– Джулиан. Необычное имя для женщины. Вас что, назвали в честь Джулиан Норичской?
– Нет, не думаю, что мои родители о ней слышали. Когда отец регистрировал мое рождение, он произнес имя: «Джули‑Анн». Именно это имя выбрали мои родители. Чиновник бюро записей актов гражданского состояния, должно быть, ослышался, или, возможно, отец произнес имя не очень четко. Только три недели спустя мать заметила ошибку, но решила, что уже поздно что‑либо менять. По‑моему, ей просто понравилось это имя, и меня так и стали звать.
– Полагаю, все зовут вас Джули.
– Кто все?
– Ваши друзья, члены вашей семьи.
– У меня нет семьи. Мои родители погибли во время расовых волнений в 2002 году. Но с чего им было звать меня Джули? Это ведь не мое имя.
Она была предельно вежлива, неагрессивна. Может, ее озадачило его замечание? Но он не видел для этого никаких оснований. Пусть оно было неуместным, необдуманным, снисходительным, но ни в коей мере не насмешливым. И если эта неожиданная встреча объяснялась ее интересом к истории девятнадцатого века, то такой шаг с его стороны был более чем странным.
– Почему вы хотите со мной поговорить? – спросил он.
Теперь, когда настало время объясниться, он почувствовал, как трудно ей начать разговор, но решил, что это не от смущения, а из‑за важности того, что она собиралась сказать.
Помолчав, она взглянула на него.
– В Англии – в Британии – происходят неправедные вещи. Я принадлежу к маленькой группе друзей, которые считают, что нам следует попытаться помешать этому. Вы были членом Совета Англии. Вы – кузен Правителя. Мы подумали, что прежде, чем начать действовать, нам стоит убедить вас поговорить с ним. По правде, мы не уверены, что вы можете нам помочь, но двое из нас – Льюк, священник, и я – решили: а вдруг у вас что‑нибудь выйдет? Руководитель группы – мой муж Ролф. Он согласился, чтобы я поговорила с вами.
– Но почему вы? Почему он сам не пришел?
– Наверное, он подумал – они подумали, – что я именно тот человек, который вас убедит.
– Убедит в чем?
– Просто встретиться с нами, и мы объясним вам, что собираемся предпринять.
– Почему бы вам не объяснить это прямо сейчас, и тогда я решу, готов ли встретиться с вами? О какой группе вы говорите?
– Всего лишь о группе из пяти человек. Мы пока еще не начали действовать. Может, начинать и не придется, если появится какая‑то надежда убедить Правителя действовать.
Тео произнес, тщательно взвешивая слова:
– Я никогда не был полноправным членом Совета – всего лишь личным консультантом Правителя Англии. Я не посещал заседаний Совета более трех лет и больше не вижусь с Правителем. Родственные связи ни для одного из нас ничего не значат. Мое влияние на него, вероятно, не больше вашего.
– Но вы можете встретиться с ним. А мы – нет.
– Почему бы вам не попробовать? Он в пределах досягаемости. Ему звонят по телефону, иногда разговаривают с ним. Естественно, он принимает необходимые меры предосторожности.
– Он боится народа? Но увидеть его или даже поговорить с ним – это значит объявить ему и Государственной полиции безопасности о нашем существовании, возможно, даже сказать им, кто мы такие. Подобная попытка может окончиться для нас весьма плачевно.
– Вы действительно так думаете?
– О да, – сказала она печально. – А вы разве нет?
– Нет, пожалуй, нет. Однако если вы правы, тогда вы очень рискуете. А почему вы решили, что можете мне доверять? Вряд ли вы пришли к такому убеждению на том основании, что один‑единственный раз посетили семинар по литературе Викторианской эпохи. Кто‑нибудь из остальных членов группы хоть раз видел меня?
– Нет. Но двое из нас, Льюк и я, читали некоторые ваши книги.
Он сухо заметил:
– Неразумно судить о порядочности ученого по его трудам.
– Для нас это единственный путь. Мы знаем, что идем на риск, но вынуждены это делать. Прошу вас, согласитесь встретиться с нами. Хотя бы выслушайте то, что мы хотим сказать.
В ее голосе звучала искренняя мольба, наивная и непосредственная, и внезапно ему подумалось, что он понимает почему. Обратиться к нему было ее идеей. Она пошла на встречу с ним лишь с неохотного молчаливого согласия других членов группы, возможно, даже против воли ее руководителя. Пошла на свой страх и риск. Если он откажется, она возвратится ни с чем, к тому же униженная. Он почувствовал, что не может этого допустить.
– Хорошо. Я поговорю с вами, – сказал он и сразу понял, что совершает ошибку. – Где и когда вы встречаетесь в следующий раз?
– В воскресенье в десять часов в церкви Святой Маргариты в Бинси. Вы знаете, где это?
– Да, я знаю Бинси.
– В десять часов. В церкви.
Она получила то, за чем пришла, и заторопилась. Тео едва расслышал, как она пробормотала: «Спасибо. Спасибо». И исчезла так быстро и тихо, словно была одной из множества движущихся в галерее теней.
Он помедлил с минуту, не оставляя себе возможности догнать ее, а затем отправился домой.
Глава 7
Суббота, 30 января 2021 года
Сегодня в семь часов утра позвонил Джаспер Палмер‑Смит и попросил навестить его. Дело не терпело отлагательства. Он ничего не объяснил, хотя, впрочем, он вообще редко что‑либо объясняет. Я ответил, что смогу быть у него сразу после ленча. Эти вызовы, все более требовательные и категоричные, постепенно становятся обычным делом. Раньше он требовал моего присутствия примерно раз в три месяца, теперь – ежемесячно. Он читал у нас историю, считался прекрасным преподавателем, по крайней мере среди умных студентов. Я никогда не признавался, что он мне нравится, и лишь говорил небрежно: «Джаспер не так плох. С ним можно поладить». Я имел на то понятную и оправдывающую меня причину, поскольку считался его любимым учеником на курсе. У него всегда были любимчики. Отношения строились на сугубо научной основе. Он не гомосексуалист и не особенно жалует молодежь, а его нелюбовь к детям вошла в поговорку, и в тех редких случаях, когда он принимал от кого‑нибудь приглашения на ужин, детей всегда держали от него подальше. Но каждый год его любимчиком становился новый студент, неизменно мужского пола, чтобы было кому выказывать одобрение и демонстрировать покровительство. Мы считали, что критериями, которыми он руководствовался, были: интеллект – во‑первых, внешность – во‑вторых и остроумие – в‑третьих. Он не торопился с выбором, но когда все же его делал, тот оставался неизменным. Эти отношения не омрачались тревогой и страхом за любимца, ибо поскольку он был одобрен и утвержден, то не мог совершить неблаговидного поступка. Отношения эти были свободны и от обид или зависти со стороны однокурсников избранного, ибо Джаспер был слишком непопулярен, чтобы его обхаживать, и, справедливости ради, всеми признавалось, что любимчик не имел прямого касательства к своему избранию. Все лишь были уверены, что от любимчика следует ожидать получения степени бакалавра с отличием первого класса: ее получали все любимчики. В момент своего избрания я был достаточно тщеславным и самоуверенным, а потому не углядел во всем этом возможность не беспокоиться еще по меньшей мере два года. Но я на самом деле старался для Джаспера изо всех сил, хотел доставить ему удовольствие, оправдать его выбор. Быть выбранным из толпы всегда льстит самолюбию, и хочется что‑то дать взамен – именно этот факт объясняет множество весьма странных и удивительных браков. Возможно, этим объясняется и его собственный брак с младшей научной сотрудницей, математиком из Нью‑колледжа, которая была на пять лет старше его. Казалось, по крайней мере в присутствии других, что они достаточно хорошо ладят, но вообще женщины его очень не любили. В начале 1990‑х годов, когда вдруг посыпались необоснованные иски о сексуальных домогательствах, Джаспер начал кампанию, настаивая на том, чтобы на всех консультациях со студентками присутствовала дама‑провожатая, иначе он и его коллеги‑мужчины рискуют подвергнуться несправедливым обвинениям в приставаниях. Никто не мог так умело, как Джаспер, уничтожить самонадеянность женщины, соблюдая при этом по отношению к жертве дотошную, едва ли не оскорбительную предупредительность и учтивость.
Он являл собой карикатуру на привычное представление об оксфордском преподавателе: высокий лоб с залысинами, тонкий крючковатый нос и плотно сжатые губы. Ходил он, выставив вперед подбородок, словно боролся с сильным ветром, и втянув голову в плечи. При этом его выцветшая мантия вздымалась волнами. С одной из собственных книг в изящных пальцах, в высоком воротничке, он являл собой точное воплощение персонажа «Ярмарки тщеславия».
Иногда Джаспер доверял мне свои секреты и относился ко мне так, словно хотел сделать меня своим преемником. Это, конечно, было иллюзией: он дал мне многое, но какие‑то вещи находились за пределами его возможностей. Однако, будучи его фаворитом и волей‑неволей ощущая себя в некоторой степени наследным принцем, я пришел в конце концов к странному выводу: не пытался ли Джаспер таким способом противостоять возрасту, времени, неизбежному притуплению остроты памяти, не было ли это его личным представлением о бессмертии?
Он часто вслух выкрикивал свое мнение об Омеге – и оно звучало этакой утешительной литанией. Его поддерживали некоторые коллеги, особенно те, кто успел сделать неплохой запас вина или имел доступ к погребу колледжа.
– Меня это не особенно волнует. Не скажу, что я не испытал сожаления, когда узнал, что Хильда бесплодна, но, полагаю, это гены заявили о своем атавистическом долге. В целом же я рад: негоже оплакивать нерожденных внуков, если на них не было никакой надежды. Так или иначе, а эта планета обречена. В конце концов Солнце взорвется или остынет, и одна ничтожно маленькая частичка Вселенной исчезнет, едва дрогнув. Если человек обречен на гибель, тогда всеобщее бесплодие – такой же безболезненный путь к смерти, как и любой другой. К тому же в этом есть и положительные стороны. Последние шестьдесят лет мы только и делали, что угождали самой невежественной, самой преступной и самой эгоистичной части общества. Теперь же мы на всю оставшуюся жизнь будем избавлены от докучливого варварства молодых: их так называемой музыки – шумной, грохочущей, однообразной, компьютерной, – их насилия, их прячущегося под личиной идеализма самомнения. Бог мой, нам, может быть, даже удастся избавиться от Рождества, этого ежегодного праздника родительской вины и ребяческой жадности. Я намереваюсь жить спокойной комфортной жизнью, а когда она перестанет быть таковой, проглочу последнюю таблетку и запью ее бутылкой кларета.
Его личный план – жить в комфорте до естественного конца – принимали тысячи людей в те первые годы, предшествовавшие приходу к власти Ксана, когда больше всего боялись полного краха порядка. План предусматривал отъезд из города (в его случае – с Кларендон‑сквер) в маленький загородный дом или коттедж в лесистой местности с садом и огородом для выращивания овощей, с протекающим неподалеку ручьем, вода которого после кипячения вполне пригодна для питья, с открытым очагом и запасом дров, с тщательно отобранными банками консервов, с запасом спичек на долгие годы, с лекарствами и шприцами, а сверх всего – с крепкими дверями и запорами, призванными оградить его хозяйство от завистливых взоров менее предусмотрительных граждан. Но в последние годы безопасность стала для Джаспера навязчивой идеей. Дровяной сарай в саду был заменен постройкой из кирпича с металлическими дверями, приводимыми в движение дистанционным управлением. Сад окружила высокая стена, а дверь в погреб была заперта на висячий замок.
Обычно, когда я навещаю его, кованые железные ворота оказываются незапертыми, я открываю их и оставляю машину на короткой подъездной аллее. Но в этот день ворота оказались заперты, и мне пришлось позвонить. Увидев Джаспера, вышедшего мне навстречу, я был потрясен изменениями, которые произошли в нем за последний месяц. Он держался по‑прежнему прямо, поступь его была твердой, но когда он подошел ближе, я увидел, что лицо стало совсем серым, а во ввалившихся глазах читались беспокойство и страх, каких я никогда не замечал прежде. Старение неизбежно, но оно лишено последовательности. Существуют отрезки времени, растягивающиеся на многие годы, когда лица друзей и знакомых практически не меняются. Потом вдруг ход времени ускоряется, и за неделю происходит метаморфоза. Мне показалось, что за месяц с небольшим Джаспер состарился на десять лет.
Я последовал за ним в большую гостиную в задней части дома, французские окна которой выходят на террасу и сад. Здесь, как и в его кабинете, стены были сплошь заставлены книжными полками, царил идеальный порядок, мебель, книги, картины находились на своих обычных местах. Однако я впервые отметил мелкие признаки начальной стадии запустения: грязное оконное стекло, несколько крошек на ковре, тонкий слой пыли на каминной полке. Электрический камин был включен, но комната казалась нетопленой. Джаспер предложил мне выпить, и хотя середина дня не самое удачное время для возлияний, я согласился, отметив, что на столике для закусок бутылок больше, чем в мой прошлый визит. Джаспер – один из немногих известных мне людей, кто использует кларет в качестве универсального напитка, потягивая его в течение всего дня.
Хильда сидела у камина, глядя перед собой. На ее плечи была накинута теплая кофта. Она не поздоровалась, даже не взглянула в мою сторону и лишь кивнула в ответ на мое приветствие. Перемена в ней была еще более явной, чем в Джаспере. Долгие годы – так мне, во всяком случае, казалось – она выглядела всегда одинаково: угловатая, но прямая фигура, хорошего покроя твидовая юбка с тремя складками посередине, шелковая, с высоким воротником, блуза и кофта из кашемира, густые седые волосы затейливо уложены в высокий пучок. Сейчас же не слишком чистая кофта болталась на плечах, колготки неряшливо морщились над нечищеными туфлями, а волосы грязными прядями свисали по обеим сторонам лица, на котором застыла гримаса раздраженного недовольства. Я, как и в прежние свои приезды, невольно задумался, каким недугом она страдала. Едва ли это была болезнь Альцгеймера: в конце 1990‑х годов ее научились успешно лечить. Но ведь есть много других видов расстройств, с которыми не под силу справиться даже нашей навязчивой, озабоченной проблемами старения науке. Возможно, она просто устала, а я ей до смерти надоел. Наверное, и у старости есть преимущество: можно уйти и спрятаться в своем собственном мирке – конечно, если это место не ад.
Я терялся в догадках, почему меня попросили приехать, но спрашивать об этом мне казалось неудобным. Наконец Джаспер произнес:
– Я хотел кое‑что обсудить с тобой. Я подумываю о том, чтобы перебраться обратно в Оксфорд. Решиться на это меня заставило последнее выступление Правителя по телевидению. По‑видимому, его конечный план состоит в том, чтобы все перебрались в города, где людям легче предоставлять обслуживание. Он сказал, что никому не возбраняется оставаться жить в отдаленных районах, но он не гарантирует подачу туда энергии или доставку бензина для транспорта. Мы здесь живем довольно изолированно.
– Что думает об этом Хильда? – спросил я.
Джаспер даже не потрудился взглянуть на нее.
– Хильда не в том состоянии, чтобы возражать. Мне ведь приходится ухаживать за ней. И если так мне будет легче, значит, именно так нам и следует поступить. Я тут подумал: может быть, нам обоим – то есть тебе и мне – будет удобнее, если я перееду к тебе на Сент‑Джон‑стрит? Тебе же и в самом деле не нужен такой большой дом. Наверху вполне хватит места для устройства отдельной квартиры. Естественно, я оплачу все расходы.
Замысел Джаспера привел меня в ужас. Надеюсь, я сумел скрыть это. Я, помедлив, как бы обдумывая его слова, ответил:
– Мне кажется, это не самый удачный вариант. Вам будет не хватать вашего сада. А Хильде – очень трудно подниматься по лестнице.
Последовало молчание, и Джаспер сказал:
– Полагаю, ты слышал об «успокоительном конце», массовых самоубийствах стариков?
– Кажется, читал что‑то об этом в газетах или видел по телевизору.
Я вспомнил эпизод, показанный по телевидению: одетые в белое старики – одни самостоятельно, другие с чужой помощью – поднимаются на борт низкого, похожего на баржу судна. Высоко и пронзительно звучат поющие голоса, и судно медленно исчезает в сумерках. Ловко снятая обманчиво мирная сцена… подсвеченная.
– Меня не привлекает групповая смерть, – заметил я. Самоубийство сродни сексу, это частное дело. Если мне захочется убить себя, средства для этого всегда под рукой, так почему бы не совершить это с удобствами в собственной постели? Я предпочел бы заколоться кинжалом.
– Ну, не знаю, на свете немало людей, которые любят устраивать настоящие шоу из этих ритуалов расставания с жизнью, – возразил Джаспер. – В той или иной форме это происходит по всему миру. Наверное, есть что‑то утешительное в большом числе участников, в том, как обставлена церемония. А те, кто остается жить, получают пенсию от государства. Тоже не совсем жалкие гроши, так ведь? Да, кажется, я начинаю понимать притягательность этого действа. Хильда на днях тоже говорила об этом.
Мне все это показалось невероятным. Я не мог себе представить, что мысль о подобной публичной демонстрации эмоций и жертвенности пришла в голову Хильде, которую я так хорошо знал. В свое время она была серьезным ученым, куда более способным, как говорили, чем ее муж, и ее острый, ядовитый язык не раз служил его защите. Выйдя замуж, она стала меньше преподавать и публиковаться, пожертвовав своим талантом во имя любви, которой подчинилось слепо.
Перед отъездом я сказал:
– Похоже, вам не помешала бы дополнительная помощь. Почему бы вам не подать заявку на одного‑двух «временных жителей»? Уж вы‑то, конечно, имеете на них право.
Но Джаспер отверг эту мысль:
– Мне бы не хотелось иметь здесь чужих, тем более «временных жителей». Я не доверяю этим людям. Того и гляди, убьют тебя в твоем собственном доме. И большинство из них не знает, что такое хорошо работать. Их лучше использовать для ремонта дорог, очистки канализации и уборки мусора – на тех работах, где их можно держать под присмотром.
– Домашняя прислуга подвергается очень тщательному отбору, – заметил я.
– Возможно, но она мне не нужна.
Я ухитрился уехать, так ничего и не пообещав, и по дороге в Оксфорд обдумывал, как ослабить решимость Джаспера. Так или иначе, а он привык добиваться своего. Похоже, мне с тридцатилетним опозданием предъявили счет за полученные привилегии – особое отношение, дорогие обеды, билеты в оперу. Однако мысль о том, что придется с кем‑то делить дом на Сент‑Джон‑стрит, лишиться уединения, взять на себя ответственность за старика с тяжелым характером, вызывала во мне отвращение. Я многим обязан Джасперу, но эту жертву приносить ему не обязан.
По пути в город я увидел очередь длиною в сотню ярдов у Икземинейшн‑скулз. Это была толпа дисциплинированных, хорошо одетых людей, пожилых и среднего возраста, в которой было больше женщин, чем мужчин. Они стояли тихо, их лица выражали сопричастность, сдержанное предвосхищение и то отсутствие беспокойства, которое характерно для очереди, где все участники имеют билеты и полны оптимистической надежды на то, что развлечение будет стоить потраченного на ожидание времени. На мгновение я почувствовал удивление, но тут же вспомнил: в город приехала Рози Макклюр, евангелистка, повсюду висели яркие, бросающиеся в глаза афиши. Рози – последняя и наиболее преуспевающая из телевизионных проповедников, которые продают спасение души и очень неплохо зарабатывают на этом товаре. На него всегда есть спрос, а поставки им ничего не стоят. В первые два года после Омеги у нас были Шумный Роджер и его дружок Льстивый Сэм. У еженедельной программы Роджера на телевидении до сих пор много приверженцев. Он был – да и сейчас остается – прирожденным оратором. Это огромный мужчина с белой бородой, сознательно строящий свой образ на популярном представлении о ветхозаветном пророке. Он изрыгает обличения и угрозы громовым голосом, которому североирландский акцент странным образом придает еще большую убедительность. Его послание просто, если не банально: бесплодие человека – это наказание Господне за непослушание и греховность. Только покаяние может смягчить справедливое недовольство Всемогущего, лучшее доказательство покаяния – щедрые взносы на кампанию Шумного Роджера. Сам он никогда не нисходит до охоты за наличными: это остается обязанностью Льстивого Сэма. Они изначально были чрезвычайно эффективной парой, и их большой дом на Кингстон‑Хилл – наглядное тому свидетельство. Впервые пять лет после Омеги послание имело успех: Роджер обрушивался на хулиганские действия в городе, на изнасилования старых женщин, совращение детей, браки по расчету, ставшие нормой разводы, человеческую непорядочность и извращение полового инстинкта. После этих обличений он переходил к тексту Ветхого Завета и гневно потрясал растрепанной Библией. Однако у товара, которым он торговал, оказался короткий срок хранения. Трудно с успехом метать громы и молнии в адрес половой распущенности в охваченном тоской мире, обличать сексуальные преступления против детей, которых больше нет, осуждать насилие в городах, все больше превращающихся в тихие прибежища покорных стариков. Роджер никогда не обрушивал свой гнев на эгоистичность молодых Омега: у него хорошо развит инстинкт самосохранения.
Теперь, когда интерес к Роджеру иссяк, у нас появилась Рози Макклюр. Милашка Рози тоже добилась своего. Родом она из Алабамы, но в 2019 году покинула Соединенные Штаты – вероятно, потому, что представителей того вида религиозного гедонизма, который она проповедовала, там имелось в избытке. Суть Евангелия, по Рози, состоит в следующем: Бог есть любовь, любовь все оправдывает. Рози вновь сделала популярной старую песню «Битлз» «Все, что вам нужно, – это любовь», и именно этот много раз повторяющийся рефрен, а не псалом предваряет сборища ее приверженцев. Последнее пришествие Христа – дело не будущего, а этого дня; Бог одного за другим забирает своих верных слуг в конце их естественного пути и переносит в рай. Рози с удивительной точностью описывает грядущие радости. Как и все евангелисты, она понимает, что те, кто мечтает о рае для себя, одновременно желают ужасов ада для других. Но ад, по описанию Рози, не место, где мучаются грешники, а скорее эквивалент плохо управляемого и малокомфортабельного четырехразрядного отеля, где постояльцы вынуждены целую вечность выносить общество друг друга и сами стирать себе белье с помощью некачественных средств, но не испытывая при этом недостатка в кипящей воде. Рози не менее точна при описании радостей рая: «В доме Отца моего обителей много». При этом, по ее словам, там будут обители, отвечающие всем вкусам и всем степеням добродетели, но на вершине блаженства окажутся лишь немногие избранные. Тем не менее каждый, кто внял призыву Рози к любви, найдет себе подходящее место, эдакий вечный Коста‑дель‑Соль, где всего в изобилии – еды, питья, солнца и сексуальных утех. В философии Рози нет места агрессии. Самое сильное ее обвинение состоит в том, что люди совершили ошибку, ибо не приняли закон любви. Ответ на боль – таблетка аспирина, на одиночество – заверение в личной заботе и заинтересованности Господа, на утрату – обещание воссоединения. Рози никого не призывает к полному самоотречению, ибо Бог – Он же Любовь – желает лишь одного: чтобы Его дети были счастливы.
Особое внимание уделяется необходимости нежить и холить бренное тело. Во время своих проповедей Рози не гнушается даже раздачей косметических рецептов. Ее проповеди – это целый спектакль, в котором задействованы хор из ста человек в белых одеждах, духовой оркестр и певчие, исполняющие псалмы. Прихожане подпевают, смеются, плачут и размахивают руками, будто марионетки. Сама Рози меняет туалеты не меньше трех раз за представление. «Любовь, – провозглашает Рози, – все, что вам нужно, – это любовь. И никто не должен чувствовать себя лишенным любви. Объектом привязанности не обязательно должно быть человеческое существо, это может быть животное, кошка или собака, сад, цветок или дерево. Вся природа – единое целое, которое объединяется любовью, поддерживается, спасается и искупается ею». Вероятно, Рози никогда не видела кошки с мышью в зубах. В конце представления счастливые новообращенные бросаются друг другу в объятия и с безрассудным энтузиазмом швыряют банкноты в ведерки для пожертвований.
В середине 1990‑х годов официальная церковь, в частности англиканская, отошла от учения о грехе и искуплении, приняв менее бескомпромиссную доктрину общественной ответственности вкупе с сентиментальным гуманизмом. Рози пошла дальше и фактически отменила вторую ипостась Троицы вместе с крестом, заменив его золотым шаром солнца, напоминающим кричаще безвкусную вывеску на викторианском пабе. Это новшество тут же приобрело популярность. Даже для атеистов вроде меня крест – знак варварства чиновничества и безрассудной жестокости человека – никогда не был почитаемым символом.
Глава 8
Воскресным утром за несколько минут до половины десятого Тео отправился пешком через Порт‑Медоу в Бинси. Он дал Джулиан слово, и для него было делом чести не изменить ему. Но он признался самому себе, что у него была и не столь достойная уважения причина выполнить обещание. Эти люди знали, кто он и где его искать. Уж лучше один раз встретиться с ними, чем несколько последующих месяцев в тревоге ожидать встречи с Джулиан, приходя в часовню или отправляясь за покупками на рынок. День был ясный, воздух – холодный и сухой, прозрачное небо становилось все более голубым, под ногами потрескивала еще хрустящая от утренних заморозков трава. Река, отражая небо, походила на смятую ленту, и когда Тео, пересекая мост, остановился и посмотрел вниз, с кряканьем подплыли утки, раскрыв клювы в ожидании хлеба, словно на Земле все еще существовали дети, которые бросали им прежде корки, а потом с криком убегали, притворившись, что напуганы шумной назойливостью птиц. Деревушка казалась заброшенной. Справа от широкого луга все еще стояли несколько фермерских домов, но большая часть окон была заколочена. В некоторых местах доски были оторваны, и через щели и разбитые, торчащие острыми осколками стекла Тео мельком увидел отставшие от стен обои в цветочек, которые когда‑то выбирались с трогательной заботой. Теперь же их изорванные клочья походили на эфемерные свидетельства прошлой жизни. На одной из крыш листы шифера сползли вниз, обнажив гниющие деревянные балки, опустевшие сады заросли травой и сорняками в человеческий рост.
Тео знал, что гостиница «Перч инн» уже давно закрыта – постояльцы теперь стали большой редкостью. Дорога в Бинси через Порт‑Медоу прежде была одним из любимейших маршрутов его утренних воскресных прогулок, а их конечным пунктом – эта самая гостиница. Сейчас ему казалось, что не он, а его призрак идет по деревушке, не узнавая узкой, длиной в полмили, каштановой аллеи, протянувшейся от Бинси на завод, к церкви Святой Маргариты. Тео пытался вспомнить, когда в последний раз был здесь. Семь лет назад или десять? Он не смог припомнить ни по какому случаю приходил сюда, ни с кем, если у него вообще тогда был спутник. Аллея изменилась до неузнаваемости. Каштаны стояли на прежних местах, но дорога между ними, темная от низко свисающих ветвей деревьев, сузилась до тропинки, пахнущей прелыми опавшими листьями и заросшей неукротимой бузиной. Местный совет, как ему было известно, определил тропинки, которые следовало расчистить, но постепенно число тех из них, которые поддерживались в порядке, заметно сократилось. Старики были слишком слабы для этой работы, люди же средних лет, на которых главным образом и легло бремя поддержания жизни в государстве, – слишком заняты. Молодежь мало заботило сохранение сельской местности. Зачем беречь то, что будет принадлежать им? Они и так слишком скоро унаследуют мир безлюдных нагорий, чистых ручьев, подступающих к городу лесов и покинутых устьев рек. Молодых редко видели за городом. Казалось, они побаивались сельской местности, в особенности лесов, страшась потеряться среди темных стволов и заросших тропок и уже никогда больше не выйти на свет. И не только молодые испытывали такой страх. Все больше людей искали общества себе подобных, уезжая из покинутых деревень прежде, чем их обязывали к этому официальные распоряжения властей, и селились в городских районах, которые, по обещанию Правителя, будут обеспечены светом и энергией до конца своих дней.
Одинокий дом, который он хорошо помнил, по‑прежнему стоял в саду, расположенном справа от церкви, и Тео, к своему удивлению, понял, что в нем кто‑то живет. На окнах висели занавески, из трубы поднималась тонкая струйка дыма, а слева от тропинки кто‑то попытался расчистить землю от выросшей по колено травы и разбить грядки. Несколько завядших бобовых побегов свисали с палочек‑подпорок, рядом тянулись неровные ряды кочанной капусты и желтеющие – наполовину убранной брюссельской. Он вспомнил, как еще студентом жалел, что покой церкви и этого дома, находившихся так близко от города, нарушал громкий, непрестанный шум с автострады М‑40. Ныне эта помеха едва ли ощущалась, и дом казался окутанным вечным спокойствием.
Однако спокойствие было нарушено: дверь резко распахнулась, и из нее вышел преклонного возраста человек в старом выцветшем церковном одеянии. Спотыкаясь и размахивая руками, будто отгоняя непослушную домашнюю скотину, он шел по тропинке крича дрожащим голосом: