А.Ю.МИХАЙЛОВ
Краткая записка о моем роде-племени и о моем домашнем воспитании и учении в духовном училище, Семинарии и Академии.
Васильево. 10 июня 1886 года1.
Часть первая
Уже давно у меня явилась мысль составить хоть краткую записку о своем роде-племени – на память моим детям и внукам; но за разными делами и болезнями я до сих пор не мог даже приняться за ее исполнение. Хочу приняться ныне и написать, сколько смогу и успею, ныне другим делом я заниматься не могу, а оставаться совсем без дела скучно.
Я родился 23 сентября 1823 года в селе Атарах (Атары) Уржумского уезда Вятской губернии2. Батюшка мой был священником этого села: о.Яков Максимович Порфирьев, а матушка – Екатерина Николаевна, урожденная Курочкина.
Род батюшки был крестьянского происхождения. Отец его, о.Максим, хотя тоже был священником, но был сын крестьянина. Между крестьянами Атар еще во время моего детства было много родных батюшки. Из них в моей памяти остался только один – Матвей Иванович Аверьянов, выслужившийся из крестьян офицер. Он еще при мне жил в Атарах. Потом перешел в город Нолинск на должность соляного пристава. Когда я учился в Нолинском училище, то часто ходили к нему. И он, и жена его принимали меня как родственника. О.Максим прозывался Перфильевым, Порфирьевыми стали называться его сыновья: Иван, Авраамий и Яков. Все они уже учились в семинарии и были потом священниками. Иван Максимыч – в селе Кырмыже3, Авраамий Максимыч – в Шурминском заводе4. А батюшка Яков Максимыч остался в своем родном селе Атарах.
Село Атары с церковью во имя Спаса Всемилостивого сначала находилось на самом берегу реки Вятки, потом, вследствие того, что вода затопляла берега, было перенесено кверху на гору, более чем на полверсты от берега. Это случилось при о. Максиме. На старом месте села еще в мое время стояла в развалинах старая деревянная церковь, мы, дети, часто бегали к ней играть.
Об о.Максиме мне мало известно. В живых я его уже не застал или уже не помню; помню только его жену, бабушку Акулину Ивановну, которая жила так долго, что, как говорили тогда, уже выжила из ума, от старости у ней было так много странностей, что ее считали помешанной и ее держали не в самом доме, а в отставной избе. Сердитая и брезгливая, здесь она жила на печи или на полатях. О.Максим считался богатым человеком. Говорят, разбойники несколько раз собирались ограбить и даже убить его. Однажды в глухую осеннюю ночь они забрались к нему в дом и начали спрашивать, где у него деньги. А так как он не сказывал, то пытали его на огне, но бабушка, спавшая где-то в чулане, услышала шум и крики дедушки, успела выбежать на улицу и, взбежав на колокольню, начала бить в набат. Это было еще время, когда село находилось на самом берегу р.Вятки. По берегам Вятки тогда был лес и страшная глушь, воровство и разбой в этих местах были делом до того обыкновенным, что им занимались целые деревни, как каким-нибудь ремеслом. Мирным жителям жить было страшно. Мне рассказывали, что, собираясь ехать куда-нибудь в дорогу за 50 или за 100 верст, путешественники не только служили молебны, но исповедовались и приобщались, боясь быть убитыми на дороге. Такие опасности существовали очень долго.
Батюшка рассказывал, что даже в то время, когда он был священником, примерно в 20-х годах, в один вечер вдруг к нему в дом является один мужик из разбойничьей деревни и заведомо считавшийся разбойником. Севши за стол, он вынимает из-за пазухи пистолет и, положив его на стол пред собою, начинает просить у батюшки денег взаймы 100 рублей, обещаясь возвратить их в срок. При такой обстановке отказать, конечно, было нельзя. Батюшка не только дал разбойнику денег, но и напоил его водкой. «Ну, о.Яков, – сказал угостившийся разбойник – за твое одолжение и угощение я расплачусь с тобой, беспременно. Приходи ко мне за деньгами в такой-то день». Когда настал этот назначенный день, батюшка долго в сильном страхе колебался, идти или не нет. Но 100 рублей, хотя бы и ассигнациями, в то время для сельского священника были большая сумма, и он решился идти. Разбойничья деревня была недалеко от села, только переехать на другой берег Вятки. Разбойник оказался дома налицо. Завидев батюшку, он встретил его и привел в избу. Посадив за стол на лавку, он спросил его: «Что, батюшка, за деньгами пришел?» А сам, взявши нож, начал точить его. В то время продолжал разговаривать. Батюшка ни жив, ни мертв, как говорится, сказал, что действительно за деньгами, если милость будет, а то он может еще обождать. «Ну, хорошо, хорошо, сейчас заплачу». И действительно вынес ему 100 рублей. «Спасибо, – сказал он, – что тогда из беды выручил».
При о.Максиме село Атары было перенесено на гору; при нем построена каменная церковь, отделана, впрочем, была при этом только теплая церковь, иконостас же в холодной церкви устроен был уже при батюшке. И я уже помню, как резали резьбу и золотили; мне тогда было уже около девяти лет. О.Максим в новом селе построил новый хороший дом деревянный. По смерти его дом достался батюшке, и в нем прошло мое детство до десяти лет. Дом был, впрочем, завещан всем братьям, и батюшка старшим братьям должен был заплатить за их доли, мне сказывали сколько, но я теперь забыл, едва ли не 400 рублей ассигнациями.
Старшие братья были сильнее и крепче батюшки, который был с малых лет слабым и болезненным, но, надеясь на свою крепость и силу, старшие братья не дорожили ими и предавались разным излишествам, особенно винопитию, и поэтому рано умерли, батюшка же при слабом здоровье совсем вина не пил и вообще так жил воздержанно и осторожно, хотя и в постоянных трудах, что прожил до 70 лет. Его пример был для меня поучительным и благодетельным примером.
Село Атары было двухштатное, с двумя священниками, дьяконом и четырьмя дьячками. Другой священник был старичок о. Гавриил Глазырин, дьяконом был его сын о.Димитрий. Дети его Иван и Алексей были моими сверстниками, мы долго вместе с ними воспитывались дома и долго учились в училище. Жена о.Гавриила была моей крестной матерью.
Несмотря на то, что в Атарах батюшка родился, вырос и был уже девять лет священником, он нашел нужным их оставить и переселиться в другое село. Во-первых, Атары было бедное село и собиравшихся доходов далеко не хватало на содержание уже значительно в это время увеличившегося семейства, во-вторых, приход в этом селе был самый беспокойный, село было на одной стороне Вятки, а приход на другой, противоположной. Так что при всякой требе, при всяких сношениях с приходом нужно было переезжать через Вятку на пароме или на лодке, во всякую погоду и во всякое время. Это особенно было тяжело, а часто опасно весной, когда Вятка разливалась, и осенью во время распутицы. В это время матушка всегда ужасно беспокоилась и томилась, когда батюшка уезжал в приход, и мы, дети, вместе с нею со страхом сидели по нескольку часов на крыльце отставной избы и ждали его возвращения. К тому же батюшка, родившийся и выросший на Вятке, был страстный рыбак и предавался с таким увлечением рыболовству в широких размерах, что в бурное времена, осенью и весной, подвергался страшным опасностям. Поэтому матушка постоянно плакала и убеждала его перейти в другое село.
Большое село было трехштатное, т.е. с тремя священниками, двумя дьяконами и шестью причетниками. Время переезда батюшки было, можно сказать, переходным временем от старых обычаев поповства к новым. Налицо еще были два старых заштатных священника и два новых, которые их заменяли.
Старые священники о.Гавриил и о.Даниил в своих понятиях и поведении мало чем отличались от своих прихожан и были заражены сами суевериями, которые они должны были сами истреблять в народе. О.Гавриил, на место которого поступил батюшка, желая пристроить свою внучку, подал преосвященному прошение, в котором указал на то, что он по старости и болезненности уже не может исполнять все обязанности священника, просил зачислить его место за его внучкой5. Владыка за неспособностью уволил его в заштат, а внучке место не дал. Это страшно озлобило о. Гавриила, и он положил мстить за это тому, кто займет его место. Зная поверье, что непременно постигнет несчастие того, кому при выходе или при въезде прежде всего попадется поп, он вышел навстречу батюшке, когда тот в первый раз въезжал в Бельское село.
О.Даниил принадлежал к тому разряду духовных лиц, которые только поились и кормились от прихожан и забирали у них все, что попадалось на завистливые глаза. Прихожане рассказывали, что когда о. Даниил ездил на приход, то нужно было убирать и спрятывать все, что лежало плохо: вилы, грабли, лубки, мочало. Потому что он, увидав, все забирал к себе в сани или телегу. Во время хождения с крестом по приходу слишком много пировали. Когда батюшка в первый раз по приезде в село ходил по приходу с крестом, то он вместо воды для освящения почти в каждом доме встречал на столе штоф или полштофа водки, и когда он делал за это выговор, то ему отвечали, что так было заведено прежними попами. Новые попы были люди трезвые и успевали обходить с крестом все приходы в три-четыре дня, когда прежде недоставало на это хождение и недели целой. Когда попы не пили, то перестал пить скоро и весь причт, и село Бельское сделалось вскоре образцово трезвым.
Из лиц причта, как на более замечательного, должно указать на дьякона Исидора Кузмича Шкляева. Этот человек для всего села был советником во всяком деле и особенно в каких-нибудь внезапных случаях: загорится в доме, захворает вдруг кто-нибудь, нужно купить что-нибудь, – сейчас посылали за Сидором Кузмичом.
Воспоминания первоначального детства самые дорогие и самые приятные, к сожалению, они всегда неясны, отрывочны и немногочисленны. Между тем они чрезвычайно важны: в это время развиваются те или другие наклонности и образуется будущий характер. Все это делается под влиянием семьи и вообще окружающей среды.
По слабости моего сложения родители меня уж слишком берегли и держали меня больше при себе и около дома, а не выпускали на все четыре стороны, как это делается с сельскими ребятами. Из крестьянских детей мы сходились только с теми, которые были в родственных отношениях. От этого у меня образовался тихий «запечный», а не уличный и не смелый характер. Это сказалось прежде всего в играх. Я по природе не особенно любил те игры, которые способствуют развитию силы, смелости и удальства, например: борьбу, чехарду, игру в городки, в лапту, и любил больше собирать растения, цветы, лепить из глины разные фигуры: коров, лошадей.
Село Бельское, или Белая, в Глазовском уезде, в 70 верстах от Глазова, в 150 от Вятки. Сюда батюшка переселился в 1833 году и священствовал до конца своей жизни. Здесь же я оставался до окончания моего образования в семинарии и Академии. Здесь и теперь живут один из моих братьев Алексей Яковлевич и две сестры – Татьяна, в замужестве за священником Александром Павловичем Ергиным, и другая сестра Наталья, оставшаяся девицей.
Матушка моя Екатерина Николаевна была дочь священника села Рождественского Нолинского уезда о.Николая Захарыча Курочкина и супруги его Арины, кажется, Ивановны. О.Николай был замечательной личностью, сколько можно судить по рассказам о нем. Это был тип того старого доброго времени, когда в русской жизни вполне господствовал еще Домострой. По крайней мере, воззрения, правила поведения, порядок в доме и вообще вся жизнь о.Николая невольно напоминают знаменитого его автора – священника Сильвестра. Он именно, т.е. о.Николай, пришел мне на память, когда я в первый раз познакомился с Домостроем и пришел к мысли, что его правила и воззрения еще до сих пор господствуют даже в тех слоях русской жизни, где и не слыхали о нем, как об известном науке памятнике древнего образования и древней письменности, и, конечно, не слыхали об имени его составителя. Не знал, конечно, о нем и о. Николай, и жил по его правилам, потому что это были правила и обычаи старины, дошедшие до него, как и до других, от предков по преданию, и сумел приложить их к своей жизни в возможном размере.
Он построил в селе Рождественском, которое было, кажется, родовым селом, большой каменный двухэтажный дом, походивший на старые боярские дома. Развел при нем фруктовый сад с цветниками. Из примыкавшего к саду болота устроил порядочный пруд и насадил в нем рыбы. При доме у него было много лошадей, коров и другого скота и птицы разного рода, голубей лучших пород, которых он очень любил.
Бабушка, в свою очередь, имела большие огороды, в которых было множество всяких овощей и ягод; в погребах всегда было много разных медов, шипучек и наливок, в подвалах и чуланах разных вареньев и сушеных ягод.
Семья у дедушки была большая: 4 сына и 7 дочерей: матушка моя была третьей дочерью. Всех их батюшка воспитал и пристроил по тому времени возможно лучшим образом: сыновья все окончили курс в семинарии и были священниками. А дочери выданы замуж также за священников. Как в своей семье, так и вообще в своем духовном кругу дедушка о. Николай пользовался полным уважением. Я видал его несколько раз и в последний раз десятилетним мальчиком. Дом его по сравнению с нашим домом и другими домами казался мне настоящим дворцом.
Из такого дома вышла моя матушка. Она не имела книжного образования. Но она унесла из своего родного дома то доброе, порядливое нравственное и хозяйственное воспитание, под влиянием которого она находилась. И все полученное от отца и матери старалась в возможной степени упрочить в своем доме и своей семье. В свою очередь, ее поведение и правила отразились на нас, детях; все, что есть хорошего в моем характере и характере моих братьев, принадлежит матушке.
Я по своей природе любил слушать сказки, песни и разговоры, пение. Я не помню, почему мне особенно нравилось собирать цветы и растения: наберу их пучок-другой и на ниточке вывешу за окно сушить и постоянно хожу смотреть, как они висят и сохнут. Может быть, я делал в подражание мамаше, которая огородные растения, мяту, копер и др. срезывала и, связав в пучки, вывешивала на солнце для сушки. Во дворе, покрытом зеленой муравой, лежала у забора большая лодка. Мы любили залезать под нее и, приготовив тесто из глины, делали разных птичек, коров, лошадей, барашков и проч. В детских играх, как известно, всего более обнаруживается подражательность, которая так свойственна человеку и с которой обыкновенно начинается всякая деятельность. Дети в играх и вообще во всех занятиях подражают тому, что видят.
На Атарскую колокольню приобрели новый, довольно большой для села колокол. Привоз колокола и особенно процесс его поднимания на колокольню подняли на ноги не только все село, но и весь, можно сказать, приход. Особенно сильное они произвели впечатление на нас, детей. Мы стали повторять то, что видели, в своих играх или играть в колокола. Под крыльцом отставной избы в нашем доме лежали кирпичи и булыжники. Мы на веревочках поднимали их кверху, привешивали к потолку, представляли их колоколами и таким образом устроили из камней и кирпичей воображаемую колокольню. Мы, как дети священника, чаще бывали в церкви и, видя богослужение, повторяли его дома. Для холодной церкви делали иконостас.
Батюшка мой был рыбак и занимался рыболовством страстно и в больших размерах. Вместе с другими он покупал на реке Вятке известное пространство воды, в которой один имел право ловить рыбу. Применительно к рыболовству расположена была вся жизнь и деятельность в году. С самого начала Великого Поста начиналось приготовление разных снастей и прежде всего уд, больших и маленьких, для шаликов и для уженья. Для этого у батюшки были все нужные орудия, целая, можно сказать, кузница и слесарня. Я любил постоянно сидеть около батюшки и следить, как проволоки рассекались на небольшие части, как они загибались в дугу, подтачивались и из отделенной части выходила уда. Занятие приготовлением уд продолжались до самой Пасхи. После Пасхи занятия из комнаты переходили в огород, где на лужайке из ниток приготовлялись, ссучались веревки разной толщины. Потом делались из осокорей поплавки; наконец все это связывалось в одну снасть, так называемые шалики, для лова стерлядей.
Затем приготовлялись неводы, наметы, бредни. Всеми этими снастями производилось рыболовство в обширных размерах. Я и теперь живо себе представляю, как однажды, после ночной ловли неводом, утром привезли на двор и вывалили на зеленую траву целых два воза самой крупной разнообразной рыбы, тут были сомы, судаки, лещи, щуки, окуни и др. Это происходил раздел между пайщиками, откупавшими воду на Вятке. Но специальным и любимым занятием батюшки была ловля стерлядей шаликами. Стерлядей в Вятке было много, и налавливали этой рыбы так много, что количество ее далеко превышало насущные потребности нашей семьи. Лишнюю рыбу и крупную сберегали в садках, которые устраивались не только на берегу реки в плавающих ящиках, но и далеко от берега в отдельных срубах. Делались срубы, похожие на амбар с крышей и деревянным полом. В стену сруба проводилась по желобу вода из соседнего ключа, через отверстия в полу вода эта выпускалась и заменялась новою, так что вода в садке была постоянно чистая и свежая, и рыба жить долго могла. Я подолгу любил смотреть, как в разных направлениях плавали крупные аршинные стерляди. Лучших стерлядей часто отсылали в подарок родным и знакомым, а иногда к некоторым предержащим властям, напр. о. благочинному. Остальное за насущным употреблением заготовляли впрок и для этого сушили и вялили; приготовленная таким образом стерлядь могла служить превосходной закуской и заменить балык. Можно представить, какую утрату почувствовала вся семья, когда из такой благодатной в рыбном отношении местности пришлось переселиться в такое село, где не было никакой реки, а только один гнилой пруд. О батюшке и говорить нечего, он долго буквально тосковал по Вятке и тогда только успокоился, когда необходимость заставила позаботиться о постройке дома в новом селе.
Другим после рыболовства занятием в Атарах было пчеловодство. В счастливые годы на пчельнике батюшки число ульев доходило до 150. Пчельник находился не в самом селе, а в деревне у одного богатого мужика, который ближайшим образом и заведывал всеми пчелиными делами и за это получал себе половинную часть меду, который собирался со всех ульев. Несмотря на то, что нам доставалась только половина, меду в хорошие года было так много, что, за всеми домашними употреблениями, оставались излишки, которые приходилось продавать. А в домашнем хозяйстве мед употреблялся постоянно во всех тех случаях, где ныне потребляется сахар, который тогда был еще мало распространен. Кроме разных кушаний для стола, на меду варили варенья, медом заливали разные плоды и фрукты (например, клюкву заливали медом и подавали гостям как десерт, как тогда выражались), пекли разного рода пряники, приготовляли разного рода питье.
Мамаша особенно умела делать мед как определенный напиток. Сваренный с хмелем и разными снадобьями, с кишмишем, корицей, гвоздикой и проч., его разливали в бутылки и зарывали в песок в подвалы. В таком виде мед иногда стоял по два, по три года и получал такую крепость и силу, что у гостя после двух стаканов отнимались ноги и язык. Хозяйке это доставляло великое удовольствие, потому что служило самым наглядным и неопровержимым доказательством ее умения делать превосходный мед.
Время собирания меда из ульев и его учреждения для нас, детей, было самым лучшим праздником в году. По всем комнатам были расставлены кадки с медом, и по всему дому носился приятный запах свежего меду. Учреждали мед в продолжение целого месяца. Сначала отделяли лучшие крупные соты для сбережения впрок, для того чтобы в праздники ставить на стол гостям как десерт или послать в подарок уважаемым знакомым и родным. Потом, отложив несколько для обычного домашнего употребления, остальные соты сваливали в кучу для перепускания. Перепускание и приготовление жидкого меду без воску происходило таким образом. В корыто на положенные поперек его мостки постилали солому, и на эту солому клали соты и поливали их немного водой. Сквозь солому мед стекал вниз в корыто, и выходил настоящий мед, очищенный от воска, большая часть которого пускалась в продажу. Комната, где происходила эта операция, нас особенно привлекала к себе, и мы всячески старались пробраться туда. При этом нам доставались разные подачки, но за эти сладкие подачки приходилось расплачиваться горькими слезами. Какая-нибудь сердитая пчела, освободившаяся от сотов, которыми она была придавлена, мстила тунеядцам за расхищение своих трудов, и кому-нибудь из нас долго приходилось ходить с распухшим носом, а иногда и всей физиономией.
Заметную черту в хозяйстве батюшки составляла еще обработка хмеля. В капустном огороде был порядочный хмельник, из которого собиралось такое количество хмеля, что его не только хватало для домашнего употребления, но оставалось для продажи. Я любил заниматься обрыванием хмелевых шишек, но у меня при этом разбаливалась голова, потому что при этом от шишек отделялся одуряющий запах.
Вот и все, что сохранилось в моей памяти о моем первоначальном детстве в Атарах. Несмотря на простоту обстановки и малосодержательность этой жизни, я всегда любил и особенно на старости лет люблю переноситься в это время. Судьба не позволила мне быть потом в Атарах ни однажды, но как часто и сильно мне хотелось взглянуть на старое село, старую церковь, старый дом, на все те места, которые остались у меня в памяти и о которых я упомянул выше.
Из Атар мы уехали в 1833 г., когда мне было 10 лет. Со временем переселения из Атар в Белую совпадает начало моего школьного учения. Проезжая в Белую через Нолинск, где находилось Духовное училище (в Глазове, к уезду которого принадлежала Белая, училища тогда еще не было), батюшка представил меня ректору этого училища о. протоирею Иоанну Павловичу Орлову. Ректор спросил что-то, немного заставил почитать и записал во второй класс. Это было в первых числах сентября 1833 г. Так как в это время меня мучила лихорадка, то батюшка просил ректора отпустить меня пожить дома еще до Рождества. Заметив, что в прошение вложена пятирублевая синяя ассигнация, он охотно согласился. И вот я со всеми членами семьи отправился на новое место жительства.
Странно, что у меня не сохранилось в памяти ничего о том, когда и как я научился читать и писать, смутно припоминаю только, что меня зачем-то посылали к дьячку, жившему за церковью. Это был, вероятно, один из тех мастеров, о которых говорится в Стоглаве. В таком случае мне, очевидно, привелось в начале моего учения вкусить от часословной и псалтырной мудрости, но это едва ли было долго и много. У батюшки, сколько можно судить по способу обучения других братьев, был другой метод. Другие братья учились просто, не присаживаясь за стол с книжкой и указкой, а походя и самоучкой. Покажет батюшка буквы азбуки, как их различать и складывать в слова, и заставит самих упражняться, и братья выучивались сами. Так, вероятно, было и со мной, по крайней мере, батюшка так меня учил русской грамматике, когда мы приехали в Белую и когда я, как записанный во второй класс, где начинали учить русской грамматике, должен был ее изучать походя, без всякой книги, можно сказать, по пальцам. Сначала он на словах объяснял мне, что все предметы и слова трех родов, и показал, как надобно различать роды; если к слову прилагается местоимение «сей», значит слово мужского рода, если «сия», – женского, если «сие» – среднего. Потом показывал, сколько склонений и как нужно склонять по падежам, как различать падежи при вопросе: – кто? и что? будет именительный падеж; при вопросе – кого? или чего? будет родительный, – кому? или чему? дательный и т.д. После таких предварительных объяснений начиналось практическое упражнение в грамматике, которое происходило совершенно неправильно, а урывками и походя. Придет батюшка из прихода, озябнет и залезет погреться на полати и позовет меня упражняться в грамматике.
«Ну, Ванюша, скажи ты мне, какого рода будет потолок? Сей потолок или сия потолок? – Сей потолок, – значит, мужеского рода. – А печь какого рода? Сей печь или сия печь? – Сия печь… значит, женского рода. А окно, какого рода? Сей окно или сие окно? – Сие окно – значит, среднего рода».
Потом шли также практические упражнения в склонениях и спряжениях. Выбирались образцы для первого, второго и третьего склонений и по этим образцам склонялись другие слова. При спряжении глаголов поступали также по прежде выбранным образцам. Для того чтобы научить писать, такие упражнения в склонениях и спряжениях делались на бумаге, или письме. Несмотря на всю простоту этого способа изучения этимологической части грамматики, он выходил очень удачным. Когда я поступил во второй класс училища, то оказался знающим этимологию не хуже других, скоро занял место в первом десятке, а перешел в третий класс в числе первых учеников, именно вторым или третьим. После Рождества батюшка отвез меня в Нолинское училище и поместил на квартиру у учителя третьего класса священника о. Кирилла (фамилии не помню); это потому что здесь, на квартире стоял уже дядя мой Михаил Николаевич Завойский, который учился в четвертом классе, ему батюшка поручил меня в руководство. Квартира у о. Кирилла была казенная и маленькая, так что из комнат, за недостатком помещения, скоро нас выгнали в кухню, где мы и спали и вечером учили уроки.
Сам о.Кирилл мало принес нам пользы, потому что никогда с нами не занимался. Это был добрый и веселый человек и любил подвыпить. В состоянии подвыпития он иногда приходил к нам побалагурить и начинал дразнить нас или поучать всячески, что, дескать, вот такой-то учитель на вас уже давно сердит и до вас давно добирается. Особенно он нападал на меня, так как заметил, что я был далеко не храброго десятка. Узнав об этом, а может быть, и еще по чему-нибудь другому, батюшка перевел меня на другую квартиру к мещанину Половникову, у которого была на базаре бакалейная лавка.
Сам Половников был больной человек и скоро умер; в доме всем хозяйством и торговым делом заведывала жена его Марья Семеновна, а в лавке сидел постоянно хромой дедушка Никита Никифорович (фамилии не помню), из отставных солдат. Марию Семеновну я до сих пор не могу забыть, это была совершенно простая женщина, не умевшая ни читать, ни писать, но необыкновенно добрая, меня с братьями и других учеников она держала как родных своих детей и старалась сделать для нас во всех случаях все, что знала и умела. Кормила нас отлично, постоянно пекла пироги, и пироги эти были обломовского размера, так что старый пирог почти всегда доживал до нового: мука, масло, крупа и все другие материалы были свои, из своей лавки. Одно было нехорошо: в доме у нас зимой постоянно происходило литье сальных свеч для продажи, от растопленного сала запах был чрезвычайно тяжелый, особенно для меня; у меня с детства нервы были слабые и чувствительные.
Квартира Марии Семеновны приобрела такую добрую репутацию, что училищное начальство рекомендовало ее родителям всех вновь поступивших в училище учеников, но Марья Семеновна, кроме нас – братьев и еще учеников Поповых, детей Сунского благочинного, никого не хотела брать. Она была богата и держала учеников не из денежного интереса, а потому, что без них, как говорила она, было бы скучно. Впрочем, у нее было своих двое детей: сын и дочь. От них она не отличала нас, во время болезни сама ухаживала за нами, в каких-нибудь неудачных и несчастных случаях утешала нас, советовала, как умела. Старичок дедушка Никита Никифорович был тоже очень добрый. Прослужив 25 лет в военной службе и получив в какой-то войне контузию в ногу, что делало его хромым, он вышел в отставку и жил у Марии Семеновны на покое, исполняя должность приказчика в лавке, в которой и просиживал с утра до вечера. Вследствие болезни ноги, которая его сильно мучила, у него развилось сильное религиозное настроение, он по целым часам молился Богу на коленях. Нас, детей, он любил, останавливал от всяких глупостей и шалостей и вообще учил всему доброму. Несмотря на некоторую сухость и строгость, мы его любили и всегда его слушались. На квартире у Марьи Семеновны я жил во все время учения в Нолинском училище. И впоследствии, когда я проезжал через Нолинск из Казани в Белую, будучи студентом Академии, а потом и преподавателем, я всегда заходил к Марье Семеновне повидаться, а большею частью останавливался у нее на квартире, предпочитая ее всем другим квартирам, какие мне предлагали нолинские знакомые. И она всегда принимала меня как родного сына, как только приеду, тотчас истопит для меня баню, а потом приготовит такой обед, что после него едва жив останешься. По ее понятиям, это был лучший прием гостеприимства, ведущий свое начало еще от эпического и сказочного периода.
Нолинское училище было хорошее училище, по крайней мере, не хуже других, хотя оно и по количеству учеников было меньше других. Начальниками его во время моего учения были ректор о. Иоанн Павлович Орлов и инспектор о. Павел Гаврилович Беляев. Они были и лучшими, более выдававшимися лицами в составе училищной интеллигенции. Ректор был человек представительный, невысокий ростом, но красивый лицом, он держал себя чрезвычайно гонорабельно. Член Духовного правления, благочинный и начальник училища, он был в своем окружении настоящим архиереем и вел себя со всеми возможными для него архиерейскими замашками. Это сказывалось и в его церковном служении, и в управлении училищем, и в разных сношениях с людьми. В соборе он служил только по праздникам, служил тихо, чинно и с важностью; хорошие певчие и хороший голосистый дьякон, похожий на протодьякона, составляли необходимую принадлежность его служения. В училище он приходил нечасто, но зато когда приходил, то всем было видно, что это начальник, которому никто не осмеливался противоречить. Впечатление от каждого его посещения оставалось надолго.
С учениками он держал себя довольно далеко, а с учителями довольно высоко. Но вся важность и великатность его обнаруживалась в училище на публичных экзаменах. Публичные экзамены в это время, как в семинариях, так и в училищах, устраивались со средневековой помпой. В Нолинском училище за неделю до экзамена начинались приготовления: все училище отправлялось за город в поля и в леса собирать травы и цветы. Этими травами и цветами украшались стены и окна экзаменационного зала. Перед столом из цветов делался ковер, с потолка залы из тех же цветов спускались большие люстры. На экзамены через вычурные билеты приглашалась вся светская и духовная нолинская знаменитость. Во время экзамена пелись концерты, играл оркестр музыки. Самые экзамены были мало интересны: это была выставка казовых концов6по каждому отделу училищного преподавания. Главное было во внешней обстановке, которая сообщала экзамену частью праздничный, частью театральный характер. Перед началом один из учеников говорил приветственную речь (не свою, разумеется), а по окончании другой ученик говорил речь благодарственную. Затем следовало очаковское «Тебе, Бога, хвалим», во время которого ученикам раздавали награды. Заканчивалось все представление пением какого-нибудь концерта и нескольких кантов с оркестром музыки «времен очаковских и покоренья Крыма». Любимым кантом был известный исторический кант, составленный Державиным для праздника, данного Потемкиным императрице Екатерине II в Таврическом дворце:
Гром победы, раздавайся,
Веселися, храбрый Росс,
Звучной славой украшайся,
Магомета ты потрес.7
В именины свои (26 окт.) ректор также устраивал торжественный праздник, который продолжался иногда по три дня. В первый день давался общий обед для всех именитых лиц города; во второй день праздновали специально учителя училища, в третий день было попразднество. Во все эти три дня, разумеется, уроков в училище не было. В первый день после торжественной обедни в соборе было представление всего училища учителей и учеников по два или три от каждого класса. При этом ректору подносился хлеб и говорились разные речи. В благодарность за это ректор ученикам на другой день посылал гостинцев. В один класс собирали всех учеников и приносилось несколько кульков с пряниками, орехами, яблоками, подле стола, на котором все это раскладывалось, стояли два учителя. Один из них по спискам вызывал к столу каждого ученика. Ученик подходил и подставлял свою шапку, в которую другой учитель клал по пригоршням всех гостинцев – пряников, орехов и др. Эти гостинцы доставляли ученикам великую радость и удовольствие, но рады были и торговцы, у которых забирали эти гостинцы, этим путем они надолго очищали свои лавки от всякой залежавшейся дряни.
При училище рядом с собором был сад, который отделял училище от собора. Сад был очень запущен, ректор вздумал его поправлять и для этого воспользовался обычаем давать ученикам в мае месяце известные рекреации. В эти рекреации до обеда ученики работали в саду. И действительно, под руководством одного или двух учителей, ученики с 8 до 2-х часов копали канавы, садили растения и поливали их, чистили дорожки и проч. Таким образом, в один месяц сад значительно исправился без посторонних наемных рук, что было очень важно, потому что нанимать чужие руки было не на что. Я сказал, что с учениками ректор держал себя довольно далеко, но это требует ограничения. С лучшими учениками он обходился приветливо, лично ко мне он был очень добр и благосклонен. Он приглашал меня иногда в праздники к себе, поил чаем и брал с собою, вместе со своими детьми на прогулку. Когда он служил в Соборе, то всегда заставлял меня за всенощной читать шестопсалмие и кафизмы, а за обедней – часы. За это после всенощной мне доставался благословенный хлебец, а после и просфора. Говорили тогда, что я читал хорошо: ясно и раздельно и в то же время скоро. Совершенную противоположность ректору составлял инспектор, о. Павел Гаврилович Беляев. Как первый отличался важностью, так последний необыкновенной простотою. Как инспектор, он был необыкновенно терпеливый и снисходительный к ученикам, за что его, разумеется, очень любили. Как учитель, он отлично преподавал латинский язык. Находя меня способным учеником, он обратил на меня особенное внимание и при всяком случае указывал и объяснял все, что было нужно. Всем знанием латинского языка я ему обязан. Из других учителей у меня остался в памяти только один учитель латинского языка в классе, И.Е. Попов, других не помню, вероятно, они ничем особенным не отличались. Учение и училищная жизнь шли обыкновенным порядком, как во всех духовных училищах в 30-х и 40-х годах (поэтому не нахожу нужным говорить о них.). За все время моего учения был только один замечательный факт: посещение училища Преосвященным Нилом. Это тот самый Нил, который был потом в Иркутске и Ярославле, знаток монгольского языка и буддизма8. На Вятке до сих пор ходит много рассказов о его гордом и крутом нраве, наводившем ужас на всю епархию. Приведу здесь один или два.
На Вятке, как и в других местах, день пророка Илии считается великим праздником, и богослужение совершается, как и в Господние и Богородичные праздники. Не спросив Владыки, начали звонить ко всенощной по-праздничному. Страшно рассердился Владыка, призвал и разбранил соборного протоирея, указав на то, что в Уставе положено полиелейное служение, велел немедленно прекратить праздничный звон. Но случись, как нарочно, в ночь страшная гроза со страшным громом и молнией, и перепуганный Владыка выбежал из спальни в крестовую церковь и начал молиться, а на другой день сам служил Илие Пророку вполне по-праздничному.
Другой рассказ. Служил он в Стефановской церкви, и после службы заметил, что стекла в алтаре очень темны. «Ты что, не промываешь стекла?», – спросил он стефановского дьякона. Бойкий дьякон отвечал: «Стекла, Владыка, почернели от времени и не промываются». «А ну-ка, дай мне мокрую губку!» И, проведя губкой несколько ра