Моя девочка…"
Лариса З., мать
Монолог о лунном пейзаже
"Я вдруг стал сомневаться, что лучше: помнить или забыть?
Расспросил знакомых… Одни забыли, другие не хотят вспоминать, потому что мы ничего не можем изменить, даже уехать отсюда. Даже это…
Что я запомнил… В первые же дни после аварии из библиотек исчезли книги о радиации, о Хиросиме и Нагасаки, даже о рентгене. Пронёсся слух, что это приказ начальства, чтобы не сеять паники. Для нашего же спокойствия. Появилась даже шутка такая, что если бы Чернобыль взорвался у папуасов, весь мир испугался бы, кроме самих папуасов. Никаких медицинских рекомендаций… Никакой информации… Кто мог доставал таблетки йодистого калия (в аптеках нашего города в продаже их не было, доставали где-то по великому блату). Случалось, что съедали горсть этих таблеток и запивали стаканом спирта. «Скорая помощь» откачивала.
Приехали первые иностранные журналисты… Первая киногруппа… Они были в пластиковых комбинезонах, касках, резиновых бахилах, перчатках и даже камера в специальном чехле. А сопровождала их наша девушка, переводчица… Она в летнем платье и босоножках…
Люди верили каждому печатному слову, хотя никто правду не печатал. Не говорил. С одной стороны, скрывали, с другой, не все понимали. От генсека до дворника. Потом появились приметы, все за ними следили: пока в городе или деревне есть воробьи и голуби, там можно жить и человеку. Пчела работает – тоже чисто. Ехал в такси, водитель недоумевал, почему птицы, как слепые, падают на стекла, разбиваются. Как ненормальные… Сонные…Что-то похожее на самоубийство… После смены, чтобы забыть об этом, он сидел и выпивал с друзьями.
Запомнил, как возвращался из командировки… По обе стороны – настоящий лунный пейзаж… До самого горизонта тянулись засыпанные белым доломитом поля. Верхний заражённый слой земли снят и захоронен, вместо него насыпали доломитового песка. Как не земля… Не на земле… Долго мучился этим видением и попробовал написать рассказ. Представил, что здесь произойдёт, будет через сто лет: то ли человек, то ли ещё что-то скачет на четвереньках, выбрасывая длинные задние ноги коленками назад, ночью он видит все третьим глазом, а единственное ухо, оно на макушке даже слышит бег муравья. Остались только муравьи, все остальное на земле и в небе погибло…
|
|
Отправил рассказ в журнал. Прислали ответ, что это не литературное произведение, а пересказ ужаса. Конечно, у меня не хватило таланта. Но тут, подозреваю, ещё одна причина. Я задумался: почему о Чернобыле мало пишут? Наши писатели, продолжают писать о войне, о сталинских лагерях, а тут молчат. Книг – раз, два и обчёлся. Думаете, случайность? Событие до сих пор ещё вне культуры. Травма культуры. И единственный наш ответ – молчание. Закрываем глаза, как маленькие дети, и думаем: «Мы спрятались. Нас проминет.». Из будущего выглядывает что-то, и оно несоразмерно нашим чувствам. Способностям переживать. Разговоришься с человеком – он начинает рассказывать и благодарен тебе за то, что ты его выслушал. Не понял, а хотя бы выслушал. Потому что он сам не понял… Как и ты… Я разлюбил читать фантастику…
Так что же лучше: помнить или забыть?"
Евгений Александрович Бровкин, преподаватель
Гомельского государственного университета.
|
|
Монолог свидетеля, у которого болел зуб, когда он видел, как упал Христос и начал кричать
"Тогда я думал о другом… Вам покажется странным… Как раз в это время я разводился с женой…
Вдруг приходят, вручают повестку и говорят, что внизу уже ждёт машина. Такой «воронок» специальный. Как в тридцать седьмом году… Брали по ночам. С постели, тёпленьких. Потом эта схема перестала работать: жены не открывали двери или врали, что мужья в командировке, на курорте, в деревне у родителей. Им пытались вручить повестки, они не брали. Начали хватать людей на работе, на улице, во время обеденного перерыва в заводских столовых. Как в тридцать седьмом… А я был тогда почти сумасшедший… Мне изменила жена, все остальное казалось ерундой. Сел в этот «воронок»… Вели меня двое в штатском, но с военной выправкой, шли по бокам, видно, боялись, чтобы не сбежал. Когда сел в машину, почему-то вспомнил американских космонавтов, которые летали на Луну, и один из них впоследствии стал священником, а второй вроде бы сошёл с ума? Читал, что им показалось… Будто там они увидели остатки городов, какие-то человеческие следы. Мелькнули в памяти обрывки из газет: наши атомные станции абсолютно безопасны, можно строить на Красной площади. Возле Кремля. Безопаснее самовара. Что они подобны звёздам, и мы «засеем» ими всю землю. Но от меня ушла жена… Я способен был думать только об этом… Несколько раз пытался покончить с собой, глотал таблетки и мечтал не проснуться. Мы ходили в один детский сад, учились в одной школе… В одном институте… (Закуривает сигарету и молчит.)
|
|
Я вас предупреждал… Ничего героического для писательского пера. Были мысли, что вроде бы не военное время, почему я должен рисковать, когда кто-то будет спать с моей женой. Почему опять я, а не он? Честно говоря, не видел я там героев. Сумасшедших видел, которым наплевать на собственную жизнь, и лихачества хватало, но нужды в нем не было. У меня тоже есть грамоты и благодарности… Но это потому, что мне не страшно было умирать. Наплевать! Это был даже выход. Похоронили бы с почестями… И за казённый счёт…
…Там ты сразу попадал в фантастический мир, где соединились конец света и каменный век. А во мне все ещё обострено… Обнажено… Жили в лесу. В палатках. В двадцати километрах от реактора. «Партизанили». «Партизаны» – это те, кого берут на учебные военные сборы. Возраст – от двадцати пяти до сорока лет, многие – с высшим образованием, среднетехническим, я, к слову, учитель истории. Вместо автоматов выдали нам лопаты. Перекапывали мусорные свалки, огороды. Женщины в деревнях смотрели и крестились. Мы в перчатках, респираторах, маскхалатах… Жарит солнце… Появляемся на их огородах, как черти. Инопланетяне какие-то. Они не понимали, почему мы перекапываем их грядки, вырываем их чеснок, капусту, когда чеснок, как чеснок, капуста, как капуста. Бабки крестятся и голосят: «Солдатики, это что – конец света?»
В хате печка топится, сало жарится. Дозиметр приставишь: не печка, а маленький реактор. «Садитесь, хлопчики, к столу», – зовут. Привечают. Отказываемся. Просят: «Сто грамм найдём. Садитесь. Расскажите». А что рассказывать? На самом реакторе пожарники топтали мягкое топливо, оно светилось, а они не знали, что это такое. Где уж нам знать?
Идём отделением. На всех – один дозиметр. А в разных местах – разный уровень: один из нас работает, где два рентгена, а второй там, где десять рентген. С одной стороны, бесправие, как у зэков, с другой – страх. И загадка. Но у меня страха не было. Смотрел на все со стороны…
На вертолёте прилетела группа учёных. В резиновой спецодежде, высоких сапогах, защитных очках… Космонавты… Подходит к одному бабка: «Ты кто?» – «Я – учёный». – «Ах, ты учёный, поглядите на него, как разоделся. Замаскировался. А мы?» И за ним – с палкой. У меня не раз мелькало, что когда-нибудь учёных будут вылавливать, как в средние века ловили врачей и топили. Жгли на кострах.
Я видел человека, на глазах у которого хоронили его дом… (Встаёт и отходит к окну.) Осталась свежевыкопанная могила… Большой прямоугольник. Похоронили колодец, его сад… (Молчит.) Мы – хоронили землю… Срезали, скатывали её большими пластами… Я вас предупреждал… Ничего героического…
Возвращаемся поздно вечером, потому что работали по двенадцать часов в сутки. Без выходных. На отдых только ночь. Значит, едем на бэтээре. Идёт по пустой деревне человек. Ближе: молодой парень с ковром на плечах… Невдалеке «Жигули»… Тормозим. Багажник забит телевизорами и обрезанными телефонами. Бэтээр разворачивается и тараном: «Жигули» в гармошку, как консервная банка. Никто слова не проронил…
Хоронили лес… Деревья пилили по полтора метра, упаковывали в целлофан и заваливали в могильник. Ночью не мог заснуть. Закрою глаза: что-то чёрное шевелится, переворачивается… Как живое… Живые пласты земли… С жуками, пауками, червяками… Я никого из них не знал, не знал, как их зовут… Просто жуки, пауки. Муравьи. А они маленькие и большие, жёлтые и чёрные. Такие разноцветные. У кого-то из поэтов читал, что животные – это отдельный народ. Я убивал их десятками, сотнями, тысячами, не зная даже, как их зовут. Рушил их дома. Их тайны. Хоронил… Хоронил…
У Леонида Андреева, которого я очень люблю, есть притча о Лазаре, который заглянул за черту запретного. Он уже чужой, он уже никогда не будет своим среди людей, хотя его Христос и воскресил…
Может, хватит? Вам, понимаю, любопытно, тем, кто там не побывал, всегда любопытно. Один Чернобыль – в Минске, другой – в самой зоне. Где-то в Европе – третий. В самой зоне поражало равнодушие, с которым говорили о нем. В мёртвой деревне встретили старика. Живёт один. Спрашиваем у него: «А не страшно?» А он у нас: «Чего страшно?» Нельзя все время жить в страхе, человек не может, проходит немного времени, и начинается обыкновенная человеческая жизнь. Обыкновенная… Нормальная… Мужчины пили водку. Играли в карты. Ухаживали за женщинами. Много говорили о деньгах. Но не за деньги там работали, мало кто только за деньги. Работали потому, что надо работать. Сказали – работать. И не задавали вопросов. Мечтали о повышении по службе. Хитрили, воровали. Надеялись на обещанные льготы: получить квартиру вне очереди и выехать из барака, устроить ребёнка в детский сад, купить машину. Один у нас струсил, боялся вылезать из палатки, в резиновом самодельном костюме спал. Трус! Его исключили из партии. Он кричал: «Я хочу жить!» Все вперемешку… Встречал там женщин, которые добровольно приехали. Рвались. Им отказывали, объясняли, что нужны шофёры, слесари, пожарники, но они приехали. Все вперемешку… Тысячи добровольцев… Добровольные студенческие отряды и специальный «воронок», по ночам карауливший запасников… …Сбор вещей…Денежные переводы в фонд пострадавших, сотни людей, безвозмездно предлагающих кровь и костный мозг… И в тот же момент все можно было купить за бутылку водки. Почётную грамоту, отпуск домой… Один председатель колхоза привезёт в отряд дозиметристов ящик водки, чтобы его деревню не записали в список на эвакуацию, другой отдаст тот же ящик водки, чтобы его колхоз выселили. Ему уже трехкомнатную квартиру в Минске пообещали. Радиозамеры никто не проверял. Нормальный русский хаос. Мы так живём… Что-то списывали, продавали… С одной стороны противно, с другой – идите вы все к чёртовой матери!
Прислали студентов. Они вырывали на полях лебеду. Гребли сено. Несколько пар было совсем молоденьких. Муж и жена. Они ещё за руку ходили. Это было невозможно видеть. А места такие красивые! Такое великолепие! Ужас был ещё ужаснее, потому что красиво. И человеку надо отсюда уходить. Бежать, как злодею. Как преступнику.
Каждый день привозили газеты. Я читал только заголовки: «Чернобыль – место подвига», «Реактор побеждён», «А жизнь продолжается». Были у нас замполиты, проводились политбеседы. Нам говорили, что мы должны победить. Кого? Атом? Физику? Космос? Победа у нас не событие, а процесс. Жизнь – борьба. Отсюда такая любовь к наводнениям, пожарам… Землетрясениям… Нужно место действия, чтобы «проявить мужество и героизм». И водрузить знамя. Замполит читал заметки в газетах о «высокой сознательности и чёткой организованности», о том, что через несколько дней после катастрофы над четвёртым реактором уже развевался красный флаг. Полыхал. Через несколько месяцев его сожрала высокая радиация. Флаг снова подняли. Потом новый… А старый рвали себе на память, запихивали куски под бушлат возле сердца. Потом везли домой… Показывали с гордостью детям…Хранили… Героическое безумие! Но я тоже такой… Ничуть не лучше Я мысленно пытался представить, как солдаты поднимаются на крышу… Смертники. Но они полны чувств… Первое – чувство долга, второе – чувство родины. Скажете: советское язычество? Но дело в том, что дали бы мне тогда в руки знамя, я тоже бы туда полез. Почему? Не отвечу. Ну, и, конечно, не последнее дело, что тогда мне не страшно было умереть… Жена даже письма не прислала. За полгода ни одного письма… (Останавливается.)
Хотите анекдот? Бежал из тюрьмы заключённый. Спрятался в тридцатикилометровой зоне. Словили. Отвели к дозиметристам. Так «светится», что его ни в тюрьму, ни в больницу, ни к людям. (Смеётся.) Анекдоты мы там любили. Чёрный юмор.
Прибыл я туда, когда птицы сидели в гнёздах, уезжал – яблоки лежали на снегу. Не все мы успели захоронить… Хоронили землю в земле… С жуками, пауками, личинками… С этим отдельным народом. Миром. Самое сильное моё впечатление оттуда… О них…
Ничего я вам не рассказал… Обрывки… У того же Леонида Андреева есть рассказ: один житель Иерусалима, мимо дома которого вели Христа, все видел и все слышал, но у него в это время болел зуб. На его глазах Христос упал, когда нёс крест, упал и начал кричать, он все это видел, но у него болел зуб, и он не выбежал на улицу. Через два дня, когда зуб перестал болеть, ему рассказали, как Христос воскрес, тогда он подумал: «Ведь я мог быть этому свидетелем, но у меня болел зуб».
Неужели так все время? Никогда человек не равен великому событию. Всегда оно ему не по плечу. Мой отец защищал Москву в сорок втором. То, что участвовал в истории, он понял через десятки лет. Из книг, из фильмов. А сам вспоминал: «Сидел в окопе. Стрелял. Взрывом засыпало. Полумёртвого санитары выволокли». И все.
А меня тогда бросила жена…"
Аркадий Филин, ликвидатор
Три монолога о «прахе ходящем»
и «земле говорящей»
Председатель Хойникского добровольного общества охотников и рыболовов Виктор Иосифович Вержиковский и два охотника – Андрей и Владимир, не захотевших назвать фамилии.
– Первый раз я убил лису… В детстве… Второй раз лосиху… Лосих, поклялся, никогда не убивать. У них такие выразительные глаза…
– Это мы, люди, что-то понимаем, а животные просто живут. И птицы.
– Осенью косуля очень чуткая. Если ещё ветер дует от человека, то уже все – не подпустит. А лиса хитрая.
– Тут бродит один… Выпьет, лекции всем читает. Учился на философском факультете, потом в тюрьме сидел. В зоне встретишь человека, он никогда правду о себе не расскажет. Редко. А этот разумный мужик… «Чернобыль, – говорит, – для того, чтобы дать философов». Животных называл «прах ходящий», а человека – «землёй говорящей». А «земля говорящая» потому, что мы кушаем землю, то есть из земли строимся…
– Зона тянет… Как магнит, скажу я вам. Эх, барыня-сударыня! Кто там побывал… Тот душой будет тянуться…
– Я книжку читал… Были святые, которые разговаривали с птицами и зверями. А мы думаем, что они человека не понимают.
– Ну, хлопцы, надо по порядку…
– Давай-давай председатель. А мы покурим.
– Значит, такое дело… Вызывают меня в райисполком: «Слушай, главный охотник: в зоне осталось много домашних животных – кошки, собаки, во избежание эпидемии их требуется отстрелять. Действуй!» На следующий день я всех созвал, всех охотников. Объявляю, что так и так… Никто не хочет ехать, потому что не выдали никаких защитных средств. Я обратился в гражданскую оборону – у них ничего нет. Ни одного респиратора. Пришлось ехать на цементный завод и брать там маски. Такая тоненькая плёночка… От цементной пыли… А респираторов не дали.
– Там солдат встречали. В масках, в перчатках, на бронетранспортёрах, а мы в рубашках, повязочка на носу. В этих рубашках и сапогах домой возвращались. В семью.
– Сколотил две бригады…И добровольцы нашлись. Две бригады… По двадцать человек. К каждой прикрепили ветврача и человека с санэпидстанции. Был ещё трактор с ковшом и самосвал. Обидно, что не дали защитных средств, о людях не подумали…
– Зато премии давали – по тридцать рублей. А бутылка водки в те времена стоила три рубля. Дезактивировались… Откуда-то рецепты появились: ложку гусиного помёта на бутылку водки. Два дня настоять и пить. Чтобы это дело… Ну, мужское наше…Не пострадало…Частушки были, помните? Уйма. «Запорожец» – не машина, киевлянин – не мужчина. Если хочешь быть отцом, оберни яйцо свинцом". Ха-ха…
– Ездили мы по зоне два месяца, в нашем районе половину деревень эвакуировали. Десятки деревень: Бабчин, Тульговичи… Первый раз приехали – собаки бегают возле своих домов. Сторожат. Людей ждут. Обрадовались нам, бегут на человеческий голос… Встречают… Стреляли в доме, в сарае, на огороде. Вытаскивали на улицу и грузили в самосвалы. Оно, конечно, неприятно. Они не могли понять: почему мы их убиваем? Убивать было легко. Домашние животные… У них нет страха оружия, страха человека… Бегут на человеческий голос…
– Ползла черепаха… Господи! Мимо пустого дома. Аквариумы в квартирах стояли… С рыбками…
– Черепах не убивали. Передним колесом «уазика» наезжаешь на черепаху, панцирь выдерживает. Не лопается. По пьянке, конечно, передним колесом. Во дворах клетки настежь… Кролики бегают… Нутрии были закрыты, их мы выпускали, если рядом какая вода: озеро, речка, – они уплывали. Все кинуто наспех. На время. Ведь как было? Приказ об эвакуации: «На три дня». Женщины голосят, дети плачут, скотина кричит. Маленьких детей обманывали: «Едем в цирк». Люди думали возвращаться… Такого слова не было «навсегда». Эх, барыня-сударыня! Скажу я вам, военная обстановка. Кошки заглядывали в глаза, собаки выли, прорывались в автобусы. Дворняжки, овчарки… Солдаты их выталкивали. Пинали. Они долго бежали за машинами… Эвакуация… Не дай Бог!
– Значит, такое дело… Вон у японцев была Хиросима, так они сейчас впереди всех. На первом месте в мире. Значит…
– Есть возможность пострелять, да ещё в бегущее, живое. Охотничий азарт. Выпили – и поехали. На работе мне засчитывался рабочий день. Начисляли зарплату. Могли, конечно, за такую работу надбавить. Премия – тридцать рублей, но уже деньги не те были, что при коммунистах. Уже оно все поменялось.
– Дело такое… Сначала дома стояли опечатанные, с пломбами. Пломбы мы не срывали. Сидит за окном кошка, как ты её достанешь? Не трогали. Пока мародёры не полезли – двери повыбивали, окна разбили, форточки. Разграбили. Первым делом исчезли магнитофоны, телевизоры… Меховые изделия… А потом увезли все вчистую. Валяются на полу одни алюминиевые ложки… И уцелевшие собаки переселились в дом… Заходишь – он на тебя бросается… Они уже перестали людям верить… Я зашёл – сука посреди комнаты лежит и щенята вокруг. Жалко? Оно, конечно, неприятно… Я сравнивал… По сути дела мы действовали, как каратели. Как в войну. По той же схеме… Военная операция… Мы тоже приезжаем, берём в кольцо деревню, и собаки, как услышат первый выстрел, уже бегут. В лес бегут. Кошки хитрее, и им легче спрятаться. Котёнок в глиняный горшок залез… Я его вытряхивал… Из-под печки вытаскивали… Неприятное чувство… Ты в дом, а кошка мимо сапог пулей, бегаешь за ней с ружьём. Худые они, грязные. Шерсть клочьями. На первых порах было много яиц, куры пооставались. Собаки и кошки ели яйца, закончились яйца, съели кур. И лисы кур ели, лисы уже жили в деревне вместе с собаками. Значит, кур не стало, собаки поели кошек. Бывали случаи, что мы свиней в сараях находили… Выпускали… В погребах закаток всяких: огурцы, помидоры… Мы пооткрываем и в корыто им бросаем. Свиней не убивали…
– Старуху встретили… Закрылась в хате: пять котов у неё и три собаки… «Не бей собаку, и она была человеком», – не давала… Проклинала нас. Мы силой забрали, но одного кота и одну собаку оставили. Обзывала: «Бандиты! Тюремщики!»
– Ха-ха… «Под горою пашет трактор, на горе горит реактор. Если б шведы не сказали, до сих пор ещё б пахали». Ха-ха…
– Пустые деревни… Одни печи стоят. Хатыни! Живут дед с бабой. Как в сказке. Им не страшно. А другой бы сошёл с ума! Ночью старые пни жгут. Волки огня боятся.
– Значит, такое дело… Запахи… Я все не мог понять, откуда такой запах в деревне? Шесть километров от реактора… Деревня Масалы… Как в рентген-кабинете. Пахло йодом… Какой-то кислотой… А говорят – радиация не пахнет. Не знаю… А стрелять приходилось в упор… Значит, сука лежит посреди комнаты и щенята кругом… Набросилась на меня – пулю сразу… Щенята лижут руки, ластятся. Дурачатся. Стрелять приходилось в упор…Эх, барыня-сударыня! Одну собачку… Пуделек черненький… Мне его до сих пор жалко. Нагрузили их полный самосвал, с верхом. Везём к «могильнику»… По правде сказать, обыкновенная глубокая яма, хотя положено копать так, чтобы не доставать грунтовые воды и застилать дно целлофаном. Найти высокое место… Но это дело, сами понимаете, повсеместно нарушалось: целлофана не было, место долго не искали. Они, если недобитые, а только раненые, пищат… Плачут… Высыпали их из самосвала в яму, а этот пуделек карабкается. Вылазит. Ни у кого патрона не осталось. Нечем добить… Ни одного патрона… Его назад в яму спихнули и так землёй завалили. До сих пор жалко.
А кошек было намного меньше, чем собак. Может, они за людьми ушли? Или попрятались? Пуделек домашний… Балованный…
– Убивать лучше издалека, чтобы не встретиться глазами.
– Ты учись метко стрелять, чтобы не добивать.
– Это мы, люди, что-то понимаем, а они просто живут. «Прах ходящий»…
– Лошади… Их вели на убой… Они плакали…
– И я добавлю… Душа есть у всякой живой твари. С детства отец к охоте приучил. Косуля раненая… Лежит… Она хочет, чтобы её пожалели, а ты добиваешь. В последнюю минуту у неё вполне осознанный, почти человеческий взгляд. Она тебя ненавидит. Или мольба: я тоже хочу жить! Хочу жить!
– Учись! Скажу я вам, добивать неприятнее, чем убивать. Охота – это спорт, вид спорта. Почему-то никто не ругает рыбаков, а охотников все ругают. Несправедливо!
– Охота и война – главные занятия для мужчины. Испокон веков.
– Я не мог признаться сыну… Ребёнок. Где я был? Что делал? Он до сих пор думает, что папа там кого-то защищал. Стоял на боевом посту! По телевизору показывали: военная техника, солдаты. Много солдат. Сын спрашивает: «Папа, ты был, как солдат?»
– С нами поехал оператор с телевидения… Помните? С камерой. Плакал. Мужик… А плакал… Все хотел увидеть трехголового кабана…
– Ха-ха… Лиса видит: катится по лесу Колобок. «Колобок, куда ты катишься?» – «Я не Колобок, я ёжик чернобыльский». Ха-ха… Как говорится, мирный атом – в каждый дом!
– Человек, скажу я вам, умирает, как животное. Я видел… Много раз… В Афганистане… Меня ранило в живот, лежу на солнце. Жара невыносимая. Пить!! «Ну, – думаю, – сдохну, как скотина». Скажу я вам, и кровь одинаково течёт. Как и у них. И болит.
– Милиционер, что с нами был, того… Умом тронулся. В больнице лежал… Все сиамских кошек жалел, дорогие, мол, они на базаре. Красивые. Того парень…
– Идёт корова с телёнком. Не стреляли. И лошадей не стреляли. Они боялись волков, человека не боялись. Но лошадь лучше может себя защитить. Первыми погибли от волков коровы. По закону джунглей.
– Из Беларуси скот везли и продавали в Россию. А телки лейкозные. Но зато сбывали их подешевке.
– Больше всего жалко стариков… Они подходят к нашим машинам: «Погляди ты там, хлопчик, на мою хату». Ключ в руки суют: «Забери костюм. Шапку». Гроши дают… «Как там моя собака?» Собаку пристрелили, дом разграбили. А они никогда туда не вернутся. Как это сказать? Я ключи не брал. Не хотел обманывать. Другие брали: «Где самогонку сховал? В каком месте?» Дед и скажет… Находили целые бидоны, большие бидоны из-под молока.
– Попросили на свадьбу убить дикого кабана. Заказ! Печень в руках расползается… Все равно заказывают… На свадьбу, на крестины.
– Стреляем и для науки. Один раз в квартал: два зайца, две лисы, две косули. Все заражённые. Но все равно и себе бьём, едим. Поначалу боялись, а теперь пообвыкли. Что-то есть надо, на Луну все не переселимся. На другую планету.
– Кто-то шапку из лисы купил на базаре – облысел. Армянин купил по дешёвке автомат из «могильника» – умер. Пугали один одного.
– А у меня там ничего ни в душе, ни в голове не происходило… Мурки и Шарики. Эх. барыня-сударыня!. Стрелял. Работа.
– Я разговаривал с водителем, который вывозил дома оттуда. Зону грабят. Продают. Хотя это уже не школа, не дом и не детский садик, а номерные объекты дезактивации. Вывозят! Мы встретились с ним то ли в бане, то ли возле пивного ларька? Не помню точно. Так вот он рассказывал: подъезжают на КамАЗе, за три часа дом разбирают и их возле города дачники перехватывают. Рвут на части. Зону раскупили на дачи. Они деньги получат и ещё их накормят и напоят.
– Среди нашего брата есть хищники… Охотники-хищники… А другие любят просто походить по лесу. Охотятся на мелкого зверя. На птицу.
– Скажу я вам… Столько людей пострадало, а никто за это не ответил. Посадили руководство атомной станции, и все. В той системе… Сказать, кто был виноват – очень трудно. Если вам приказали сверху, что вы должны были делать? Одно – выполнять. Они что-то там испытывали. Читал в газетах, что военные плутоний нарабатывали… Для атомных бомб… Поэтому и громыхнуло… Если грубо, то вопрос стоит так: почему – Чернобыль? Почему – у нас, а не у французов или у немцев?
– Застряло в памяти… Такое дело… Жалко, что ни у кого не осталось тогда ни одного патрона, нечем было пристрелить. Того пуделька… Двадцать человек… Ни одного патрона к концу дня…
Монолог о том, что мы не умеем жить без Чехова и Толстого
"О чем я молюсь? Спросите меня: о чем я молюсь? Я не в церкви молюсь. А одна… Утром или вечером… Когда все в доме спят…
Я хочу любить! Я люблю! Я молюсь за свою любовь! А мне… (Обрывает фразу. Вижу, что говорить не хочет.) Вспоминать? Может, надо на всякий случай оттолкнуть от себя… Отодвинуть… Я таких книг не читала… В кино не видела… В кино я видела войну. Мои бабушка и дедушка вспоминают, что у них не было детства, была война. Их детство – война, а моё – Чернобыль. Я оттуда… Вот вы пишете, но ни одна книга не помогла мне, не объяснила. Ни театр, ни кино. Я разбираюсь в этом без них. Сама. Мы все переживаем сами, мы не знаем, что с этим делать. Умом я это понять не могу. Особенно растерялась моя мама, она преподаёт в школе русский язык и литературу, всегда учила меня жить по книжкам. И вдруг таких книжек нет… Мама растерялась… Без книжек жить она не умеет. Без Чехова и Толстого…
Вспоминать? Я хочу и не хочу вспоминать… (То ли прислушивается к себе, то ли спорит сама с собой.) Если учёные ничего не знают, если писатели ничего не знают, тогда мы им поможем своей жизнью и смертью. Так считает моя мама… А я хотела бы об этом не думать, я хочу быть счастливой. Почему я не могу быть счастливой?
Жили мы в Припяти, рядом с атомной станцией, я там родилась и выросла. В большом панельном доме, на пятом этаже. Окна – на станцию. Двадцать шестого апреля… Многие потом рассказывали, что они точно слышали взрыв… Не знаю, в нашей семье никто его не заметил. Утром я проснулась, как обычно – в школу. Услышала гул. Из окна увидела, как над крышей нашего дома завис вертолёт. Ну и ну! Будет что рассказать в классе! Разве я знала… Что осталось всего два дня… Из нашей прежней жизни… Было ещё два дня – последних два дня в нашем городе. Его уже нет. То, что осталось, уже не наш город. Запомнилось, как сосед с биноклем сидел на балконе, наблюдал за пожаром. По прямой, наверное, километра три. А мы… Девчонки и мальчишки… Мы днём на велосипедах сгоняли на станцию, у кого велосипедов не было, те нам завидовали. Никто не ругал. Никто! Ни родители, ни учителя. К обеду на берегу реки не стало рыбаков, они возвратились чёрные, так за месяц в Сочи не загоришь. Ядерный загар! Дым над станцией стоял не чёрный, не жёлтый, а голубой. С голубизной. Но нас никто не ругал… Воспитание, наверное, такое, что опасность могла быть только военная: взрыв слева, взрыв справа… А тут – обыкновенный пожар, тушат его обыкновенные пожарники… Мальчишки хохмили: «Выстраивайтесь длинными рядами на кладбище. Кто выше – тот умрёт первый». Я – маленькая. Я не помню страха, но я помню много странных вещей. Ну, необычных…Подружка рассказывала, как они со своей мамой ночью закапывали во дворе деньги и золотые вещи, боялись забыть это место. Моей бабушке, когда её провожали на пенсию, подарили тульский самовар, она почему-то больше всего беспокоилась об этом самоваре и дедушкиных медалях. И о старой швейной машинке «Зингер». Где мы их спрячем? Скоро нас эвакуировали… Это слово «эвакуация» принёс с работы папа: «Мы уезжаем в эвакуацию». Как в военных книжках… Уже сели в автобус, папа вспоминает, что он что-то забыл. Бежит домой. Возвращается с двумя своими новыми рубашками… На вешалке… Это было странно… На папу непохоже…В автобусе все сидели молча, смотрели в окно. У солдат неземной вид, они ходили по улицам в белых маскировочных халатах и масках. «Что с нами будет?» – шли к ним люди. «Почему вы у нас спрашиваете, – злились они, – вон белые „Волги“ стоят, там начальство».
Уезжаем… А небо голубое-голубое. Куда мы едем? В сумках и сетках – пасхальные куличи, крашеные яйца. Если это война, то я её по книжкам представляла иначе. Взрыв слева, взрыв справа… Бомбёжка… Двигались мы медленно, мешал скот. По дорогам гнали коров, лошадей… Пахло пылью и молоком… Водители матерились, кричали на пастухов: «Что по дороге гоните, такую мать?! Пыль радиоактивную поднимаете! Шли бы по полю, по лугу». Те в ответ тоже матом, оправдывались, что жалко топтать зеленое жито, траву. Никто не верил, что назад мы уже не вернёмся. Такого же никогда не было, чтобы люди не возвращались домой. Немного кружилась голова и першило в горле. Старые женщины не плакали, плакали молодые. Плакала моя мама…