ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
I
За целый месяц, тянувшийся как один долгий миг сомнений, Кэрол видела Эрика только случайно на вечеринке одной масонской ложи и в портняжной мастерской, где в присутствии Нэта Хикса она бесконечно подробно обсуждала с ним вопрос, поставить ли по одной или по две пуговицы на рукав нового костюма Кенникота. Ради зрителей они обменивались лишь вполне добродетельными, пустыми фразами.
Оторванная от Эрика, подавленная мыслями о Ферн, Кэрол впервые ясно поняла, что любит его.
Ей приходили в голову разные замечательные вещи, которые он говорил бы ей, имей он к тому случай. И за них она восхищалась им, любила его. Но позвать его она боялась. Он понимал и не приходил. Она больше не сомневалась в нем, не замечала окружавшей его обстановки. Каждый день ей казалось, что не видеть его дольше немыслимо. Каждое утро, каждый полдень, каждый вечер представлял собой отдельную единицу времени, отмеченную внезапным немым возгласом: «О, я хочу видеть Эрика!»-не менее мучительным оттого, что она произносила это не в первый раз.
Бывали отчаянные минуты, когда она не могла представить его себе. Обычно же он стоял перед ее мысленным взором, как бы застыв в каком-нибудь движении: вот он отрывает взгляд от своего нелепого утюга, вот бежит взапуски с Дэйвом Дайером по берегу озера. Но иногда он исчезал, оставляя по себе только смутную память. Тогда ее начинала тревожить его внешность: не слишком ли у него толстые и красные руки? Не очень ли вздернут нос, как это бывает у скандинавов? Так ли он на самом деле красив, как она воображала? Встречая его на улице, она успокаивалась и радовалась, что повидала его. Но когда она представляла его себе, от этого ей было не легче, потому что тогда ее мучительно волновало одно воспоминание: его лицо, когда они шли вдвоем к лодке во время пикника; красный отсвет на его висках, мускулах шеи и плоских щеках.
|
|
Как-то раз вечером, в ноябре, когда Кенникот был за городом, она вышла на звонок и со смущением увидела за дверью Эрика. Он стоял, немного сгорбившись, с умоляющим видом, держа руки в карманах пальто. Словно повторяя заученную роль, он сейчас же заговорил:
— Я видел, как уехал ваш муж. Я должен был повидать вас. Я не могу выдержать! Пойдемте погулять. Я знаю, нас могут увидеть. Но мы можем гулять за городом. Я буду ждать вас у элеватора. Можете не торопиться… но приходите поскорей!
— Одну минутку, — обещала она.
«Я поболтаю с ним четверть часа и вернусь домой!»- решила Кэрол. Она надела суконную жакетку, галоши и подумала: «Какой честный и прозаический вид придают галоши, как ясно они показывают, что меня ждет не любовное свидание!»
Эрик стоял с мрачным видом в тени элеватора и постукивал каблуком по рельсу подъездного пути. Когда она подошла к нему, ей показалось, что он внезапно вырос. Ни он, ни она ничего не сказали. Он только погладил ее рукав, она ответила тем же; потом они перешли через полотно, выбрались на дорогу и побрели за город.
— Холодный вечер, но мне нравятся эти меланхолические серые тона, — сказал он.
— Да.
Они прошли мимо купы стонавших деревьев и зашлепали по мокрой дороге. Он засунул ее руку в боковой карман своего пальто. Она поймала его большой палец и, вздохнув, уцепилась за него, как это делал Хью, гуляя с ней. Она подумала о Хью. Очередная служанка была в этот вечер дома, но можно ли было оставить с ней ребенка? Эта мысль прошла где-то вдалеке и ускользнула.
|
|
Эрик медленно заговорил, рассказывая о себе. Он нарисовал перед Кэрол картину своей службы в большой портняжной мастерской в Миннеаполисе: пар, духота и тяжелая работа; люди в потертых жилетках и измятых брюках, с сиплыми от пива голосами; они цинично говорили о женщинах и всячески издевались над ним.
— Но я не обращал на это внимания, потому что у меня было куда уйти от них. Я часто ходил в Институт искусств и галерею Уокера или бродил вокруг озера Гариет. А то пойду за город, к Гейтс-хаузу, и воображаю, что это дворец в Италии и я в нем живу. Я маркиз и после ранения в Падуе коллекционирую ковры. Только один раз вышла у меня неприятность, когда портной, некий Финкельфарб, нашел мой дневник, который я старался прятать, и начал читать его вслух в мастерской. У нас с ним вышла большая потасовка. — Эрик рассмеялся. — Меня оштрафовали на пять долларов. Но все это осталось где-то далеко. Мне кажется, что вы стоите между мной и газовыми горелками с желто-лиловыми языками пламени, которые лижут утюги и весь день гудят: «ууу»!
Она только крепче сжала его палец, когда представила себе низкую жаркую комнату, глухой стук утюгов, пар над подпаленной материей и Эрика среди хихикающих гномов. Его палец забрался в ее перчатку и гладил ее ладонь. Она выдернула руку, быстро сняла перчатку и снова вложила свою руку в его.
Он пробормотал что-то вроде: «Удивительная женщина!» В блаженном успокоении она не слушала его слов и ощущала только биение крыльев его голоса.
|
|
Она чувствовала, что ему хочется сказать что-то значительное.
— Вот что, Кэрол… я написал про вас стихи.
— Это мило. Прочтите их.
— Черт возьми! Не говорите об этом так небрежно! Неужели вы не можете относиться ко мне серьезно?
— Мой дорогой мальчик, если бы я стала относиться к вам серьезно… Я не хочу, чтобы нам обоим было больнее, чем… чем… будет. Прочтите стихи. Мне никто еще не посвящал стихов!
— Это, собственно, не стихи. Это просто несколько слов, которые я люблю за то, что они, мне кажется, хорошо схватывают ваш дух. Вероятно, другой не нашел бы в них ничего, но… в общем так:
Мила и нежна, весела и умна,
И глаза в мою душу смотрят до дна.
Чувствуете их внутренний смысл, как я?
— Да! Я вам бесконечно благодарна.
И она была благодарна. Хотя понимала, что стихи очень плохи.
Она чувствовала мрачную красоту опускающейся ночи. Огромные розовые облака окружали одинокий месяц. Лужи и камни сверкали внутренним светом. Кэрол и Эрик прошли мимо рощи тополей. Днем она была реденькая, но теперь поднималась им навстречу грозной стеной. Кэрол остановилась. Слышно было, как капало с ветвей и как мокрые листья печально ложились на сырую землю.
— Ожидание, ожидание… все чего-то ждет, — прошептала она и, высвободив руку, прижала пальцы к губам.
Ее наполняла тихая грусть.
— Мне хорошо. Так пойдем же домой, прежде чем мы станем несчастливы. Пожалуй, присядем на минутку вон на то бревно — послушать тишину?
— Нет, слишком сыро. Но мне хотелось бы разложить костер, и вы сидели бы у огня на моем пальто. Я знаток по части костров! Мы с моим кузеном Ларсом прожили раз неделю в засыпанной снегом хижине в глубине Больших Лесов. Когда мы до нее добрались, там на очаге вырос целый купол льда. Но мы вырубили лед и набросали туда сосновых сучьев. Давайте разведем здесь, в лесу, костер и посидим возле него?
Она колебалась, согласиться или нет. Голова у нее слегка побаливала. Воля ушла. Все кругом — ночь, силуэт Эрика, осторожная поступь судьбы — все было неуловимо, как если бы она бестелесным духом скользила в четвертом измерении. В то время, как ее душа блуждала во мгле, на повороте дороги вдруг сверкнули фары автомобиля. Кэрол и Эрик невольно отодвинулись друг от друга.
«Как мне быть? — подумала Кэрол. — Неужели… О, я не дам ограбить себя! Я не делаю ничего дурного. Если я настолько рабыня, что не могу посидеть с человеком у костра и поболтать, лучше мне умереть!»
Свет фар гудевшей вдали машины усиливался как по волшебству. Вот они осветили Кэрол и ее спутника и разом остановились. Из-за мутного стеклянного щитка прозвучал голос — раздраженно, резко:
— Эй, вы там!
Она поняла, что это Кенникот.
Раздражение в его голосе сейчас же пропало.
— Гуляете?
Они поддакнули, словно школьники.
— Довольно сыро как будто? Поедем обратно. Подсаживайтесь сюда, на переднее сиденье, Вальборг!
Он повелительно распахнул дверцу. Кэрол видела, как влез Эрик, и поняла, что ей предоставляется самой открыть дверцу и сесть на заднее сиденье. Чудо, только что пылавшее до небес, мгновенно погасло, и она снова была докторшей Кенникот из Гофер-Прери, едущей на старой, скрипучей машине в ожидании головомойки от мужа.
Она со страхом подумала, что Кенникот скажет Эрику, и нагнулась вперед. Кенникот говорил:. — Ночью, наверно, будет дождь.
— Да, — сказал Эрик.
— Странная осень в этом году. Я не припомню такого холодного октября и вслед за тем такого мягкого ноября. Ведь девятого октября шел снег! А в этом месяце теплая погода держалась до двадцать первого. Кажется, в ноябре не выпало ни снежинки, правда? Ну, а теперь снег может повалить в любое время.
— Да, может быть, — согласился Эрик.
— Жаль, что в эту осень у меня нет времени ходить на уток! Вы только представьте себе… — Кенникот говорил очень убедительно. — Один приятель писал мне с озера Мэн-Трап, что подстрелил за час семь крякв и двух нырков!
— Повезло ему, — ответил Эрик.
Кэрол словно и не существовало. Зато Кенникот проявлял бурную веселость.
— Берегись! — крикнул он какому-то фермеру, замедляя ход, чтобы объехать испуганных лошадей.- Schon gut!![30]
Она сидела, откинувшись на подушки, забытая, озябшая, иегероическая героиня безумно иедраматгической драмы. Она приняла тяжелое и окончательное решение. Она скажет Кенникоту… Что она ему скажет? Она не могла объявить, что любит Эрика. Была ли она сама в этом уверена? Но она не станет молчать. Она и сама не знала, что было тому причиной: жалость к обманувшемуся Кенникоту или раздражение на него за то, что он воображал себя достойным заполнить собою жизнь женщины. — но она чувствовала, что вырвалась из ловушки, что может теперь говорить откровенно. О, что — то будет?
Кенникот между тем занимал Эрика разговором:
— Что может быть лучше, чем часок на тяге! От этого аппетит разыгрывается и… Черт возьми, у двигателя мощность, как у авторучки! Должно быть, опять в цилиндрах полно нагара. Пожалуй, придется поставить новые кольца.
На Главной улице он остановил машину и любезно сказал:
— Ну вот, отсюда вам всего квартал ходьбы. Доброй ночи!
Кэрол вся насторожилась. Неужели Эрик так и уйдет?
Безучастно он открыл дверцу машины и пробормотал:
— Доброй ночи, Кэрол! Я очень рад, что мы погуляли.
Она пожала ему руку. Машина тронулась. Эрик исчез за углом аптеки на Главной улице.
Кенникот не замечал жены, пока они не подъехали к дому. Тогда он снизошел:
— Вылезай-ка, а я отведу машину. Пожалуйста, посмотри, не заперта ли задня" дверь.
Кэрол отперла ему. При этом она заметила, что все еще держит в руке сырую перчатку, которую сняла для Эрика. Она надела ее. Не двигаясь, стояла она посреди гостиной в мокрой жакетке и грязных галошах. Кенникот был непроницаем, как всегда. Оказывается, ей предстояла вовсе не такая простая задача, как выслушать его нравоучение, — ей надо было сделать так, чтобы он выслушал ее, чтобы он постарался понять те туманные вещи, которые она ему скажет, а не прервал бы ее на полуслове зевком и не ушел бы заводить часы и ложиться спать. Она слышала, как он насыпал уголь в топку, потом с топотом прошел через кухню, и действительно остановился в передней, и — так и есть — завел часы.
Он вошел в гостиную, перевел взгляд с ее промокшей шляпки на испачканные галоши. Она предчувствовала —» она слышала, видела, осязала, обоняла, ощущала вкусом, — как он сейчас скажет: «Ты бы сняла жакетку, Кэрри. Она совсем мокрая».
Да, вот он уже открыл рот:
— Вот что, Кэрри, ты бы… — Он бросил свое пальто на стул, подошел к ней и продолжал высоким, звенящим голосом, — ты бы лучше оставила это. Пора! Я не собираюсь разыгрывать взбешенного супруга. Я к тебе хорошо отношусь, уважаю тебя и не хочу устраивать мелодраму и валять дурака. Но мне кажется, что пора тебе и Вальборгу сказать стоп, пока ты не влипла в историю, как Ферн Маллинз.
— Разве ты…
— Конечно, я знаю все. Чего ты ожидала от города, полного сплетников, у которых только и есть дела, что совать всюду свой нос? Конечно, они не смели преподносить это мне прямо, но намеков было много, а кроме того, я и сам мог видеть, что он тебе нравится. Правда, я знаю, какая ты холодная, знаю, что ты не потерпишь, если бы Вальборг и попробовал взять тебя за руку или поцеловать, и поэтому я был спокоен. Но неужели ты думаешь, что этот молодой шведский парень с фермы так же невинен и платоничен, как ты? Погоди, не сердись я не буду его ругать! Да он и не такой плохой малый! Он молод и любит возиться с книжками. Понятно, что он тебе нравится. Это бы еще полбеды. Но разве ты не видела, на что способен наш город, когда он обвиняет кого-нибудь в безнравственности, как эту самую Ферн? Ты, вероятно, воображаешь, что двое влюбленных могут быть совершенно одни, но, что бы ты ни делала в этом городе, за тобой неизменно следит множество незваных, но чертовски заинтересованных зрителей. Неужели ты не понимаешь, что если мамаша Уэстлейк и прочие начнут травить тебя, они загонят тебя в тупик и так растрезвонят про твои шуры-муры с Вальборгом, что тебе ничего не останется, как оправдать эти слухи назло им!
— Пусти меня сесть! — Это было все, что Кэрол могла произнести.
Она без сил рухнула на кушетку.
Кенникот зевнул и сказал:
— Дай мне свою жакетку и галоши.
Пока она снимала мокрые вещи, он потеребил свою часовую цепочку, пощупал радиатор и взглянул на термометр. Он встряхнул все в передней и повесил с обычной аккуратностью. Потом придвинул стул и уселся против нее. У него был вид врача, готового дать разумный, но непрошеный совет.
Однако, прежде чем он успел пуститься в свои пространные рассуждения, она в отчаянии воскликнула:
— Подожди! Ты должен знать, что я собиралась все рассказать тебе сегодня.
— Так ведь и нечего особенно рассказывать?
— Нет, есть чего! Эрик мне нравится. Он будит у меня что-то вот здесь. — Она дотронулась до груди. — И я восхищаюсь им. Он не просто «шведский парень», он художник.
— Но… подожди! Он сегодня имел случай весь вечер расписывать тебе, что он за славный малый. Теперь мой черед. Я, правда, ие умею изъясняться поэтически, но… Кэрри, понимаешь ли ты значение моей работы? — Он нагнулся вперед; его толстые ловкие руки опирались на толстые, крепкие бедра. Он был такой зрелый, уравновешенный, но все-таки вся его поза выражала мольбу. — Пусть ты холодна, но я люблю тебя больше всех на свете. Как-то я сказал, что ты моя душа. Так оно и есть. Ты-это все, что я вшчу в солнечном закате, когда возвращаюсь из деревни, все, что я люблю, но не умею описать красными словами. Имеешь ли ты понятие о том, как я работаю? Двадцать четыре часа в сутки, и в грязь и в грозу, я разъезжаю по округе и из кожи лезу вон, чтобы оказывать помощь всем — богатым и бедным. Ты вот все толкуешь, что миром должны править ученые, а не кучка политиканов, которые прикрываются простершим крылья орлом, — так неужели ты не видишь, что я — это вся наука и есть! И я готов сносить холод, и ухабистые дороги, и одинокие ночные поездки. Все, что мне надо, — это зцть, что ты дома и встретишь меня. Я не жду от тебя страсти, нет, больше не жду, но я хочу, чтобы ты ценила мой труд! Я помогаю младенцам появляться на свет, спасаю людям жизнь и заставляю пьяниц мужей прилично обращаться с женами. А ты не находишь ничего лучшего, как мечтать о шведе-портном только потому, что он умеет болтать о рюшах на юбках!
Она набросилась на него:
— Ты уже сказал свое. Теперь дай говорить мне! Я согласна со всем, что ты говоришь, кроме твоих слов об Эрике. Но разве только тебе и ребенку нужна моя поддержка? Разве только вы предъявляете ко мне требования? Ведь все чего-то требуют от меня, весь город! Я чувствую их дыхание совсем близко, за спиной! И тетушка Бесси, и этот отвратительный, старый, слюнявый дядя Уитьер, и Хуанита, и миссис Уэстлейк, и миссис Богарт… всех не перечесть! А ты любезен с ними и поощряешь их, когда они втягивают меня в свой пещерный быт! Я не могу это выдержать! Ты слышишь? Я больше не могу. Я до конца измучена. И только Эрик дает мне новые силы. Ты говоришь, что он думает только о рюшах, которых, кстати, вовсе не делают на юбках. А я тебе скажу, что он думает о боге, которого миссис Богарт закрывает грязным ситцевым капотом! Когда-нибудь Эрик станет великим человеком, и если бы я могла сделать хоть самую малость для его успеха…
— Погоди, погоди! Помолчи! Ты полагаешь, что твой Эрик выбьется в люди. Однако в лучшем случае у него в моем возрасте будет маленькая портняжная мастерская в одном из ближайших городишек, вроде Шенстрома.
— Ничего подобного!
— Большего от него пока ожидать не приходится, а между тем ему уже двадцать пять или двадцать шесть лет… Что он сделал особенного? Почему ты думаешь, что он не будет всю жизнь гладить брюки?
— Он восприимчив и талантлив…
— Ну погоди; что он по-настоящему сделал в области искусства? Написал он хоть одну первоклассную картину… или хотя бы этюд — так, что ли, это называется? Где его стихи? Умеет он играть на рояле? Есть у него что-нибудь еще, кроме громких слов о разных там намерениях?
Она задумалась.
— В таком случае можно ставить сто против одного, что из него ничего не выйдет. Насколько я понимаю, даже из тех молодых людей, которые дома делают всякие интересные вещицы, а потом отправляются в художественные училища, очень редко выходит что-нибудь путное. Один из десятка, может, даже один из сотни, выколачивает больше, чем на самое скудное прозябание. Их жизнь не более «художественна», чем у какого-нибудь лудильщика. А этот портняжка… Разве ты не видишь — а ты еще считаешь себя хорошим психологом! — разве ты не видишь, что только рядом с такими людьми, как доктор Мак-Ганум или Лайм Кэсс, он и кажется тебе необыкновенно утонченным? Представь, что ты встретилась с ним в первый раз в какой-нибудь настоящей нью-йоркской студии. Да ты вовсе и не заметила бы его!
Кэрол поникла, закрыв лицо руками, словно дева во храме, дрожащая на коленях перед слабым огнем жертвенника. Она не могла отвечать.
Кенникот быстро поднялся, пересел на кушетку, взял обе ее руки в свои.
— Представь себе, что его ждет неудача, — а это так и будет! — представь себе, что он возвращается к портняжному ремеслу, а ты его жена. О такой утонченной жизни ты мечтаешь? Он торчит весь день в какой-нибудь трущобе и утюжит штаны или, согнувшись, шьет и должен еще отвечать вежливо всякому грубияну, который ввалится, швырнет ему в физиономию какой-нибудь вонючий старый пиджак и крикнет: «Вот почините это, да чтоб без задержки!» У этого Вальборга не хватит пороху даже на большую мастерскую. Он так и будет ковыряться в мелкой работе, и тебе, его жене, придется помогать ему и тоже простаивать по целым дням в мастерской с тяжелым утюгом. Хороший у тебя будет цвет лица, если ты пожаришься лет пятнадцать этаким манером! Сгорбишься, превратишься в старуху! Жили бы, вероятно, в одной комнатушке позади мастерской. А поздним вечером — о, вечером к тебе будет приходить твой художник, конечно! От него будет нести керосином, он будет зол от усталости и начнет попрекать тебя, что, если бы не ты, он поехал бы на Восток и добился славы. Как пить дать! Потом ты должна будешь занимать его родственников… Ты вот толкуешь про дядю Уита. А там к тебе являлся бы какой-нибудь старый Эксел Экселберг в навозных сапожищах, усаживался в одних носках за ужин и покрикивал бы на тебя: «Ну, поворачивайся! Несносное это бабье!» Да, потом у тебя каждый год пищал бы новый младенец, все они во время работы цеплялись бы за твое платье, и ты не любила бы их так, как нашего Хью, такого розовенького во сне…
— Довольно! Не надо больше!
Она упала лицом к нему на колени.
Он нагнулся и поцеловал ее в шею.
— Я не хочу быть несправедливым. Я признаю, что любовь — великая вещь. Это так. Но ты думаешь, что от нее много осталось бы? Родная моя, разве я так уж плох? Разве ты совсем не можешь любить меня? Ведь я… ведь я в тебе всегда души не чаял!
Она схватила его руку, поцеловала ее. Потом, всхлипывая, проговорила:
— Я с ним больше не увижусь. Теперь я не могу… Жить в душной каморке за портняжной мастерской… Я не настолько люблю его, чтобы пойти на это. А ты… даже если бы я была уверена в нем, уверена, что он как раз тот, кто мне нужен, все равно я едва ли могла бы бросить тебя. Брак как-то связывает людей. Его нелегко порвать, даже когда следовало бы.
— А ты хочешь порвать его?
— Нет!
Он поднял ее, отнес наверх, положил на постель и пошел к двери.
— Поцелуй меня! — пролепетала она.
Он легко коснулся ее лба губами и выскользнул из комнаты. Целый час она слышала, как он ходил по своей спальне, зажигал сигару, барабанил пальцами по стулу. Она чувствовала, что он та мощная стена, которая ограждает ее от темноты, и что эта темнота сгустилась еще больше, когда снаружи разразилась давно надвигавшаяся буря с дождем и снегом.
II
За завтраком Кенникот был приветлив и еще больше рассеян, чем всегда. Весь день Кэрол старалась придумать, как ей проститься с Эриком. Позвонить? Городская станция, несомненно, будет подслушивать. Послать письмо? Его могут найти. Пойти повидать его? Немыслимо. Вечером Кенникот без всяких комментариев передал ей конверт. Письмо было подписано Э. В.:
«Я знаю, что могу причинить вам только горе. Сегодня вечером я уезжаю в Миннеаполис, а оттуда как можно скорее в Нью-Йорк или Чикаго. Я приложу все старания, чтобы чего-нибудь достигнуть. Я… я не могу писать, я слишком люблю вас. Да хранит вас бог!»
Пока она не услышала гудка, сказавшего ей, что отходит поезд на Миннеаполис, она не могла ни думать, ни двигаться. А тогда уже все было кончено. У нее не осталось ни планов, ни желаний.
Поймав взгляд Кенникота, смотревшего на нее поверх газеты, она подбежала к нему, отбросила в сторону газету, и в первый раз за многие годы они снова были влюбленной парой. Но она знала, что и теперь у нее нет ничего впереди, что вечно она будет ходить по тем же улицам, мимо тех же людей, в те же лавки.
III
Через неделю после отъезда Эрика служанка всполошила Кэрол, доложив:
— Вас желает видеть какой-то мистер Вальборг. Он ждет внизу.
Кэрол заметила любопытный взгляд девушки и рассердилась, что нарушено спокойствие, за которым она укрылась. Сойдя вниз, она заглянула в гостиную. Но увидела не Эрика Вальборга, а какого-то низенького, седобородого, желтолицего человека в грязных сапогах, парусиновом пиджаке и красных варежках. Он угрюмо смотрел на нее хитрыми красными глазами.
— Вы жена доктора?
— Да.
— Я Адольф Вальборг. Моя ферма возле Джефферсона. Я отец Эрика.
— Вот как!
Перед ней стоял неприятный старикашка с обезьяньим лицом.
— Что вы сделали с моим сыном?
— Я вас не понимаю.
— Ничего, поймете, прежде чем я отсюда уйду! Где он?
— Право же… Я полагаю, что он в Миннеаполисе.
— Вы полагаете! — Он смотрел на нее с невыразимым презрением. Нормальной орфографией невозможно передать его искалеченные согласные и завывающие гласные. — Вы полагаете! Какие важные слова! Довольно с меня важных слов и довольно вранья! Я хочу знать, что вы знаете, а не полагаете!
— Слушайте, мистер Вальборг, сейчас же перестаньте грубить! Я вам не служанка на ферме. Я не знаю, где ваш сын, да и знать не могу!
Но ее негодование разбилось о его тупое упрямство. Он поднял кулак, еще больше подогрел этим жестом свою злость и глумливо заговорил:
— Ну и подлые же вы, городские бабы! Наряды у вас пышные, а слова-то лживые. Вот отец хочет спасти своего сына от разврата, а вы обзываете его грубияном. Видит бог, мне нечего шапку ломать ни перед вами, ни перед вашим мужем! Я не в батраках у вас! Пришел ваш черед послушать правду о себе, и уж я не стану говорить с вами по-городскому.
— Вот что, мистер Вальборг…
— Что вы с ним сделали? А? Я сам вам на это отвечу! Он был славный мальчик, хотя и дурак набитый. Я хочу, чтобы он вернулся на ферму. Портняжным ремеслом он зарабатывает слишком мало. А мне не по карману нанимать работника. Я хочу взять его назад на ферму. А вы вмешиваетесь, дурите ему голову, путаетесь с ним и подбиваете его удрать.
— Вы лжете! Все это неправда, неправда!.. А если бы и было правдой, вы все равно не смеете так разговаривать со мной.
— Полно вам вздор молоть! Я-то сам знаю. Не слыхал я, что ли, тут от одного, который живет в городе, что вы проделывали с моим парнем? Знаю я про ваши делишки! За город с ним ходили! Прятались с ним в лесу, да!.. Что вы там делали? О боге говорили, что ли? Так — то! Такие бабы хуже уличных девок. Такие богачки с важными мужьями, да безо всякого дела… А я? Посмотрите на мои руки, посмотрите, как я работаю, посмотрите на мои руки!.. А вы — нет, боже сохрани, вам не надо работать, вы слишком важная, чтоб честно трудиться! Вам надо тешиться с парнишками, которые моложе вас, смеяться, да баловаться, да вести себя, словно скоты какие. Оставьте моего сына в покое, поняли?
Он тряс кулаком перед ее лицом. Она слышала запах навоза и пота.
— Да что толку говорить с такими! От вас правды не добьешься. Но я еще доберусь до вашего муженька!
Он направился в переднюю. Кэрол подскочила к нему, вцепилась пальцами в его пыльный рукав.
— Вы мерзкий старик, вы всегда старались обратить Эрика в раба, который помогал бы вам набивать раш бумажник! Вы издевались над ним, изнуряли его работой, из-за вас ему, вероятно, и в самом деле никогда ке удастся подняться над вашей навозной кучей! А теперь, не зная, как прибрать его опять к рукам, вы приходите сюда и осмелив… Подите скажите моему мужу, поговорите с ним, но не пеняйте на меня, если он убьет вас, если мой муж убьет вас, да, убьет!..
Старик крякнул, тупо взглянул на нее, произнес только одно слово и вышел.
Кэрол очень ясно слышала это слово.
Она не дошла до кушетки. У нее подогнулись колени, и она упала ничком. В мозгу промелькнули обрывки мыслей: «Это не обморок. Смешно! Неужели я стану рисоваться? Надо встать!» Но она не могла шелохнуться.
Когда Кенникот вернулся домой, она лежала на кушетке. Он быстро подошел.
— Что с тобой, Кэрри? У тебя ни кровинки в лице!
Она схватила его за руку.
— О, будь ко мне добр, не сердись на меня! Я еду в Калифорнию — в горы, к морю. Пожалуйста, не спорь, потому что я должна уехать!
Он спокойно ответил:
— Хорошо. Поедем оба. Оставим малыша с тетей Бесси.
— Как можно скорее!
— Ну, да! Как только удастся выбраться. Теперь не разговаривай больше. Вообрази, что мы уже в пути!
Он погладил ей волосы и лишь после ужина возобновил разговор:
— Насчет Калифорнии я согласен. Только придется отложить это недели на три, пока я устрою, чтобы меня заменил кто-нибудь из прибывающих в отпуск военных врачей. И затем лучше не давать повода к сплетням, уезжая теперь. Можешь ты потерпеть еще недели три?
— Да, — беззвучно произнесла она.
IV
Люди исподтишка наблюдали за Кэрол на улице. Тетушка Бесси попыталась допросить ее по поводу исчезновения Эрика, но получила отпор от Кенникота, прикрикнувшего на нее:
— Послушай, ты что, намекаешь, будто Кэрри имеет к этому какое-то отношение? Так заметь себе и рассказывай, кому хочешь, что мы с Кэрри поехали с Валь… поехали с Эриком кататься, и он спросил меня, как в Миннеаполисе с работой — получше, чем здесь, или нет, — и я посоветовал ему переехать туда… А вы, кажется, получили большую партию сахару в лавке?
Гай Поллок перешел с другой стороны улицы, чтобы сказать несколько приятных слов о Калифорнии и новых романах. Вайда Шервин затащила Кэрол к «Веселым семнадцати». Там, среди общего напряженного внимания, Мод Дайер выпалила, обращаясь к Кэрол:
— Я слышала, Эрик уехал?
Кэрол была сама любезность.
— Да, я тоже слыхала. Он даже позвонил мне и сказал, что ему предложили хорошую работу в Миннеаполисе. Как жаль, что он уехал! Он очень подошел бы нам, если бы мы попробовали возродить драматический кружок. Впрочем, мне самой не удалось бы заняться этим, так как Уил страшно переутомился от работы и я думаю увезти его в Калифорнию. Хуанита, вы хорошо знаете побережье, окажите, с чего лучше начать, с Лос — Анжелоса или с Сан-Франциско, и какие там лучшие отели?
«Веселые семнадцать» были разочарованы, но «Веселые семнадцать» любили давать советы и любили говорить о дорогих отелях, в которых они якобы останавливались (на самом деле они там только иногда обедали). Прежде чем они успели снова перейти к расспросам, Кэрол укрылась в надежном убежище — за модной темой о Рэйми Вузерспуне. Вайда получила весточку от мужа. В окопах он попал в газовую атаку, пролежал две недели в госпитале, был произведен в майоры и изучает французский язык.
V
Кэрол оставила Хью с теткой Бесси.
Если бы не Кенникот, она взяла бы его с собой. Она надеялась, что каким-то чудесным, неведомым образом ей удастся остаться в Калифорнии. Она не хотела вновь увидеть Гофер-Прери.
Смейлы должны были переехать на это время в дом Кенникотов, и, пожалуй, самым мучительным для Кэрол за этот месяц перед отъездом были бесконечные переговоры между Кенникотом и дядей Уитьером об отоплении гаража и о чистке дымоходов.
Кенникот предложил Кэрол, если она хочет, остановиться в Миннеаполисе, чтобы обновить свой гардероб.