— Вы хорошо вели себя в мое отсутствие?
Редактор прокричал в ответ:
— Ну, вас так долго не было, что все ваши пациенты выздоровели! — И он с важным видом расспросил их, надеясь поместить в «Неустрашимом» заметку об их поездке.
Джексон Элдер крикнул им:
— Эй, публика! Ну что, как на севере?
Миссис Мак-Ганум помахала им рукой со своего крыльца.
«Они рады видеть нас, — сказала себе Кэрол. — Мы здесь что-то значим. Эти люди удовлетворены своей жизнью. Почему же я не могу быть такой же? Но разве могу я сидеть так всю жизнь и довольствоваться этим «Эй, публика»? Им нужны громкие приветствия на Главной улице, а мне — звуки скрипок в отделанной панелями гостиной. Почему?..»
V
Вайда Шервин много раз заходила после уроков; она держалась тактично и была неистощима на рассказы. Она рыскала по городу и собирала комплименты Кэрол: докторша Уэстлейк изрекла, что Кэрол «очень милая, веселая и образованная молодая женщина», а Брэд Бемис, жестяник при складе Сэма Кларка, заявил, что «на нее приятно работать и чертовски приятно смотреть».
Но Кэрол все еще не могла сблизиться с Вайдой. Ей было досадно, что этот посторонний человек знает о ее унижении. Впрочем, Вайда не долго потакала ей. Вскоре она уже твердила:
— Довольно вам, милая, кукситься! Пора взять себя в руки! Город почти перестал болтать о вас. Пойдемте со мной в Танатопсис-клуб. Там получают лучшие журналы, обсуждают текущие события. Там так интересно!
Предложения Вайды были настойчивы, но Кэрол не могла преодолеть свое равнодушие и послушаться ее.
Ее настоящей подругой была Би Серенсон.
Как ни сочувствовала Кэрол низшим классам, все же воспитание приучило ее смотреть на прислугу как на низший и, чуждый сорт людей. Но она сделала открытие, что Би удивительно похожа на тех девушек, которые нравились ей в колледже, и что как подруга она гораздо лучше молодых дам из «Веселых семнадцати». С каждым днем они все более откровенно превращались в двух девочек, играющих в хозяйство. Би простодушно считала Кэрол самой красивой и изысканной леди в Гофер-Прери. Она постоянно восклицала: «Вот шикарная шляпа!» или: «Я думаю, все эти леди умрут, когда увидят, как красиво вы причесались!». В этом не было ни смирения служанки, ни лицемерия рабыни. Это было восхищение новичка перед старшекурсником.
Вдвоем составляли они ежедневное меню. В начале такого совещания Кэрол важно сидела за кухонным столом, а Би возилась у раковины или с вьюшками у плиты. Под конец же они обе оказывались за столом, и Би, захлебываясь от смеха, рассказывала о том, как поставoик льда пытался ее поцеловать, или же Кэрол делилась своими мыслями: «Всякий знает, что мистер Кенникот гораздо умнее доктора Мак-Ганума». Когда Кэрол возвращалась с покупками, Би выскакивала в переднюю, снимала с Кэрол пальто, терла ей озябшие руки и спрашивала: «Ну что, много было сегодня народу в лавках?»
Это была дружба, на которую Кэрол могла положиться.
VI
В те несколько недель, когда Кэрол избегала людей, ее внешняя жизнь никак не изменилась. Кроме Вайды, никто и не подозревал о ее мучениях. Даже когда ей было совсем плохо, она по-прежнему болтала с женщинами на улице и в лавках. Но без Кенникота она не ходила к «Веселым семнадцати».
На суд города она выставляла себя только тогда, когда отправлялась за покупками, да еще во время обряда официальных дневных визитов, когда миссис Лаймен Кэсс или миссис Джордж Эдвин Мотт, в чистых перчатках, с крошечным платочком и кожаным футлярчиком для визитных карточек, с застывшим в одобрительной улыбке лицом, сидела у нее на краешке стула и осведомлялась: «Нравится ли вам в Гофер-Прери?» В гостях у Хэйдоков или Дайеров она пряталась за мужа, изображая простодушную молодую жену.
Но теперь Кэрол осталась без защиты. Кенникот повез больного в Рочестер на операцию. Он должен был отсутствовать два или три дня. Она не огорчалась, она даже с удовольствием предвкушала, как ослабнет матримониальная узда и она ненадолго превратится опять в мечтательную поэтичную девушку. Но когда он уехал, дом оказался до ужаса пустым. Би в этот день ушла, вероятно, она пила сейчас кофе у своей двоюродной сестры Тины и болтала с ней об ухажерах. Это был день ежемесячного ужина и вечернего бриджа у «Веселых семнадцати», но Кэрол не решилась пойти.
Она сидела одна.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
I
Задолго до вечера дом зажил какой-то таинственной жизнью. Тени скользили по стенам и таились за каждым стулом.
Не скрипнула ли дверь?
Нет, она не пойдет к «Веселым семнадцати». У нее не хватит сил притворяться перед ними и любезно улыбаться в ответ на грубости Хуаниты. Сегодня нет. Но ей хотелось, чтобы к ней пришли гости. Вот сейчас! Хоть бы зашел кто-нибудь, кто к ней расположен: Вайда, или миссис Сэм Кларк, или старенькая миссис Чэмп Перри, или милая докторша Уэстлейк. Или Гай Поллок! Она позвонит по телефону…
Нет. Это не годится. Они должны прийти сами.
Может быть, и придут.
Почему бы им не прийти?
На всякий случай она приготовит чай. Придут они — великолепно, не придут-тоже не беда! Она не хочет опускаться, живя в этой деревне. Она не сдастся! Она будет соблюдать церемонию чаепития, в которой всегда видела символ свободной, утонченной жизни.
Пусть это по-детски, но ведь будет даже забавно пить чай одной и делать вид, будто она занимает беседой умных людей. Будет весело!
Она привела в исполнение эту блестящую идею. Помчалась на кухню, развела огонь и, напевая что-то из Шумана, вскипятила воду, подогрела печенье с изюмом на разостланной в духовке газете. Потом сбегала наверх и принесла самую тонкую чайную скатерть. Достала серебряный поднос и расставила на нем прибор. Торжественно внесла его в гостиную, поставила на длинный, вишневого дерева стол, сдвинув для этого в сторону свое вышиванье, библиотечный томик Конрада, несколько номеров «Субботней вечерней почты», «Литературный альманах» и «Географический журнал», который читал Кенникот.
Она переставляла поднос с места на место, примерялась, как его лучше расположить. Потом покачала головой. Она деловито раздвинула рабочий столик, постави — да его в нише трехстворчатого окна, опять разгладила скатерть, немного передвинула поднос. «Когда-нибудь потом куплю чайный столик красного дерева», — с удовольствием подумала она.
Она принесла две чашки и две тарелочки. Для себя поставила стул с прямой спинкой, а для гостя — удобное большое кресло, которое с трудом подтащила к столу.
Наконец всевозможные приготовления были закончены. Она села и начала ждать. Прислушивалась к звонку у двери, к телефону. Ее жажда деятельности была утолена. Руки опустились.
Наверное, Вайда Шервин услышит ее призыв.
Кэрол выглянула в окно. Снег сдувало с крыши Хоулендов, и он лился на землю, как вода из шланга. Широкие дворы на другой стороне улицы помутнели от вихрящегося снега. Черные деревья ежились от холода. Дорога была изрезана обледенелыми колеями.
Кэрол взглянула на второй прибор на столе. Взглянула на кресло — такое пустое.
Чай остыл. Понурившись, она окунула в чайник кончик пальца. Да, совсем холодный! Не стоило больше ждать.
Чашка напротив нее блестела холодной пустотой.
Просто нелепо ждать еще. Она налила себе чаю. Потом сидела и смотрела на него. Что такое она хотела сделать? Ах, да, как глупо, конечно же, взять кусок сахару!
Ей не хотелось пить этот мерзкий чай.
Она вскочила, бросилась на диван и заплакала.
II
Она снова задумалась, серьезнее, чем ей случалось за последние недели. Снова взвесила свое решение переделать город, разбудить, «реформировать» его. Перед нею волки, а не овцы? Ну и что ж? Они сожрут ее еще скорее, если она будет трусить. Биться или быть съеденной! Легче переделать город, чем умиротворить его. Она не могла принять взгляды этих людей. В них не было ничего, кроме умственного убожества, кроме болота предрассудков и страхов. Она должна переделать этих людей на свой лад. Она, конечно, не Венсан де Поль, чтобы направлять и перевоспитывать народ, но это ничего. Стоит хоть чуточку поколебать их недоверие ко всякой красоте, и это будет началом конца. Посеянное зерно может прорасти и когда-нибудь своими окрепшими корнями расколоть стену их посредственности. Если она не может, как ей хотелось, сделать это большое дело весело, с гордо поднятой головой, это еще не значит, что она должна удовлетвориться ничтожеством захолустья. Она все-таки посадит хоть одно зерно в глухую стену.
Права ли она? Верно ли, что этот городок, который для трех с лишним тысяч жителей служит центром вселенной, всего лишь глухая стена? Разве, вернувшись из Лак-ки-Мер, она не почувствовал сердечности в их приветствиях? Да нет же! Все десять тысяч таких Гофер-Прери не держат монополии на приветствия и дружеские рукопожатия. Дружба Сэма Кларка не вернее дружбы тех девушек-библиотекарш, которых она знавала в Сент — Поле, или ее знакомых в Чикаго. И при этом у них еще было много такого, чего при всем его самодовольстве не хватало Гофер-Прери, — мира веселья и приключений, музыки и монументальной бронзы, воспоминаний о туманных тропических островах, и парижских ночах, и стенах Багдада; мира социальной справедливости и бога, который возвещал свою волю не в корявых гимнах.
Одно зерно! Какое — это все равно. Всякое знание и свобода едины. Но она так долго откладывала поиски зерна! Не может ли она предпринять что-нибудь с этим Танатопсис-клубом? Или, может быть, ей удастся сделать свой дом настолько притягательным, чтобы таким путем добиться влияния? Она научит Кенникота любить поэзию. Да, вот это-начало! Она так ясно представила себе, как они у камина (у несуществующего камина!) склоняются над большими, прекрасными страницами, что угнетавшие ее призраки быстро исчезли. Двери больше не скрипели; по гардинам не скользили неясные тени — из сумрака выступали просто складки красивой ткани, и когда Би вернулась домой, Кэрол пела у рояля, до которого не дотрагивалась уже много дней.
За ужином им обеим было весело. Кэрол сидела в столовой, в черном атласном платье с золотой отделкой. Би, в синей блузке и переднике, Јла на кухне. Но дверь была открыта, и Кэрол спрашивала:
— Вы не видели в витрине у Даля уток?
Л Би отвечала нараспев:
— Не-ет, мэм!.. А уж повеселилась я сегодня! У Тины был кофе с «кнекебредом», и пришел ее ухажер, и мы хохотали до упаду. Он говорил, что он президент, а меня сделает финляндской королевой. А я воткнула перо в волосы и кричу, что ухожу на войну… Вот потеха-то была, и не сказать!
Когда Кэрол вновь присела к роялю, она думала уже не о своем муже, а об отшельнике и книгочее Гае Поллоке. Ей хотелось, чтобы Поллок зашел к ней.
«Если бы его поцеловала девушка, он, наверное, вылез бы из своей скорлупы и стал больше похож на живого человека! Будь Уил так начитан, как Гай, или Гай так деятелен, как Уил, я думаю, я могла бы примириться даже с Гофер-Прери.
Уила так трудно опекать! А к Гаю я могла бы относиться по-матерински. Неужели мне нужно именно опекать кого-нибудь-А мужчину, ребенка или город? Я действительно хочу ребенка. Когда-нибудь! Но обречь его на то, чтобы здесь прошли его детские годы, когда он так восприимчив к окружающему…
Итак, в постель!
Неужели я нашла свою настоящую сферу — в Би и кухонной болтовне?
О, мне не хватает тебя, Уил! Но все-таки как приятно ворочаться в постели, сколько захочешь, не боясь разбудить тебя!
Неужели я действительно замужняя женщина, устроенная в жизни раз и навсегда? Сегодня я чувствую себя такой незамужней, такой свободной! Подумать только, что была такая миссис Кенникот, которая беспокоилась о судьбе города, называемого Гофер-Прери, когда, кроме него, есть еще целый мир!
Уил, конечно, полюбит поэзию…»
III
Мрачный февральский день. Тучи, словно вытесанные из тяжелых бревен, придавили землю; снежные хлопья нерешительно падают на истоптанные пустыри. Сумрак, не скрывающий угловатых очертаний. Линии крыш и тротуаров резки и неуклонны.
Кенникота нет уже второй день.
В доме страшно, и Кэрол убежала погулять. Было тридцать ниже нуля — слишком холодно, чтобы испытывать удовольствие. В открытых местах между домами на нее набрасывался ветер. Он колол, кусал за нос и уши, драл щеки, и она перебегала от одного прикрытия к другому, переводя дух под защитой какого-нибудь сарая или щита для реклам с измазанными клеем обрывками зеленых и красных объявлений.
Дубовая роща в конце улицы наводила на мысль об индейцах, охоте, лыжах, и Кэрол, миновав коттеджи, заваленные вдоль стен землей, выбралась за черту города, к ферме на низком холме, покрытом сугробами жесткого снега. В свободной нутриевой шубке и котиковой шапочке, с девственно свежими щеками, не изборожденными морщинами мелких провинциальных страстей, она казалась здесь, на этом унылом пригорке, так же неуместна, как красная птичка-кардинал на глыбе льда. Она поглядела вниз, на Гофер-Прери. Снег лежал сплошной пеленой от самых улиц до всепоглощающей прерии позади, и казалось, что во всем городе негде укрыться от непогоды. Дома были просто черными пятнами на белой равнине. Душа Кэрол содрогалась от этого пустынного безмолвия, а тело — от порывов ветра.
Она побежала назад, в лабиринт улиц, ее тянуло к желтому блеску витрин и ресторанов большого города, или в первобытный лес, где носят меховые треухи и держат в руках охотничьи ружья, или на скотный двор, где от овина идет теплый пар и шумно от кур и коров, но только не в эти тусклые дома с дворами, заваленными золой, не в эти проулки, покрытые серым снегом и смерзшимися комьями грязи. Обаяние зимы исчезло. В ближайшие три месяца — морозы могут продолжаться до самого мая — снег будет все грязнее, человеческий организм будет все слабее сопротивляться стуже. Кэрол недоумевала, почему почтенные горожане прибавляют к зимнему холоду холод своих предрассудков; почему они не согревают свои души свободным, легким разговором, подобно жителям Стокгольма и Москвы, которые ценят умную беседу.
Она обошла задворки города и осмотрела трущобы «Шведского оврага». Стоит сгрудиться трем домам — и один из них всегда будет трущобным. Кларки хвастали, что «в Гофер-Прери не найти такой бедности, как в больших городах; работы по горло, благотворительность не нужна, и не преуспевают, только растяпы». Но теперь, когда сорвана маска из летних листьев и травы, Кэрол увидела нищету и угасшие надежды. В лачуге из тонких досок с толевой крышей она увидела прачку, миссис Стейнгоф, работавшую в клубах серого пара. Во дворе ее шестилетний мальчуган колол дрова. На нем была изодранная куртка и синеватый, цвета снятого молока шарф. Из рваных красных варежек выглядывали потрескавшиеся ручонки. Он то и дело дул на них и равнодушно всхлипывал.
Семья недавно прибывших финнов устроилась в заброшенном хлеву. Восьмидесятилетний старик собирал кусочки угля вдоль полотна железной дороги.
Кэрол не знала, как быть. Она чувствовала, что эти независимые граждане, которым внушали мысль, что они жители демократической страны, возмутятся, если она вздумает разыгрывать фею-благотворительницу.
Чувство одиночества исчезло, когда она дошла до торгово-промышленного центра: железнодорожной станции, где маневрировал товарный поезд, зерноэлеватора, нефтяных цистерн, скотобойни со следами крови на снегу, маслобойного завода с санями фермеров у ворот и грудами молочных бидонов, таинственного каменного сарая с надписью: «Осторожно-порох!». Тут же была любопытная мастерская памятников, где скульптор утилитарного направления в рыжем кожаном пальто, насвистывая, высекал из гранита сверкающие надгробия. Чуть подальше — небольшая лесопилка Джексона Элдера, где пахло сосновыми опилками и выли циркульные пилы. А рядом помещалось весьма важное учреждение — «Мукомольная компания Гофер-Прери, председатель Лаймен Кэсс». Окна были запорошены мучной пылью, но это было самое оживленное место в городе. Рабочие вкатывали бочонки с мукой в вагон; фермер, сидя в санях на мешках с пшеницей, спорил со скупщиком; машины внутри гудели и визжали; вода бурлила в очищенном от льда желобе.
После месяцев, проведенных в угрюмой тишине дома, этот шум был приятен Кэрол, Она пожалела, что не может работать на мельнице, что принадлежит к касте «жен лиц свободных профессий».
Она двинулась домой по глухим переулкам. У крытой толем хибарки, в том месте, где должны были быть ворота, стоял человек в грубой коричневой кожаной куртке и черной плюшевой шапке с наушниками и смотрел на Кэрол. Широкое лицо с лисьими усами глядело самоуверенно. Он стоял прямо, засунув руки в карманы и неторопливо попыхивая трубкой. Ему было лет сорок пять или сорок шесть.
— Здравствуйте, миссис Кенникот! — протянул он.
Она вспомнила его — это был водопроводчик и печник, чинивший у них в начале зимы топку.
— Здравствуйте, — пробормотала она.
— Моя фамилия Бьернстам. Меня зовут еще «Красным шведом»-помните? Очень рад снова встретить вас.
— Благодарю вас. Я осматривала окраины города.
— Стоило! Сплошное безобразие. Канализации нет, улиц не подметают, а искусства и науки представляют лютеранский пастор и католический патер. Но все — таки, черт побери, нам тут, заброшенным в «Шведском овраге», пожалуй, не хуже, чем вашему брату. Слава богу, нам хоть не приходится ходить и мурлыкать перед Хуанитой Хэйдок у «Веселых семнадцати».
Кэрол, которой казалось, что она со всеми может найти общий язык, было не по себе от дружеских разговоров этого мастерового с трубкой. Может быть, он принадлежал к числу пациентов ее мужа. Но она должна сохранять достоинство.
— Да, даже у «Веселых семнадцати» не всегда так уж интересно. Что-то очень холодно сегодня, не правда ли? Ну…
Но Бьернстам вовсе не спешил почтительно откланяться. Брови у него двигались, будто жили какой-то особой жизнью. Он с усмешкой продолжал:
— Пожалуй, мне не следовало отзываться так резко о миссис Хэйдок и ее снотворных «Семнадцати». Но я, верно, помер бы со смеху, если бы меня пригласили заседать с этой компанией. Понимаете, я, что называется, пария. Я считаюсь в городе вредным человеком, миссис Кенникот. Я атеист и, вероятно, кроме того, анархист. Ведь анархист — это всякий, кто не любит банкиров и «великую старую республиканскую партию».
Кэрол невольно переменила позу прощания на позу внимания, повернулась к Бьернстаму и отняла от лица муфту.
— По-видимому, вы правы, — пробормотала она. Потом у нее вырвалось: — Я не вижу, почему бы вам нг осуждать «Веселых семнадцать», если они вам не нравятся. Не священны же они.
— Ну нет, они очень даже священны. Доллар давно изгнал с лица земли распятие. Но я вообще-то не лезу в чужие дела. Я делаю, что хочу, и предоставляю всем тоже делать, что им нравится.
— А почему вы считаете себя парией?
— Я беден, но не завидую богатым, как этого требует приличие. Я старый холостяк. Я зарабатываю достаточно, чтобы быть сытым, а потом сижу себе, покуриваю, читаю книги по истории и не помогаю богатеть почтенному братцу Элдеру или папаше Кэссу.
— Вы… вы, верно, много читаете?
— Да. Но без разбору. Я и говорю вам — я одинокий волк. Барышничаю лошадьми, пилю дрова, работаю с дровосеками… Я еще специалист по осушению болот. Всегда мечтал поучиться в колледже. Но, думаю, учение показалось бы мне слишком медленным делом, и меня бы скоро выставили.
— Вы действительно странный человек, мистер…
— Бьернстам. Майлс Бьернстам. Наполовину янки, наполовину швед. Обычно известный как «этот чертов лодырь и болтун, что накликает всякие беды и вечно недоволен тем, как мы ведем дела». Нет, во мне нет ничего странного. Я просто книжный червь. Возможно, я прочел больше, чем могу переварить. Возможно, я недоучка. «Недоучку» надо поставить на первом месте, потому что это первое, что говорят о радикале, который ходит в блузе!
Оба посмеялись. Потом Кэрол спросила:
— Вы находите «Веселых семнадцать» глупым учреждением? Почему?
— О, позвольте нам, «подкапывающим устои», знать, чго представляет собою ваш праздный класс. Поверьте, миссис Кенникот, насколько я могу судить, единственные люди с мозгами в этом городе — я не имею в виду мозги, необходимые для ведения гроссбуха, охоты на уток или шлепанья детей — это вы, да я, да 1 ай Поллок, да мастер на мельнице. Он социалист, этот мастер. Только не говорите этого Лайму Кэссу. Он выгонит социалиста скорее, чем конокрада!
— Нет, нет, я не скажу!
— У меня с этим мастером большие споры. Он старый член партии. Ужасный догматик! Ожидает, что на земле исчезнут все беды — от сведения лесов до кровотечения из носа, — если он будет повторять такие слова, как «прибавочная стоимость». Словно по молитвеннику читает. Но все-таки он Платон и Аристотель по сравнению с такими умами, как Эзра Стоубоди, профессор Мотт или Джулиус Фликербо.
— Любопытно услыхать о таком человеке.
Он по-мальчишески ткнул носком сапога в сугроб.
— Ерунда! Вы хотите сказать, что я слишком болтлив. Согласен, я много болтаю, когда мне попадается собеседник вроде вас. Вам, верно, хочется бежать дальше, чтобы не отморозить нос?
— Да, мне, пожалуй, пора идти. Но скажите, почему вы пропустили мисс Шервин в вашем списке городской интеллигенции?
— Что ж, может, надо включить и ее. Насколько мне приходится слышать, она прилагает руку ко всему, что так или иначе смахивает на «реформу». Многие этого и не замечают. Она предоставляет миссис Уоррен, председательнице этого — как его? — Танатопсис-клуба, заправлять делами, но тайный хозяин там — мисс Шервин, и это она въедается в души наших беспечных дамочек до того, что и они начинают что-то делать. Но, видите ли… я не очень высоко ставлю все эти худосочные реформы! Мисс Шервин пытается заделать дыры в этом обросшем ракушками корабле, именуемом Гофер-Прери, и советует усердно вычерпывать воду. А Поллок пытается остановить течь тем, что читает экипажу стихи! Что касается меня, то я поставил бы корабль в док, выгнал того сапожника, который построил его так скверно, и отстроил заново от самого киля.
— Да… это… это было бы лучше. Но мне пора домой. Я того и гляди отморожу нос.
— Знаете что, зайдите ко мне, обогрейтесь и посмотрите, как выглядит конура старого холостяка.
Она с сомнением взглянула на него, на низкую лачугу, на двор, заваленный дровами и заплесневелыми досками, поверх которых валялась лоханка без обручей. Кэрол встревожилась, но Бьернстам не дал ей времени для колебаний. Он сделал рукой приглашающий жест, как бы говоря, что она сама себе советчик и что она не «почтенная замужняя женщина», а полноценное человеческое существо. Проговорив нерешительно: — Ну что ж, на минутку — только нос отогреть, — она окинула взглядом улицу, чтобы удостовериться, что никто не подсматривает, и быстро двинулась к домику.
Она просидела там целый час. Ей никогда не встречался хозяин радушнее, чем «Красный швед».
У него была всего одна комната: голый сосновый пол, небольшой верстак, удивительно аккуратно заправленная койка, сковороды и начищенный золой кофейник, посуда на полке за пузатой, как пушечное ядро, печкой, самодельные стулья, один — из половины бочонка, другой — из досок, и ряд невероятно подобранных книг: Байрон, Теннисон и Стивенсон, справочник по газовым двигателям, томик Торстена Веблена и замусоленное руководство под заглавием «Разведение, кормление, лечение и улучшение пород домашней птицы и скота».
На стене была всего одна картинка-цветной рисунок из журнала: деревня с крутыми крышами в горах Гарца, наводившая на мысль о кобольдах и златокудрых девах.
Бьернстам не суетился вокруг своей гостьи. Он просто предложил ей расстегнуть шубку и поставить ноги на ящик перед печкой. Бросив свою кожаную куртку на скамью, он опустился на сколоченный из бочонка стул и загудел:
— Может быть, я и отвратителен, но, занимаясь такой случайной работой, я сохраняю свою независимость, чем не могут похвалиться хотя бы все эти вылощенные молодчики в банках. Если я бываю груб с каким-нибудь олухом, это отчасти потому, что я не умею иначе (видит v'or, я не специалист по вопросам, какой вилкой что есть и какие брюки надевать к визитке), а главное, потому, что я кое-что значу. Я, может быть, единственный человек в округе, который помнит двусмысленную статью в «Декларации независимости» о том, что каждый американец имеет право на «жизнь, свободу и борьбу за счастье». Как-то встречаю я на улице Эзру Стоубоди. Он глядит на меня эдак важно, чтобы я, не дай бог, не забыл, что он птица высокого полета и что цена ему двести тысяч, и говорит:
«Э, Бьерквист…»
«Меня зовут Бьернстам, Эзра», — отвечаю я. (Он-то отлично знает, как меня зовут!)
«Ну, как бы вас ни звали, — говорит он, — я слыхал, что у вас есть механическая пила. Приходите-ка и распилите мне четыре штабеля дров».
«Значит, я вам понравился?» — спрашиваю я с невинным видом.
«А не все ли это равно? Чтобы к субботе было готово!»-довольно резко отвечает он. Как это простой рабочий позволяет себе дерзить пятой части миллиона в меховой дохе!
А я, чтобы позлить его, и говорю:
«Вот и не все равно! Откуда вы взяли, что вы-то мне нравитесь? Нет, знаете ли, я подумал и решил отказать вам в ссуде. Обратитесь в другой банк, только здесь нет другого!» — говорю я и иду своей дорогой.
Так вот и было. Пожалуй, я держал себя грубо и глупо. Но я считал, что должен найтись в городе хоть один человек, настолько независимый, чтобы осадить банкира!
Он встал, сварил кофе, дал Кэрол чашку и продолжал говорить то вызывающим, то виноватым тоном, как бы тоскуя по дружбе и в то же время забавляясь ее удивлением, что существует особая, пролетарская философия.
Уходя, она заметила вскользь:
— Мистер Бьернстам, если бы вы были на моем месте, вас бы очень задевало, что вас считают ломакой?
— Что? Дайте вы им в морду! Послушайте, будь я серебряной чайкой, очень бы меня трогало, как кучка жалких тюленей смотрит на то, что я летаю?
Она быстро шла по улицам, и подгонял ее не ветер, а сила передавшегося ей бьернстамовского презрения. Она смело взглянула в лицо Хуаните Хэйдок, задрала голову в ответ на небрежный кивок Мод Дайер и, сияющая, предстала дома перед Би. По телефону пригласила зайти Вайду Шервин. Потом бодро играла Чайковского, и мощные аккорды были отголоском речей смеющегося рыжего философа из крытой толем лачуги.
Когда она осторожно сказала Вайде:
— Тут, кажется, есть один человек, который забавы ради оскорбляет местных богов, Бьернстам, что ли? — предводительница реформаторов ответила:
— Бьернстам? О да! Слесарь. Редкий нахал!
IV
В полночь вернулся Кенникот. За завтраком он четыре раза повторил, что думал о Кэрол каждую минуту.
Когда она вышла за покупками, ее окликнул Сэм Кларк:
— Доброе утро! Можете постоять минутку и поболтать с Сэмом? Теплеет как будто, а? Что говорит термометр доктора? Пора бы вам зайти к нам вечерком! Нечего важничать и прятаться от людей!
Старик Чэмп Перри, местный старожил, скупщик пшеницы при элеваторе, остановил ее на почте, подержал ее руку в своих морщинистых лапах, поглядел на нее выцветшими глазами и прокашлял:
— У вас, моя дорогая, такой свежий и цветущий вид! Жена недавно сказала, что поглядеть на вас — и лекарства никакого не надо!
В галантерейном магазине она встретила Гая Поллока, выбиравшего скромный серый шарф.
— Мы вас так давно не видели, — сказала она. — Не зайдете ли как-нибудь вечерком сыграть в криббедж?
— Вы и вправду позволите? — радостно переспросил Поллок.
В то время, как она покупала два ярда мехельнских кружев, к ней на цыпочках приблизился вокалист Рэйми Вузерспун с взволнованным выражением на длинном желтом лице.
— Будьте добры, зайдите в мое отделение и взгляните на пару лакированных туфель, которые я отложил для вас!
С видом священнодействующего жреца он расшнуровал ей ботинки и, отогнув край платья, надел туфли. Она их купила.
— Вы хороший коммерсант! — сказала она.
— Я совсем не коммерсант! Я просто люблю элегантные вещи. Все это так некрасиво.
И он безнадежным жестом указал на полки с коробками обуви, на деревянное сиденье стула, на котором дырочки образовывали розетки, на стойку с висящими на ней штиблетами и жестянки с сапожным кремом в окне, на литографированное изображение ухмыляющейся молодой девушки с пунцовыми щеками, восклицающей в поэтическом порыве рекламного вдохновения: «Мои ножки лишь тогда стали совершенством, когда я купила пару первоклассных ботинок «Клеопатра».
— Но иногда, — вздохнул Рэйми, — попадается пара изящной обуви вроде этой, и я откладываю ее в сторону для тех, кто способен ее оценить. Когда я увидел эти туфли, я сразу сказал себе: «Вот было бы хорошо, если бы они подошли миссис Кенникот!» И я решил сообщить вам о них при ближайшем случае. Я не забыл наших приятных бесед у миссис Гэрри!
Гай Поллок зашел в тот же вечер, и хотя Кенникот тут же усадил его за криббедж, Кэрол была снова счастлива.
V
Вернув себе часть прежней жизнерадостности, Кэрол не забыла о своем решении начать усовершенствование Гофер-Прери с легкой и приятной пропаганды, а именно с попытки научить Кенникота наслаждаться по вечерам чтением стихов при свете лампы. Но кампания все откладывалась. Дважды он предлагал пойти в гости к соседям, и она соглашалась: в третий раз он был вызван на ферму. На четвертый вечер он сладко зевнул, потянулся и спросил: