долю, не ловкий интриган, намеренный, прикидываясь честным и верным, выдавить тебя из дела, не аферист. Попросту дурак с интеллигентскими амбициями. То есть – самое страшное препятствие, против которого оружия еще не изобретено. Ну что можно с этим сделать? Деньги для него – грязь, при попытке надавить он, сто процентов, заявы кинется строчить…
Подталкиваемый холодным взглядом, Смолин поднялся, тщательно вложил драгоценную – и бесполезную! – бумагу в пластиковую папочку, тяжко вздохнул про себя. Не желая сдаваться, произнес нейтральным тоном:
– Вот моя визитная карточка, на случай, если вы вдруг передумаете… – и торопливо положил прямоугольничек из плотной бумаги на стол. – Здесь адрес магазина, телефон, оба мобильных…
Манолис поморщился:
– Заберите. Мы уже все обговорили…
– Вы все же подумайте, – сказал Смолин, на пару шагов отступая от стола.
С неописуемой гримасой покосившись на визитку, безусловно, с его точки зрения, осквернявшую озаренный аурой творчества приют Мельпомены, Манолис все же не пытался ее вернуть Смолину – видимо, брезговал и касаться этой дряни из другого мира, столь вульгарного и грязного…
Смолин поклонился без всякого изящества и направился к выходу. Отчетливо разобрал произнесенное в гостиной:
– Риточка, выбрось эту гадость в ведро…
Никто его не провожал, и Смолин мог себе позволить роскошь не следить за мимикой – когда он спускался по лестнице, бормоча под нос матюки, встречная старушка даже шарахнулась, косясь боязливо, неприветливая, надо полагать, была у него сейчас рожа, напрочь лишенная братской любви к ближнему и тому подобных телячьих нежностей…
А буквально через четверть часа настроение испортилось еще больше – хотя дальше, казалось бы, некуда…
На сей раз бравые ребятки из отдела по борьбе с незаконным оборотом оружия навестили магазин «Эльдорадо», принадлежавший Вилену Фокину по прозвищу «Доцент» (поскольку он, немалые усилия отдавая антикварной торговле, оставался еще и практикующим лектором кафедры биологии Шантарского универа). Все произошло по той же схеме: сначала не внушавший подозрений субъект прикупил себе прусскую чиновничью шпагу времен империи, а стоило ему выйти из магазина – влетели… Вообще‑то в данном конкретном случае следовало качать права, высвистывать адвокатов и сопротивляться, не переходя законные рамки, – в отличие от всех прочих, у Фокина‑то как раз имелась оформленная соответствующим образом лицензия на торговлю холодняком и изделиями из драгметаллов. Однако он вопреки писаным регламентам не вписал данные покупателя в соответствующий гроссбух – и, кроме того, будучи в некоторых отношениях классическим интеллигентом, перетрухнул, а потому и не качал прав…
Снова – изъятие всего имевшегося в магазине холодняка, среди которого имелась и пара вещичек, принадлежавших Смолину. Но самым печальным было не это. Происходящее целиком и полностью укладывалось во фразу из старого анекдота: «Тенденция, однако». В самом деле, чрезвычайно походило на кампанию. Подобные кампании на антикварный рынок влияют исключительно скверно – а противоборствовать им никак невозможно. Остается жить максимально осторожно, рассчитывать каждый шаг, к каждому покупателю из новых рентгеновски приглядываться, богу молиться, чтобы это стихийное бедствие поскорее кончилось…
Глава 2
Антиквар у себя дома
Заведя машину во двор да так и оставив ее по летнему времени у самых ворот, Смолин, уже с наработанной за полгода сноровкой, захлопнул крашенные в армейский зеленый цвет створки – под азартный лай прыгавшей в своем вольере Катьки. Судя по тому, что она пребывала за решеткой, дела у Глыбы обстояли романтично…
Для подтверждения догадки Смолин сделал несколько шагов в сторону баньки, прислушался – и точно, оттуда явственно доносились характерные звуки, разве что чересчур драматические какие‑то, очень уж ойкало и охало создание женского пола. Смолин постоял, кривя губы, но решил, что беспокоиться нет смысла: его битый жизнью квартирант слишком серьезную школу прошел, чтобы в половом вопросе налетать на нехорошую статью подобно прыщавому сопляку…
Он круто повернулся на каблуках, пошел к вольеру, откуда на него с обожающим визгом таращилась Катька – существо восьми месяцев от роду, кавказская овчарка по происхождению, этакая палевая кудряшка весом всего‑то килограммов в сорок. На вид безобиднейшая личность – вот только не далее как позавчера насквозь прохватила ладонь монтеру: ну, сам виноват, его, как человека, наставляли ни в коем случае руку в вольер не совать, а он, обормот, хотя и трезвый, решил сдуру, что, ежели собачка ему улыбается и хвостиком виляет, ее и погладить можно. Вот Катька, не переставая улыбаться, его малость и приласкала…
Смолин протянул руку, погладил собаку по башке – Катька, передними лапами опершаяся на рабицу со своей стороны, была прямо‑таки с него ростом. Сунул ей длинный батон и направился в дом, оглядываясь не без удовольствия: как‑никак усадьба у него была первая в жизни.
Никак нельзя сказать, что он стал владельцем особняка: кирпичный домик особой роскошью не блистал. Кухня и две с половиной комнатки, плюс обширная мансарда. Да и район был не из самых престижных – но и не бичовской, что немаловажно. Зато подключен был к городским теплосетям и водопроводу и, что гораздо существеннее, располагался в живописнейшем месте – на правом берегу Шантары, на самой серединке высоченного пологого склона, где совсем близко начинался заповедник с его чащобами и причудливыми скалами. А вид оттуда открывался чуть ли не на весь Шантарск. По уму, следовало бы перебраться сюда окончательно, но Смолин никак не мог побороть окончательно полувековой инстинкт коммунального человека, полсотни с лишним лет (за вычетом двух на казарму и шести на барак) обитавшего исключительно в квартирах: двухэтажный деревянный дом, пятиэтажка, девятиэтажка, снова пятиэтажка… Трудно было порвать с муравейником окончательно…
А уж цветов, клумб… Прежние хозяева огородом практически не увлекались – так, пара‑тройка грядок, – все усилия сосредоточив на цветах, не на продажу, а для собственного удовольствия. В этом, пожалуй, был смысл – даже Смолин, достаточно равнодушный ко всему этому разноцветному, пахучему и разномастному буйству, порой испытывал слабый намек на умиление: красиво все же…
Он открыл незапертую дверь, с ходу направился в самую большую комнату, которая обычно пустовала (сам он прочно обосновался в мансарде, ему хватало). Света зажигать не стал, было еще достаточно вечернего. Вот только дверь тщательно притворил за собой и крючок накинул (Глыбе он соврал, что крючок остался от прежних хозяев, и руки как‑то не доходят снять – иначе, чего доброго, своим неслабым разумением быстро догадается о подлинных причинах и начнет шарить, не доберется, конечно, но все равно, неприятно получится…)
Надо же, каким параллельным зигзагом работали у них с покойным Кащеем соображалки – разве что отличаясь в деталях…
В углу комнаты вздымался корейский сейф метровой высоты, светло‑коричневый, с двумя замочными скважинами и двумя цифровыми колесиками. Там и в самом деле лежала кое‑какая мелочовка, но это был отвлекающий объект, нечто вроде фанерных макетов самолетов на ложных аэродромах, которые противник приглашается бомбить до посинения – а настоящие‑то поодаль, отлично замаскированные…
Прислушавшись, он подошел к абстрактной скульптуре, намертво присобаченной к обитой вагонкой стене – хромированный стальной лист в форме палитры, на котором прихотливо разбросаны кропотливо приделанные, самые настоящие, разнокалиберные замочные скважины числом не менее дюжины, ключи, от плоских современных до старинных купеческих от амбарных замков, гаечные ключи, лезвия ножей и прочий металлолом. Извлек из кармана связку ключей, самый крохотный вставил в одну из скважин и повернул три раза против часовой стрелки.
Ровным счетом ничего не произошло – вроде бы. Тогда Смолин, ухватив припаянную на правом краю композиции ребристую головку от старинного безмена, потянул ее на себя с немалым напряжением сил. Что‑то скрежетнуло, что‑то звякнуло…
Справа, у самого пола, вертикально откинулся наружу почти правильный квадрат вагонки, целая секция в пять коротких выпуклых досточек, обнаружилась дверца заделанного в стену ящика, из хорошей спецстали – его Смолину за смешные деньги смастерили в одном из шантарских НИИ, чьи работнички от безденежья подрабатывали чем возможно. Лет двадцать пять назад за вынос из мастерских и квадратного дюйма этой стали надолго сели бы, уже «по политике», и выносившие, и Смолин, но с тех пор много воды утекло и многое поменялось…
Вот это и был настоящий тайник – ящик на полметра в глубину, с четырьмя полками, на которых аккуратными стопками лежали черные кляссеры и разнообразные коробочки.
Присев на корточки, Смолин уверенно, по памяти вытянул не вполне еще набитый, извлек из кармана пластиковый конвертик, из него – десяток тускловатых золотых монеток и привычно вставил их в прозрачные кармашки. Взвесил кляссер на руке, удовлетворенно хмыкнул. Это уже были не торговые склады, а его личный пенсионный фонд: золото как было, так и остается наилучшим средством помещения капитала, даже если произойдет некий катаклизм, за золотишко можно будет приобрести что тушенку, что патроны…
Запер ящик, аккуратно поставил на место дощатый квадрат, загнал до упора головку безмена, трижды повернул ключик в скважине на три оборота по часовой стрелке. Проверил. Заперто надежно. Металлоискателем тайник ни за что не возьмешь – слишком много металла вокруг, с этим именно умыслом и присобаченного там и сям. Конечно, если будет серьезный шмон, когда вскрывают половицы и отдирают все со стен… Но для такого нужны серьезнейшие поводы, которых он, будем надеяться, не давал и еще долго не даст…
Вышел, поднялся в мансарду, размером в добрую половину первого этажа. Выглядело все живописно и впечатляюще: по стенам – штурвалы разного размера, подзорные трубы, корабельные часы, на полочках – шлюпочные компасы, секстаны, в углу – маленький, высотой человеку по колено якорь, в другом – натуральный гарпун, полутораметровая металлическая стрела внушительного вида. Деревянные идолы, малайские крисы, пучок стрел, африканские маски…
Все это так и досталось ему вместе с домом за умеренную доплату – поскольку у вдовы хозяина, перебиравшейся к сыну на Рязанщину, вызывало печальные воспоминания. Хозяином тут был отставной капитан дальнего плаванья, оборудовавший себе в мансарде кабинет – совсем нестарый был мужичок, всего‑то шестидесяти двух, рассчитывал тут обитать долго и счастливо, но вот поди ж ты, через полтора года сухопутной жизни его инсульт и стукнул, убойно.
Смолин подумывал иногда, что произошло это от перехода на отставное положение – такое сплошь и рядом случается, богатырем был человек, орлом выступал, глядел соколом, а вот поди ж ты, стоило угодить в пенсионеры, как и сгорел в одночасье… Ему самому, пожалуй, подобный сбой ни за что не грозил: торговец антиквариатом в чем‑то сродни людям творческих профессий, потому что, как и они, ремеслом своим занимается до упора, пока не явится женщина с косой (но не Юля Тимошенко). Шевалье, например, восьмой десяток разменял, но не думает ни дряхлеть, ни помирать, поскольку по‑прежнему при деле. Или взять Кащея. Да мало ли…
Он достал из шкафчика бутылку, серебряный стакан (не Фабер, конечно, но все же хорошая питерская работа времен государя Александра II), наплескал до половины «Хеннесси» (не самого элитного, но уж безусловно не паленки), выдохнул воздух и жахнул единым глотком.
Посидел, закрыв глаза, переждал приятный ожог в желудке и рванувшуюся вверх по горлу волну. Сжевал конфетку, закурил. Прислушался к ощущениям. Не то чтобы отпустило совсем, но душа явственно отмякла, медленно наплывало легонькое умиротворение, расслабленность, благодушие…
За окном – высоким, полукруглым, разделенным натрое вертикальными черными планками – простиралась та самая живописнейшая панорама: пологий склон, застроенный ухоженными домиками с редкими вкраплениями настоящих особняков, далее – медленно текущая серая гладь Шантары чуть ли не в три километра шириной, за рекой урбанистическое левобережье, а совсем уж далеко – сопка с часовней, за которой виднелась только сизая закатная полумгла. Благодать, подумал он лениво. Как будто ни сложностей нет, ни дурацких законов, ни ментов, ни алчных конкурентов… В отшельники бы податься, избушку поблизости построить и жить затворником… Как же! В жизни с тобой, дружище, подобного кошмара не произойдет, от тоски сдохнешь, как бывший хозяин мансарды…
Он налил еще полстакана, но пить не торопился. Посмотрел вправо – там, на невысоком шкафчике из какого‑то экзотического, темно‑розового дерева, сработанном явно по другую сторону экватора, стоял тот самый череп скифского вождя.
Приподняв стакан, Смолин сказал негромко и серьезно:
– Ну, мужик, за нас с тобой…
И жахнул, до донышка. Интересная вещь с ним произошла: он вдруг понял, что расстаться с вождем решительно не в со стоянии. Не способен его толкнуть за какую‑то пошлую тысчонку баксов. Чем‑то эта штука (ну не называть же ее «вещью», «предметом»?) отличалась от обычного антиквариата.
Крутой был мужичок в той, невообразимо давней жизни, потому таким макаром и убивали. Надо полагать, по жизни шагал, будто гвозди забивал, не прогибался, не трусил, не дешевил… наподобие самого Смолина, который супременом себя уж безусловно не считал, но жизнь прожил, думается, правильно. Не зря же, как заверял Гонзиц, правильные скифские ребята черепа таких вот уважаемых сограждан держали дома на почетном месте, чтоб оберегали дом, хозяйство, чад с домочадцами, да и самого хозяина. Может, и есть в этом та самая сермяжная правда? Так что оставаться Вождю здесь, решено…
– Уживемся? – спросил Смолин негромко.
Вождь, как и следовало ожидать, загадочно таращился на него пустыми глазницами и прилежно безмолвствовал. Уживемся, подумал Смолин. Коли уж у вас так было принято, ты и на меня не обидишься, я ж к тебе с полным уважением, потому как…
Мобильник ожил, мелодично урезая «Прекрасное далёко» – мелодию для звонков левых, не значившихся в «Контактах». Проворно его сцапав со стола, Смолин увидел незнакомый, но определенно мобильный номер, не раздумывая, нажал кнопочку с зеленой телефонной трубкой, уже малость стершейся.
– Василий Яковлевич?
Женского голоса он сразу опознать не смог. Ответил:
– Есть такой…
– Это Маргарита Бессмертных… Помните?
– Кто ж способен забыть такую женщину… – сказал Смолин расслабленно.
– Мы можем с вами сегодня встретиться? Вы не заняты?
– Как вам сказать… – протянул Смолин.
Мысль, хоть и чуточку оглушенная алкоголем, вновь заработала четко, с обычной хваткой. Кажется, он в красотке не ошибся: оказалась умнее и практичнее своего драного плясуна‑певуна, конечно, визиточку в мусор не выкинула, а приберегла, дождалась подходящего момента, какие‑нибудь светлые идейки собирается преподнести… но вот какие у нее могут быть идейки? Поклянется, что непременно постарается дожать муженька… что еще она способна сказать? Вот только не стоят такие откровения того, чтобы срываться с места, переться за тридевять земель, тем более когда в нем сидит добрый стакан коньячку. До завтра подождут этакие откровения, не горит. Или…
Мысли у него припустили сразу в нескольких направлениях.
– Вообще‑то я уже дома, – сказал Смолин. – На правом берегу, у заповедника почти… Да и, откровенно говоря, хлопнул стаканчик, не хочется за руль садиться – голова работает нормально, но ведь «полосатые палочки» могут докопаться, а мне не хочется субсидировать их без крайней нужды…
– Я могу к вам приехать, в