Ведьма Хартагайской долины

Суровый приговор лежал на моём столе. Золотистые буквы, тиснёная бумага, герб старинного рода.

Приглашение на бал от барона Вольдемара Беликова.

Барон устраивал приёмыкаждый четверг. В его роскошном особняке собирались сливки общества столичного Благограда: офицеры, высшие чины, потомки древних родов, словом, цветаристократии прекрасной и могучей Рутении.

Поэтому я должна была быть здесь.

И по той же причине я всех здесь ненавидела.

Опыт светской жизни, впрочем, диктовал, что лучший способ не привлекать внимание – не отказываться от него. Старые девы, самопровозглашённые светские львицы, цепляют своими длинными языками любого, кто допустит хоть малейший промах. Меня они не любили особо, и я не собиралась давать им повод для насмешек.

Личный мотор доставил меня к особняку пораньше, когда в глазах прислуги ещё можно прочесть вежливую учтивость. Поток гостей рос на глазах, и даже мне, несмотря на весь мой нонконформизм, не составило труда затеряться в толпе. Меня это полностью устраивало. Сдержанные приветствия, мимолётные беседы, болтовня без всякого смысла – рецепт идеального вечера, необходимые и достаточные условиядля его проведения.

Впрочем, здесь было красиво, этого отнять никак нельзя. Старинное убранство зала прекрасно подсвечивалось новейшим электрическим освещением. Наряды гостей, за редким исключением, были подобраны со вкусом – пусть и их слугами, а не ими самими. Атмосфера величия ощущалась всеми фибрами души. А когда по залу разнеслись звуки скрипки, по коже поползли мурашки.

Скрипач играл по-настоящему виртуозно. В его музыке было столько эмоций, столько энергии, что казалось, будто его инструмент в любой момент охватит пламя. Талант его был известен по всей Рутении и за её пределами. Злые языки нашёптывали, что здесь не обошлось без нечистой силы, что скрипач отдал за талант свою душу. Конечно, это была полная чушь. Кому, как ни мне, это знать наверняка.

– Маргарита Юрьевна!

Голос барона грубейшим образом вырвал меня из хватки музыки, и я, стараясь скрыть раздражение, обернулась.

Барон Беликов был не один, а в компании. За ним семенили две дамы, в которых было нетрудно узнать его жену и сестру, а по левую руку от него возвышался незнакомец, темноволосый и остролицый, выгодно контрастирующий внешностью с похожим на садового гномика хозяином.

– Приветствую вас, Вольдемар Дмитриевич, – я кратко поклонилась. – У вас прекрасно, как и всегда.

– Благодарю вас, – лицо барона вытянулось в жабьей улыбке. – Рад, что вы веселитесь. А мы вас повсюду ищем. Хотим представить вам нашего нового гостя.

Я с напускным интересом поглядела на великана и вежливо улыбнулась.

– Знакомьтесь – виконт Уильям Хорнсбери, новый атташе посольства Бригантийской Империи. Виконт – Маргарита Юрьевна Фёдорова, графиня, майор РутенийскойКонтинентальной армии в отставке.

Взгляд виконта был до неприличия заигрывающим. Он ослепительно улыбнулся и протянул руку, но я лишь отвесила ему краткий поклон, для выразительности скрестив руки за спиной. Такое было на размытой границе приемлемого поведения, и баронесса что-то брезгливо прошептала своей спутнице. Хорнсбери бросил удивлённый взгляд в сторону барона, но не стал заострять внимание и произнёс с заметным акцентом:

– Приятно познакомиться, графиня. Ваша красота прекрасно гармонирует с вашим офицерским мундиром.

Мне стоило больших трудов, чтобы не фыркнуть.

– Я уже не ношу мундир, господин Хорнсбери, – ответила я. – Этот костюм сшит по его подобию.

Виконт вскинул бровь.

– У вас интересный вкус, – произнёс он, не прекращая улыбаться.

– О, графиня о-о-очень неординарная личность, – произнёс барон, хохотнув с восхищением. – Валькирия! Крест Доблести, Орден «За отвагу» и… в общем целый список медалей за боевые заслуги. Настоящая защитница Родины, образцовый офицер. И при этом, столь миловидна и вежлива. Ваше присутствие украшает мои приёмы, Маргарита Юрьевна!

– Я рада, – у меня вышло изобразить сдержанную улыбку.

– А какими подвигами она прославилась! – продолжал разглагольствовать барон. – Не всякий мужчина способен на такую доблесть. Все солдаты на Северо-восточном фронте наслышаны о её доблести. Верно ведь я помню, что вы с самого начала участвовали в Аргунском конфликте?

– Да, с самого начала, – кивнула я. – Я вызвалась добровольцем, когда генерал Кириллов формировал Миротворческий корпус, сразу после Имайского восстания.

– Добровольцем! Слыхали, Уильям? Какая отвага!

– Что же сподвигло вас на этот шаг? – с интересом произнёс Хорнсбери.

– То же что и любого правильного солдата, – я выпрямилась, – Любовь к Родине.

– Очаровательно, – Хорнсбери вновь продемонстрировал свою ослепительную улыбку и, только дождавшись, когда я её как следует разгляжу, поднёс к губам бокал.

– Расскажите же о своих подвигах, сударыня, – произнесла жена барон низким и строгим голосом. – Мужчины любят слушать о войне.

Вспышка. Кровь, грязь, боль. Проклятые воспоминания… Слава богу, у меня всё в порядке с самообладанием. Иначе в этом лепрозории и не выживешь.

«Слушать вы все любите», – со злостью подумала я.

– Вольдемар Дмитриевич, вы знаете о них лучше меня, – мне удалось изобразить очаровательную улыбку. – Вы мой самый преданный поклонник. И прекрасный рассказчик, к тому же.

Барон горделиво надулся.

– Вы мне льстите, – довольным голосом протянул он. – Впрочем, я всегда рад поделиться историями о вашей доблести. Вы знаете, ведь вся Аргунская орда боялась майора Фёдорову и её Летучий отряд! Как, помнится, вас прозвали, после того рейда? «Ведьма Хартагайской долины»! Да! Сам хан Айюн обещал тридцать тысяч целковых за её голову. Ещё бы! Сколько деревень было ей сожжено! Сколько солдат пало от её меткой руки! Уверен, вы и сами сбились со счёту, Маргарита Юрьевна.

Вспышка. Огонь, крики, плач. Выстрелы. Ярость.

– Совершенно, – улыбнулась я.

– Её имя наводило ужас среди мятежников! Мятежников и их прихлебателей тоже. Вам ведь не раз доводилось сталкиваться с… – барон скривился, – со жрецами-церковниками?

– Ну барон, – сказала я с притворным укором. – Разве вы забыли, что это я схватила в плен игумена Болеслава?

– Ах, конечно же! Но я хотел, чтобы вы лично рассказали об этом подвиге, – гримаса сменилась слащавой улыбкой.

Вспышка. Ряды солдат с зелёными светящимися глазами. Безумный старик, инфернально хохочущий в свете луны. Дикий крик адъютанта.

– Это был не только мой подвиг, – я заставила себя выпрямиться. – Это был и подвиг разведки, которая доставила мне информацию. И моих офицеров, которые слушали меня беспрекословно. Составление плана и его исполнение было делом техники.

– Вы скромничаете, – улыбнулся Хорнсбери. – Нужно обладать потрясающим умом и талантом, чтобы разработать действующую тактику.

Я учтиво кивнула. Да, это правда. Особенно когда данные о возможностях противника основаны исключительно на байках и домыслах. И когда после эффектного провала первоначального плана приходится на лету придумывать новый.

– Уверен, Маргарита Юрьевна, дай вам шанс, вы справились бы с самим первосвященником! – воскликнул барон. – Грязным предателем…

– Я слышал, что не все уверены в его гибели, – заметил Хорнсбери, и я впервые увидела на его лице хотя бы намёк на серьёзность. – Конечно, в Бригантии не ставят под сомнение официальный доклад Министерства, но слухи… Как вы говорите? Слухами земля переполняется?

– Полнится, – машинально поправила его я. – Мне хочется думать, что он сдох. Но я не присутствовала при этом. А доверять докладам без всяких на то сомнений у меня причин нет.

– Отчего же?

– Я знаю, на что способны жрецы, давайте сойдёмся на этом,– произнесла я, поморщившись. – Министерство осторожничает. И я не могу их винить, после балагана, который творился в начале войны. Впрочем, чего не отнять, так того, что они прагматичны. Мёртв протопоп Евстарх или нет – не так уж и важно, когда игумены грызутся друг с другом, а Аргунская орда рассыпается на части. Важно то, что он больше не во главе. А остальное…– я пожала плечами.

– Восхитительно! – барон вскинул руки, едва не расплескав шампанское. – Браво! Само благоразумие!

– Вы необычайно умны, Маргарита Юрьевна– с уважением произнёс Хорнсбери.

Я слегка кивнула в знак благодарности:

– Положение обязывает.

– Может, ваша проницательность подскажет нам, когда закончится эта дурацкая война? – спросил барон, подавшись вперёд.

Какая скука. Не удержавшись, я закатила глаза и покачала головой.

– Я не возьмусь предсказывать такое. Не хочу плодить несбывшиеся надежды.

В повисшем молчании начала стремительно разгораться неловкость.

– А вы видели оккультную магию вживую, сударыня? – подала голос, противный писклявый голоссестра барона.

Должно быть, я побледнела, потому что барон заметно посерьёзнел и бросил недовольный взгляд на сестру.

– Видела, – сказала я и честно добавила: – Я не люблю говорить об этом.

Я собралась уже сменить тему, как Хорнсбери, проклятый бригантийский щегол, решил использовать момент.

– Стало быть, вас даже нечистая сила не берёт? Наверное, тоже боится вас,– его улыбка с каждым разом становилась всё более мерзкой. – Знаете, у нас, в Бригантии, с этим проблем нет. С колдунами и шаманами туземцев исправно работает инквизиция. А жречество находится под пристальным контролем короля Георга. Они исполняются благодатью и одаряют ей страждущих. Им и в голову не придёт предать Родину и примкнуть к язычникам. Пожалуй, если рассказать святым отцам об аргунских шаманах, о тех мерзостях, что они творят вместе с церковниками…

– А вы, разве, много о них наслышаны? – барон слегка нахмурился.

– Достаточно. Официальные лицана подробностискупы, но репортёры «Крониклс» очень пронырливы. Впрочем, о некоторых вещах мы знаем от наших же язычников. Все эти жертвоприношения, призывживотных тварей… Этим же занимаются и туземцы с Бурских островов. Вот то, что делают осквернённые злом церковники, от этого кровь стынет в жилах. Говорят, они посягают на саму волю человеческую, и высасывают из него жизнь, одурманивают рассудок, и…

– Довольно! –резко произнесла я. – Не надо про эти мерзости.

Барышни осуждающе посмотрели на меня, а жена барона, не скрываясь, фыркнула. Хорнсбери обиженно скривился. Я почувствовала, как мне не хватает воздуха, сердце участило ход, а пальцы на руках будто покрылись инеем. Но барон, на удивление, поддержал меня и деловито произнёс:

– Действительно, не будем портить вечер. Война скоро закончится, в этом нет никакого сомнения, и все предатели получат по пеньковому галстуку. К чему обращать на них внимание?

– О скором конце войны говорят все рутенийцы, – произнёс Хорнсбери. – И давно говорят. И очень уверенно.

– Господин виконт, я вам так скажу, – речь барона стала поучительной, – если генерал Кириллов не воспрепятствовал отставке Маргариты Юрьевны, значит, у него всё под контролем. Вы ведь слышали, аргунцы скоро разобьют сами себя, а нам только и останется, что добить остатки.

Хорнсбери с сомнением пожал плечами и пробормотал: «Ну, посмотрим».

Сердце всё не успокаивалось. Самообладание моё было на исходе. Следовало тактично ретироваться прежде, чем оно иссякнет окончательно.

– Прошу меня простить, господа. Дамы, – сказала я, бросив колючий взгляд на жену барона. – Мне нужно отлучиться.

– Конечно, Маргарита Юрьевна, – кивнул барон. – Поговорим за ужином. Я подготовил вам с виконтом лучшие места!

Откланявшись, я поспешно, но не слишком поспешно, скрылась в толпе.Тщательно петляя, чтобы замести следы, я протанцевала через толпу к выходу, на свежий воздух. Гости всё ещё поступали через главный вход, поэтому пришлось просочиться через курительную на террасу, оттуда – в сад, а оттуда – на стоянку, где меня ждал мой мотор с водителем.

Распахнув дверь, я влетела на заднее сиденье, и только теперь выдохнула с облегчением. Понадобилось несколько минут, чтобывзять себя в руки и вернуть уверенность. Приказав водителю ехать домой, я сбросила головной убор и расстегнула верхние пуговицы мундира. Дышать стало легче. Стук в груди приутих.

«Хлыщи проклятые, ненавижу вас», – вертелось у меня в голове.

Да, что-то ты, мать, расклеилась. Чего стоят слова этих холёных рож? Разве они ровня тебе? Они отсиживаются в тылу и жадно слушают военные истории, чтобы хоть на секунду представить себя на месте доблестного воина. Они слабы, чтобы стать им в реальности. Но ведь ты сама не такая. Ты – боевой офицер, жестокий, сильный и беспощадный. Тебя ведь прозвали ведьмой не просто так.

Ведьма Хартагайской долины… Да, такой я известна сейчас. И пускай. Не могу сказать, что не заслужила этого. Но, боже, как всё изменилось! Как обернулось! Разве такой я была до войны? Скажи кто-нибудь тогда, когда я только вступила в Миротворческий корпус, что меня будут бояться все, и свои, и чужие, его бы подняли на смех. Старлей Фёдорова не внушала страха никому. Она была доброй, отзывчивой. Наивной. Аленький цветочек, даже среди остальных женщин Континентальной армии.

Она тогда служила в престижном полку, расквартированном возле столицы. Не всякий попал бы туда, но не всякий и мог проследить свою родословную до первых царейРутении. Там было тихо, спокойно – в части службы, конечно. За пределами службы солдаты и офицеры только и делали, что веселились. Пили, играли в карты, даже стрелялись, как сто лет назад. Старлею Фёдоровой это было не по душе. Не того она ждала, когда ругалась в пух и прах с матерью, которая не хотела её отпускать. Не то сулил ей отец, который поддерживал её, хоть и беспокоился. Ей не хотелось сидеть сиднем, ей хотелось сражаться во имя великой Родины. Не удивительно, что, едва на горизонте замаячила угроза миру и спокойствию, она в числе первых вызвалась в корпус миротворцев.

Не удивительно для неё, но очень удивительно – для всех остальных, и прежде всего – для генерала Кириллова, командующего корпусом. Он вызвал старлея Фёдорову к себе, желая, чтобы она объяснилась.

Воспоминания об этом разговоре яркие, как бы я ни старалась их забыть.

Вспышка.

Я стою перед генералом в его кабинете. Он сидит за столом в кресле, откинувшись на спинку, и пристально меня изучает.

– Я хочу, чтобы вы объяснились, старший лейтенант, – говорит он, поднимаясь. – Нам предстоит серьёзная военная операция. Худшая из всех возможных – на родной территории. Враг жесток и безжалостен. Хитроумен. Непредсказуем. Я должен быть уверен в каждом, кого поведу в бой. Вам ясно? Объяснитесь. Почему вы хотите в этом участвовать?

От его голоса у меня внутри всё трясётся. Я не могу удержать на нём взгляд и старательно изучаю паркетный пол кабинета. Но я готовилась к этому разговору всю ночь. Отступать нельзя. И я выстреливаю с максимумом энтузиазма:

– Хочу служить Родине, генерал! Защитить свой народ!

– Вот как? – на лице генерала лёгкая улыбка, он не спускает с меня глаз. – Да, я вижу. Вижу, что вы искренне любите Рутению. Братская любовь к соотечественникам. Да?.. Мне это подходит, – добавил он, отворачиваясь к окну. – Как вы относитесь к народам Аргунской тайги?

– Они угроза, господин генерал.Угроза для мирной жизни Рутении. Их нужно остановить!

– А почему?

Я теряюсь – ведь ответ очевиден, – но всё же отвечаю:

– Как же… Иначе наш народ будет гибнуть. Аргунцы ведь жгут деревни, убивают людей, крадут их. Они как стихийное бедствие!

– И всё?

От тона генерала мне становится не по себе. Но я нахожу, что ответить.

– И народ их боится. Каждый думает, что будет следующей жертвой. Народу нужна защита, и мы обязаны дать её.Вернуть им покой. Нельзя жить в страхе!

Генерал оборачивается, в глазах его огонь.

– Вот это совершенно правильно, – он выразительно тычет пальцем мне в грудь. – Страх. Страх – главныйпротивник в любой войне. Страх пожирает душу так, как не может ни один дьяк. И я не допущу, чтобы он хозяйничал в моих рядах. Ясно? Поэтому слушайте внимательно, старший лейтенант Фёдорова, – я вытянулась в струнку. – Ваша душа и ваша жизнь теперь всецело принадлежат Родине. Отныне вы руководствуетесь одним лишь долгом. Жизнь ваша – ничто, долг – всё. Если в вас есть хоть капля страха, то поставьте его к стенке и безжалостно расстреляйте. На страх вы права не имеете. Ясно?

Уверенность разливается по телу, хребет становится будто стальным. Расстрел врага происходит незамедлительно.

Я киваю. Генерал удовлетворённо кивает в ответ.

Да, стихийное бедствие… Так старлей Фёдорова думала об аргунцах. Для неё они не были народом, это была обезличенная масса, волна тьмы, которая угрожала смести другие народы Рутении с карты.

Реальность внесла в её взгляды массу корректив.

Вскоре после того, как они укрепились на другой стороне Сунтарских гор, старлей Фёдорова попала на допрос пленных. Здесь она впервые вживую увидела аргунцев. И это её потрясло.

Проклятая память…

Вспышка.

Подвал едва освещён газовыми лампами. Рядом со мной – офицеры, перед нами – трое пленных бойцов хана Айюна. Они даже не солдаты. Они не те дикие звери, которых мне описывали товарищи-офицеры. Они люди. Узкоглазые, щекастые, странно одетые и бормочущие какие-то невозможные слова. Но люди. И когда кулак Терехова выбивает из одного из них брызги красной, человеческой крови, я вскрикиваю, меня отталкивает назад, как будто по лицу ударили мне. Я спешно ретируюсь; знаю, что другие это запомнят, но понимаю, что остаться просто не могу.

Офицеры Миротворческого корпуса не подходили к делу так основательно, как генерал Кириллов. Они не стали расспрашивать старлея Фёдорову, столичную девочку из родовитой семьи, что же она тут забыла. Они просто решили посмотреть на неё в деле. А на деле оказалось, что при первом же столкновении с врагом – и даже не на поле боя! – она позорно бежала. Нужно ли говорить, какоеэтовыжгло на нейклеймо?

Но старлея Фёдорову волновало не это. Для неё сама война была абсурдной. Нельзя спасать одни жизни, уничтожая другие. Нельзя. «Нужно», – прошептала бы я ей сквозь ткань времени. Но она думала, что нельзя. И пыталась что-то с этим сделать.

Вспышка.

Сержант отшатывается от моей пощёчины. Пленный мальчик кричит от боли в углу, сжимая обмякшие ноги. Я чувствую, как они подкашиваютсяу меня самой.

Вспышка.

Солдат из моего взвода сжимает винтовку и смотрит на меня с нескрываемой злобой. Двое его товарищей что-то шепчут ему на ухо, отпихивают его назад. Неподалёку лежат два безоружных тела в характерной аргунской одежде. Я полна решимости отдать его под трибунал, но этого так и не произойдёт.

Вспышка.

Горящий шатёр, из которого доносятся крики. Я гляжу на это, бессильно опустив руки, и вдруг вижу краем глаза ухмыляющегося капрала. Я понимаю, что этого его рук дело. Бессилие мигом преображается в ярость. Я выхватываю пистолет. Новейший самозарядный «бергманн», мой любимчик с тех пор. Он может выпустить все семь пуль за несколько секунд. Именно это я и хочу сделать.Нафаршировать мерзавца свинцом под завязку. Но палец ложится на спуск и не может нажать его. Будто немеет. Я взрываюсь проклятьями и в два шага оказываюсь возле капрала. Удар. Ещё удар. Я хватаю его за шиворот и едва не бросаю в огонь, но нас разнимают. Его ждёт карцер. Меня – выговор.

Тогда старлей Фёдорова не видела в капрале человека. Тогда именно он был частью зла, каплей тьмы, а не те, которых он с наслаждением убил таким ужасным способом. Ей удалось убедить себя, что солдаты – лишь гнилые яблоки. Они тупы и жестоки. Офицеры же, командующие ими, благоразумны. Они не допустят произвола.А если им это не удастся, накажут виновных.

Скоро и эту иллюзию вырвало с корнем.

Вспышка.

– С ними по-другому никак, Марго, – говорит Терехов, разводя руками. –Они понимают лишь язык силы. Они дикие звери. Есть лишь один способ приручить зверя – показать, что ты сильнее. Он должен тебя бояться.

Он затягивается с философским видом и продолжает:

– Либо ты боишься его, и он делает с тобой всё, что захочет, либо он боится тебя. Не может быть никаких «немножко» или «а если вот так». Это закон природы, простой и непробиваемый. Власть – это страх перед силой.

От спокойного голоса Терехова во мне разгорается злость.

– Ты разве не видишь, что это – тупик? – с жаром говорю я. – Хуже – замкнутый круг! Человек не может вечно жить в страхе. Рано или поздно он ответит, и ответить он может лишь одним – насилием. А насилие может привести только к ответному насилию. И так дальше, так дальше, дальше по кругу. И кончится это только тогда, когда кто-то из сторон полностью исчезнет. Иначе никак. Круг можно лишь затормозить на время. Лишь на время. Но не остановить. Не разорвать. До тех пор, пока кто-то не будет полностью уничтожен.

– Что ж, – Терехов выдыхает дым и тушит сигаретный окурок в пепельнице. – Меня это устраивает.

Мне остаётся лишь бессильно сжать кулаки. Отвечать нечего.

Капитан Терехов… теперь я понимаю, что он был разумный мужик. Сейчас я бы с удовольствием с ним побеседовала, будь он ещё жив. А тогда я его ненавидела. Он был воплощением всего, против чего я боролась, и, что самое для меня было страшное, мне нечего было ему противопоставить.

Я пыталась. Я хотела доказать ему, что он неправ. Всех пленных, которых захватывал мойвзвод, допрашивала я лично. Никогда не прибегала к насилию, ни физическому, ни вербальному. Пыталась договориться, пыталась по-хорошему.

Но аргунцы были на стороне Терехова.

Вспышка.

Аргунец плюёт мне в лицо и проклинает меня. Он говорит на своей тарабарщине, но очень говорящей интонацией и жестами.

Вспышка.

Аргунец бросается на меня с кулаками. Я успеваю отпрыгнуть, и конвойные перехватывают его за руки сзади. За молчаливые «говорили-же-вам» на лицах хочется их придушить.

Вспышка.

Женщина сидит в углу сарая, уткнувшись взглядом в пол. Молчит, не произносит ни звука в ответ мне, даже не двигается. Я едва справляюсь с гневом. Перехожу на крик, рука дёргается, чтоб ударить её. И у меня едва получается остановиться.

Каждый человек смотрит на мир через призму своего восприятия. Она искажает всё. Нет человека, который видел бы вещи такими, какими они есть на самом деле. Но есть те, которые к этому максимально близки. И это те, кто обладает богатым жизненным опытом. Опыт сглаживает грани призмы восприятия, позволяя картине мира быть более чёткой, понятной и главное – близкой к реальности.

Тем же, у кого его нет, приходится опираться на рассуждения, растущие из взглядов, заложенных при воспитании. Они видят мир не таким, каким он является. Они видят его таким, каким он должен, по их мнению, быть. А это всё равно что уверенно шагать в пропасть, аргументируя это тем, что на карте она не обозначена.

Старлей Фёдорова была уверена, что сможет подчинить весь мирсвоей доброй воле. Ведь она знает, как правильно, как должно быть.Собственные принципы и выводы для неё всегда были выше естественных законов.

С тем же успехом можно было спорить с законом гравитации. Но она не прекращала.

Вспышка.

Я открываю железную дверь камеры. На соломенной лежанке постанывает молодая девушка. Завтра на рассвете её публично повесятна глазах всей деревни. Трудно поверить, что она могла заслужить такое. Но офицеры решили иначе.

Что она сделала? Она посмела сопротивляться, когда один лейтенант решил позабавиться с ней в шатре. Отбиваясь от его яростных домогательств, онатолкнула его от себя со всей силы, и – прямиком в костёр. А лейтенант, вместо того, чтобы броситься на землю или хотя бы сбросить форму, рванул на улицу и с разбега ударился одверной косяк. Потерял сознание. Несколько дней не приходил в себя. Получил серьёзные ожоги. Женщину – её звали Чара – решили запереть до тех пор, пока не станет понятно, будет лейтенант жить или нет. Но, убедившись, что жить он будет, решили её всё же казнить, для острастки.

Мои возмущения никто не слушал. Я сражалась до последнего, пока Терехов не отвёл меня в сторону и не сказал, что, если так и продолжится, он будет вынужден обо всём доложить генералу и требовать от него мер. Я поняла, что так ничего не добьюсь, а времени уже не оставалось. И решилась на отчаянный шаг.

В моей руке «бергманн». Рядом со входом в камеру обмяк солдат. Нужно торопиться – скоро он очухается. Хоть бы он меня не запомнил… Я захожу в камеру и громким шёпотом зову Чару. Она сначала не понимает, а потом, видя в моей руке пистолет, ещё сильнее вжимается в лежанку. Приходится схватить её за шиворот и силой вытолкнуть из камеры.

Да, я понимаю, что это измена. Понимаю, что, если меня заметят, меня повесят рядом с ней. Но если я этого не сделаю, то, кажется, повешусь рядом сама.

Чара поначалу еле двигается. Приходится тащить её вплотную к себе. Двигаю головой на сто восемьдесят, вздрагиваю от каждого шороха и реагирую на каждое движение. Угроз не видно. Мы выползаем из подвала здания управы и уходим от неё дворами. Чара наконец оживает и может двигаться быстро. Обернувшись, я даже вижу огонь в её глазах и… это намёк на улыбку? Впрочем, за мгновение не разобрать. Прилегаю к стене, делаю знак ей, пропускаем патруль. Бесшумно пересекаем улицу – и вновь по дворам. Деревня большая, но прятаться во дворах домов не так сложно. Заборов мало, а где есть – низкие.

Наконец, мы доходим до края деревни и, скатившись по откосу, углубляемся в лес. Тут мне бы и честь знать, но я не могу оставить Чару одну в лесу. Патруль, звери, да ночь же, в конце концов. Я спрашиваю её: «Куда тебя отвести?». Она немного думает – вновь я вижу на её лице намёк на улыбку – и объясняет мне на ломаном языке и жестами. Охотничий лагерь где-то неподалёку. Меня это устраивает. Другое поселение далеко, а в лагере наверняка есть припасы, я смогу оставить её там с чистой совестью. Я киваю и даю знак выдвигаться.

Идём мы несколько часов. Пистолет я держу в кобуре – в руке он только мешает. Мы продираемся сквозь кусты, переходим овраги, перебираемся через ручейки. Чуть не забредаем в болото, но Чара вовремя уводит меня в сторону. Я спешу и не думаю о том, чтоб заметать следы или идти тише. Я уверена, что пропажу обнаружат нескоро, а когда обнаружат, вряд ли смогут выследить. О том, что будет потом, я не думаю.

Среди деревьев впереди виднеется просвет, и вот мы выходим к лагерю. Ничего особенного – шатёр, костёр, пара брёвен, чтобы сидеть, каркас с натянутой на нём шкурой. Огонь не горит, но что-то подсказывает мне, что место совсем не заброшено. Я кладу руку на кобуру и медленно двигаюсь вперёд, как вдруг…

Чара с диким криком налетает на меня сзади. На пару мгновений я теряюсь, но тело будто движется само. Я перекидываю её через себя и толкаю вперёд. Слова «какого чёрта?» не успевают вырваться с уст.

Из шатра выскакивают двое аргунцев. Ещё один выходит из-за кустов справа. В руках – многозарядные карабины. Чара вскакивает на ноги и пятится к ним, не спуская с меня глаз. Лицо её перекосило злорадством.

Она меня провела. Сука.

Страха нет. Если я позволю себе испугаться, у меня лопнет сердце. Ситуация хуже некуда, но разум старательно просчитывает варианты развития событий. Рука ложится на рукоять «бергманна». Семь патронов, одна запасная обойма. Каждая пуля на вес золота, и даром не уйдёт ни одна.

Аргунцы ухмыляются. Подлые ублюдки… Только один нацелил на меня карабин, тот, что справа; остальные два просто подняли оружие,стволы направлены в землю у моих ног. Они не напрягаются, они радуются. Это мне на руку.

Выхватываю пистолет. Выстрел, выстрел! Правый аргунец падает.Тут же ныряю влево, за ствол дерева. Пули свистят мимо. Прислоняюсь к стволу плечом, выглядываю из-за укрытия, стреляю. Раз, два! Неожиданность всё ещё на моей стороне: второй аргунец кричит и падает на землю. Третий ругается, Чара визжит.

Высовываюсь с другой стороны ствола, но тут же прячусь обратно, и вовремя – пуля вышибает щепки там, где только что было моё лицо. Замечаю рядом другое подходящее дерево. Дважды стреляю на подавление и рву к нему. Раненый орёт, едва не перекрывая выстрелы. Выглядываю и стреляю. Мимо. Со звоном вылетает пустая обойма. Кое-как нахожу запасную и вгоняю её в магазин. Аргунец ждёт, не стреляет. Вжимаюсь в ствол. Раненый опять орёт, раздаётся ругань. Понимаю, что это мой шанс, и высовываюсь. Выстрел, выстрел! Второй сливается с ответным. Но из нас двоих падает только аргунец. Падает и замирает.

Видя это, раненый пытается подняться. Я наставляю на него пистолет и кричу: «Бросай оружие!» Тот вместо этого стреляет в ответ, и я машинально нажимаю на спуск. Его откидывает назад. И он наконец затыкается.

Чара визжит и бросается к телу одного из убитых. Я перевожу прицел на неё и кричу: «Стой!» Она падает на колени и замирает. Я быстро выхожу из-за деревьев, не сводя с неё глаз. Сердце бешено колотится, кровь кипит. «Руки вверх!» – кричу я ей. Пусть она враг, пусть она вероломно завела меня в ловушку, я не хочу ей смерти. Эти трое бойцов уже будут для меня тяжёлой ношей, но если ещё придётся и…

Чара тянет руки к карабину. «Не надо! – кричу я. – Руки!» Но она не слушает. В её глазах ненависть. Она хватается за оружие. Я медлю до последнего, но она не оставляет мне выбора.

Выстрел!

И Чара падает на спину с простреленной головой.

Мои руки бессильно опускаются. Пистолет выскальзывает на землю, и я падаю на колени рядом с ним.

Утром охотничий лагерь обнаружили солдаты-миротворцы. Они взяли след бежавших и смогли почти без проблем пройти по нему. В лагере они нашли четырёх мёртвых врагов и старлея Фёдорову в беспамятстве. Инцидент удивил всех и дошёл даже до генерала Кириллова.Было разбирательство, но никто не мог понять, что случилось, а от единственной живой участницы событий внятного ответа добыть так и не удалось. В конце концов решили, что это была хитроумная спецоперация, что старлей самостоятельно вычислила партизан и разобралась с ними. Она спорить не стала.

Всякий раз, вспоминая об этом, я чувствую, будто мне в сердце кувалдой вгоняют костыль. Но проклятая память беспощадна. Стоит открыть створки шлюза, как этот поток невозможно остановить, он льётся и льётся, разрушая всё на своём пути.

Меня не сломали тогда, но, чёрт возьми, удар был сокрушительным. Неделю я не могла спать. Рыдала в подушку и люто ненавидела себя за свою глупость. «Надо было оставить её, не идти… Надо было решить всё миром… Зачем ты схватилась за пистолет? Зачем в них стреляла? Разве твоя жизнь ценнее других? Четырёх других?» Ответа я дать не могла, и это разрывало меня на части, на две части –жизнь и совесть. Мучения были невыносимыми. Хотелось просто прекратить существовать, ибо каждая минута жизни была неотделима от страшной боли.

И тогда я пошла на передовую.

Мне было плевать на смерть. Просто хотелось, чтобы всё это кончилось. Я не задумывалась о том, что будет дальше. Всякий раз идя в бой, я надеялась, что мне не придётся пережить ещё одну ночь. Врываясь в стан неприятеля, бросаясь под пули, я надеялась, что меня ранят, что раны физические заглушат своей болью раны душевные.

Но мне везло. Говорят, что фортуна покровительствует смелым. Что ж… Черта между смелостью и безрассудством размыта до невозможности. Я выжила и уцелела. Даже в госпиталь я наведывалась всего пару раз и никогда не оставалась надолго. Более того – моя тяга к смерти вела меня по дороге подвигов. Я вызывалась на всё более и более опасные задания, а в бою рвалась на врага первой, вдохновляя других. Для тех, кто не знал о моём безумии, я была образцом бесстрашия и силы.

Командование же увидело в моих действиях проявление доблести. А так как дела шли неважно, из меня решили сделать героя. Крест Доблести, пышное награждение, звание капитана… Мной стали восхищаться, и даже простые солдаты, ранее относившиеся ко мне с неприязнью, стали меня уважать. Всё это выбило меня из привычной колеи, но тем самым и привело в чувство.

Глядя на то, как все вокруг относятся ко мне как к сильной, я и почувствовала себя сильной. Самобичующий голосок внутри меня заткнулся. Я вновь ощутила себя. Вспомнила свои цели, осознала свои возможности. То, что я всплыла обратно в сознание из помутнения, позволило взглянуть на всё свежим взглядом, перестать воспринимать всё как должное. Мне стало понятно, что нужно действовать разумнее. Укротить эмоции, поставить цель и идти к ней. Так я и сделала.

Я больше не ругалась с офицерами, не приструнивала солдат и не пыталась миндальничать с пленными аргунцами. Люди видели во мне образцовую воительницу – я стала образцовой воительницей, отважной, а главное – дисциплинированной.

Впрочем, то, что я перестала конфликтовать с братьями по оружию, не означало, что я приняла их точку зрения. Я прицелилась выше и начала взаимодействовать с командованием, осторожно донося до них свои идеи. Война разгоралась, Миротворческий корпус сменила Континентальная армия, и взгляды всего мира были устремлены в район Аргунской тайги. Мне удалось убедить генерала Кириллова, что грубая сила себя исчерпала, что мы действуем теми же варварскими методами, что противник, и при этом противник нас побеждает. Следовало действовать более разумно, более тонко. Более цивилизованно.

К счастью, у этой точки зрения нашлись сторонники среди советников генерала. Одной мне, даже с моей новоприобретённой репутацией, не удалось бы добиться своего. Был выпущен ряд приказов, направленных на ограничение жестокости к аргунцам. Террор местного населения перестал одобряться командованием и пошёл на спад. Пленников перестали избивать и стали хоть изредка кормить. А однажды я увидела, как наш армейский врач делал перевязку аргунскому старику, и именно в тот момент, в тот один-единственный момент я думала, что, пожалуй, всё это не зря.

Но в большем масштабе вещей всё это было бессмысленно. Люди продолжали гибнуть. И конца этому в ближайшее время не предвиделось.

Я не могла довольствоваться тем, что уже сделала. Я понимала, что нужно делать всё, абсолютно всё возможное для того, чтобы конфликт разрешился не в пользу рутенийцев, не в пользу аргунцев, а в пользу людей, прежде всего людей. Для этого мало было внедрить свои идеи командованию Континентальной армии. И я решила зайти ещё дальше.

Церковники, предатели светозарной веры, хоть и были меньшинством среди восставших, но имели огромное на них влияние. Бытовало устойчивое мнение, что именно они после раскола и исхода из метрополии подбили народы Аргунской тайги на восстание против имперской власти. Протопоп Евстарх, первосвященник Единой церкви, обладал влиянием и силой, сопоставимым с ханом Айюном,в чём-то даже превосходящим. На их стороне был разум, а также знания мощных оккультных практик, мощных настолько, что шаманские приёмы на их фоне выглядели детскими. Церковники были ближайшими советниками ордынских воевод; кто-то даже мог бы сказать – кукловодами.

Поэтому я решила установить с ними контакт.

Это было опасно. Опасно настолько, что, я уверена, даже за мысли об этом меня бы вышвырнули из армиис треском. Церковники считались прежде всего грязными предателями, а после – коварными злодеями. Поэтому любая попытка связи с ними по умолчанию считалась стремлением перейти на сторону врага.

Мне хотелось рискнуть. Мне казалось, я смогу с ними справиться. Я была уверена, что их зловещий ореол порождён исключительно в целях запугивания, ибовсе сведения об их способностях шли из слухов и прочих сомнительных источников. Очевидно, у них есть свои цели и мотивы, свои возможности и ограничения, а значит – с ними можно договориться. Так я думала.

Большой проблемой для нас было то, что церковники никогда не сдавались в плен. Даже рядовой дьяк, загнанный в угол, сражался до последнего, а, попав в совсем безвыходную ситуацию, испепелял сам себя. Те редкие записи, которые попадались после захвата поселений, говорили скорее о ходе боевых действий и были малополезны для познания сути противника. Пленные же аргунцы боялись церковников как огня, буквально, и разговорить их было практ