Севастопольское государственное бюджетное образовательное учреждение
Профессионального образования
«Севастопольский медицинский колледж им. Жени Дерюгиной»
Департамент Здравоохранения г.Севастополя
Работу защитил (-а) с оценкой
_________________________
_________________________
(подпись преподавателя)
«––––––» –––––––––––––––– 20–––– г.
Индивидуальный проект
На тему: «Модернизм и постмодернизм»
По дисциплине Философия
Для специальности 34.02.01 «Сестринское дело»
Выполнил (-а): студентка группы 9-24
Баканова Дарья
Проверил: Бунецкий Леонид Леонидович
Севастополь
План работы:
Введение. 4
Вопросы и проблемы модерна и постмодерна. 5
Прошлое и современность. 5
Проблема бытия в философии модерна и постмодерна. 7
Модернистский и постмодернистский дискурс. 10
Этапы дискуссий о модерне в философии Ю. Хабермаса. 10
Специфика постмодернистского дискурса. 14
Фарсмодерн. 16
Заключение. 23
Список использованной литературы: 25
Введение
Модерн, модерность (англ. modernity, франц. modemite от лат. modernus — современный) — это интегральная характеристика европейского общества и культуры, сегодня она все чаще используется в философских и социологических концепциях для обозначения этапа становления и эволюции промышленного общества, приходящего на смену традиционному. В философской культуре XX в. распространено отождествление современности с утверждением и торжеством научной рациональности индустриального общества. Современность ассоциируется со свободой от безоговорочного диктата традиций и патернализма власти, со свободой суждений и выбора, с динамизмом общественных процессов и с наличием жестких стандартов, императивов, несоблюдение которых означает потерю социального статуса, отлучение от предписанной роли. В этом контексте современность как философскую проблему исследуют М. Вебер, Т. Адорно, Дж. Дьюи, Ф. Хайек, Ж.-Ф. Лиотар, П. Рикёр, Р. Рорти, X. Арендт, Г. Маркузе, М. Хоркхаймер, М. Фуко и, конечно, Ю. Хабермас. Ее философские составляющие — вопросы о судьбах разума в истории, о логике осуществления эмансипаторских, цивилизационных, модернизаторских проектов, о возможностях и границах средствами рациональности обеспечить свободу человека. Сегодняшние аргументы философского знания о современности продолжают многие идеи Т. Гоббса, Д. Юма, Ж.Ж. Руссо, И. Канта, Г. Гегеля, А. де Токвиля, К. Маркса, Ф. Ницше, Б. Кроче, М. Хайдеггера, К. Ясперса.
Вопросы и проблемы модерна и постмодерна
1.1 Прошлое и современность
Новое время начало трансформировать античную идею объективного бытия: бытие стало субъективным. В ХХ веке этот процесс углубился и теперь даже абсолют – Бог стал зависеть от априорной внутренней установки человека на поиски безусловного. И все же Новое время не отказалось от античной традиции поиска опоры для человеческого существования. Место Бога занял человеческий разум. Торжествовали рационалистические проекты Возрождения и Просвещения — великих эпох, выразивших доверие разуму и признавших его право на законодательство во всех сферах жизни.
XX век ознаменовался крестовым походом против разума, а это означало разрыв с античной традицией. «Наше ученичество у греков кончилось: греки не классики, — заявил в начале века испанский философ-идеалист Ортега-и-Гассет (1883-1955), — они просто архаичны — архаичны и конечно же… всегда прекрасны. Этим они особенно интересны для нас. Они перестают быть нашими педагогами и становятся нашими друзьями. Давайте станем беседовать с ними, станем расходиться с ними в самом основном».
Что же представляет собой это «самое основное»? Во-первых, греческое понимание бытия как чего-то сущностного, неизменного, неподвижного, субстанционального. Отказ от всякого рода субстанциональности стал нормой философствования в XX в. Во-вторых, отказ от признания разума в качестве опоры человеческого существования; разуму было отказано в кредите доверия со стороны человека и общества XXв.
Отказ от античной традиции в понимании бытия имеет серьезные культурные последствия. Отказавшись от Бога («Бог умер» — Ницще), не надеясь более на разум, человек XX в. остался один на один со своим телом. Начался культ тела, сменивший культ духа и разума, а это — главный признак язычества. Язычество, или, вернее, неоязычество конца XX в. быстро распространилось по планете благодаря телевидению и другим средствам массовой информации. Ночные эротические и порнографические телепрограммы взяли на себя своеобразную функцию организаторов массовых оргий на манер дионисейских, но с несравненно большим количеством участников.
На смену «онтологическому нигилизму» (М. Хайдеггер) пришло отрицание разума и разумности человеческого существования, что явно проявилось также в нашей стране после развала СССР, закончившегося «парадом суверенитетов» и бессмысленными, жестокими межнациональными и межрелигиозными войнами и кровавыми распрями. Нарастающий ужас осознания бессмысленности, безопорности, алогичности, неразумности жизни стал фактом нынешней истории страны. Именно в таком смысле мы «вписались» в западную цивилизацию.
Психологический портрет современного европейца, мировоззрение которого не содержит ни опоры на Бога, ни опоры на разум, очень образно рисует Ортега-и-Гассет: человек напоминает избалованного ребенка с присущим ему беспрепятственным ростом жизненных запросов и, следовательно, безудержной экспансией собственной натуры, а также врожденной неблагодарностью ко всему, что дало ему жизнь и облегчило ее. Философ сравнивает современного человека с «взбесившимся дикарем», именно «взбесившимся», ибо «нормальный» дикарь чтит традиции, следует вере, табу, заветам и обычаям.
В XX в. люди пытаются уйти от переживания страха, сопровождающего разочарование в возможностях разума быть опорой, правила которой создаются людьми и ими же произвольно изменяются. Наш век рекомендует людям не быть очень серьезными, ибо никто не знает, как правильно жить, никто не вправе диктовать, какой должна быть жизнь. Все оправдано тем, что ничего в этом мире нет навеки. Надо жить, но знать, что ни в чем нет опоры, и нет таких ценностей, которые выступали бы в качестве эталонов истинности и меры бытия.
Изменение мировоззрения в ХХ веке повлекло за собой не только новую постановку вопроса о бытии, но и пересмотр стиля и правил интеллектуальной деятельности. Появилась философия постмодерна. Она представляет собой отказ от греческой традиции который, сделал явным тот факт, что в мировоззрении людей, в их менталитете произошли глубокие подвижки-изменения. Постмодерн в философии — это трансформация классического образа философии. Поэтому нельзя считать, что постмодерн пришел на смену модерна и что в хронологическом порядке он есть нечто, возникшее после модерна. Постмодерн в философии живет рядом с классикой, как Кьеркегор жил рядом с Гегелем, принял его диалектику, чтобы потом разрушить ее.
1.2 Проблема бытия в философии модерна и постмодерна
Ставится ли проблема бытия в философии модерна и постмодерна, а если — да, то как она решается?
Чтобы ответить на данный вопрос, вернемся в древнюю Грецию. Парменид ввел в философию проблему бытия как чего-то устойчивого, неподвижного, вечного, находящегося за миром конечных явлений. Но в это же самое время другой философ — Гераклит — предложил грекам иное толкование бытия. Он заявил, что бытие по своей сути есть вечное изменение, процесс, развитие, движение. Грекам предстоял выбор: они, как нам известно, предпочли парменидовскую трактовку бытия. Несколько огрубляя проблему, можно сказать, что постмодерн востребовал гераклитовскую версию бытия, что сразу же повлияло на сложившиеся традиционные для Европы формы философского мышления, а также на его словесное выражение в тексте: философские тексты потеряли границы, отличающие их от иных текстов, например, художественных.
Философ постмодерна отказывает разуму в правах, всякую претензию на поиск истины объявляет ложной, отказывается от построения философской системы, не признает подчинение мышления заданным формам и законам, утверждает, что словесно-языковое выражение мысли всегда случайно, считает, что наиболее адекватной формой ее передачи служит внерациональная словесная текучесть.
Эти особенности философского текста прямо связаны с изменением отношения к бытию. В постмодернистском философском произведении отсутствует все объясняющий концепт: за описываемыми явлениями нельзя обнаружить никакой глубинной сущности, будь то Бог, Абсолют, смысл жизни, Истина, Разум и т. д. Сущности, которая, во-первых, служила бы условием возможности существования этих явлений, во-вторых, гарантировала бы возможность их постижения, в-третьих, являлась бы смысловым центром как для автора, так и для читателя, не допуская возможности бесконечного множества интерпретаций или истолкований содержания текста.
Философский текст становится многосмысленным, авторы его не претендуют на истинность своих исследований-рассуждений. Они часто рассматривают себя в качестве участников бесконечной коммуникации, бродят по ее каналам, меняя адресат. Источник первоначального сообщения теряется в неопределенном прошлом, постичь которое нельзя принципиально. Философы, литераторы, поэты получают информацию-послание неизвестно откуда, передают ее дальше наугад, без определенного адреса, искажая ее.
Философия теряет свои границы, очертания философского текста размываются и начинают существовать в каком-то «рассеянном» виде — внутри стихов, фильмов, музыкальных произведений и т. д. Возникает ситуация, когда акт философствования практически уже не зависит от профессиональной подготовки и более того последняя рассматривается как помеха. Философия становится уже не профессиональной деятельностью, к числу философов постмодерна XX в. относят писателей А. Белого, В. Хлебникова, М. Пруста, Е. Шварца, кинорежиссеров С. Эйзенштейна, Феллини и др.
«Все дозволено», «ничего не гарантировано» — главный пафос сознания постмодерна. Все «священное» и «высокое» воспринимается как результат самообмана людей, иерархия «тело — душа — дух» давно разрушена, а духовность и душевность воспринимаются как признаки слабоумия и шизофрении. Человек больше ни во что не верит, ему уже «нечем» верить.
В философии постмодерна человеку рекомендовано не строить иллюзии по поводу обретения новых ценностей (ведь прежние, как мы отметили, уже разрушены), а просто воспринимать жизнь как она есть, без попыток диктовать, какой ей быть. Мир повседневности и обыденности превращается в главную ценность и главную тему философских размышлений. В этом мире господствуют сиюминутные интересы конечных эмпирических индивидов, каждый из которых считает себя законодателем своих этических, эстетических, политических и иных устремлений. Добро, Истина, Красота — эти Абсолютные ценности — оттеснены на периферию общественной и индивидуальной жизни и сознания.
Философия больше не работает с категориями сущность, закон, причина и др., с помощью которых воспроизводился устойчивый порядок бытия, его определенность. Главной характеристикой общества и природы объявляется неопределенность. Возникло целое научное направление — синергетика, которое исходит из признания в качестве принципа самодвижения материи возникновение порядка из беспорядка, хаоса,
Итак, модернистская и постмодернистская философия в своем понимании бытия не начинает, а завершает старую линию развития той культуры, в которой «бог умер». Подлинно же новое толкование бытия в философии будет возможно в том случае, если сформируется мировоззрение, в корне отличное от современного. Но это вопрос будущего.
Модернистский и постмодернистский дискурс
2.1 Этапы дискуссий о модерне в философии Ю. Хабермаса
В 80-90-х годах, когда термины "модерн" и "постмодернизм" стали определять философские, эстетические, этические дискуссии, принявший активное участие в этой дискуссии Ю. Хабермас одним из первых привел в систему разрозненные идеи и умонастроения и возвел их истоки к понятиям и формулам, возникшим еще в XIX в. Инициатором спора о модерне - как эпохе "нового времени" - Хабермас считает Гегеля. "Гегель не был первым философом, который принадлежал новому времени, но он был первым, для кого эпоха модерна стала проблемой. В его теории впервые стала явной констелляция модерна, осознания времени, эпохи и рациональности". В качестве специфических черт эпохи модерна Гегель выделил и подчеркнул "беспокойство", внутреннее брожение, быструю динамику, непрерывность преобразований и рождения нового; силу дифференциации и обособления, диалектически синтезированную с силой объединения, интеграции
Выражая одну из центральных идей современного гегелеведческого дискурса, Хабермас справедливо отметил: "Гегель прежде всего открыл принцип нового времени - принцип субъективности. Из этого принципа он объясняет и преимущества нововременного мира, и его кризисный характер: этот мир осознает себя одновременно как мир прогресса и отчуждения духа. И поэтому первая попытка осознать эпоху модерна в понятиях была объединена с критикой модерна". Субъективность как принцип модерна расшифровывается у Гегеля через индивидуализм, право на критику, через автономию деятельности и через особую значимость идеалистической философии.
Учения левых гегельянцев, правых гегельянцев и Ницше Хабермас рассматривает как "три перспективы" дальнейшего обсуждения "проекта модерна". Хабермас считает, что ряд идей второй половины XIX в., выдвинутых гегельянцами и марксистами, по существу не претерпел изменения в "постмодернистской" критике со стороны Ницше, Хайдеггера, Лакана, Фуко и Деррида. Это уверенность, что разум в эпоху модерна стал инструментом власти, угнетения, контроля. И все же гегельянцы и марксисты возлагали надежды на обновленный разум, способный до основания преобразовать царство превращенных форм и иллюзий. В этом отношении позиция Ницше была кардинально отличной: "он отказался от ревизии понятия разума и распрощался с диалектикой Просвещения" (S.I 06-107).
В хайдеггеровской "деструкции" модерна, в ряде пунктов примыкающей к идеям Ницше, Хабермас особо выделяет и подробно (на примере текста "Бытия и времени") прослеживает попытку Хайдеггера разрушить центральную опору философии модерна - философию субъективности с ее теорией взаимодействия субъекта и объекта. передаются самому бытию. Хайдеггер вообще отказывается от иерархии мышления, которое отыскивает нечто "первое", основополагающее, исходное, будь то проект традиционной метафизики или трансцендентализм от Канта до Гуссерля. И хотя Хабермас доказывает, что в философии Хайдеггера остается немало от опровергаемой "философии субъекта", становится ясно: хайдеггерианство дает решающий импульс для постмодернистского "устранения субъекта" из философии. Вместе с тем на примере Деррида Хабермас показывает, что и хайдеггеровское учение французские постмодернисты стремятся "преодолеть", односторонне толкуя Хайдеггера как "завершителя" эпохи модерна.
Важнейший для постмодернизма шаг делается, согласно Хабермасу, в хайдеггеровском толковании языка: "Для Хайдеггера язык образует медиум истории бытия; грамматика языковых образов мира обеспечивает мощное доонтологическое познание бытия. Хайдеггер удовлетворяется, собственно, тем, чтобы обозначить язык в качестве дома бытия; несмотря на указанное языку привилегированное положение Хайдеггер никогда не исследовал язык сколько-нибудь систематически. И вот тут в дело вступает Деррида". Он использует лингвистику, как она была разработана де Соссюром, для целей критики метафизики. Он делает реальные шаги от философии сознания к философии языка, что, согласно Хабермасу, и является принципиальным отличием философии постструктурализма. Анализируя грамматологию Деррида, его философию письма, Хабермас показывает, что и у Деррида, как и у Хайдеггера, несмотря на все претензии, не преодолеваются ни философия субъекта, ни философия сознания. Главный же упрек в адрес Деррида со стороны Хабермаса: в грамматологической деконструкции Деррида мы встречаемся с "мифологизацией общественных патологий"; в противовес авторитету Священного писания утверждается - чуть ли не в качестве Библии - бессвязное, путаное, эзотерическое "письмо"; место "некомпетентной", угнетающей индивида науки занимает непомерно возвеличенная лингвистика. Деррида близок к "анархическому желанию взорвать континуум истории" (S.214).
Один из главных пунктов размежевания Хабермаса с постмодернистами - проблема критики разума. "В последнее десятилетие, - отмечал Хабермас в книге 1988 г. "Философский дискурс [эпохи] модерна", - критика разума стала почти что модой" (S.352). При этом речь идет отнюдь не о продолжении критики разума, начатой Кантом. В эпоху постмодернизма прозвучало множество обвинительных речей философов в адрес разума, якобы "тоталитарно" подчинившего себе тело, чувства, действия человека и в форме "логоса" науки осуществившего "диктаторское правление" над обществом и историей. Если отвлечься от того, сколь справедлива эта критика (в частности, отвлечься от сомнения: а не "правят" ли сегодня человеком и обществом, наоборот, неразумие, недомыслие), - то остается важный вопрос, который Хабермас четко ставит перед глашатаями постмодернизма. Это вопрос о том, что предлагается вместо научно-технического, логического разума в качестве его противоположности и замены? От чего современный человек может и должен ждать ниспровержения "диктатуры разума"?
Хабермас показывает, сколь зыбки, неустойчивы, анонимны и ненадежны противоядия, предлагаемые против субъективизма универсальных разума и логоса, якобы отравивших западную цивилизацию. Дополнительное критическое соображение Хабермаса: он подчеркивает, что низложить якобы всесильный и вездесущий разум "поручается" экзотическим, периферийным, маргинальным (т.е. где-то "на краю" примостившимся) образованиям духа. Хайдеггер возлагает надежды на некие архаические "первоистоки" метафизики, Фуко - на изыскания "археологии" гуманитарных наук, Деррида - на почти неуловимую технику прочтения "письма", другие философы - на обретение людьми "детского родства" по отношению к природе, к телу и телесности или на искупление обществом его вины перед "вторым полом". И конечно, спасительная роль вверяется "сверхавангардному" искусству, которому предоставляется абсолютная свобода в его постмодернистских поисках. Как бы ни были интересны отдельные темы и решения, выдвигаемые в борьбе против разума, философия на исходе XX в. пока не предложила ничего спасительного и конструктивного вместо шумно ниспровергаемых науки и разума. Более того, предпосылки "философии субъекта", "философии сознания", от которых надеялись избавиться, сохранились и в большинстве бунтарских концепций. Таков вывод Хабермаса.
Сам Хабермас предлагает новый проект критики разума и его обновления - через разработку концепции коммуникативного разума, о которой уже говорилось в, посвященной его учению главе. Необходимо иметь в виду, что Хабермаса можно (условно) отнести к той группе истолкователей и критиков проекта модерна - т.е., собственно, традиций философии нового времени, философии Просвещения, - которые выступают за преодоление этих богатых и разнообразных традиций. Он не соглашается, как мы видели, с основными установками постмодернистской критики, которая претендует на коренное отрицание проекта модерна. А теперь, охарактеризовав распространенное сегодня на Западе понимание проекта модерна, попытаемся разобраться в противопоставляемом ему постмодернистском проекте.
2.2 Специфика постмодернистского дискурса
Итак, философия постмодерна отказалась от классики, открыв новые способы и правила интеллектуальной деятельности, что явилось своеобразным ответом на рефлексивное осмысление происшедших в XX в. глобальных сдвигов в мировоззрении. Она прояснила те базовые понятия и те установки и ориентации, которые стали основополагающими в интеллектуальной деятельности, характерными для стиля мышления эпохи. Это:
Во-первых, отказ от истины, а следовательно, от таких понятий, как «исток», «причина». Взамен вводится термин «след», как то единственное, что нам остается вместо прежней претензии знать точную причину.
Во-вторых, неприятие категории «сущность», ориентирующей исследователя на поиск глубин, корней явлений приводит к появлению понятия «поверхность» (резома). В такой ситуации остаются невостребованными термины «цель», «замысел»: предпочтительными становятся «игра», «случай».
В-третьих, отказ от категорий истина, сущность, цель, замысел есть по сути отказ от категориально-понятийной иерархии, характеризующий и исследовательский, и даже литературный текст в модерне. Это понятие не работает в постмодерне, сделавшем ставку на «анархию».
В-четвертых, в дискурсе модерна имели большое значение понятия «метафизика» и «трансцендентичное». Постмодерн противопоставляет «метафизике» «иронию», а «трансцендентному» – «имманентное».
В-пятых, если модерн стремился к «определенности», то постмодерн тяготел к «неопределенности», делая это понятие одним из центральных в своей интеллектуальной практике.
В-шестых, на смену терминам «жанр», «граница» текста приходят «текст» или «интертскст», что дает мыслителю свободу творить, пренебрегая требованиями традиции.
И, наконец, постмодерн нацелен не на созидание, синтез, творчество, а на «деконструкцию» и «деструкцию», т.е. перестройку и разрушение прежней структуры интеллектуальной практики и культуры вообще.
Бинарная оппозиция основных понятий модерна и постмодерна, представленная выше, свидетельствует о том, что постмодернистский дискурс невыводим из модернистского, не есть результат критической рефлексии, которая всегда нацелена на преемственность содержания. Он просто другой, в нем все плюсы поменяны на минусы, его содержание абсолютно противоположно модерну. Постмодерн ничего не заимствует от традиции: он просто порывает с ней, «зряшно» отказывается от нее.
Открытые философией правила и нормы интеллектуальной деятельности (дискурс) являются всеобщими для культуры XX в. Достаточно сказать, что когда Ортега-и-Гассет попытался выделить основные параметры искусства XX в., то пришел к выводу, что таковыми являются дегуманизация, отказ от изображения «живых форм», превращение творчества в игру, тяготение к иронии, вместо метафизики, отказ от трансцендентности, т.е. отказ признать существование чего-то, лежащего за пределами нашего опыта.
Негативное и даже агрессивное отношение к прошлому, к классике, к традиции - норма для культуры постмодерна. Поэтому не случайно создаваемая столетиями гуманистическая и рационалистическая культура оказалась вдруг ненужной, не востребованной: она стала восприниматься как «завал» малоинтересных текстов, надуманных и зачастую нерешенных проблем, вникать в глубинные смыслы которых «молодые» XX в. не захотели. «Отвязавшись» от всякой традиции, постмодерн в своем свободолюбии пошел на крайности: стер имена и даты, смешал стили и времена, превратил текст в шизофреническое приключение, в коллаж анонимных цитат, начал играть с языком вне всяких правил грамматики и стилистики, смешал и уравнял святое и греховное, высокое и низкое.
Фарсмодерн
Человек плохо гармонирует с природой, потому что жить — означает быть отличным от мертвого вещества природы и страстно желать как можно позднее совпасть с ним. Природа отпускает нас от себя всего лишь на время; не зная или не принимая во внимание характеристик добродетели всякого человека, она равнодушно забирает нас через одной ей известное время. Фрустрация сознания перед конечностью бытия неизбежно породила всемогущего и бесконечного Бога, который в глазах человека сделался ответственным за все в этом мире происходящее. Однако за все время господства теократии Бог не дал человечеству счастливого примирения с действительностью. Мы фатально нетерпеливы, и сегодняшний успех для нас чаще всего ценнее завтрашних обещаний. Отсутствие видимого божественного вмешательства в дела человеческие рано или поздно должно было развязать общественную инициативу. Упование на внешние мистические силы перестало удовлетворять самых любопытных и активных, а самые просвещенные решились искать новые знания как об окружающей природе, так и подвергли сомнению и анализу существующие общественные установки. Начавшееся в Европе в XIV-XV веках уникальное самоизменение всего уклада жизни принято называть модерном — эпохой, когда человек посмел вступить в соревнование с Богом и в диалоге с действительностью начал в большей степени полагаться на собственные силы. Христианское мировоззрение, сохраняя внешние черты общественной легитимности, начинает терять статус догмы, безусловно, применимой в повседневности, что означает ослабление ограничений на открытие новых путей общественного развития. Западный мир, начинавшийся с вольницы греческого многобожия и распространивший свое влияние завоеваниями Александра Македонского практически на все человечество того времени, во времена владычества Римской империи попал в зависимость от творческой мысли иудеев — принял христианство, окончательно соединившее европейскую цивилизацию в единое целое. Именно такое целое оказалось на редкость неустойчивым, содержащим предпосылки бурного развития беспокойного человеческого духа, начался Прогресс — явление совершенно не известное ни античной цивилизации, ни народам Востока, породившим все современные религии. Все человечество и каждый его представитель жаждут счастья, но представление о его сущности очень индивидуализировано, совсем как в русской поговорке: что русскому хорошо — то немцу смерть. Стремление немцев к системности, надежности и значительности дерзкий полуполяк Фридрих Ницше без тени иронии объясняет плохим пищеварением (особенности национальной немецкой кухни). Широта русского характера, граничащего с разгильдяйством и переходом всяких границ, по мнению историка С.М. Соловьева, обусловлена необъятными просторами русского государства. Французский постмодернист Жиль Делез саркастически заметил по этому поводу, что Декарт моментально сошел бы с ума, окажись он в России. Однако чуть больше ста лет назад несравненный Ницше в работе "Набеги несвоевременного" сказал о России, что она -"...единственная страна, у которой в настоящее время есть будущность, которая может ждать, может обещать; Россия — явление, обратное жалкой нервности мелких европейских государств...". С другой стороны, именно мельчайшие средневековые итальянские города-государства стали родоначальниками Возрождения, времени, когда человечество вновь, как и в античные времена, поверило в собственные силы. Однако вера эта с тех времен стремится опереться на знание грешной повседневности, метафизический взгляд начинает прагматически присматриваться к Природе, восторг и страх от ее совершенства соединяется с желанием попользоваться плодами научных достижений. Первоначально рациональное, точное и вычислимое почти неотличимо от прекрасного. Универсальный гений Леонардо да Винчи в "Книге живописи" говорит: " Никакое человеческое исследование не может быть названо истинной наукой, если оно не проходит через математические доказательства. И если ты скажешь, что науки, которые начинаются и кончаются в душе, обладают истиной, то этого нельзя допустить, а следует отрицать по многим основаниям. И прежде всего потому, что в таких умозрительных рассуждениях отсутствует опыт, без которого ни в чем не может быть достоверности". Человек, долгие годы работавший над библейскими сюжетами, в поисках знания предпочитает опираться на приземленный опыт, а отнюдь не на божественную истину. Предпосылки ницшевской смерти бога определенно просматриваются в приведенном отрывке. Отрыв возможного местонахождения истины от божества, поиск опоры на собственные силы неизбежно ведут к искажению христианских моральных ценностей. Карл Ясперс, один из крупнейших философов (и психотерапевтов) XX столетия, характеризуя пессимистическое отношение к истории, сказал, что "течение вещей идет дорогой, которую дьявол замостил разрушенными ценностями" ("Всемирная философия. Введение”). И действительно, настоящий внутренний мотор Модерна — пышущее жаром стремление, внешне объединенного христианством, человечества к чувственному счастью. Нельзя не заметить земную красоту сочных мадонн Леонардо. Скоро, исторически совсем скоро начинается утомительная и кровавая "борьба всех против всех" за "естественные права" всякого человека — борьба за права, прежде всего среднеевропейского городского мещанина, уставшего за примерно десять веков "тьмы средневековья" наблюдать радости жизни родовой аристократии и вынужденного совершенствоваться в ремеслах, прежде всего ради исполнения любых ее прихотей. Высокопарное кантовское "разумное существо существует как цель самого себя" имеет своим основанием земное желание среднего немецкого бюргера как минимум к жизненной автономии, а как максимум — равенство в правах с немецкими баронами. Глубокий ресентимент является ядром борьбы за равенство, а провозглашение стремления к процветанию всегда означало соперничество с правящим и благоденствующим классом. Кто сегодня знает барона фон Цедлица, которому (символический во всей истории философии) Иммануил Кант посвятил свою главную книгу "Критика чистого разума". Несколько сотен такого рода баронов управляли жизнью всей Европы того времени в целях, которые имели очень мало общего с интересами подавляющего большинства населения. Нельзя сказать, чтобы Кант особенно заботился об интересах упомянутого большинства, однако объективно, вместе с другими выдающимися деятелями Просвещения, прежде всего французскими, была подготовлена почва для либеральных революций XVIII-XIX веков на европейском континенте. Либерализм, как система взглядов собственника, все многообразие однообразных рассуждений о "естественных правах человека" не имеет совершенно никакой опоры на весь предшествующий ему массив философской мысли, традиционно не особенно озабоченной пафосом приобретательства и тем более защитой экономических, политических и гражданских прав собственника. Замечание М. Хайдеггера о том, что наше "бытие не поддается обеспечению", так как наше существование или несуществование в принципе задано не нами, означает радикальное сомнение в подлинности мира, задаваемого стремлением к комфортному потреблению. По мысли Хайдеггера, человек еще не мыслит, он скорее вычисляет, а настоящая мысль еще не родилась в мире. Человек экономический, т.е. считающий все и вся, доминирует в сегодняшнем мире. Ему почти удалось снабдить денежными метками, этой разновидностью чисел натурального ряда, практически все явления человеческой жизни. Лапласовский детерминизм все еще доминирует (несмотря на очевидную потерю его позиций в точных и естественных науках) в повседневности, которая и определяет в конечном счете жизнь всякого человека. Англичанин П. Стросон в работе "Свобода и ресентимент", изданной в Лондоне в 1974 г., утверждает: "Вовлеченность человека в обыденные межличностные отношения, думаю, слишком основательна и слишком глубоко укоренена, чтобы мы всерьез приняли мысль о том, что какое-нибудь всеобщее теоретическое убеждение сможет настолько изменить наш мир, что в нем больше не будет каких бы то ни было межличностных отношений, как мы их обычно понимаем...". Мир человеческих отношений "невычислим" в принципе, и предпринимаемые в рыночно ориентированных странах попытки предельной монетизации всех сторон жизни — несостоятельны. Доставляя нам очевидную внешнюю функциональную связь предметов и явлений, денежный тип связи "всего со всем" исключительно формален, завершенно бюрократичен и никак не может быть всеобъемлющим фундаментом управления человеческим сообществом. Этот паллиатив неизбежно будет заменен чем-то иным. Вообще изначально повседневность, конечно, фундаментальнее любых теоретических конструкций, служащих всегда прояснению ее отдельных моментов, поэтому, например, Хайдеггер в работе "О сущности истины" предостерегает от пустоты всеобщего "...от которого задыхается всякое мышление" и потому следует остерегаться неразвитости самых общих теоретических положений (умозрений), но с другой стороны, именно теория является тем дополнительным "глазом", позволяющим увидеть полноту повседневности. Все стремятся помочь тому, кто в этой помощи меньше всего нуждается, что означает на практике максимальное внимание общества наиболее обеспеченным и минимальное — самым обездоленным, что задает весьма своеобразную (радикально антихристианскую) систему предпочтений и целей и во многом определяет нормы общественного поведения. Мораль есть система правил поведения, которым должны следовать другие, т.е. эгоцентричное противопоставление личных целей общественным. Управляет тот, у кого больше денег, а не тот, кто больше знает и лучше умеет, следовательно, последнее слово почти всегда за крупными собственниками, выступающими в такой ситуации в анекдотической роли "специалиста по всем проблемам". Демократия людей и вещей, т.е. в денежном измерении, которое является подавляюще главенствующем в рыночном сообществе, люди соизмеримы с вещами. Подобная ситуация критически далека от формулы древних — "Человек есть мера всех вещей" и несомненно лучше описывается сомнительной формулой — "деньги есть мера всех вещей и всех людей". В бытовой повседневности деньги и соответствующие им вещи зачастую ставятся выше людей. Как справедливо отмечал русский философ Н. Федоров "... если борьба за существование, т.е. борьба между людьми за вещь, признана условием прогресса, то вещь как цель должна быть предпочтена людям как средству; каждый и ценит других людей лишь как союзников в деле приобретения вещей". Этот ряд, разумеется, может быть продолжен. У вышеприведенной формулы есть немного скрытое глобальное политическое содержание. Большая политика называется большой, потому что она определяет жизнь очень большого количества маленьких людей — людей, желают они того или нет, жестко подчиненных политическому управлению. Между внешне гуманным утверждением о том, что выше упомянутого демократического консенсуса нет ничего (ни Иисуса Христа, ни Аллаха, ни, наконец, увядшей западной объективной истины философии) и субъективным повелеванием крупных собственников при внимательном взгляде нет никакой гуманитарной дистанции. Любые заявления о демократическом управлении современным западным миром являются глубоким и талантливым фарсом. Мир, лишенный статуса объективности, открыт для лжи и насилия. Дело в том, что всякая идеология, не являющаяся общепризнанной системой взглядов всего населения не может быть объективной и истинной, а значит всякий раз делит людей на "избранных" (элиту) и "остальное" население, находящееся в постоянном неведении и заблуждении, исполняя привычную роль аристотелевских "говорящих орудий труда". С другой стороны, "толпа не может быть философом" (Платон), а Хайдеггер в цитированной выше статье замечает "..