Она видела, что муж ее и Бердышов привезли что-то в мешках, и опасалась, что дело тут нечисто. Желая узнать, что делают мужики в зимнике, она зашла туда.
Иван и Родион еще спали. Груды черных соболей были разложены по лавкам.
– Что же это вы, купили или как? – окончательно расстроившись, спросила она очнувшегося супруга.
– Ты помалкивай! – тихо ответил Родион и кинул на жену такой яростный взгляд, что Петровна сразу ушла.
Мужики спали до полдня. Петровна послала Митьку в зимник звать отца и Бердышова к обеду.
– Ты где ночь пропадал? – спросил сына Родион. – Почему тебя вчера не было?
– На той стороне у гольдов в деревне был на празднике, там в медведя играли, – свободно ответил парень.
– Я ему никогда не запрещаю с гольдами гулять, пусть дружит, – сказал Родион.
Митька сел на лавку и, рассказывая про праздник, как бы невзначай водил по мешкам ладонью.
– А вы чего это привезли? – спросил он.
– Ну, пойдем обедать, – строго глянул Родион на сына и поднялся.
– А ты запасливый, – говорил Иван, заходя в горницу, где на столе расставлены были бутылки. – А, тут еще книги мои… – заметил он.
– Книги ваши очень девицам понравились, – приговаривала, суетясь, Петровна.
За столом сидели долго. Подвыпивший Родион, оставшись наедине с Бердышовым, ругал его:
– Тварь ты! Вот ты тигра-то и есть! А вот ты мне скажи: есть ли черти или нет? Вот вчера мы ехали, и горы были на левой стороне, потом, смотрю, горы справа пошли. Где верх, где низ – понять нельзя, будто другой рекой едем. А потом все обратно установилось.
– Скажи по душе: все же страшновато? – смеялся Иван.
– Да как сказать?.. Маленько есть… Ванька, ты быстро не уезжай, оставайся. Скоро пасха, мы всю деревню песни петь заставим, бабам платков пообещаем, девчонкам пряников, гулянку сделаем… Хитрый ты, тварь! Когда ты на реке Дыгена встретил, почему не сгреб, когда со своими пермскими ездил в Бельго в лавку? – говорил Родион. – Ты его нарочно отпустил.
– Нет, правда, я не знал. Какая мне выгода его отпускать?
– Ты давно в тайге шляешься, понимаешь, когда кого бить, Ты его отпустил, чтобы он жиру нагулял.
– Как же, это надо знать, когда зверя бить, – засмеялся польщенный Иван.
– У нас рядом Халбы – гольдяцкая деревушка, – рассказывал Родион. – Там у них в лесу ящики стоят. В ящиках такие черти с усами размалеваны, куда тебе!.. А у меня там друг шаман. Если ящики пустые, он пошаманит, настращает гольдей, чтобы несли в тайгу водку, а сам на другой день пойдет опохмеляться. Из этих ящиков всю водку выпьет… А гольды радуются, думают, что ее черти выпивают.
– Как же тебе шаман признался?
– Я сначала не верил гольдам, они говорили, что Позя пьет. А я думаю: «Не может быть!» Выследил шамана, когда он прикладывался, захватил его у самого ящика. Ему уж деваться некуда было.
– В Халбах второй день в бубен жарят, орут, дверь заперли у Хангена и никого не пускают, – стал рассказывать Митька. – Только не Ханген, а заезжий шаман шаманит.
– Родион, пойдем поглядим, как шаман шаманит, – сказал Иван.
Вечерело. Мужики вышли из дому.
Родион лег на брюхо и полез под крыльцо.
– Ты чего, молишься, что ль?
– Я камень хочу достать. Подшутим над ними, кинем камень в окошко.
Иван повеселел.
– Ты погоди, надо бы обутку старую достать.
– Митька, сходи поищи на задах какую-нибудь старую обутку, – сказал Шишкин сыну.
– Чучело бы сделать или бы какой сучок, чтобы на бурхана походил, – предложил Иван.
Митька принес старый унт. Иван положил в него камень, набил сеном.
– Угадай в шамана! – говорил Родион. – В заезжего-то! Знать будет, как у нас шаманить.
Мужики пошли в гольдскую деревню.
– Га-га-га! – орали в одной из фанз.
Родион подошел к окошку и стал всматриваться внутрь.
– А не убьют они нас, если поймают? – спросил он.
– Темно? – спросил Иван.
– Не шибко темно. Печку закрыли.
– Что-нибудь видишь?
– Только что тень ходит, прыгает, а больше ничего.
Крики стихли. Судя по разговору, шамана угощали водкой. Снова забил бубен. Заорал шаман.
– Да, это не Ханген, – сказал Шишкин.
Бердышов продавил решетник окошка и с силой запустил обутку внутрь фанзы. На миг наступила тишина. Иван скинул свою козью куртку, накрылся ею с головой и полез в окошко. Родион держал дверь. В фанзе поднялся ужасный вой.
Бердышов поймал заезжего шамана, содрал с него шапку, ударил по голове, забрал со стола жбан с водкой и выскочил в окошко.
– Ну, теперь беги! – крикнул он Родиону и со всех ног побежал к берегу.
Шишкин спешил за ним. Мужики спустились под обрыв. Сзади выстрелили несколько раз. Иван вскрикнул.
– Ты что? – спросил Родион.
– Только чуть живой, – пробормотал Иван.
– Врешь…
– Ей-богу!.. Пуля… попала… Вот дошутились…
Приятели вернулись домой. Родион осмотрел его. Иван был ранен в мякоть у лопатки, пуля чуть царапнула его.
– Что случилось? – заходя в зимник, спросила Петровна.
– Старого белья дай, – ответил ей Родион. – Гольды его подстрелили. Всадили пулю.
– Это на счастье! – молвил Иван. – Ты свидетель… Вот теперь я, чуть что, славно отбрешусь… Мол, Дыген первый начал драку, и меня подстрелили, стреляли в спину… Молчи. Мы с тобой еще наживемся на этой пуле. Спасибо гольдам! А маленько бы повыше – до свидания бы! Как раз следом бы за Дыгеном!
– Значит, еще рано, еще долго пропьянствуешь.
– Нет, я много пьянствовать не собираюсь…
– И что ж ты, без конца будешь жить?
– Не знаю, кто следующий меня стрелит!
– Кто-нибудь найдется…
Мужики пошли в избу.
Явились Спиридон и Сильвестр. Шишкин налил им по стакану водки.
– Я не пью, – ответил с достоинством Спиридон.
– Пей, я тебе велю! – Иван содрал со Спиридона куртку и усадил его за стол.
– Садись, сосед, – сказал Родион. – Хлещи!
– У меня пост…
– Гляди, какие у него разговоры! Ты что, поп или писарь? Откуда в тебе такая грамотность, чтобы так рассуждать? Ну, забудь все. Давай по-братски чокнемся. Ну-ка, Петровна, вставай, – разошелся Шишкин, – созывай девчонок!
– Пост, окаянный ты! – всплеснула руками Петровна.
– Чего же, что пост? А мы будем как господа. В праздник гулять всякий дурак сумеет, а вот ты попробуй в пост, – молвил Родион. – Дожидать праздников мочи нет. Пускай попы-твари знают… На самом деле? Что за издевки? Почему нам часовню, церкву ли не построят? Пусть знают, что мы через это вовсе сопьемся…
– Кто неграмотный, так и не знает, пост ли, кто ли… – заговорил Сильвестр, которому хотелось выпить. – Верно, вот я, к примеру, я и вовсе не знаю, что сегодня вторник, а что в воскресенье пасха, откуда мне знать? Чего с меня возьмешь, темный – и все тут. Хоть от кого отоврусь.
– Гольдам на Мылке церковь хотят построить, а русским нет, – говорил Спиридон. – Это что такое? А мы как? Инородцам церкви, а мы в темноте…
– Это уж как водится. У гольдов меха, с них попы наживаются, – сказал Спирька.
– Давай нарочно в пост напьемся и гулянку устроим, – сказал Сильвестр, – а попу скажем, что ошиблись, не знали, когда пасха.
– Кхл… кхл… просчитались!
– Верно. Им, может, совестно будет!
– За этим должон поп смотреть, а его нету. Пусть нас господь накажет, зато видно будет, как мы страдаем.
– А то маленько еще поживем и одичаем.
– На Ваньке Бердышове и так уж шерсть растет.
– Уж дивно вылезло.
– Тигра и тигра: пасть позволяет!
– Вот только что пасть поменьше.
– Митька, лови курицу, кабанина надоела. Или девчонок позови, они хорошо поют, – обратился отец к Тане. – Митька! Наша гармонь у Овчинниковых. Живо! – шумел Родион. – Скажи: ко мне исправник едет.
Но Петровна не позволила созывать девушек, уняла мужиков, не разрешила им устроить гулянку.
– Вот поп те узнает, проклянет, – ворчала она.
– Пущай проклянет: Ванька уж и так давно проклятый.
– Поп ученый человек, он все поймет… – пытался возражать Спиридон.
– Гуляй, Мишка, ее не слушай, баб черти придумали. Дергай, запевай забайкальскую! Митька, дуй за Овчинниковыми, пущай принесут спирту, у них в амбаре есть. Э-эх!.. Эх, ты!..
С этого дня Родион и Иван загуляли. Бердышов остался в Тамбовке на праздники.
В первый день пасхи на широкой, недавно протаявшей лужайке, на берегу, между Горюном и избами, мужики, парни и девушки играли в «беговушку».
Иван, причесанный, в одной рубахе, без картуза, поплевывал на обе ладони, перекладывая с руки на руку длинную жердь, и подмигивал белобрысому Терешке Овчинникову, державшему в руках тугой и тяжелый, как камень, маленький кожаный мяч.
Бердышов был трезв, но прикидывался подвыпившим и потешал всех.
Терешка подкинул мяч. Жердь со страшным свистом пронеслась у самого его носа, не задев мяча. Иван, видно, и не собирался бить по мячу, а хотел напугать Терешку. Тот обмер и побледнел. Иван пустился бежать. По нему били мячом, он увернулся, кто-то из бегущих навстречу с силой пустил в него перехваченный мяч. Иван прыгнул, как кошка, схватил черный ком в воздухе и с размаху на бегу врезал им по брюху бежавшего навстречу Родиона так, что слышно было, словно ударили по пустой бочке.
Все захохотали.
Родион пустился за Иваном с кулаками. Все бегали, мяч летал в воздухе.
В другой раз Иван так ударил, что мяч ушел чуть ли не, за Тамбовку; и пока за ним бегали; Иван успел вернуться на место.
Терешка, когда ему приходилось подавать мяч, теперь отступал подальше, даже если бил и не Иван.
К обеду, раскрасневшиеся, веселой шумной толпой гости вошли в дом Родиона.
– Что в этой книге, дядя Ваня? – спросила Дуня у Бердышова.
– Стихи!
– Видишь ты! О чем же?
– Мне сказали: «Читай». Я купил книги, – говорил Иван. – Буду потеть вместо тайги… Городские любят, когда складно сложено. Кто влюбится, читает своей… Вот смотри, вырастешь, ищи себе грамотного…
Он стал читать стихи ей и Татьяне. Стихи были про любовь и разлуку.
Вечером в избе Родиона собрались соседи. Женщины – празднично разодетые, в белых кофтах с расшитыми рукавами. Худенькие, приодетые девчонки в сарафанах сидели на лавке.
– Бабы наши ожили на Амуре и осипли на рыбалках, голосу ни у одной не стало, – говорил Родион.
– А девки хорошо поют, – оказал Сильвестр. – Еще рыбу не ловят!
– У нас невесты еще не выросли, – пояснял Родион. – Есть из новоселок, а наши еще маленькие, но поют хорошо.
– Мы сами еще молодые! – подхватил Спирька.
– А подрастут, можно сватать, – добавил Родион. – Находи нам женихов хороших. Только бы не бандистов. Ищи загодя!
Грянула гармонь. Девчонки затянули песню.
– Петровна, у тебя ладный голос, подтягивай!
– Гуляй, кума!..
– Девчонки еще молоденькие, а славно танцуют, – сказал Спиридон.
– Подрастут – и можно сватать! – твердил Родион.
В избу ввалились великаны братья Овчинниковы.
– Ну че, гулеваним? Давай, давай, – бубнил Санька Овчинников.
Заплясали бабы, замелькали платочки. Петровна проплыла по избе.
Легкая и стройная, в белых рукавах и сарафане, в толстых чулках и ботинках, Дуня вышла на середину избы. Она подняла голову и, разводя руками, легко проплыла по избе.
– Вот Ваньку выбери!
Дуня повела плечами, улыбнулась.
– Гляди – Дунька! Молоденькая, молоденькая, а какой змеей вильнула!
– Парень, ожгла? Куда теперь денешься?
– Эх, ма-а, забайкальские казаки! – пустился в пляс Бердышов.
По тому, как ловко и с каким притопом Иван прошелся по кругу, видно было, что мужик он еще молодой и бравый. Он надулся, вытаращил глаза, лицо его побагровело.
– Гляди, Ванька чего вытворяет!
– Эй, бурхан пляшет!
– Брюхан, истинно брюхан…
Бердышов и Дуняша, взявшись за руки уж после того, как стихла музыка, отделали несколько коленцев, как бы не желая уступать друг другу конец танца.
Иван вдруг схватился за голову и грузно пошатнулся на сторону. Дуня засмеялась.
– Ты что?
– Вы, дяденька, маленечко меня не придавили, – отстранясь, вымолвила она.
Иван взял ее за руки и развел их, клонясь к ее шее.
Дуняша вырвалась и отбежала.
Иван, пошатываясь, отошел к столу.
– Хоть бы и я тигру показывал? А что? – говорил Спирька.
– Усов меньше стало. Кто-то повыдергал! – сердился Родион. – Куда тигра без усов!
– Тебе бы бороду повыдергать! – пробасил Овчинников, желавший отвести от себя подозрения.
– Хотя бы, – безразлично ответил Спиридон. – Что, без бороды не проживу?
– Ты думаешь, эта тигра нам легко досталась?
– Скорей всего, что китайцы выдернули, – сказал Сильвестр. – Мы только в шутку об этом говорили, но ничего не делали.
– Какие шутки! – с досадой воскликнул Родион.
– Вот Овчинников свидетель! – сказал Сильвестр.
– Я ничего не знаю… Это, верно, китайцы!
– Родион, встретишь Ваську Галдафу, повыдергай у него косу – это, наверно, он, – сказал Иван, пристально приглядываясь к Овчинникову, замечая его смущение.
– Ну чего, весело у нас?
– Как не весело! – засмеялся Иван. – И девчонки у вас славные. Я всем женихов найду. А одну, как подрастет, сам просватаю!
– А ты не хотел на праздники оставаться, – хлопнул его Родион по спине.
Шишкин за гульбой повеселел.
Иван гулял во всех домах. Тамбовцы радушно принимали его. В деревне распустили слух, что Иван и Родион где-то добыли богатство.
На прощание Шишкин крепко поцеловал. Ивана, просил приезжать еще.
Голубые озера стояли на льду Амура, и похоже было, что уже нет пути. Иван ехал на риск.
– Иван Карпыч, погоди, – окликнул его на дороге полупьяный Спирька.
– Чего тебе?
– Я тебя уважаю. Я все знаю и никому не скажу. Я сон видел, – таинственно заговорил мужик, – будто пошел я ловить калуг, а на прорубях заместо рыбы…
На огороде ходили Спирькины жеребята. Молоденькая кобыленка подошла к перегородке и потянулась к Иванову жеребцу. Буланый задрожал и, раздувая ноздри, стал обнюхивать ее. Кобыленка жадно тянулась трепетными губами к его морде.
– Смотри, кони милуются. Жеребенок, а покрыться хочет, – перебил Иван.
– Это тебе мерещится все! Не покрыться, а жеребенок просто играет… Глупости все на уме…
Иван проворно слез, вспугнул жеребенка, с жестокостью ударил жеребца кнутовищем по морде и опять лег в розвальни.
– Ты шибко пьяный сегодня, – сказал Иван Спирьке. – Чего городишь – я не пойму. В другой раз потолкуем. Ну, будь здоров!
– И тебе не хворать, – снял шапку Шишкин.
Иван погнал коней.
Едва поравнялся он со Спирькиной избой, как из ворот выбежала Дуня. Увидевши коней, она ахнула и замерла.
– Ты чего, плясунья, ахнула?
– Маленечко вам дорогу не перебежала.
– Смотри, а то я бы тебя бичом, – проезжая, весело молвил Иван. «А ведь славная девчонка подрастает», – подумал он.
Через два дня, где верхом, а где вброд, бросив по дороге розвальни и навьючив тюки на коней, Бердышов с трудом добирался к Уральскому.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Федор решил, что сейчас самое время съездить к лавочникам и что они после драки с Егором станут покладистей. «Хоть с Егоровых кулаков разжиться».
В Бельго он заехал к Удоге, но того дома не оказалось. Айога ушла утром в дальние фанзы, а старик был на охоте. Соседи его не выражали гостеприимства и почему-то враждебно смотрели на Федора. «Узнали теперь все, твари, про мылкинскую ловушку!» – подумал он.
Не хотелось Федору сразу заезжать к торговцам, но деваться было некуда. Чтобы дело повести как полагается, в лавку следовало бы зайти невзначай, даже будто нехотя.
Удрученный, тихо ехал Федор по деревне по направлению к лавке. Вдруг из какой-то фанзы вышел высокий молодой гольд с непокрытой, наполовину выбритой головой и, покачиваясь, пошел ему наперерез.
– Здрасту! – застенчиво улыбаясь, молвил он.
– Здравствуй! Ты какой здоровый детина, а какой стеснительный! Тебе если чего надо, так говори смелей.
– Меня знаес?
– Конечно, знаю! Апчих, что ли, тебя зовут?
– Уй-уй-уй, – удивился гольд. – Как знаю? Моя Гапчи… Уй! Черт тебе знает, как тебе помню все… Уй-уй-уй!.. – радостно засмеялся он тоненьким голоском. – Ты у Удоги гостил, тот раз приходил?
– Гостил.
– Моя тятька Хогота знаешь? Который медведя показывал…
– Знаю, знаю.
– Потом ты как раз был, на охоту ходил с Савоськой в компании…
– Ходил и на охоту.
– Ну, конесно, мы знакомы. Здрасту, – протянул Гапчи руку. – Нам пойдем?
– Зачем?
– Гости нам пойдем. У нас водка есть… Мясо тоже. Вон тот наш дом, там моя отец, моя баба есть.
Федор завернул к фанзе. Выпить водки, хорошенько поесть, завести знакомство с гольдом – все это было кстати. Федор вспомнил, что вражда между Мылками и Бельго шла из-за жены Гапчи, украденной им у соседей. Барабанов желал узнать все подробности.
Хогота, отец Гапчи, седоусый, приземистый, с красными, воспаленными глазами, радушно встретил Федора. По-русски он разговаривал лучше сына.
– Ну, как живете? Как с лавочниками обошлось дело? – спрашивал Федор.
– Ладно обошлось, помирились… Конесно, еще заботу имеем.
– Слышь, а где же Григорий?
– Тадяна, Тадяна!.. – крикнул Гапчи.
Вошла толстая молодая гольдка, с лицом белым и румяным, как у русской купчихи. Она стала подавать кушанья.
– Моя баба! – с восторгом воскликнул Гапчи. – Че тебе, нравил такой баба? Ей морда белый-белый… Правда? Че сказес?
Гапчи заговорил с гольдкой по-своему. Тадяна остановилась на свету и с лаской смотрела на мужа своими черными, чуть навыкате, маслянистыми глазами.
– Ну как? – снова обратился молодой гольд к Федору.
– Чего же! Славная…
– Моя шибко нравил, – Гапчи радовался, как ребенок, глядя на жену. – Такой другой нету, ага?
– Ты давно женился? – спросил Федор, делая вид, что не знает про вражду двух стойбищ.
– Ой, Федор! – вздохнул старик. – Он ее как брал-то! Увозом женил, таскал…
Хогота стал жаловаться на сына.
– А моя охота нынче хорошо ходил, – перебил Гапчи. Он стал приносить шкуры лис, выдр, рысей, соболей.
Гапчи старался показать, что счастлив; он хвастался всем, что имел: женой, добычей, оружием. Потом стал приводить охотничьих собак. Он, должно быть, радовал всем этим и самого себя.
Когда хвастаться стало нечем, Гапчи сник и повесил голову.
– А я бы на твоем месте не стал мириться. Ну их к чертям! – говорил Барабанов. – Мне, знаешь, эти мылкинские не нравятся.
– Нельзя, Федор, надо. Такой у нас закон.
Гапчи встрепенулся. Он поднялся, ушел в угол, сел там подле жены и обнял ее. Супруги о чем-то заговорили.
– За нее почему бы и не дать выкупа, кабы люди-то хорошие были. Баба славная. Опять же у вас закон.
– Не знаю, что будем делать, если много запросят, – задумчиво говорил Хогота.
– Моя баба всем нравил. Только отец че-то сам не знает – нравил ему моя баба, нет ли! – вдруг с раздражением заговорил сын.
Федор стал догадываться, почему его позвали. Несмотря на достаток и на любовь Гапчи и Тадяны, в этом доме не было покоя. Федору казалось, что невестка не принесла счастья этому дому. По словам старика Хоготы, едва они приехали, как тотчас же на нее обратили внимание лавочники и зачастили в дом. А прежде они никогда не бывали тут. А сын Гапчи – слабый человек. Его стали спаивать, угощать, звать к себе. Хогота понимал, к чему идет дело. Сын радовался, что у него жена красивая, но что в этом было толку, когда лавочники вились около нее, готовы были погубить всю семью. Не на счастье весельчак Гапчи увез ее от старика. А тут еще и нет замирения и мылкинские грозят местью.
– К чертям всех! Никому ничего не давай! – сказал Федор.
– Они тогда убьют кого-нибудь.
– Пусть только попробуют!.. А если их к становому, знаешь, можно такое им присобачить – сразу охота пропадет. У нас по-русски, без разговоров…
Федор не утешил гольда. Не того Хогота ждал от гостя.
– Ну, а что нового, у вас? – оживился Барабанов, подумавши, что все эти гольдские дела – пустяки, а что ему еще предстоит заехать в лавку. – Как Кальдука-то? Вот старичишка!
– Кальдука женихов ищет, девок хочет продавать, бедным быть не хочет.
– Вишь ты! И ту продавать, что у Ваньки?
– И ту бы, конечно, отдал, да жениха нету.
– Ну вот, значит, теперь у вас все ладно. С охоты пришли, с китайцами замирились. Теперь только Мылки…
– Баба, конечно, хорошая, – снова заговорил про свое старик, – только сын сильно беспокоится, когда в тайге бывает. С охоты домой спешит.
– Поди, боится, что обратно отобьют?
– Зимой молодые все охотятся, а старики не придут, – уклончиво ответил Хогота и вдруг горько усмехнулся. – Не этого, конечно, боится. Вот сейчас-то опасное время. Мы на охоту не идем. Надо кому-то ехать просить замирения. Мне нельзя… Боюсь: если много попросят, чем платить?.. Слух до нас дошел, что пять котлов хотят просить. Где возьмем? Пожалуй, не стоит.
Гапчи разъярился и вскочил с кана. Отец и сын долго кричали друг на друга.
Барабанов стал собираться в лавку.
– Ты когда домой поедешь, то Мылки рядом, нам помогай, – попросил Хогота.
– Как же, постараюсь! Если встречусь.
– Ну ладно, если встретишь, тогда уж помогай. Говори, чтоб дешевле мирили.
– Чего-нибудь придумаем. Ванька приедет – с ним посоветуюсь.
Желая утешить старика, Барабанов похлопал его по плечу, думая тем временем, как бы половчей от него отвязаться.
Отъехав от фанзы, Федор почувствовал некоторую неловкость. Ему вдруг стало совестно, что гольд так просил его, а он ничем не взялся помочь.
«Черт их знает! Может, на самом деле как-нибудь пособить. Не так уж трудно припугнуть мылкинских. Такой славный старик. Верно, помочь, что ль, по-человечески? А то, видишь, Ванька, тварь, взялся тут всем помогать».
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Когда Федор вошел в лавку, на полу лежала такая груда мехов, что ее не обхватить было обеими руками.
– А-а, Федор! – воскликнул Гао. – Ну, как поживаешь? У меня сегодня братка домой пришел, он далеко ездил.
– Здравствуй, здравствуй! – вскочил с кана младший брат.
– Сиди как дома, – сказал старший торговец, усаживая Федора за столик. – Чай пей буду, ешь? Почему не хочу? Зачем напрасно? Чай пей, лапшу кушай, лепешки у нас шибко сладкие, язык проглотить можно! Пожалуйста, сиди, наша мало-мало торгуй.
Такое дружеское, простое обращение богатого китайца было приятно Федору. Его встречали как своего, выказывали радость, угощали и не стеснялись вести при нем свои дела. Как и предполагал Федор, торговец, после того как его поколотил Егор, заметно переменился.
«Эх, вот это богатство! – с восхищением смотрел Барабанов на груду мехов. – Вот как ведут дело! Куда Ванька лезет? Никогда ему за ними не угнаться. Вот это жизнь! Чистое дело – торговля!»
Он вспомнил Додьгу, переселенческие землянки, отощалых земляков, тяжелый их труд на релке… А тут шум, толпа народу, возгласы хозяев и охотников, меха на полу и на канах. Все это было ему по душе. Федор и раньше слыхал, что китайцы вывозят с Амура много мехов, но только сейчас, при виде такого вороха пушнины, он понял, что это означает.
Повсюду лежали и висели вывороченные мездрой кверху желтые, как пергаментная бумага, белки с голубыми и черными пушистыми хвостами. На прилавке высилась грудка соболей. Младший торговец и работник разбирали их, откладывая отдельно черных и желтых, и составляли пачки штук по двадцать в каждой.
«Ловко придется, скажу, что Ванька против них задумал… Вот схватятся, – со злорадством подумал Федор. – Они у него все расстроят…»
Гао Да-пу опять не церемонился с гольдами. Все равно теперь меха пошли. Он что-то насмешливо говорил старому охотнику Ногдиме. Гольды то и дело качали головами, усмехались и переглядывались друг с другом. Заметно было, что они сочувствуют сородичу, но остроумная речь торговца овладела ими, и они понимают, что вряд ли Ногдима сумеет настоять на своем.
Ногдима лишь изредка что-то тихо и неуверенно возражал. До сих пор он представлялся Федору человеком твердым и решительным. Его плоское черное лицо с острыми глазами, в тонко изогнутых косых прорезях, сильные скулы, тонкие, словно крепко сжатые губы – все это, казалось, выражало свирепость, упрямый, крутой нрав, уверенность в себе и в своей силе.
Но перед торгашом Ногдима оробел. Он ворочал мутно-желтыми, в кровавых прожилках белками, стараясь не глядеть на хозяина, как бы чувствуя вину перед ним, и возражал все слабее и слабее.
«Гольды некрепкий народ, – размышлял Федор. – Видно, Ванька Гао, чего захочет, вдолбит им. Это надо знать и мне».
Наконец гольд махнул рукой и с таким видом, словно соглашался на все. Он отдал меха, вышел из толпы и уселся в углу.
– Кальдука, иди сюда! – взвизгнул торгаш.
Все засмеялись.
Маленький выбрался из толпы. Голова его дрожала. Улыбаясь трусливо и заискивающе, он кланялся.
Торговец протянул руку под прилавок. Маленький решил, что хозяин ищет палку, чтобы поколотить его, и повалился на пол. Лавочник вытащил пачку табаку. Шутка удалась. Все оживились.
Подскочил младший брат и поднял Кальдуку Маленького.
– Что ты? Наша помирился… Больше ругаться не будем! – смеясь, говорил Гао Да-пу по-русски, а сам косился на Федора. – Кальдука, вот я тебе этот табак дарю! Я тебе ничего не жалею.
Федор сообразил, что все это говорилось для него. «Считают меня заодно с Егором. Ну и пусть!»
Торгаш закрыл долговую книгу. Гольды разошлись.
– Ну как, ловко я Кальдуку напугал? Моя так всегда играй. Только играй… Моя никогда настояще не бей. Гольды зря говорят, что моя бей. Моя их не бей. Моя их люби!
– Наша только вот так всегда играй, – подхватил младший брат. – Мало-мало шути, играй. Без пошути как жить? Нельзя!
– Ну, Федора, как думаешь, почему Егор не приходит? – спросил Гао Да-пу. – А? Он разве помириться не хочет? Разве можно так жить? Друг на друга надо сердиться, что ли? Убить, что ли, надо? Так будет хорошо?
Как Федор и предполагал, лавочник искал в нем своего заступника, выговаривая обиды, просил о примирении и о краже соболя уже более не поминал. «Теперь он не упрекнет меня! Отбил ему Егор охоту! Ай да Егорий!»
Приняв вид очень озабоченный, Гао спросил, как живут переселенцы.
– У нас Тереха и Пахом, братки с бородами, – говорил Барабанов, – знаешь, которые муку брали?
– Знаю, знаю.
– Ну вот, чуть не помирают. Цинга их свалила.
Торговец изумился.
– Ну, конечно! И сами виноваты. Ведь вот ни у нас, ни у Егора нет цинги. Старик у Кузнецовых прихварывал, да вылечился.
Гао Да-пу о чем-то поговорил с братом.
– Ладно, – обратился он к Федору. – Мужики Пахом и Тереха болеют. Пошлю больным людям муку, крупу, у меня чеснок, лук есть. Мужик будет лук кушать, и цинга пройдет. Мы совсем не плохие! Что теперь Егор скажет, а? Зачем его так дрался? Мы правильно торгуем. Людей жалеем, любим. И скажи: денег не надо. Совсем даром! – в волнении и даже со слезой в голосе воскликнул торгаш. – Моя сам русский!
Работник принес луку, чесноку и муки. Несмотря на весеннюю пору, у Гао еще были запасы в амбарах.
– Федор, вот мука. Тимошкиной больной бабе тоже дай. Баба пропадет – русскому человеку тут, на Амуре, жить трудно.
Торговцы приготовили к отправке в Уральское целую груду припасов.
– Только смотри, Федор, это дело не казенное, надо хорошо делать.
– Как это не казенное? – насторожился Барабанов.
– Не знаешь, что ли? Казенное дело такое. Солдаты плот гоняй, там корова, конь для переселенцев. Солдат говорит: «Наша бедный люди: денег нету, давай корову деревню продадим!» Пойдут на берег – корову продают. Деньги есть – водку купят, гуляют. Потом еще одну казенную корову продадут. Еще другую корову убьют, мясо казаку продадут в станицу и сами кушают тоже. Потом плот разобьют, совсем нарочно сломают. Пишут большую бумагу, такую длинную… Так пишут: наша Амур ходила, был шибко ветер, волна кругом ходи, плот ломай, корова утонули, кони пропали, наша не виновата. Это русска казенна дело… Русский начальник в большом городе живет – думай: «Черт знает, как много плотов посылали – все пропало! Переселенцы как-то сами жить могут без корова, что-нибудь кушать тайга нашли». Начальник так думает. Его понимает: солдат машинка есть.
– Что такое машинка?
– Как что? Ну, его правда нету, обмани мало-мало.
– Это мошенник, а не машинка.
– Все равно машинка. Пароходе середка тоже машинка есть. Ветер не работает, люди не работают, его как-то сам ходи! Мало-мало обмани есть! Все равно машинка! Люди тоже такой есть. Начальник-машинка тоже есть. Думай: «Разве моя дурак, тоже надо мало-мало мука, корова украли, богатым буду, а переселенцы там как-нибудь не пропадут». Вот такой казенна дело!
– Откуда ты об казне так понимаешь? – обиделся Федор не столько за начальников, сколько за себя, что лавочник смеет подозревать и его в таких же делах.
– Моя, Федор, грамотный. Все понимает, не дурак. Начальников не ругаю. Русские начальники шибко хорошие. Один-два люди плохой, а другой хороший, – поспешил Гао тут же похвалить русские власти, чтобы избавить себя от всяких неприятностей. – Русский царь – самый умный, сильный, хороший: его ума – два фунта. Моя царское дело понимаю. Его птица есть настоящая царская птица, у нее две головы есть, ума шибко много. Когда советоваться надо, царь ее спросит, птица скажет. Русский царь шибко сердитый, людей военных у него много, пушки есть большие, сколько хочешь людей могут убить. Наш пекинский царь тоже есть. Пекинский царь, как бог, силы много.