Ведь весна так коротка. Вот запел дрозд, а в траве пестреют крокусы. Неделю за неделей она лежала в своей красивой комнате, читала, спала или просто дышала ароматом ранней желтофиоли, распустившейся под большим окном, выходящим на юг. Потом она стала спускаться в залитый солнцем розарий или садилась на лужайке под старым ливанским кедром, с неожиданным благоговением следя за экстазом брачного танца насекомых, белок и птиц. Как странно, что воспроизведение рода у этих созданий не сочетается с непристойностью; в их похоти нет ничего гнусного. Большая шотландская овчарка, которая лежала возле нее на траве, окруженная веселыми щенятами, была прекрасна, когда играла с ними, прекрасна, когда кормила их и вылизывала. Только мужчины и женщины бывают безобразны. Если бы она была кобылой, белкой, крысой — чем угодно, только не человеком, — она тоже любила бы своих детей. Но даже и теперь… Гарри и Дик бегали вперегонки по лужайке, сталкиваясь друг с другом и пища от радости, как щенята. Это были здоровые, чистенькие детеныши, крепкие, как жеребята. Гарри был очень похож на отца, так похож, что она порой с трудом удерживалась, чтобы не отстраниться от его неожиданного прикосновения. Он был зачат во время медового месяца, а кошмарные воспоминания о тех днях хотя и смягчились с годами, но еще не изгладились. Однако чаще ей было очень приятно присутствие ласкового мальчика, всегда веселого и милого. Не такой красавец, как Дик, он тем не менее был очень хорош, — вероятно, и Генри был таким в его возрасте. Когда Генри был юношей, многие восхищались его красотой, да и теперь, несмотря на некоторую полноту, он все еще был очень недурен собой. Крестница Уолтера, Глэдис, самая младшая в семье, очевидно принадлежала к тому же типу, насколько можно было судить по такой пухленькой крошке. Она ничего не боялась и почти никогда не плакала. Только пятилетний Бобби пошел в мать.
|
|
Казалось, в нем не было ничего от Телфордов. Это был застенчивый ребенок с чутким, нервным ртом, очень похожий на деда, и еще больше — на Уолтера. И совсем не похожий на Эльси. Впрочем, Эльси, быть может, вовсе и не Риверс.
«Это ее счастье, — с горечью подумала Беатриса, — Риверсы, несмотря на весь их ум, не приспособлены к жизни. Они слишком близко принимают все к сердцу.
Чересчур тонкокожи — слишком много ученых было в семье». Уолтер — законченный Риверс. Наверное, излишняя чувствительность и толкнула его на этот невозможный брак. Он прирожденный ученый и среди людей, которым его интересы чужды, живет словно в изгнании; как должно было терзать его то, что происходило в Кейтереме! В детстве он так идеализировал маму. Может быть, он попался в ловушку, измученный бесконечным одиночеством? Он так и не объяснил, почему уехал из Лиссабона, и не рассказал ни Беатрисе, ни Генри, что произошло за время его краткого пребывания в Константинополе. Они знали только, что Фанни, дочь провинциального священника, бедная и уже немолодая, служила там у кого-то в гувернантках. — Один бог знает, как ей удалось подцепить парня, — злобно ворчал Генри. Когда он начинал подобные разговоры, Беатриса отмалчивалась. Так ли уж важно, почему произошло несчастье? Оно произошло. Несомненно, и Бобби изуродует свою жизнь, не раздумывая, совершит какое-нибудь донкихотство и станет чьей-то жертвой. Лучше поменьше глядеть на него, поменьше думать о нем и о его будущем… Надо быть разумнее. Эти глупые страхи порождены физической слабостью, и незачем им поддаваться. Все пройдет, когда перестанет кружиться голова, едва сделаешь сотню шагов. Силы постепенно возвращались к ней, и она начала обдумывать свою дальнейшую жизнь. Впервые у нее действительно будет досуг. Хозяйство налажено превосходно, слуги исполнительны, умелы, привязаны к ней и хорошо обучены, так что теперь, когда все дети уже вышли из младенческого возраста, ей придется тратить на дом не больше двух-трех часов в день. Сколько-то времени она будет уделять детям, сколько-то — неизбежным светским обязанностям, сколько-то — Генри, который в затруднениях всегда прибегает к ее помощи; и все-таки она сможет ежедневно проводить два часа в своей комнате, занимаясь серьезным чтением. На них никто не посмеет посягнуть. Она сделает нерушимым законом, что в часы занятий ей нельзя мешать ни под каким видом, разве только кто-нибудь заболеет. Едва лишь доктор разрешил, Уолтер приехал в Бартон, чтобы обсудить с ней и Генри, как распорядиться той частью семейного имущества, на которую Карстейрс не успел наложить лапу. Так как между ними не было никаких разногласий, произвести раздел оказалось очень просто.
|
|
Эльси, которая по-прежнему жила в Индии, получила свою скромную долю, когда вышла замуж, но ни Уолтер, ни Беатриса не касались своих денег, оставив их у мистера Уинтропа для матери, на случай крайней необходимости, хотя она, разумеется, ничего об этом не знала. Проценты накапливались, и теперь Беатриса оказалась обладательницей значительной суммы, не считая тех денег, которые по настоянию Генри она, как и прежде, продолжала получать от него на платья. Она уже решила, что делать с наследством. Несколько фунтов в год будет тратиться на покупку книг современных философов, в основном французских, о которых ей рассказывал Уолтер. Ей давно хотелось прочесть эти произведения, но она чувствовала, что нечестно покупать их на деньги Генри, потому что он, несомненно, отнесся бы к ним с величайшим неодобрением, если бы мог их понять. Остальные деньги составят ее личный фонд для помощи окрестным недостойным беднякам. С достойными бедняками не возникало никаких затруднений: Генри был добр, и для нее не составляло, труда убедить его помочь им самому или попросить за них лорда Монктона. Но семьи браконьеров как изобличенных, так и подозреваемых — и двух католиков, единственных в округе, были задавлены нуждой, облегчить которую она до сих пор не могла, не вызвав множества неприятных последствий. Те семьдесят фунтов в год, которые она сможет делить между ними, будут очень полезны их голодающим детям. На секунду она с прежним презрением к себе подумала, что в действительности ее заботит только собственное спокойствие: теперь, увидев маленького заморыша, она не могла спать по ночам. Скрывать она, конечно, ничего не будет. Она никогда ничего не скрывала от Генри, кроме одного — того, что было действительно важно. Если она будет покупать башмаки для босоногих ребятишек или подарит калеке осла и тележку, Генри, коль скоро это его заинтересует, может просмотреть ее счета. Но это его не заинтересует. Как всегда, все ее дела будут открыты для него. Правило, которое она в горький час после разговора с епископом обещала себе свято соблюдать, давно уже стало привычкой. В тот вечер, сидя в карете рядом со спящим мужем, она поклялась, что никогда больше не испытает унизительного страха перед возможным разоблачением. Рабыня, которая хочет сохранить самоуважение, может скрывать только свои мысли. То, что она читает, говорит или делает, должно быть всегда открыто для ее хозяина; только душа ее будет заперта для него. Если он по лени или тупости обманывает себя — это его дело. Каким детским и смешным казалось все это теперь. Вспоминая годы своего замужества, она не могла не видеть, что рабом скорее был он: рабом, с которым обращались так же мягко, как с Фиалкой, о котором так же хорошо заботились и который был так же доволен своей упряжью. Положение домашнего животного — что может быть отвратительнее и постыднее? Никому не пожелала бы она… А что она могла сделать, если он не годился ни на что лучшее? Но правда ли это? А если бы он женился на женщине, близкой ему духовно, — какой, вероятно, была его мать, которая любила бы его просто за то, что он ее муж? Или на покорной и обожающей его простушке, вроде жены лорда Монктона или ее приятельницы, дочери местного священника, которую он опекал бы, вместо того чтобы она опекала его? Может быть, он стал бы другим? Вряд ли. Окружающая среда все равно сломила бы его: он слишком слаб, чтобы сопротивляться… Но Бартон был бы другим, хотя и не по его вине. Он в любом случае старался бы быть добрым хозяином, и если бы ему помогала хорошая женщина, его арендаторам жалось бы лучше, чем большинству других. Но их дети выглядели бы хуже, чем теперь.
|
|
Кроме того, найти хорошую женщину не так-то просто. Скорее всего он женился бы на ком-нибудь вроде Эльси или даже леди Крипс; и что тогда было бы с арендаторами и их детьми? Во всяком случае, раз у них с Генри есть дети, какой смысл гадать о том, что могло бы быть? Остается только принять существующее положение вещей и делать все, что в ее силах. И в конце концов во всем есть свои хорошие стороны. Хорошо, что Уолтер сможет теперь отказаться от профессии, которая ему никогда не нравилась; тем более что неудачная женитьба положила конец его карьере и до конца дней ему суждено было бы оставаться мелким чиновником. Он сказал ей, что собирается продать дом в Кейтереме и купить небольшой коттедж в какой-нибудь уединенной местности. Пожалуй, он найдет утешение в науке, как их отец. Может быть, он займется археологией или попробует закончить огромную сравнительную таблицу языковых форм, работу над которой он начал в Оксфорде и оставил, поступив на дипломатическую службу. Но разве можно сосредоточиться на сложных проблемах среди бесконечных слез и истерических припадков? Генри предложил подарить ему для кабинета обитую войлоком двойную дверь, сквозь которую не проникал бы голос Фанни. А теперь, когда он сам распоряжается своим временем, можно будет иногда найти благовидный предлог, чтобы вызвать его в Бартон, где его любят все взрослые, все дети и все собаки. Это будет для него некоторой передышкой. Несколько месяцев спустя Уолтер написал сестре, что подыскал подходящий дом, который и надеется вскоре купить. Это небольшой каменный коттедж, построенный для ныне умершей эксцентричной затворницы-вдовы в отдаленном уголке большого поместья, расположенного на скалистом побережье северного Корнуэлла. В поместье живет управляющий, а богатая и знатная владелица приезжает в большой дом только на несколько недель во время осенней охоты. Но и тогда этот домик ей не нужен. Он до сих пор пустует, потому что ее поверенному не удалось найти покупателя, принадлежащего к приличному обществу, который согласился бы жить в таком унылом и уединенном месте. Ему наконец удалось убедить свою клиентку, что неприступная аристократичность ее поместья не будет нарушена, если у самой отдаленной его границы поселится ученый из хорошей семьи, бывший дипломат. Судя по всему, в целой Англии трудно было найти более глухое и дикое место. Уолтер писал, что дом, до которого от ближайшего городка приходится ехать семнадцать миль по скверной дороге через вересковую равнину, стоит на вершине крутого утеса, нависающего над морем. Из северных окон видно только безграничное небо, вода и береговые обрывы; из южных — хаос скал, доисторические каменные постройки и открытая всем ветрам вересковая равнина, тянущаяся до зазубренных вершин гряды Браун Уилли. По равнине раскидано несколько мелких молочных ферм. На триста футов ниже дома, скрытая выступом утеса, прячется убогая рыбачья деревушка, грязная, заброшенная и нищая. Во время отлива туда можно добраться по песчаной косе, во время прилива — только на лодке или через утес, по головокружительной тропинке. Уолтера беспокоило лишь одно. Он поставил условием, чтобы в его участок был включен заросший вереском и папоротником бугор, который, по его мнению, скрывал древнее захоронение, а нотариус провел границу прямо до моря, и после этой поправки рыбачий поселок оказался на его земле. Его не смущала небольшая доплата, но он пришел в ужас при мысли, что у него появятся двадцать четыре арендатора, ютящиеся со своими семьями в полуразрушенных лачугах, плата за которые по большей части просрочена. Однако это место так ему нравилось, что даже подобное неудобство его не расхолодило. — Он с ума сошел! — сказал Генри. — Зачем ему селиться на краю света? Я бы легко подыскал ему что-нибудь подходящее поблизости от нас. А эта его жена? Они и так не ладят, а теперь им придется все время быть вместе, словно на необитаемом острове! — Не думаю, — сказала Беатриса. — Фанни неспособна похоронить себя заживо только потому, что он любит камни друидов. Она найдет сотни причин, чтобы почти все время проводить в Лондоне или каком-нибудь другом большом городе и заодно тратить большую часть их дохода; а Уолтер, конечно, с радостью согласится жить впроголодь на картошке с селедкой, лишь бы не видеть ее. — Послушай, моя дорогая, мы не можем этого допустить! Уговори его прежде приехать в Бартон, и мы попробуем образумить его. Он слишком хороший человек, чтобы зря пропадать в такой глуши. Уолтер охотно приехал и, посадив к себе на колени крестницу, вежливо и рассеянно выслушал советы и уговоры зятя. Ничто не могло повлиять на его болезненное стремление уехать от всех, остаться наедине с дикой природой. Окончившийся жалкой неудачей брак и глубоко потрясшее его самоубийство матери что-то сломали в нем: словно раненое животное, он хотел спрятаться и зализывать свои раны. Фанни, хотя она яростно воспротивилась его намерению поселиться в столь неудобной местности, сперва заявила, что не расстанется с ним и там.
Однако после некоторой борьбы, которая оказалась короче, чем он опасался, она согласилась проводить зиму в Бристоле у своей овдовевшей матери, в качестве платной гостьи, поставив непременным условием, что будет навещать его в Корнуэлле каждое лето или по крайней мере каждую осень. Это сохранит ее репутацию в глазах бристольского приличного общества, которое могло бы косо посмотреть на жену, открыто оставленную мужем. «Даже самые чопорные святоши поймут, — объяснила она с горечью, — что когда женатый человек из любви к науке все время живет отшельником в дикой пустыне, жена не может принести в жертву его глупому увлечению свое здоровье и обязанности по отношению к престарелой матери. Не всякий выдержит зиму на Бодминских равнинах». Он признался, что был несколько удивлен легкостью, с которой получил ее согласие на этот компромисс. Впрочем, может быть она стала такой покладистой потому, что надеялась втереться в дом к леди Маунтстюарт. — К счастью, у нас нет детей, — сказал Уолтер, поглаживая золотистую головку Глэдис. Беатриса закусила губу; она не любила плакать. В конце концов им удалось добиться от него обещания, что он каждый год будет подолгу гостить в Бартоне. — И постарайся выбрать для этого время, когда Фанни будет приезжать в Кар… как его там! — Каргвизиан. А время для этого мне придется выбирать так, чтобы иметь возможность поддерживать связь с другими археологами. Над теми же проблемами работают один швед и один француз. Я отложил кое-какие деньги на путешествия, так что иногда смогу их посещать. — И голодать все остальное время? Ну, по крайней мере мы будем знать, что хоть несколько недель в году ты бываешь сыт. — Не беспокойся, Генри, еды у меня хватит.
Жизнь там очень дешева, а Повис, помимо всех прочих талантов, оказался великолепным поваром. Таких индийских кэрри я никогда не едал. — Ты берешь этого парня с собой? Уолтер застенчиво улыбнулся и сразу стал похож на сестру. — Будет точнее сказать, что он берет с собой меня. Если я откажусь от его услуг, он пешком явится в Корнуэлл, усядется на моем пороге и будет сидеть, держа на коленях сумку со своими сбережениями, пока я не приму либо их, либо его. Повис был пожилой уэльсец, не то вдовец, не то холостяк. Он много путешествовал, был безобразен, молчалив, раздражителен и мастер на все руки. Уолтер нашел его, больного и нищего, в Лиссабоне и помог ему. Повис проникся к своему благодетелю угрюмой бульдожьей преданностью и не пожелал с ним расстаться. Услышав, что мелкий служащий посольства, не имеющий состояния, не может позволить себе роскошь держать слугу, он ушел, злобно хмурясь. Но через два года он узнал, что Уолтер в Вене, явился к нему и ворчливо заявил, что приехал служить без жалованья, потому что он теперь при деньгах и «пока обойдется». Когда четыре года тому назад появилась Фанни, вспыхнувшая между ними смертельная вражда тоже стала одним из источников мучений для Уолтера. Даже Уолтер знал о прошлом Повиса не все, но и то, что знал, не считал себя вправе рассказывать. Генри и Беатрисе было известно только, что в молодости Повис был солдатом н воевал в Индии, а после увольнения служил коридорным в европейских гостиницах. Он был неутомим и необыкновенно аккуратен. Обижаясь, он принимался ворчать себе под нос либо на родном валлийском языке, либо на англо-валлийском наречии, которыми в другое время никогда не пользовался. Друзей у него не было, но лошади и собаки любили его. Интерес Уолтера к кельтским языкам, легендам и древним памятникам помог ему окончательно завоевать сердце этого озлобленного, но верного человека. Имя Глэдис для своей крестной дочери Уолтер взял из сказания, услышанного от Повиса, и чудак, по своему обыкновению, дулся целую неделю, потому что это имя стали писать без «в». — Послушайте, Повис, мягко уговаривал его хозяин, — никто в Бартоне не сумеет произнести имя, которое начинается с «Гвл». — Значит, они все там дураки, — огрызнулся Повис, и Фанни устроила очередную дикую сцену, потому что он не был уволен за грубость тут же на месте. На следующее лето Уолтер по дороге в Стокгольм снова заехал в Бартон. Он выглядел уже не таким нервным и измученным. Он оказался прав, считая, что скалы, одиночество и рев моря будут для него лучшей защитой от кошмаров. Он стал крепче спать, а однообразное питание, состоявшее из рыбы, овощей и молока, судя по всему, пошло ему на пользу.
Повис отлично ухаживает за ним, уверял он своего зятя, воздух там великолепный, а туманы и бури ничуть ему не мешают. Да, там дуют сильные ветры. Такие сильные, что иной раз трудно удержаться на ногах. Во время бури опасно подходить слишком близко к обрыву. Повис насадил живую изгородь из бирючины, чтобы защитить небольшую грядку с салатом и другой зеленью, а потом ему пришлось сложить стену из валяющихся всюду гранитных валунов, чтобы защитить свою изгородь. Но все равно первая же буря вырвала с корнем и унесла в море большую часть кустов бирючины. Может быть, это и к лучшему: бирючина там кажется изнеженным городским растением, совершенно неуместным для Каргвизиана, где даже терновник стелется по скалам, словно вьюнок. Щели между валунами заполнились землей и мелкими камешками, и сейчас стена уже почти исчезла под новой порослью вереска, папоротника и карликового дрока.
Он не ошибся — под бугром действительно оказалось захоронение, и теперь неоценимый Повис помогает ему вести раскопки. Что же касается корнуэльской природы и неба, то для их описания не хватит никаких слов. — А как твои арендаторы в рыбачьей деревушке? — поинтересовался Генри. В ответ Уолтер заговорил о своем единственном разочаровании. Во всей округе ему не удалось отыскать человека, у которого он мог бы научиться почти исчезнувшему ныне древнему языку Корнуэлла. — Я надеялся сопоставить его с валлийским, сказал он. — Они ведь родственны. Я уговорил Повиса попробовать, как отнесутся местные жители к его изумительным уэльским песням, — оказалось, что они стыдятся своего старого языка. Одна дряхлая старушка, правда, призналась, что в детстве говорила на нем, но и она смогла припомнить только несколько отдельных слов. И в то же время они говорят по-английски так, словно для них это чужой язык. Как грустно, что они утратили наследие предков. — Не вижу, о чем тут жалеть, — сказал Генри. — Нужно радоваться, что они наконец научились говорить как цивилизованные люди. Даже если они и коверкают английский, это все-таки лучше, чем разговаривать на варварском наречии, которого никто не понимает. Уолтер не принял вызова. Он давно уже привык, что никто не разделяет его страсти к умирающим языковым формам. Он со вздохом заговорил о другом: — Арендаторы — это трудная проблема; я просто не знаю, как с ними быть. — Они не платят аренду? — Платят, когда у них есть деньги. Но, разумеется, все это идет не мне, а на неотложную починку их жилищ. И главная беда в том, что больше всех нуждаются в починке дома тех, кто не может платить, а у меня почти нет на это средств. Да и все равно толку было бы мало. Эти лачуги следовало бы снести. Они ужасны. — Так значит, эта часть имения приносит тебе только убытки? Не удивительно, что Маунтстюарты согласились так дешево уступить тебе этот поселок. А что за люди твои рыбаки? — Трудно сказать. Я чувствую, что еще не понимаю их. Они не похожи на тех крестьян, с которыми мне приходилось встречаться. — Они держатся недружелюбно? — Кроме тех, которым нужно у меня что-то выпросить.
Винить их за это не приходится: они отчаянно бедны и о них никто никогда не заботился, а управляющий Маунтстюартов много лет выжимал из них последние гроши, не производя никаких починок. Но те, кто меня больше интересуют, так же неприступны, как арабские шейхи, отворачивающиеся от дерзкого христианина. Со временем мне, возможно, удастся завоевать их доверие, если только… Он на мгновение умолк. — Если только Фанни не испортит всего…
Дело в том, что им приходится много терпеть из-за их религии. Генри сурово нахмурился. — Они что, паписты? — Нет, методисты. — А, сектанты! — Теперь в голосе Генри слышалось только презрение. На этот раз тему переменила Беатриса, но как только ее муж вышел, она снова вернулась к ней: — Что им приходится терпеть из-за религии, Уолтер? — Это довольно сложный вопрос.
Большинство из них было в сущности язычниками, пока Уэсли не добрался до Корнуэлла. Разумеется, официально считалось, что они исповедуют англиканскую религию, но это ничего не значило. Священники к ним не приезжали, и на много миль кругом не было ни одной церкви. Свадьбы обычно откладывались до рождения первенца, а детей крестили когда случалось — даже в семилетнем возрасте. Но проповеди Уэсли произвели по всему побережью необычайное впечатление: они действительно изменили местные нравы. Тридцать лет назад эта область пользовалась очень дурной репутацией, там процветало береговое пиратство. А теперь там сколько угодно по-настоящему благочестивых людей. У них нет молельни, но даже в проливной дождь они сходятся на молитвенные собрания среди скал и распевают уэслианские гимны. Ну, а леди Маунтстюарт терпеть не может сектантов. — Как и Генри. — Да. И она решила искоренять сектантство, а денег у нее, к сожалению, столько, что она не знает, куда их девать. Она воздвигла на равнине безобразнейшую церквушку, и помощник приходского священника через воскресенье приезжает туда из Тренанса.
Разумеется, рыбаки этого не хотят. Поэтому, чтобы заставить их посещать богослужения, она пустила в ход некоторые поблажки и всякого рода принуждение. — Фанни об том знает? — В том-то и дело. Она узнала об этом, когда приехала туда в прошлом месяце, и немедленно написала леди Маунтстюарт, обещая ей «оказать влияние» на арендаторов, очевидно имея в виду свое положение жены их нового лендлорда, которому они не в состоянии платить. — Чтобы втереться к леди Маунтстюарт? — Да. И рыбакам это очень не нравится. А они только-только начали относиться ко мне с доверием. — Уолтер, не позволяй ей губить твою жизнь. Рано или поздно тебе все равно придется ее оставить. Он отвернулся. — Моя жизнь уже погублена, Би. А у нее никого нет, кроме меня. Предположим, я оставлю ее, а она тоже… На его лице появилось прежнее страдальческое выражение. Беатриса молча вышла из комнаты и позвала Глэдис. — Хочешь пойти поиграть с дядей Уолтером? Одной Глэдис удавалось рассеять его черную тоску. Он страстно любил детей, и маленькая крестница, которую он видел раз в год, сильнее всего привязывала его к жизни. Если бы у него были собственные дети, подумала Беатриса, это могло бы спасти его.
Право же, в жестокости судьбы есть некоторая утонченность. Он с радостью отдал бы оба глаза за возможность иметь ребенка — и осужден на бездетность; она содрогалась при одной мысли о материнстве — и у нее четверо детей… которых она не осмеливается любить. О Бобби, Бобби… Нет ничего хуже любимчиков в семье: брат завидует брату, ревность и ненависть отравляют детские души. Если ты не можешь любить всех своих детей одинаково, то не люби ни одного из них и заботься о них всех просто из чувства долга. Пусть никто из детей не догадается, как сжимается ее сердце, когда она глядит на Бобби. Она ответственна за остальных: она произвела их на свет. И конечно нельзя изо дня в день видеть ребенка и не полюбить его. Но если она потеряет Бобби, она умрет. Нет, дети не догадывались, что она относится к ним неодинаково. С их отцом дело обстояло по-другому: достаточно было провести в его обществе неделю, чтобы безошибочно сказать, что Глэдис — его любимица. К счастью, это не приводило ни к каким дурным последствиям. Благодаря своему вдвойне привилегированному положению младшей в семье и единственной девочки Глэдис обладала особыми правами, и все три мальчика, казалось, всегда принимали это как должное, не чувствуя ни малейшей ревности или зависти. Они и сами всячески баловали сестренку и гордились ее умом и красотой так, словно она была породистым щенком. Кроме того, они нередко извлекали пользу из окружавшей ее всеобщей любви. Напроказив, они всегда прибегали к ее помощи, и она заступалась за них перед отцом, или перед кучером, или перед миссис Джонс, или еще перед кем-нибудь, кто на них сердился. С самого начала она стала принцессой этого мирка.
Однако, хотя Глэдис росла в атмосфере всеобщего обожания, это ее совсем не портило. Она была милой, послушной, всегда веселой и весьма рассудительной девочкой. В шесть лет она, как и ее братья, уже знала, что может обвести своего большого, шумного, вспыльчивого отца вокруг любого из своих ловких пальчиков, но что распоряжения матери, которая никогда не повышала голоса, никогда никого не ругала и никому ничем не грозила, надо выполнять беспрекословно.
Это ни в малейшей степени не уменьшало доверчивой любви, с которой относились к Беатрисе все ее дети. Она олицетворяла власть, но также и справедливость и защиту. Они несли к ней все свои беды и горести.
Поссорившись, они шли к ней. Они твердо знали, что она внимательно и терпеливо выслушает их, разберется, кто прав, кто виноват, а если они плохо вели себя — поймет, как это случилось, и что они не хотели, и что теперь им очень стыдно.
Глава 16
Леди Монктон с самого начала отнеслась к своим обязанностям восприемницы неожиданно серьезно. Она внимательно следила за физическим и умственным развитием своей крестницы, и по ее желанию девочка ежемесячно проводила один день в замке. Однако она никогда не пыталась посягать на авторитет матери.
Беатриса часто сама отвозила Глэдис к леди Монктон, но это было для нее скорее неприятной обязанностью. Несмотря на то, что ее встречали с неизменным радушием, ей всегда бывало там немного не по себе. Неукротимая старуха нередко внушала ей теперь восхищение; кроме того, она была ей искренне благодарна как за великодушное, хотя и запоздалое, предложение дать ей приют, так и за сдержанность, которую леди Монктон неукоснительно соблюдала после своей единственной нескромности. Она была бы рада полюбить ее, и, быть может, это бы ей удалось, если бы не грубоватость и безобразие графини, которые с самого начала оскорбляли ее утонченный вкус.
Особенно неприятны ей были обеды в замке. В доме ее отца царила воздержанность, даже ее мать не была особенной любительницей поесть и выпить, и поэтому разнузданное чревоугодие провинциальной аристократии внушало ей глубокое омерзение. Приятели Генри всегда вставали из-за стола одурманенные винными парами и сильно отяжелевшие. Их жены ели и пили более умеренно, но обжорство, которому предавалась леди Монктон, граничило с непристойностью. Часто Беатриса, испытывая тошноту, опускала глаза, чтобы не видеть жадного нетерпения на лице хозяйки дома, когда к столу подавалось особенно лакомое блюдо, смакующего и чавкающего рта, все возрастающих признаков животного пресыщения, осоловелых глаз и языка, заплетающегося после обильных возлияний.
Глэдис росла, становилась более наблюдательной и Беатрису начинала тревожить всем известная склонность старухи к вольным шуткам. Правда, до сих пор леди Монктон ни разу не позволила себе ничего подобного ни при девочке, ни при ней самой, по до нее доходило множество неприятных слухов, и она с ужасом думала, что в один прекрасный день Глэдис услышит в замке что-нибудь совсем не подходящее для ее ушей. Однако она не представляла себе, как, не обидев леди Монктон, прекратить эти ежемесячные визиты.
Случай помог ей найти предлог, которого она искала. Кто-то услышал, как Гарри бормочет себе под нос, что, раз уж некоторые люди ездят к богатым крестным, они могли бы по крайней мере привезти конфет для других людей. А после того как миссис Джонс передала ей некоторые высказывания Дика о ливрейных лакеях и оранжерейном винограде, она как можно тактичнее изложила свое мнение старой графине.
— Дело в том, — сказала она, — что мы принадлежим к слишком разным кругам. Я боюсь, что у детей разовьется недовольство окружающим и зависть.
Они уже начинают сравнивать ваш образ жизни с нашим и — что еще хуже — с тем, как живут Ньюдженты. Дик — крестник мистера Ньюджента, и вчера он пожаловался миссис Джонс, что Глэдис очень повезло, а вот его, когда он обедает у своего крестного, угощают только подогретой картошкой с рубленой бараниной. Мне очень грустно, что получается, будто я отвечаю неблагодарностью на вашу любезность, но, по-моему, Глэдис лучше пореже бывать в замке, пока она и мальчики не подрастут и не поумнеют.
— Совершенно справедливо, — невозмутимо ответила леди Монктон. — Вместо этого я буду приезжать к вам. Первый четверг каждого месяца вам подойдет?
После этого она приезжала очень регулярно, но редко оставалась к обеду, а оставшись, ела и пила очень умеренно. Беатриса ни разу больше не видела ее ни объевшейся, ни нетрезвой.
Гарри и Дик были теперь уже Телфордом-старшим и Телфордом-младшим в той же школе, где Генри в свое время отличался в спортивных играх и никак не мог сладить с латынью. Гарри, которому исполнилось двенадцать лет, переживал период осознания своего мужского превосходства и, возвращаясь на каникулы домой, подчеркнуто предпочитал общество отца. Мужчинам положено иметь мужские вкусы и привычки. Тем не менее, когда у него случались неприятности, он шел к матери. С каждым годом он становился все больше похожим на отца.