— Все это так, но… Правда, я прожил в Сент-Поле и Миннеаполисе девять лет, окончил здесь университет и стажировал в миннеаполисской больнице, но все-таки… как бы вам сказать… здесь не сойтись так с людьми, как у нас дома. Я чувствую, что кое-что значу в делах Гофер-Прери, а в большом городе с двумя-тремястами тысячами жителей ты все равно что блоха на спине у собаки. А потом я люблю поездки по деревням и охоту. А вы вообще знаете Гофер-Прери?
— Нет, я только слыхала, что это славный городок.
— Славный? Скажу по совести… Конечно, я, может быть, пристрастен, но я видел множество городов — я однажды ездил на медицинский съезд в Атлантик-сити и провел около недели в Нью-Йорке! Но я никогда не видел города с более предприимчивым населением, чем Гофер-Прери. Брэзнаган — вы знаете? — автомобильный король — происходит из Гофер-Прери! Там он родился и воспитывался. И это чертовски красивый город. Много зелени — клены, тополя, — и два живописнейших в мире озера тут же, под самым городом. У нас уже есть семь миль настоящих тротуаров, и с каждым днем прокладываются новые… А ведь сколько городишек довольствуются дощатыми мостками! Мы не из таких, уверяю вас.
— В самом деле?
(Почему подумала она о Стюарте Снайдере?)
— У Гофер-Прери большая будущность. Вокруг — лучшие молочные фермы и пахотные участки в штате; земля уже сейчас идет по полтора доллара за акр, а лет через десять, я уверен, дойдет до двух с четвертью!
— А… Скажите, вы любите свою работу?
— Не могу себе представить лучшей. Приходится много бывать на воздухе, а для разнообразия можно и на приеме посидеть.
— Я не в этом смысле. Я хочу сказать, она, верно, доставляет столько возможностей проявить сочувствие к людям?
Доктор Кенникот пренебрежительно усмехнулся.
— О, эти немцы-фермеры не нуждаются в сочувствии! Все, что им требуется, — это ванна и хорошая доза английской соли.
Заметив, что Кэрол поморщилась, он поспешно переменил тон:
— Я хочу сказать… я не хотел бы, чтобы вы приняли меня за старого коновала, который от всех болезней лечит английской солью и хиной. Но, знаете, мои пациенты — все больше заскорузлые фермеры, и с ними сам поневоле сделаешься толстокожим.
— Мне кажется, что врач может изменить облик всего общества, если только он хочет этого и ставит перед собой известные цели. Обычно он единственный образованный человек в округе, так ведь?
— Это верно, но, боюсь, большинство из нас быстро покрываются ржавчиной. Нас заедает повседневная рутина: роды, тифы и вывихнутые ноги… Нам нужны женщины вроде вас, которые бы нас тормошили. Вот вы действительно-переделали бы город.
— Нет, куда мне! Я слишком ветрена. Представьте, я когда-то и вправду думала об этом, но до дела у меня почему-то так и не дошло. Да где уж мне поучать вас!. '.
— Ну нет, как раз вы были бы тут на месте. У — вас есть мысли, но есть и женское обаяние. А сколько женщин, право, присоединяются ко всем этим «движениям» и жертвуют при этом…
После нескольких замечаний о суфражистках он начал расспрашивать Кэрол о ней самой. Его ласковый голос и сила, исходившая от него, обволакивали ее, и она уже готова была смотреть на него, как на человека, имеющего право знать, что она думает, ест, носит и читает. В нем было что-то надежное. Из малопонятного ей незнакомца он вырастал в друга, чья беседа дарила ей что-то новое и значительное. Кэрол отметила про себя ширину его могучей груди. Его нос, на первый взгляд неправильный и слишком крупный, вдруг показался ей мужественным.
Из этой сладкой сосредоточенности ее вырвал голос Марбери, подскочившего к ним и завопившего на всю комнату:
— Послушайте, чем это вы оба так поглощены? Гадаете друг другу или любезничаете? Позвольте предупредить вас, Кэрол, что доктор — заядлый холостяк. Идите сюда, пора поразмять ноги. Потанцуем или поиграем во что-нибудь!
Больше ей не пришлось беседовать с доктором Кенникотом, пока гости не стали расходиться.
— Мне было очень приятно познакомиться с вами, мисс Милфорд. Могу я навестить вас, когда буду опять в городе? Я бываю здесь часто — привожу тяжелобольных в клинику, знаете ли, или если что-нибудь случится…
— Ну что ж…
— Скажите мне ваш адрес.
— Спросите у мистера Марбери в следующий приезд, если вы вправду хотите знать.
— Вправду ли? Вот увидите!
II
О любви Кэрол и Уила Кенникота нечего рассказать, кроме того, что можно услышать в любой летний вечер в любом тенистом уголке. Биология и мистерия. В их речах была банальность и поэзия, в их молчании — удовлетворенность или трепет, когда его рука ложилась на ее плечи. Тут была вся красота молодости, впервые замеченной, когда она готова уже уйти, и вся обыденность ухаживания преуспевающего неженатого мужчины за миловидной девушкой, немного уставшей от служебной лямки и не видящей впереди ничего яркого, никого, кому она была бы рада себя посвятить.
Они честно нравились друг другу — оба они были честны. Ее огорчала в нем жажда наживы, но она была уверена, что он не обманывает своих пациентов и следит за медицинскими журналами. А его мальчишеская веселость на их совместных прогулках вызывала у нее и нечто большее, чем просто симпатию.
Они уходили из Сент-Пола вниз по реке до Мендоты. В спортивном кепи и мягкой рубашке Кенникот казался стройнее. А Кэрол в темно-сером шотландском берете, синем шерстяном жакете с выпущенным поверх него необычайно широким и от этого очень милым отложным белым воротничком, в юбке, не прикрывающей лодыжек, и спортивных туфельках была совсем юной. Мост Хайбридж, проложенный через Миссисипи, соединяет низкий левый берег с противоположным обрывистым. Глубоко внизу, на Сент-Полской стороне, на илистой отмели жмется жалкий поселок: огороды, в которых копаются куры, лачуги, сколоченные из старых сывесок, листов гофрированного железа и досок, выуженных из реки. Кэрол любила, перегнувшись через перила, глядеть вниз на этот поселок, нищий, как деревушки по берегам Янцзы. В сладостном воображаемом страхе она вскрикивала, жалуясь, что у нее от высоты кружится голова. И испытывала такое понятное удовольствие, когда сильная мужская рука возвращала ей ощущение безопасности, а уши ее не слышали привычных рассуждений какой-нибудь здравомыслящей учительницы или библиотекарши: «Если вам страшно, отчего же вы не отойдете от перил?»
А с высокого берега Кэрол и Кенникот любовались раскинувшимся на холмах за рекой Сент-Полом — он вставал величественной панорамой от купола кафедрального собора до купола Капитолия штата.
Дорога вдоль реки вела мимо каменистых вспаханных склонов, узких, глубоких лощин, рощ, обагренных сентябрьским пламенем, к Мендоте, — и вот с холма открывался вид на белые домики и высокий шпиль, окруженный купой деревьев. Тихий уголок старого мира. В этой молодой стране такой городок и вправду может считаться старинным. Здесь гордо высится каменный дом, построенный королем мехоторговцев генералом Сибли в 1835 году. Штукатуркой для него послужил речной ил, а вместо дранки были веревки, свитые из травы. Кажется, что он простоял уже много веков. В его просторных комнатах Кэрол и Кенникот нашли гравюры того времени-джентльмены в голубых фраках, неуклюжие телеги, груженные мехами, солдаты с короткими бакенбардами, в фуражках набекрень и с волочащимися палашами.
Все это говорило о прошлом, о прошлом их Америки, которое было особенно дорого Кэрол и Кенникоту еще потому, что они открывали его вдвоем. На ходу они разговаривали как-то более откровенно, более интимно. Они переправлялись на пароме через Миннесоту. Взбирались на холм к круглой каменной башне форта Снеллинг. Смотрели на слияние Миссисипи и Миннесоты и вспоминали людей, пришедших сюда восемьдесят лет назад, — мэнских дровосеков, нью-йоркских торговцев, солдат с холмов Мэриленда.
— Как хороша наша страна, и как я горжусь ею! Давайте сделаем ее такой, какой мечтали ее видеть все эти люди! — Отнюдь не сентиментальный Кенникот был так растроган, что готов был произносить обеты.
— Давайте!
— Поедемте со мной! Поедемте в Гофер-Прери! Вы научите нас, как это сделать. Приобщите наш город к искусству, сделайте его… художественным. Это чертовски милый городок, но я признаю: от искусства мы все далеки. Надо думать, что наш лесной склад уступает греческим храмам. Поезжайте туда! Переделайте нас!
— Я бы с удовольствием. Как-нибудь…
— Теперь! Вы полюбите Гофер-Прери. Последние годы мы много занимались газонами, садами, и он такой уютный — большие деревья и… лучшие люди на свете. И все очень способные. Я уверен, что Льюк Доусон…
Кэрол пропускала имена мимо ушей. Она не представляла себе, чтобы когда-нибудь они могли иметь для нее значение.
— Я уверен, что у Льюка Доусона больше денег, чем у иных богачей на Верхней авеню. А мисс Шервин в нашей школе — настоящее чудо! Читает по-латыни, как я по-английски! А железоторговец Сэм Кларк, вот мастак — во всем штате нет никого, с кем было бы лучше ходить на охоту. Если вам надо образованности, то, кроме Вайды Шервин, у нас есть преподобный Уоррен, проповедник-конгрегационалист, и профессор Мотт, инспектор учебных заведений, и адвокат Гай Поллок — говорят, он пишет настоящие стихи, и… и Рэйми Вузерспун, тоже не такой уж олух, если узнать его поближе, а поет он прямо здорово! И… и куча других. Лайм Кэсс. Только, конечно, ни у кого нет вашей утонченности. Но не думайте, это не помешает им оценить вас. Поедем! Вы будете командовать нами!
Они сидели на склоне холма под стеной старого форта, скрытые от посторонних взоров. Кенникот обнял девушку за плечи. Утомленная ходьбой, немного озябшая, она, ощущая его теплоту и силу, благодарно прижалась к его груди.
— Вы знаете, что я люблю вас, Кэрол!
Она не ответила и только дотронулась пальчиком до его руки.
— Вот вы говорите, что я ужасный материалист. Но я ничего не смогу с этим поделать, если вы не будете тормошить меня.
Она не ответила. Она не могла думать.
— Вы говорите, доктор может вылечить город, как вылечивает человека. Это вы должны вылечить город от его болезней, а я буду вашим хирургическим инструментом!
Кэрол не следила за его словами, она вслушивалась только в их гулкое, энергичное звучание.
Она была возмущена и восхищена, когда он поцеловал ее в щеку и воскликнул:
— К чему без конца слова и слова! Разве мои руки не говорят за меня?
— О, не надо, не надо!
Она подумала, что, наверно, должна рассердиться, но это была лишь мимолетная мысль, и вдруг она заметила, что плачет.
Потом они сидели, отодвинувшись друг от друга, и делали вид, что никогда не были ближе. Она старалась говорить равнодушно:
— Я была бы рада… увидеть Гофер-Прери.
— К вашим услугам) Вот он! Я захватил с собой несколько снимков, чтобы показать вам.
Почти касаясь щекой его рукаса, она разглядывала городские виды. Снимки были неудачны. Она различала только деревья, кусты, крылечко в тени листвы. Но при виде озер у нее вырвалось восклицание: в темной воде отражались лесистый обрывистый берег и утки, летящие вереницей. На камнях в широкополой соломенной шляпе стоял рыболов с засученными рукавами и показывал пойманную рыбу. Один зимний снимок Ласточкиного озера был похож на офорт: блеск льда, снег во впадинах болотистой косы, норка мускусной крысы, тонкие черные линии камыша, сплетенные стебли замерзшей травы. Впечатление ясной, морозной бодрости.
— Разве плохо было бы побегать здесь час-другой на коньках или промчаться на буере, а потом пить дома кофе с горячими булочками? — спросил он.
— Да, пожалуй, занятно…
— А вот еще интересный снимок. Вот где вас не хватает!
Вид вырубки в лесу. Первые, неуверенные борозды среди пней. Невзрачная бревенчатая хижина, обмазанная глиной и крытая соломой. Перед нею женщина в мешковатом платье, с туго стянутыми на голове волосами и ребенок, весь перепачканный, но с чудесными, лучистыми глазками.
— Из таких людей состоит добрая половина моей клиентуры. Ниле Эрдстрем, молодой работящий швед. Через десять лет у него будет отличная ферма, но пока… Я оперировал его жену на кухонном столе, а мой кучер давал наркоз… Посмотрите на втого чумазого младенца! Тут нужна рука женщины, такой, как вы. Он ждет вас! Загляните в глаза малышу. Видите, как он просит?..
— Не надо! Мне их жаль. О, как хорошо было бы помочь им… так хорошо!
Когда его руки протянулись к ней, у нее на все сомнения был один ответ: «Хорошо… так хорошо!»
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
I
Под клубящимися над прерией облаками движется стальная масса. Раздражающий стук и лязг на фоне непрерывного гула. Острый запах апельсинов смешивается с испарениями немытых тел и всяческой рухляди.
Беспорядочно раскинувшиеся городки — словно выброшенные на чердак картонки. Бледно-золотые полосы жнивья, прерываемые лишь купами ив вокруг белых домиков и красных амбаров.
Пассажирский поезд номер семь с лязгом ползет по Миннесоте, незаметно взбираясь на гигантское плоскогорье, простирающееся на тысячи миль, от жарких низовий Миссисипи до Скалистых гор.
Сентябрь, жаркий и пыльный.
В составе поезда нет нарядных пульмановских вагонов. Спальные вагоны Востока заменены сидячими — каждый маленький диванчик разделен на два раздвижных плюшевых кресла: их подголовники покрыты салфеточками сомнительной чистоты. Вагон разделен надвое барьерчиком из резных дубовых колонок, а проход обшит нестругаными, некрашеными, дочерна засаленными досками. Ни проводника, ни подушек, ни постельного белья. И так в этих длинных стальных ящиках весь день и всю ночь будут ехать фермеры с вечно утомленными женами и детьми, которые кажутся все одного возраста, рабочие, отправляющиеся на заработки, коммивояжеры в котелках и начищенных ботинках.
Они измучены жарой и давкой, все поры их кожи забиты грязью; они спят как попало, уткнувшись головой в оконное стекло или подложив на локотник свернутое пальто и выставив ноги в проход. Они не читают и, по — видимому, не думают. Они ждут. Покрытая ранними морщинами, неопределенного возраста женщина, двигающаяся так, будто у нее высохли все суставы, открывает чемодан, где виднеются измятые блузки, протертые домашние туфли, пузырек с лекарством, оловянная чашка и сонник в бумажной обложке, который всучили ей в газетном киоске. Она достает сероватый сухарь и дает его лежащему на спинке и горько плачущему ребенку. Крошки падают на красный плюш дивана; женщина вздыхает и пытается смахнуть их, но они подпрыгивают и упрямо падают обратно на плюш.
Перепачканные мужчина и женщина жуют бутерброды и бросают корки на пол. Дюжий кирпично-красный норвежец стаскивает башмаки, облегченно бурчит что-то и протягивает ноги в толстых серых носках на противоположное сиденье.
Беззубая старуха с редкими желто-белыми, цвета застиранного белья волосами, сквозь которые виднеется голая кожа, по-черепашьи разевая рот, тревожно хватает свою сумку, раскрывает ее, заглядывает внутрь, закрывает, сует под сиденье, поспешно вытаскивает снова, открывает и прячет еще и еще раз. Сумка полна сокровищ и сувениров: кожаная пряжка, истрепанная программа концерта духового оркестра, обрывки лент, кружев, атласа. В проходе возле нее, в клетке, громко негодует попугай.
На двух обращенных один к другому диванах, занятых многочисленной семьей горняка-словака, раскиданы башмаки, куклы, бутылка виски, какие-то свертки в газетной бумаге и мешок для рукоделия. Старший мальчик достает из кармана куртки губную гармонику, стряхивает с нее табак и играет «Поход через Джорджию», пока у всех в вагоне не начинает болеть голова.
Проходит разносчик и предлагает шоколад и лимонное драже. Какая-то девочка то и дело семенит к бачку с водой и обратно. Из толстого бумажного кулька, которым она пользуется вместо чашки, каплет на пол, и при каждом путешествии она спотыкается о ноги плотника, который ворчит на нее: «Эй, гляди, куда лезешь!»
Замызганные грязью двери открыты; из отделения для курящих тянется синяя струя удушливого табачного дыма и доносится хохот: там смеются над анекдотом, который молодой человек в синем костюме, лиловом галстуке и светло-желтых ботинках рассказывает приземистому пассажиру в комбинезоне механика из гаража.
Воздух становится все тяжелее и тяжелее.
II
Место каждого пассажира — его временный дом; большинство пассажиров были жильцы неряшливые. Но один уголок казался чистым и обманчиво прохладным. Там сидел человек, несомненно зажиточный, и нежная черноволосая девушка, опиравшаяся лакированными туфельками на безукоризненный кожаный чемодан.
Это был доктор Уил Кенникот и его молодая жена Кэрол.
После года ухаживания они поженились и теперь возвращались в Гофер-Прери из свадебного путешествия по горам Колорадо.
Вид этих кочевых орд, населяющих медленные пассажирские поезда, не был для Кэрол чем-то неожиданным. Она познакомилась с ними во время поездок из Сент-Пола в Чикаго. Но теперь, когда ей предстояло жить среди этих людей, облагораживать их, подбадривать, украшать их жизнь, они возбуждали в ней острый и тревожно-брезгливый интерес. Они пугали и подавляли. Они были такие серые! Она всегда утверждала, что в Америке нет отсталых крестьян, и теперь отстаивала перед собой свое мнение, стараясь увидеть признаки предприимчивости и одухотворенности в молодых фермерах-шведах и в коммивояжере, трудившемся над бланками своих заказов. Но пассажиры постарше — как янки, так и норвежцы, немцы, финны, канадцы, — все, казалось, примирились с бедностью. «Они-то уж, несомненно, простые, темные крестьяне!» — вздыхала она.
— Неужели нельзя их пробудить? Что если бы они познакомились с научными методами земледелия? — допытывалась она, хватая за руку Кенникота.
Медовый месяц произвел в ней большую перемену. Она испугалась вихря пробудившихся в ней чувств. Уил оказался великолепным человеком — веселым, сильным, удивительно опытным в устройстве биваков на лоне природы, нежным и деликатным в те часы, когда они лежали друг подле друга в палатке, разбитой среди сосен где-нибудь высоко, на уединенном горном отроге.
Он поймал ее руку, пробудившись от мыслей о практике, к которой теперь возвращался.
— Этих людей? Пробудить? Зачем? Они счастливы!
— Но они так провинциальны. Нет, это не то слово. Он и… о, они так глубоко увязли в грязи!
— Вот что, Кэрри. Тебе придется оставить свои городские представления, что если у человека не выутюжены брюки, — значит, он дурак. Эти фермеры очень сметливы и деятельны.
— Я знаю! Вот это-то и больно. Жизнь, видно, дается им нелегко. Все эти уединенные фермы, скрипучий поезд…
— Ну, это им нипочем. А кроме того, жизнь быстро меняется. Автомобиль, телефон, бесплатная доставка покупок по деревням. Все это теснее и теснее связывает фермеров с городом. Конечно, нужно время, чтобы насадить это там, где пятьдесят лет назад была первобытная глушь. Но уже и теперь ведь фермер садится субботним вечерком в свой форд или оверленд и попадает в кино быстрее, чем вы, живя в Сеит-Поле, — трамваем.
— Ив этих городках, мимо которых мы проезжаем, они ищут отдыха от своей бесцветной жизни? Неужели ты не понимаешь? Да взгляни только на них!
Кенникот был изумлен. С детства он видел эти города из поезда, на этой же самой железнодорожной линии. Он проворчал:
— Да что же в них худого? Отличные, преуспевающие городки. Ты бы удивилась, узнав, сколько пшеницы и ржи, картофеля и кукурузы отгружают они ежегодно.
— Но они так безобразны!
— Согласен, что они не так уютны, как Гофер-Прери. Но дай срок!
— Что это изменит, раз нет никого, кто хотел бы и умел распланировать их? Сотни заводов стараются придать красивый вид автомобилям. А эти городки отданы на волю случая. Нет! В этом нет ничего хорошего. Нужно же было суметь придать им такой жалкий вид!
— Ну, они не так уж плохи, — коротко возразил Кенникот.
Он стал ловить ее руку — это называлось у них «играть в кошки-мышки». Но на этот раз она впервые не ответила на его шутливую ласку. Она смотрела на Шенстром, поселок с полуторастами жителей, к которому подходил поезд.
Бородатый немец и его жена с вытянутыми трубочкой губами вытащили из-под сиденья огромный саквояж из искусственной кожи и выбрались из вагона. Станционный служащий подал в багажный вагон тушу теленка. Других признаков какой-либо деятельности в Шенстроме не было. В станционной тишине Кэрол слышала, как где-то в стойле била копытом лошадь и плотник приколачивал дранку.
Деловой центр Шенстрома тянулся на целый квартал вдоль железной дороги. Это был ряд одноэтажных лавок, крытых оцинкованным железом или гонтом, выкрашенным в красный или ядовито-желтый цвет. Постройки были разнокалиберны и казались временными сооружениями, словно хижины золотоискателей из кинофильма. Станция помещалась в небольшом однокомнатном здании; с одной стороны к ней примыкал заляпанный навозом хлев, с другой — зерновой элеватор малинового цвета. Этот элеватор с башней, возвышавшейся над гонтовой крышей, напоминал злобного широкоплечего верзилу с маленькой заостренной головой. Единственными пригодными для людей зданиями, видными из вагона, были красная кирпичная, весьма претенциозная католическая церковь и дом священника в конце Главной улицы.
Кэрол потянула мужа за рукав.
— Я думаю, ты не скажешь вот про этот городок, что он «не так уж плох»?
— Эти немецкие поселки действительно развиваются медленно. Тем не менее… Взгляни-ка, вон человек выходит из мелочной лавки и садится в большущий автомобиль. Я с ним знаком. Ему принадлежит чуть ли не полгорода, не считая лавки. Его зовут Раускэкл. Скупил множество закладных и спекулирует землей. Хорошо варит голова у этого малого. Говорят, он стоит добрых триста или четыреста тысяч долларов. У него желтый кирпичный домина с садом. Дорожки выложены плитками, все устроено превосходно. Но это на другом конце города, отсюда не видно. Я как-то раз проезжал мимо. Да, вот он какой!
— Ну, если у него столько всего, тогда совсем нет оправдания тому, что я здесь вижу. Если бы его триста тысяч вернуть городу, как оно и следует, можно было бы сжечь все лачуги и на эти деньги создать чудеснейший городок, мечту! Это была бы жемчужина! Почему фермеры и горожане дают волю этому барону?
— Должен признаться, я иногда не совсем тебя понимаю, Кэрри. Почему дают ему волю? Да им без него не управиться! Пусть он ограниченный старый немец и пусть пастор веревки из него вьет, но когда нужно ухватить хороший кусок земли, тут он настоящий волшебник!
— Понимаю. Он для них символ красоты. Город создал его вместо того, чтобы создавать настоящие дома.
— Честное слово, не понимаю, куда ты клонишь? Ты просто устала от долгой езды. Тебе сразу станет лучше, когда ты приедешь домой, и примешь ванну, и наденешь свой голубой халатик. О, это опасное одеяние, моя маленькая колдунья!
Он сжал ей руку и многозначительно поглядел на нее.
Они двинулись дальше, уходя от пустынной тишины Шенстрома. Поезд скрипел, гремел и раскачивался. Было душно до головокружения. Кенникот заставил жену отвернуться от окна и положить голову ему на плечо. Слова мужа немного рассеяли ее скверное настроение. Но ей не хотелось расставаться со своими мыслями, и когда Кенникот, уверившись в том, что разрешил все ее недоумения, вытащил шафраново-желтую книжку уголовных рассказов, она снова подняла голову.
«Здесь, — размышляла она, — самая молодая страна мира: север Среднего Запада. Страна молочного скота и чудесных озер, новейших автомобилей и хибарок из толя, страна красных силосных башен, грубой речи и безграничных надежд. Страна, которая кормит четверть мира, хотя работа здесь еще только началась. Несмотря на все свои телефоны, банковские счета, пианолы и кооперативные союзы, эти потные фермеры, по сути дела, еще только поднимают целину. Несмотря на все изобилие и богатство, это все еще первобытная страна. Что ждет ее впереди? — думала она. — Неужели и эти ровные, бескрайние поля, как хлопьями копоти, покроются городами и фабриками? Что там будет — красивые, добротные дома для всех? Или самодовольные дворцы, окруженные угрюмыми лачугами? А люди? Потянется ли молодежь к знанию и радости? Будет ли у нее желание бороться с веками освященной ложью? Или будущее здесь — это толстые, дряблокожие женщины, вымазанные жиром и белилами, вырядившиеся в шкуры животных и окровавленные перья убитых птиц; женщины, которые будут играть в бридж, держа карты пухлыми, унизанными драгоценностями пальцами с розовыми ногтями; женщины, которые, несмотря на проделанную над ними кропотливую работу, до смешного похожи на своих надутых болонок? Воцарится ли и тут старое, неизбывное неравенство, или история этой страны будет иной, отличной от унылой зрелости других стран? Какое будущее и какие надежды?»
От этих мыслей у Кэрол разболелась голова.
Она смотрела на прерию, то плоскую на огромном протяжении, то полого-волнистую. Ее ширина и беспредельность, час назад вдохновлявшие Кэрол, теперь пугали ее. Как она раскинулась! С ней не совладать, ее не постигнуть!.. Кенникот был погружен в детектив. С чувством одиночества, которое особенно томительно, когда оно охватывает вас на людях, Кэрол старалась отогнать встававшие перед нею вопросы и взглянуть на прерию беспристрастно.
Трава вдоль полотна выгорела, остались лишь сухие колючки и обугленные стебли. За ровной линией ограды из колючей проволоки кое-где золотились пучки лозняка. И больше ничего не отгораживало ее от необозримой равнины — вдаль уходили осенние сжатые поля, по сто акров на участок, шершавые и серые вблизи, но в туманной дали напоминающие рыжеватый бархат, распяленный на склонах пологих холмов. Длинные ряды пшеничных скирд маршировали, как солдаты в поношенных желтых плащах. Свежевспаханные поля лежали, как черные знамена, упавшие на отдаленный склон. Воинственная огромная стихия, могучая, немного суровая, не смягченная приветливыми садами.
Кое-где попадались купы дубов на лужайках, поросших низкой дикой травой. А через каждую милю или две — цепочки кобальтово-синих болот и над ними трепещущие стайки зуйков.
Вся эта трудовая страна была залита оплодотворяющим светом. Солнце нестерпимо сверкало на оголенном жнивье. Тени гигантских кучевых облаков непрерывно скользили по невысоким пригоркам. Небо было шире, и выше, и синее, чем в городе, — так решила Кэрол.
«Великая страна и родина великих», — вспомнила она строчку откуда-то.
Кенникот вдруг вывел ее из задумчивости, радостно объявив:
— Знаешь, вторая остановка отсюда — Гофер-Прери! Мы дома!
III
Это слово «дома» ошеломило ее. Неужели она обязана жить всю жизнь в этом городе, называемом Гофер-Прери? А толстый человек рядом с ней, осмелившийся определять ее будущее, — ведь он чужой! Она повернулась в его сторону и уставилась на него. Кто он такой? Почему сидит возле нее? Он совсем другой породы! У него массивная шея, тяжелая речь. Он на двенадцать или на тринадцать лет старше ее. Он не способен чем-нибудь увлечься, принять участие в какой-нибудь фантастической выходке. Ей не верилось, что она спала в его объятиях. Это был один из тех снов, которые видят, но о которых потом не говорят.
Она твердила себе, что он добр, предан и деликатен. Дотронулась до его уха, погладила по щеке и снова отвернулась, стараясь увидеть город глазами Кенникота. Он не будет похож на эти запущенные поселки, этого не может быть! Ведь в нем три тысячи жителей. А это много! Домов там около шестисот или даже больше. И… маленькие озера под городом, наверное, прелестны. Она видела их на снимках. Право, они очаровательны!
Когда поезд отошел от Уэкиниана, она начала нетерпеливо ждать озер — этих ворот в ее будущую жизнь. Но когда она увидела их — слева от полотна, — единственным впечатлением было то, что они похожи на снимки.
За милю до Гофер-Прери поезд поднимается на невысокий, изогнутый кряж, и Кэрол разом увидела весь город. Порывистым движением подняла раму окна и выглянула; пальцы ее левой руки трепетали на подоконнике, правая была прижата к груди.
И она увидела, что Гофер-Прери — просто увеличенная модель всех тех поселков, мимо которых они проезжали. Только в глазах такого человека, как Кенникот, он мог быть чем-то исключительным. Скученные низкие деревянные дома нарушали однообразие равнины не больше, чем его нарушила бы какая-нибудь ореховая роща. Поля набегали на город и проносились дальше. Он не был защищен и сам никого не мог защитить. В нем не было и намека на достоинство и зарождающееся величие. Только красный элеватор и несколько обитых железом церковных шпилей возвышались над общей массой зданий. Просто лагерь на переднем краю цивилизации, рабочий поселок на краю света. Жить здесь нельзя. Немыслимо. Невозможно.
Люди здесь должны быть так же неказисты, как их дома, так же плоски, как их поля. Она не может оставаться здесь. Придется порвать с этим человеком и бежать.
Она покосилась на мужа. И сразу почувствовала себя беспомощной перед его зрелой силой и была тронута его волнением, когда, отбросив в сторону книжонку, он нагнулся за чемоданами, а потом поднялся с пылающим лицом и торжественно провозгласил:
— Приехали!
Она сочувственно улыбнулась и стала смотреть в окно. Поезд входил в город. Дома на окраине представляли собой старые, потемневшие красные строения с деревянными карнизами или мрачные дощатые коробки, похожие на ящики из-под овощей. Попадались также новенькие бунгало на бетонных, под камень, фундаментах.
Поезд шел мимо элеватора, мимо безобразных резервуаров для нефти, мимо маслобойного завода, мимо дровяных складов, мимо скотного двора, грязного, затоптанного и зловонного. Вот показалось приземистое красное здание станции и платформа, переполненная небритыми фермерами и просто зеваками — вялыми людьми с потухшими глазами. Путешествие Кэрол окончилось. Дальше пути ей не было. Здесь был конец — конец света. Она сидела с закрытыми глазами и страстно желала проскользнуть мимо Кенникота, спрятаться где-нибудь в поезде, умчаться дальше, к Тихому океану.