— Там пока еще очень жарко. В больших городах хорошо только зимой. Зачем тебе ехать?
— Там люди. Мне нужно дать работу мозгу. Мне нужно возбуждающее!
— Возбуждающее! — он говорил благодушным тоном. — Откуда ты взяла? Это все из глупых романов о женщинах, которые не знают, чего они хотят. Возбуждающее! Впрочем, шутки в сторону — я не могу уехать.
— Тогда почему бы мне не съездить одной?
_ Гм…Дело, конечно, не в деньгах… но как быть с Хью?
— Я оставила бы его с тетей Бесси. Ведь это вопрос всего нескольких дней.
— Не нравится мне это — оставлять детей и уезжать. Это им вредно.
— Так, значит, ты находишь…
— Вот что я тебе скажу: отложим это до окончания войны. Тогда мы предпримем большое, интересное путешествие. Нет, не думаю, чтобы тебе стоило ехать теперь!
Так он сам толкал ее к Эрику.
III
Кэрол проснулась глубокой ночью, в три часа, проснулась сразу и окончательно. И с холодным спокойствием, как ее отец, когда он произносил приговор над закоренелым преступником, сказала себе:
«Жалкая и глупая любовная история…
Ни блеска, ни вызова. Самообман ничтожной женщины, шушукающейся по углам с претенциозным, ничтожным человеком…
Нет, он не ничтожество! В нем есть утонченность и стремление к прекрасному. Он ни в чем не виноват. Какими нежными глазами он смотрит на меня! Нежными-нежными!»
Ей было жаль себя при мысли, что ее роман жалок; она вздыхала о том, что в этот тусклый, строгий час он представляется ей таким глупым.
Потом в страстном порыве к бунту, всколыхнувшем всю ее ненависть, она подумала: «Чем мельче и глупее этот роман, тем больше вина Главной улицы! Я увидела, как я жажду бежать от нее. Все равно куда! Я готова на всякое унижение, лишь бы бежать. И в этом повинна Главная улица. Я пришла сюда, горя желанием делать добро и работать, а теперь… только бы вон отсюда!
Я им так доверяла. Но они хлестали меня розгами скуки. Они не знают, они не понимают, как нестерпима их самодовольная скука! Как муравьи или августовское солнце на живой ране.
Глупо! Жалко! Кэрол — чистая девушка с легкой походкой — шмыгает и шепчется по темным углам, сентиментально ревнует на церковных ужинах!»
К завтраку муки утихли, забылись, как ночной кошмар. Остались только душевная тревога и нерешительность. f
IV
Мало кто из аристократов «Веселых семнадцати» приходил на трапезы баптистской и методистской церквей, где Вудфорды, Диллоны, Перри, мясник Олсен, жестянщик Брэд Бемис и староста Пирсон в обществе друг друга находили спасение от одиночества. Зато вся знать посещала празднества на открытом воздухе, которые устраивала епископальная церковь. Там они чувствовали себя превосходно и были холодно-вежливы с людьми иного круга.
В этом сезоне прощальный праздник такого рода, с японскими фонариками, карточными столами, пирожками с курятиной и неаполитанским мороженым, устроили Хэйдоки. Эрик уже не считался совершенно чужим. Он ел мороженое среди людей, принадлежавших к лучшему обществу. Тут были Дайеры, Миртл Кэсс, Гай Поллок, Элдеры. Сами Хэйдоки относились к нему свысока, но другие не сторонились его. «Никогда, — думала Кэрол, — не быть ему одним из столпов города, потому что он не увлекается ни охотой, ни автомобилями, ни покером. Он подкупает лишь живостью и веселостью, а это в нем не самое главное».
Когда Кэрол подозвали туда, где в окружении гостей стоял он, она высказала несколько весьма верных замечаний о погоде.
Миртл крикнула Эрику:
— Пойдем! Что нам делать здесь со стариками!. Я хочу познакомить вас с замечательной девушкой. Она приехала из Уэкамина и гостит у Мэри Хоуленд.
Кэрол видела, как он рассыпался перед гостьей из Уэкамина. Потом, тихо беседуя, прогуливался вдвоем с Миртл. Не выдержав, она сказала миссис Уэстлейк:
— Смотрите-ка, а Вальборг и Миртл — прямо неразлучная парочка!
Миссис Уэстлейк странно поглядела на нее и лишь затем ответила:
— Да, в самом деле.
«Что за безумие так говорить!» — подумала Кэрол.
Чтобы придать себе уверенности, она обратилась к Хуаните:
— Как очарователен ваш газон при японских фонариках!
В это время она почувствовала, что Эрик хочет подойти к ней. Он просто прогуливался, заложив руки в карманы, и даже не смотрел на нее, но она знала, что он зовет ее. Она отошла от Хуаниты. Эрик поспешил ей навстречу. Она холодно кивнула ему и порадовалась своей холодности.
— Кэрол! Мне представляется великолепный случай. Не знаю, не лучше ли это даже, чем ехать на Восток изучать искусство. Миртл Кэсс говорит… Вчера вечером я заглянул к ней и долго разговаривал с ее отцом. Он сказал, что ищет молодого человека, который стал бы у него работать, изучил бы мукомольное дело и со временем, может быть, сделался заведующим. Я разбираюсь в пшенице еще с того времени, как жил на ферме, и потом в Керлу я месяца два работал на мельнице, когда мне осточертело шитье. Что вы об этом думаете? Вы говорите, что всякая работа прекрасна, если ее делает художник. А мукомольное дело такое нужное! Что вы об этом думаете?
— Подождите! Подождите!
Лаймен Кэсс и его худосочная дочь ловко подвели бы податливого мальчика под общий ранжир. Но разве их план поэтому ненавистен ей? «Надо быть честной. Нельзя играть его будущим в угоду моему тщеславию». Но она не видела ясного пути.
— Как я могу решать? — напустилась она на Эрика. — Это ваше дело. Хотите вы стать таким, как Лаймен Кэсс, или вы хотите стать таким, как… как я? Подождите! Не надо льстить. Будьте честны. Это важный вопрос!
_ Я знаю. Я уже считаю себя таким же, как вы!
Я хочу сказать: я тоже бунтарь!
— Да. Мы похожи друг на друга, — серьезно сказала она.
_ Но я не уверен, смогу ли я осуществить свои планы. Я, право, неважно рисую. Мне кажется, что у меня хороший вкус к тканям, но с тех пор, как я узнал вас, возня с платьями опротивела мне. Сделавшись же мукомолом, я имел бы средства… книги, рояль, путешествия…
— Я буду откровенна и резка. Неужели вы не понимаете, что Миртл Кэсс любезна с вами не только потому, что ее отцу нужен для мельницы толковый молодой человек? Неужели вы не понимаете, что она сделает из вас, когда вы будете принадлежать ей? Ведь она заставит вас ходить в церковь и быть добродетельно-приличным.
Он смотрел на нее.
— Я не знаю… Наверное.
— Вы удивительно непостоянны!
— Что ж с того! Я рыба, вытащенная из воды. Не рассуждайте, как миссис Богарт! Как же мне не быть непостоянным, если я бросаюсь от фермы к портняжной мастерской, от мастерской — к книгам; если у меня нет образования; если у меня одна забота — заставить книги говорить со мной! Скорее всего меня ждет в жизни неудача. Я знаю, что иногда бываю неуравновешен. Но когда я думаю об этом деле с мельницей и… и о Миртл, тут нет никакого непостоянства. Я знаю, чего я хочу. Я хочу вас!
— Что вы, что вы! Оставьте!
— Мне нужны вы! Я уже не школьник, а взрослый человек. Мне нужны вы. Если я возьму Миртл, то лишь для того, чтобы забыть вас.
— Оставьте! Не надо!
— А непостоянны-то вы! Вы говорите, играете, но вы боитесь. Если бы мы с вами ушли навстречу бедности и я должен был копать канавы, разве это остановило бы меня? Нисколько. А вас — да. Я думаю, что вы могли бы полюбить меня, но вы не признаете этого. Я не говорил бы таких вещей, если бы вы не смеялись над Миртл и мельницей… Я должен пойти на это, потому что, узнав вас, я уже не могу сделаться просто портным. Разве вы справедливы?
— Нет. Пожалуй, что нет.
— Я вам нравлюсь? Скажите!
— Да… Нет! Оставьте… Я больше не могу говорить.
— Да, здесь, конечно, нельзя. Миссис Хэйдок смотрит на нас.
— Ни здесь и нигде. О Эрик, вы мне очень нравитесь, но я боюсь!
— Чего?
— Их! Моих властителей! Гофер-Прери… Дорогой мальчик, мы говорим глупости. Я нормальная женщина и хорошая мать, а вы… О, вы совсем еще зеленый юнец!
— Я нравлюсь вам! Я заставлю вас полюбить меня!
Она взглянула на него только один раз и пошла спокойной походкой, которая была на самом деле беспорядочным бегством.
Возвращаясь домой, Кенникот проворчал:
— Ты что-то очень дружна с этим Вальборгом!
— Да, мы дружны. Он интересуется Миртл Кэсс, и я вовсю расхваливала ее.
У себя в комнате она с удивлением подумала: «Я стала лгать. Я запуталась во лжи, в туманных рассуждениях и желаниях, а ведь я всегда была так уверена в себе!»
Она пошла в комнату мужа, присела на край его постели. Он сонно протянул ей руку из тепла одеял и украшенных фестонами подушек.
— Уил, право, мне надо бы съездить в Сент-Пол или Чикаго!
— Мне казалось, что мы на днях уже договорились об этом! Подожди, пока можно будет предпринять настоящее путешествие. — Он стряхнул сонливость. — Поцелуй меня на ночь.
Она добросовестно исполнила его просьбу. Он прижимал ее губы к своим невыносимо долго.
— Ты больше совсем не любишь своего бедного мужа? — просительно и ласково произнес он.
Приподнявшись, он нерешительно обнял рукой ее стройную талию.
— Что ты! Я тебя очень люблю.
Даже для ее слуха это звучало неубедительно. Почему она не может говорить с притворной страстью, как некоторые женщины?
Она потрепала его по щеке.
Он вздохнул.
— Мне жаль, что ты так устаешь. Как будто… Ну, конечно, ты слабенькая.
— Да… Так ты не думаешь, что мне… Ты считаешь, что мне следует оставаться в городе?
— Об этом мы уже говорили. Конечно!
Она побрела в свою комнату — маленькая робкая фигурка в белом.
«Я не могу говорить с Уилом, настаивать на своем праве. Он так упрям! А я даже не могу уехать и снова качать жить своим трудом. Я отвыкла. Он толкает меня… И подумать страшно, на что он меня толкает.
Страшно!..
Неужели этот человек, храпящий там, в духоте, мой муж? Неужели какой-то обряд мог сделать его моим мужем?
Нет! Я не хочу обижать его. Я хочу любить его. Но не могу, когда вспоминаю об Эрике. Неужели я слишком честна — что за нелепая честность наизнанку, верность неверности! Жаль, что моя душа не разгорожена на отдельные клетки, как у мужчин. Я слишком моногамна… по отношению к Эрику… ребенку Эрику, которому я нужна… Запретная любовь похожа на карточный долг: она требует большей щепетильности, чем законный долг супружества. Не потому ли, что ее нельзя взыскать судебным порядком?
Все это вздор! Я ни капли не влюблена в Эрика. И ни в кого другого. Я хочу быть одна в женском мире — в мире без Главной улицы, без политиканов, без дельцов, без мужчин, чьи глаза вдруг загораются голодным огнем, этим неискренним блеском, который так хорошо знают жены…
Если бы Эрик был здесь, если бы он посидел смирно и ласково поговорил со мной, я могла бы успокоиться и лечь спать…
Как я устала! Только бы заснуть!»…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
I
Их ночь пришла неожиданно.
Кенникота вызвали за город. Было прохладно, но Кэрол сидела, съежившись, на крылечке, и покачивалась, погруженная в свои думы. В доме было пусто, неуютно, и хотя она все вздыхала: «Надо пойти и почитать, нужно столько прочесть! Пора идти в дом!»-сама оставалась на месте. Вдруг показался Эрик. Он свернул к их дому, подошел, прикоснулся к ее руке.
— Эрик?
— Я видел, как ваш муж выезжал из города. И не вытерпел!
— Знаете… Вы не должны оставаться тут больше пяти минут.
— Я не мог больше не видеть вас. Каждый день к вечеру я чувствовал, что мне обязательно нужно вас повидать, вы так ясно стояли у меня перед глазами! Но я все сдерживался и не приходил.
— Вы и впредь должны сдерживаться.
— Почему?
— Лучше уйдем с крыльца. Хоуленды напротив постоянно торчат у окон, а потом еще миссис Богарт…
Кэрол не смотрела на него, но почувствовала, что он дрожит, когда он прошел вслед за ней в дом. Минуту назад ночь была пустынно холодна; теперь она была непостижима, знойна, вероломна. Но женщины, сжегшие идолов брачной охоты, становятся холодными реалистками.
— Хотите есть? — с невозмутимым видом спросила Кэрол. — Я испекла румяные сдобные булочки. Попробуйте, а потом удирайте домой!
— Пойдемте наверх. Я хочу посмотреть, как спит Хью.
— Может быть, не сто…
— Только одним глазком взглянуть!
— Хорошо…
Она нерешительно повела его в детскую. Их головы сблизились, когда они сквозь дверь заглянули в комнату ребенка. Кэрол было приятно прикосновение кудрей Эрика к ее щеке. Хыо порозовел во сне. Он так глубоко зарылся в подушку, что почти не мог дышать. Рядом с ним лежал целлулоидный носорог. Пальчики сжимали изорванную картинку.
— Ш-ш-ш! — машинально зашикала Кэрол.
На цыпочках подошла она поправить подушку. Когда она возвращалась к Эрику, ей было приятно, что он ждет ее. Они улыбнулись друг Другу. Она не думала о Кенникоте, отце ребенка. Она думала, что некто, похожий на Эрика, какой-то более возмужалый и надежный Эрик, должен был бы быть отцом Хыр. Они трое играли бы… в невероятные, увлекательные игры.
— Кэрол! Вы рассказывали мне про свою комнатку, дайте мне заглянуть в нее.
— Но вам нельзя оставаться там ни секунды. Надо идти вниз.
— Согласен.
— Вы будете вести себя хорошо?
— Достаточно хорошо!
Он был бледен и серьезно смотрел на нее большими глазами.
— Вы должны вести себя лучше, чем «достаточно хорошо»!
Она чувствовала себя старше и разумнее. С силой распахнула она дверь.
Кенникот всегда казался здесь не на месте, но Эрик удивительно гармонировал с духом комнаты, когда поглаживал книги и разглядывал гравюры на стенах. Он протянул к ней руки. Подошел к ней. Она слабела, охваченная теплой волной нежности. Ее голова откинулась назад. Глаза были закрыты. Ее мысли были бесформенны, но красочны. Она почувствовала на своих веках его поцелуй, почтительный и робкий.
Тогда она вдруг осознала, что это невозможно.
Вздрогнула. Отскочила от него.
— Оставьте! — строго сказала она.
Он упрямо смотрел на нее.
— Я вас очень люблю, — сказала Кэрол. — Не портите всего. Будьте моим другом!
— Сколько тысяч и миллионов женщин говорили то же самое! И вот теперь — вы! Но это ничего не портит, это — счастье.
— Милый друг, в вас в самом деле есть что-то колдовское. Раньше я, наверное, была бы этому рада. Но теперь — нет. Слишком поздно! Я сохраню к вам нежность. Но издалека, на расстоянии. Это вовсе не означает, что она будет поверхностной и только на словах. Ведь я нужна вам, да? Я нужна только вам и моему сыну. Я так хочу быть желанной. Когда-то я хотела, чтобы меня любили. Теперь я буду довольна, если сама смогу что-нибудь дать… почти довольна!..
Мы, женщины, любим заботиться о мужчинах. Бедные мужчины! Мы накидываемся на вас, когда вы беспомощны, и суетимся около вас, и постоянно стараемся вас переделать. Это сидит в нас где-то глубоко. Вы, Эрик, будете моей единственной удачей в жизни. Сделайте что — нибудь заметное! Пусть это будет хотя бы просто продажа хлопка. Торгуйте прекрасным хлопком, караванами хлопка из Китая…
— Кэрол! Довольно! Вы любите меня!
— Нет! Просто я… Как вы не понимаете? Все кругом так давит меня, жадное любопытство этих людей… Я ищу выхода… Пожалуйста, оставьте меня. Уходите! Я больше не могу выдержать. Я прошу вас!
Он ушел. Воцарившаяся тишина не принесла ей облегчения. Ее душа, была пуста, и дом был пуст, и Эрик был нужен ей. Ей хотелось говорить и говорить, хотелось высказать все, что у нее на душе, хотелось разумной дружеской близости. Она пробралась в гостиную и выглянула из окна. Эрика не было видно. Зато она увидела миссис Уэстлейк, которая проходила мимо и при свете фонаря на углу окинула быстрым взглядом крыльцо и окна. Кэрол опустила занавеску. Ее движения и даже мысли были парализованы. Машинально, не думая, она пробормотала:
— Надо поскорее повидаться с ним и объяснить ему, что мы должны быть только друзьями. Но… в доме так пусто. Гак гулко отдаются шаги.
II
Двумя днями позже перед ужином Кенникот нервничал и был рассеян. Он побродил по гостиной и вдруг буркнул:
— Что это ты наболтала старухе Уэстлейк?
Книга в руках Кэрол зашелестела.
— О чем это ты?
— Я говорил тебе, что Уэстлейк и его жена завидуют нам, а ты все-таки водишь с ними компанию… Насколько я понял Дэйва, старуха Уэстлейк благовестит по всему городу, будто ты ей говорила, что ненавидишь тетушку Бесси, что я храплю и из-за этого ты устроила себе отдельную комнату, что Би не стоила Бьернстама и будто ты в последнее время возмущаешься городом за то, что мы не падаем ниц перед этим Вальборгом и не молим его отужинать с нами. И бог знает что еще.
— Все это сплошные выдумки! Миссис Уэстлейк мне нравилась, я к ней заходила. Но, по-видимому, она пожелала переиначить все мои слова.
— Ясное дело! А как же ты думала? Разве я не предупреждал тебя? Старая кошка, как и ее тихоня муженек. Честное слово, если бы я заболел, я скорее позвал бы любого знахаря, чем Уэстлейка, а жена его — того же поля ягода. Только вот чего я не могу понять…
Она застыла в ожидании.
— Что такое нашло на тебя, что ты, такая умная, дала ей вытянуть из тебя все? Не так важно, что ты там наговорила, — всякий должен иногда дать выход тому, что накопилось на сердце. Это естественно. Но если ты не хотела, чтобы все об этом узнали, зачем же было болтать? Лучше бы уж ты напечатала это в «Неустрашимом» или достала рупор и кричала в него с крыши дома, чем шептать на ухо этой старухе!
— Да, верно. Ты говорил мне. Но она была так по-матерински ласкова со мной! И у меня не было никакой другой близкой женщины… Вайда так поглощена своим мужем и делами!
— Ну, ничего. В другой раз будь осторожней.
Он погладил ее по голове, скрылся за газетой и больше ничего не говорил.
Враги заглядывали в окна, подкрадывались из передней. У нее не было никого, кроме Эрика. Кенникот — этот добрый, хороший человек — был ее старшим братом. Только к Эрику, такому же отверженцу, как и она, побежала бы Кэрол искать защиты. Во время всей этой бури она сидела внешне совершенно спокойно, заложив пальцем страницу наивно-голубой книжки о кройке и шитье. Но скоро возмущение предательством миссис Уэстлейк уступило место страху. Что говорила старуха о ней и Эрике? Что она знала? Что видела? Кто еще присоединится к этой травле? Кто еще видел ее с Эриком? Что могут ей сделать Дайеры, Сай Богарт, Хуанита, тетка Бесси?
Что, собственно, отвечала она на расспросы миссис Богарт?
На следующий день Кэрол не могла усидеть дома. Но, блуждая без цели из лавки в лавку, она пугалась, как только встречала кого-нибудь на улице. С тоскливым предчувствием ждала, что с ней заговорят. Мысленно повторяла: «Я больше никогда не должна видеться с Эриком!» Но слова не задерживались в сознании. Ей не приносило сладостного облегчения чувство вины, которое для женщин Главной улицы служит вернейшим средством спасения от скуки жизни.
Около пяти часов вечера, когда она сидела, сжавшись комочком в кресле гостиной, ее всполошил звонок. Кто-то открыл дверь. В тревоге она ждала. В комнату влетела Вайда Шервин.
«Вот единственный человек, которому я могу довериться!» — обрадовалась Кэрол.
Вайда была серьезна, но ласкова. Она начала скороговоркой:
— Ах, дорогая, вот вы где, я так рада, что застала вас! Садитесь, я хочу с вами поговорить.
Кэрол послушно села. Вайда поспешно подтащила большое кресло.
— До меня доходили слухи, будто вы интересуетесь этим Эриком Вальборгом. Я знаю, вы не виноваты, сейчас я в этом уверена более, чем когда-либо. Достаточно поглядеть на вас — вы цветете, как роза!
— А как выглядит солидная дама, когда она чувствует за собой вину?
В тоне Кэрол послышалось возмущение.
— О, это всегда видно! И, кроме того, я знаю, что здесь только вы одна и можете оценить доктора Уила.
— Что вы слышали?
— Да, право же, ничего. Миссис Богарт только сказала при мне, что часто видит вас и Вальборга вместе. — Щебетание Вайды замедлилось: она рассматривала свои ногти. — Однако мне кажется, что этот Вальборг вам все-таки нравится. О, конечно, не в каком-либо дурном смысле! Но вы молоды, вы не знаете, куда может завести такая невинная симпатия. Вы считаете себя человеком искушенным, а сами просто младенец. И при вашей крайней наивности вы не подозреваете даже, какие низкие мысли могут гнездиться в мозгу такого субъекта.
— Неужели вы воображаете, что Вальборг мог бы позволить себе ухаживать за мной?!
Ее дешевая бравада внезапно оборвалась, когда Вайда с искаженным лицом воскликнула:
— Что вы знаете о сокровенных мыслях людей? Вы играете в облагораживание мира. Разве вы знаете, что значит страдать!
Есть два оскорбления, которых не может вынести человек: когда ему говорят, что он лишен чувства юмора, и еще обиднее — когда ему говорят, что он не знал горя.
— Вы думаете, я не страдаю? — взбешенная, воскликнула Кэрол. — Вы думаете, что мне всегда жилось…
— Да, вы не страдали! Я скажу вам то, чего не говорила никому на свете, даже Рэю.
Плотина сдерживаемого воображения, которую Вайда строила годами и которую теперь, когда Рэйми был на войне, она возводила вновь, вдруг прорвалась:
— Я была… я ужасно любила Уила. Однажды в гостях — о, это было до его встречи с вами! — мы сидели, держась за руки, и нам было так хорошо… Но я считала, что не гожусь для него. Я отстранила его. Пожалуйста, не думайте, что я все еще люблю его! Теперь я вижу, что в мужья мне был предназначен Рэй. Но потому, что я любила Уила, я знаю, какой он искренний, чистый и благородный. Даже в мыслях своих он никогда не сворачивает с пути долга… Если я уступила его вам, то по крайней мере вы должны ценить его! Мы с ним танцевали и смеялись, и я отказалась от него, но… Это касается меня, я не вмешиваюсь в чужие дела. Вы понимаете, что я смотрю на такие вещи его глазами. Может быть, очень нехорошо так обнажать свою душу, но я делаю это ради него — ради него и ради вас!
Вайде казалось, что она подробно и бесстыдно рассказала интимную историю своей любви. Кэрол поняла это. Поняла, что Вайда в тревоге старалась скрыть свой стыд, когда с усилием произнесла:
— Моя любовь была скромна и возвышенна… Что же мне делать, если я до сих пор смотрю на вещи его глазами!.. Раз я сама отказалась от него, я по крайней мере вправе требовать, чтобы вы старались избежать даже видимости дурных поступков…
Она заплакала, некрасиво всхлипывая, — невзрачная женщина с покрасневшим лицом.
Кэрол не могла выдержать. Она подбежала к Вайде, поцеловала ее в лоб, старалась успокоить нежным, воркующим голосом, утешить банальными, наспех подобранными словами:
— Да, да! Как я это ценю!.. Вы такая чуткая и благородная!.. Уверяю вас, что в этих слухах нет ни слова правды… Мне ли не знать, какой Уил искренний!..
Вайда была убеждена, что высказала много глубокого и необычайного. Она стряхнула с себя истерику, как воробей капли дождя. Выпрямилась и решила использовать свою победу.
— Я не хочу говорить вам неприятные вещи, но вы сами теперь видите, до чего довело вас постоянное недовольство и высокомерное отношение к окружающим вас милым, добрым людям. И вот еще что: люди вроде вас и меня, стремящиеся вводить новое, должны держаться особенно осторожно. Подумайте, насколько легче критиковать обычные условности, если вы сами не нарушаете их, если вы сами безупречны. Тогда люди не могут сказать, что вы нападаете на эти условности, чтобы оправдать собственные проступки.
Перед Кэрол внезапно открылись глубины философии, объяснившие ей происхождение большей части всех половинчатых реформ.
— Да, мне знакома такая теория. Отличная теория: она охлаждает бунтарские порывы и не дает овцам отбиваться от стада. Другими словами: «Надо жить по общепринятому кодексу, если вы признаете его. Если же вы его не признаете, то тем более обязаны соблюдать его!»
— Я вовсе этого не думаю, — растерянно отозвалась Вайда.
Она уже приняла обиженный вид, и Кэрол предоставила ей ораторствовать.
III
Вайда сослужила Кэрол одну службу: она ясно показала бессмысленность ее душевных страданий, — и Кэрол перестала мучиться, поняв, что ее проблема ясна, как день: ее занимают надежды и стремления Эрика; этот интерес порождает в ней некоторую нежность к нему; остальное покажет будущее.
Однако ночью, размышляя в постели, она стала сама себе возражать: «А все-таки меня нельзя считать невинно оклеветанной! Будь на месте Эрика кто-нибудь более решительный — борец, художник с суровым ртом и бородой… Но такие бывают только в книжках. Неужели моя трагедия в том, что мне так и не суждено пережить трагедию и я буду сталкиваться только с нелепыми осложнениями, которые разрешаются фарсом?..
Нет никого настолько великого или настолько жалкого, чтобы ради него я могла пожертвовать собой. Трагедия в изящной блузке; вечное пламя, укрощенное в керосинке. Ни героической веры, ни героической вины. Подглядывать за любовью из-за кружевных занавесок…на Главной улице!»
На следующий день приползла тетушка Бесси и попыталась выкачать из Кэрол новости, усилив действие своего насоса намеками на то, что у Кенникота тоже могут быть тайные делишки. Кэрол огрызнулась:
— Что бы ни делала я, прошу вас запомнить, что Уил выше всяких подозрений!
Потом она пожалела о своем вызывающем тоне. Как тетушка Бесси перевернет фразу: «Что бы ни делала я»? Придя домой, Кенникот ходил, задевая вещи, ворчал и наконец пробурчал:
— Я только что видел тетушку. Она говорит, что ты была с ней не особенно любезна.
Кэрол рассмеялась. Он в недоумении посмотрел на нее и бросился искать спасения в газете.
IV
Кэрол лежала без сна, то обдумывая, как оставить Кенникота, то вспоминая, какой он хороший и как его бывает жалко, когда он растерян и не знает, что ему делать с острой язвой желудка, которая не поддается ни лечению, ни операции. «Может быть, я нужна ему даже больше, чем Эрику, — тот находит утешение в книгах. Что, если Уил умрет? Что, если я никогда больше не увижу его за завтраком, молчаливого, но ласкового, слушающего мою болтовню? Что, если он никогда больше не будет играть с Хью в слона? Что, если… вызов за город; скользкое шоссе; машину сносит в канаву; она переворачивается; придавливает Уила; ему нестерпимо больно; его приносят домой изувеченного; он смотрит на меня умоляющими глазами… или ждет, зовет, а я в это время в Чикаго и ничего не знаю! Что, если какая-нибудь злоязычная крикунья обвинит его в неправильном лечении? Он пытается собрать свидетелей; Уэстлейк клевещет на него; друзья сомневаются в нем; его уверенность надломлена, и он почти не защищается; его осуждают, надевают ему наручники, сажают в поезд…»
Она бросилась к нему в комнату. Дверь резко распахнулась, задела за стул. Кенникот проснулся, вздохнул и спокойно спросил:
— Что с тобой, дорогая? Случилось что-нибудь?
Она прильнула к нему, прижалась к знакомой жесткой, щетинистой щеке. Как хорошо она знала ее, каждую морщинку, твердые скулы, подушечку жира! Но когда он со вздохом сказал:
— Вот приятная гостья! — и положил руку на ее прикрытое только сорочкой плечо, она ответила с напускной веселостью:
— Мне показалось, будто ты стонешь. Как глупо с моей стороны! Спокойной ночи, милый!
V
В следующие две недели она почти не видела Эрика: только один раз в церкви и другой, когда она пошла в мастерскую Хикса, чтобы в деталях обсудить ежегодно возникающую проблему нового костюма для Кенникота. Нэт Хикс был на месте и держался не так почтительно, как в прежние времена. Он говорил с излишней игривостью: «Хорошенькую фланель? Посмотрим образчики?» Без всякой надобности дотронулся до руки Кэрол, чтобы привлечь ее внимание к моделям, и весело переводил взгляд с Эрика на нее. Дома она подумала, что это ничтожество, пожалуй, вообразило себя в роли соперника Эрика, но она не захотела даже останавливаться на таком грязном предположении.
В окно она заметила Хуаниту Хэйдок, которая медленно прохаживалась мимо ее дома, как раньше — миссис Уэстлейк.
Она встретила миссис Уэстлейк в лавке дяди Уитьера; под его пристальным взором забыла о своем решении держаться сухо и говорила с докторшей нервно-любезно.
Она была уверена, что мужчины на улице, даже Гай Поллок и Сэм Кларк, косились на нее с любопытством и какой-то задней мыслью, словно на героиню скандального развода. Она чувствовала себя, как преступник, за которым установлена слежка. Хотела повидать Эрика и жалела, что вообще познакомилась с ним. Ей казалось, что Кенникот — единственный человек в городе, не знающий всего, то есть больше, чем всего, о ней и Эрике. Съежившись в кресле, она представляла себе, как мужчины хриплыми голосами говорят о ней непристойности в парикмахерской и пропитанной табачным дымом бильярдной.
Поначалу только в присутствии Ферн Маллинз ее оставляло смятение. Жизнерадостная учительница стала смотреть на Кэрол как на ровесницу и, хотя занятия в школе уже начались, каждый день забегала и предлагала то потанцевать, то устроить пикник.
Как-то в субботу Ферн попросила Кэрол поехать с ней за город, на деревенскую танцевальную вечеринку. Кэрол почему-то не могла исполнить ее просьбу. А на следующий день поднялась целая буря.