Наконец мы приехали. Корд, Кевин и моя мать остались в холле, а меня медсестра отвела в специальную комнату. Кевин выдавил из себя не совсем приличную шутку, чтобы несколько разрядить атмосферу.
— Эй, Лэнс, тебе журнальчик не нужен? — сказал он. В ответ я лишь вяло улыбнулся.
Мне предложили сесть в откидывающееся кресло. Освещение было тусклое. «Для создания должной атмосферы», — догадался я. На столике выси-.; лась стопка — да! — журналов. Порно — увидел я, проникшись отвращением. Я откинулся в кресле и тяжело вздохнул, едва не плача. Меня мучила боль. След от операции был прямо над пахом и переходил на живот. После шока, вызванного диагнозом, я был в полном эмоциональном упадке, а теперь от меня ждут эрекции? Да разве такое возможно?! Лежа в кресле, я думал: «Совсем не так я себе все это представлял». Зачатие ребенка должно происходить в порыве страсти и надежды, а не быть следствием исполненной тоски и отчаяния процедуры, осуществляемой в полном одиночестве.
Я хотел стать отцом — очень хотел, — но всегда полагал, что это должно случиться, когда ты влюблен. В мои двадцать с небольшим у меня было много романтических связей. Я какое-то время встречался с девушкой, но через несколько месяцев мне это надоедало, следовал разрыв, и все начиналось сначала. Я встречался с одноклассницей, потом с голландской манекенщицей, но ни одна любовная связь не длилась больше года. Мои товарищи по команде в шутку называли меня «экспрессом» — за ту скорость, с которой я менял подружек. Я не был женат, не был связан какимито обязательствами и потому в этом отношении особенно не переживал. С Лайзой Шиле, однако, ситуация была другая. К тому времени, когда у меня выявили рак, мы стали очень близки. Она была очень умной и серьезной девушкой, всецело поглощенной учебой в Университете штата Техас, и я уже начинал задумываться о том, чтобы жениться на ней и завести детей. Я не был уверен, что наших отношений хватит надолго, но хотел жениться и стать лучшим отцом, чем те, что до сих пор попадались в моей жизни.
|
|
Теперь у меня не было выбора, и. закрыв глаза, я сделал то, что должен был сделать.
Когда я вышел, мама и друзья сидели молча. Позже я узнал, что, пока они ждали меня, мать почти сердито сказала им: «Послушайте, мальчики, когда он выйдет, я не хочу услышать от вас ни слова. Ни единого слова!» Она понимала меня. Понимала, что это был один из самых тяжелых моментов в моей жизни, и никакие шутки тут были не уместны.
Сделав дело, я вручил пузырек врачу. Корд и Кевин молчали. Я торопливо заполнил какие-то бумаги и сказал медсестрам, что остальную необходимую информацию вышлю позже. Я хотел поскорее выбраться оттуда. Но когда мы выходили, врач остановил меня.
— Очень низкое число сперматозоидов, — сказал он.
Врач объяснил, что моя сперма содержала лишь треть положенного количества сперматозоидов. Похоже, что рак уже поразил мою репродуктивную систему. А теперь свою дань возьмет и химиотерапия
Обратный путь был еще тоскливее, чем дорога туда. Я даже не помню, останавливались ли мы перекусить. Я рассказал Кевину и Корду о журналах. «Вы представляете, они дают все это свободно смотреть!» Кевин и Корд были великолепны; они вели себя так, словно ничего особенного не произошло, не было ничего, чего следовало бы стесняться, — обычная, пусть и болезненная, но необходимая процедура. Я оценил их деликатность и перенял их стиль; после этого я уже не стеснялся своей болезни.
|
|
Выходные я провел на диване, отходя от операции. Разрез болел, от наркоза мутило. Я лежал и смотрел футбол; мать готовила еду, а потом мы читали все подряд о раке. «Все перелопатили», как выразилась мать. Между сеансами чтения мы обсуждали перспективы. «Как мы выберемся из этого?» — спрашивал я. Мы вели себя так, словно можно было каким-то образом разработать и осуществить план победы над этой напастью, — в чем мы практиковались в былые годы.
Всю первую неделю мама бегала по аптекам, приводила в порядок мою историю болезни, рыскала по книжным магазинам в поисках новых материалов по раку и планировала мой распорядок.
Она купила мне блокнот, чтобы я вел дневник, и книгу для посетителей, чтобы фиксировать, кто меня навещал. /\ля моих друзей она составила график посещений, чтобы, с одной стороны, они не толпились вокруг меня, а с другой — чтобы я никогда не чувствовал себя одиноким и у меня не было времени впадать в депрессию.
Мама также расчертила календарь на ближайшие три месяца, чтобы отмечать в нем проведенные сеансы химиотерапии, и составила список лекарств с указанием времени приема каждого. Она взяла на себя роль своего рода менеджера. Ее оружием были цветные карандаши, таблицы и графики. Она была твердо убеждена, что хорошая организация и знания помогут лечению болезни.
Она договорилась о встрече с диетологом. Я слез с дивана, и мы поехали к нему. Диетолог дал свои рекомендации насчет борьбы с раком и список продуктов, совместимых с лекарствами, применяемыми при химиотерапии: побольше курятины, брокколи, никакого сыра и прочих жиров, как можно больше витамина С — он поможет бороться с токсинами, образующимися в организме при химиотерапии. Мать сразу же начала варить мне огромные порции брокколи.
|
|
Но за всей этой почти маниакальной активностью матери было видно, насколько ей тяжело. Когда она разговаривала со своими родными по телефону, я слышал, как дрожит ее голос, поэтому она вообще перестала звонить, когда я был поблизости.
Она старалась не показывать мне, как сильно переживает, но я знал, что вечерами она уходит в свою спальню и плачет.
В понедельник утром настало время выйти на публику. Я созвал пресс-конференцию и объявил, что заболел и в велогонках участвовать не буду. С моей стороны на пресс-конференции присутствовали Билл, Лайза, мама и несколько спонсоров. По телемосту новость сообщили также европейским журналистам. На связь вышли и представители «Cofidis», членом которой я планировал стать в следующем сезоне. Комнату заполонили корреспонденты с камерами, и я выступил с заранее подготовленной речью. Когда я произнес слово «рак», среди присутствующих пронесся ропот, и я хорошо видел удивление и недоверие на лицах репортеров и операторов. Представитель «Cofidis» по телефону вмешался в разговор: они обещали мне полную поддержку, чтобы я мог вылечиться и вернуться в велоспорт.
— Я исполнен решимости победить эту болезнь, — сказал я в заключение.
— И я выиграю.
В тот же день я вошел в еще одно непримечательное медицинское здание из красного кирпича, чтобы пройти первый сеанс химиотерапии. Меня поразило, насколько неформальной была там обстановка: небольшая комната для ожидания с несколькими откидными креслами и всех мастей стульями, кофейным столиком и телевизором. Похоже было на гостиную. Такое чувство, что попал на какую-то вечеринку, если бы не одно «но» — все собравшиеся были с капельницами.
Доктор Юман пояснил, что стандартным средством лекарственной терапии при раке яичек является так называемый ВЕР, коктейль из трех препаратов — блеомицина, этопозида и цисплатина — и что все эти вещества настолько вредны, что медсестры при работе с ними используют противорадиационную защиту. Самым важным компонентом был цисплатин, который на самом деле является производной платины и который впервые при лечении рака яичек стал применять доктор Лоренс Эйнхорн, работавший в медицинском центре в Университете штата Индиана в Индианаполисе. До сделанного Эйнхорном открытия рак яичек считался практически неизлечимым, фатальным — двадцатью пятью годами ранее от него умер, среди прочих, известный футболист Брайан Пикколо, игравший за «Chicago Bears». Зато первый человек, которого Эйнхорн лечил платиной, школьный учитель из Индианаполиса, был до сих пор жив.
Если бы я жил 20 лет назад, то умер бы в течение шести месяцев, объяснил мне Юман. Большинство людей полагают, что Пикколо умер от рака легких, но начиналось все с рака яичка, и спасти его не смогли. Он умер в 1970 году в возрасте двадцати шести лет. После этого был открыт цисплатин, ставший панацеей от рака яичек, и первый пациент Эйнхорна, учитель из Индианаполиса, вылечился и живет уже больше двадцати лет — на каждый его день рождения организуется большая вечеринка, куда неизменно приглашают доктора Эйнхорна и всех его бывших медсестер.
Я подумал: «Начинайте же, дайте мне эту платину». Но Юман предупредил, что лечение может сопровождаться очень плохим самочувствием. В мой организм в течение пяти часов пять дней подряд будут вводить три различных противорако\вых токсина. Они будут оказывать кумулятивный; эффект. Вместе с токсинами мне будут давать противорвотные средства, чтобы несколько облегчить страдания, но полностью избавить меня от тошноты они не смогут.
Эти препараты настолько сильны, что постоянно их принимать нельзя. Лечение будет проводиться трехнедельными циклами; одну неделю я буду принимать препараты, а следующие две недели организм будет отдыхать, «приходить в себя» и вырабатывать новую порцию эритроцитов.
Доктор Юман разъяснял все очень обстоятельно, чтобы мы могли подготовиться к тому, что нас ждет. Когда он закончил, у меня остался лишь один вопрос. Это был вопрос, который мучил меня и в следующие несколько недель.
— Какова вероятность успеха? — спросил я. — Какие у меня шансы?
— Шестьдесят — шестьдесят пять процентов, — ответил Юман.
Мой первый сеанс химиотерапии оказался до странности обыденным. Во-первых, никакой тошноты я не испытывал. Я вошел и сел на стул в самом углу, последний в ряду, уже занятом шестью — семью пациентами. Мать поцеловала меня и ушла по каким-то делам, оставив меня с другими больными товарищами по несчастью. Я стал одним из них.
Она подготовила меня к тому, что встреча с больными встревожит меня, но этого не случилось. Напротив, я сразу ощутил свое родство с ними. Для меня стала облегчением возможность поговорить с людьми, болевшими тем же, что и я, и поделиться опытом. Ко времени возвращения матери я уже весело болтал с соседом. Он годился мне в деды, но это нисколько не мешало нашему общению.
— Мама, познакомься, — с задором сказал я. — Это Пол, у него рак предстательной железы.
Мне необходимо продолжать двигаться» — говорил я себе.
Каждое утро в течение первой недели химиотерапии я вставал рано, надевал тренировочный костюм, брал наушники и выходил на прогулку. Я не менее часа, глубоко дыша, занимался быстрой ходьбой. Каждый вечер я выезжал на велосипеде.
Барт Нэгс вернулся из Орландо со шляпой Микки-Мауса, которую приобрел в «Disney World». Он вручил ее мне, сказав, что мне нужно будет чем-то прикрывать голову, когда выпадут волосы. Мы вместе выезжали на велосипедные прогулки, и к нам часто присоединялся Кевин Ливингстон. Барт раздобыл в дорожном департаменте кар — ты прилегающих округов, вырезал и склеил их сделав таким образом огромную карту размером почти в два метра. Мы становились на эту карту и выбирали для себя новые маршруты, долгие извилистые дороги, ведущие в никуда. Смысл был в том, чтобы для каждой поездки выбирать новую дорогу, 1 проходящую через места, где мы еще не бывали, а не ездить все время туда и обратно одним и тем же проторенным путем. Монотонные тренировки быстро надоедают, хочется чего-то нового, даже если в половине случаев ты попадаешь на бездорожье или вообще сбиваешься с пути. Иногда неплохо и заблудиться.
Почему я, болея раком, продолжал тренироваться? Велогонка — это настолько тяжелое занятие и твои страдания настолько велики, что она ощущается как искупление. Ты стартуешь, держа на]своих плечах все мировые проблемы, а после шестичасовой гонки на пороге боли к тебе возвращается душевный покой. Боль так сильна и глубока, что на твой мозг опускается занавес. И ты забываешь, по крайней мере хоть на какое-то время, обо всех своих проблемах, отрешаешься от всего остального, потому что боль и усталость целиком, без остатка поглощают тебя.
Тяжелой работе свойственна бездумная простота, и, наверное, есть доля правды в утверждениях тех, кто говорит, что все спортсмены мирового класса от чего-то убегают. Однажды кто-то спросил, какое удовольствие мне доставляет так долго ехать на велосипеде. «Удовольствие? — переспросил я. — Не понимаю, о чем вы говорите». Я делал это вовсе не ради удовольствия. Я делал это ради боли.
До болезни я никогда не задумывался о том, что же с психологической точки зрения побуждает человека сесть на велосипед и шесть часов крутить педали. Причины меня не очень-то интересовали; многое из того, что мы делаем, кажется бессмысленным, пока это делаешь. Я не хотел подвергать это анализу, потому что боялся выпустить джинна из бутылки.
Но теперь-то я точно знал, зачем крутил педали: если я мог продолжать это занятие, значит, я вроде как и не очень болен.
От физической боли я страдал не так уж сильно, потому что привык к ней. На самом деле я не то чтобы страдал — скорее, чувствовал себя обманутым. Чем больше я думал об этом, тем больше рак мне казался похожим на гонку. Только место назначения изменилось. Рак и велогонку роднили такие физические аспекты, как зависимость от времени, точки контроля через определенные интервалы и рабская сосредоточенность на цифрах и анализах крови. Единственное различие состояло в том, что на болезни я был сфокусирован гораздо больше, чем на любой гонке. При такой болезни я не мог позволить себе проявлять нетерпение или отвлекаться; я должен был постоянно думать о своей жизни, о том, как прожить каждое следующее мгновение. И это сравнение болезни и велоспорта странным образом воодушевляло меня: выиграв жизнь, я одержал бы величайшую в своей карьере победу.
Я был так сосредоточен на успехе, что в течение первого сеанса химиотерапии ничего не чувствовал. Абсолютно ничего. Я даже сказал доктору Юману: «Может, мне нужно увеличить дозу?» Я не пони мал, насколько мне повезло в том, что мой организм так хорошо переносил эти препараты. Мне еще предстояло познакомиться с пациентами, которых выворачивало наизнанку после первого цикла, а к концу лечения я и сам страдал от таких приступов тошноты, которые не могли смягчить никакие лекарства.
Единственным, от чего я страдал в первое время, было отсутствие аппетита. Когда ты проходишь химиотерапию, любая еда кажется отвратительной. Мама ставила передо мной тарелку и говорила: «Сынок, если ты не голоден и не хочешь это есть, я не обижусь». Но я пытался есть. Всякий раз, когда я просыпался после дневного сна, она ставила передо мной тарелку с нарезанными фруктами и большую бутылку воды. Мне нужно было есть, чтобы я мог продолжать двигаться.
«Двигайся», — говорил я себе. Я поднимался, одевался, цеплял наушники — и на прогулку. Я даже не знал заранее, куда пойду. Я поднимался на крутой холм, выходил за ворота усадьбы и шел по дороге.
Пока я мог двигаться, я был здоров.
Через пару дней после начала химиотерапии мы получили уведомление из больницы:
«Судя по нашим записям, у вас нет медицинской страховки».
Я смотрел на это письмо, ничего не понимая. Это было совершенно невозможно. У меня был договор с «Motorola», и я должен быть полностью застрахован. В раздражении я позвонил Биллу Стэпл-тону и прочитал ему письмо. Билл успокоил меня и сказал, что разберется.
Несколько часов спустя Билл перезвонил. «Плохо дело», — сказал он. Я заболел в неудачное время. Я как раз сменил команду, и хотя мой контракт с «Cofidis» уже начал действовать, на мою болезнь страховое покрытие не распространялось, поскольку заболел я до заключения договора. Что лее касается моей страховки в «Motorola», то ее срок истек. Мне придется платить за лечение и госпитализацию из собственных средств, если только Билл ничего другого не придумает.
У меня был рак, а страховки не было.
В те первые дни меня ждало много ужасных открытий, в том числе и материального свойства. Мне грозило разорение. Я оглядел свой дом и стал думать о том, что бы продать. Я полагал, что меня ждет полный финансовый крах. Совсем недавно я собирался зарабатывать два миллиона долларов в год, и вот я уже ни с чем. Страховка на случай нетрудоспособности у меня была, но это все. У меня не будет доходов, поскольку компании, которые спонсировали меня или платили мне зарплату, наверняка отвернутся от меня — ведь участвовать в гонках я не буду. «Porsche», которым я так дорожил, теперь казался мне символом роскоши и декадентского потакания своим прихотям. Мне придется оплачивать все счета за лечение до последнего пенни. Я начал планировать пожарную распродажу. Избавлюсь от «Porsche», некоторых произведений искусства и других игрушек.
«Porsche» ушел уже через несколько дней. Я продал его по двум причинам. Первой и главной было то, что мне нужно было оплатить лечение, а потом еще на что-то жить. Но, думаю, была и другая причина: я ощутил потребность жить проще.
Я стал прилежным студентом «ракового университета». Посетив самый крупный в Остине книжный магазин, я купил все, что было там на эту тему. Вернулся домой с десятком томов: правильное питание, эмоциональное преодоление, курс медитации. Я был готов принять во внимание любой вариант, каким бы дурацким он ни казался. Читал о льняном масле — «верном средстве» против артрита, инфаркта, рака и других болезней, о соевом порошке — «проверенном истребителе» раковых клеток. Я читал «Yoga Journal» и на какое-то время проникся учением радж, представленным как «приглашение в мир идеального здоровья», вырывал страницы из журнала «Discover» и собирал газетные вырезки о далеких клиниках и заморских чудо-снадобьях. Среди прочего, я внимательно изучил статью о какой-то клинике в Доминиканской Республике, обещавшей «абсолютно надежное излечение рака».
Я проглатывал все, что скачивал мне из интернета Барт, и всякий раз, когда он звонил, я спрашивал: «Что-нибудь еще есть?» Я никогда не отличался особой любовью к чтению, но теперь я стал всеяден и ненасытен. Барт обратился на сайт электронного книжного магазина «Amazon.com» и вычистил оттуда все, что было.
— Послушай, ты действительно хочешь, чтобы я заказал все, что нашел?
— Да, я хочу все. Все-все.
Таким образом я, выпускник средней школы, получивший эклектическое образование в Европе, дошел до того, что штудировал медицинскую литературу. Мне всегда нравилось почитывать журналы, посвященные финансам и архитектуре, но книгами я особенно не интересовался. Я был слишком неусидчив и не умел долго сосредоточиваться на каком-то одном предмете. А теперь я принялся за изучение состава крови и основ онкологии. Это стало моим вторым образованием, и бывали дни, когда я думал: «Я мог бы поступить в университет и попытаться стать врачом, ведь я неплохо в этом разбираюсь».
Я целыми днями сидел на диване, роясь в книгах, разговаривая по телефону, изучая контрольные Цифры. Я хотел точно знать, каковы мои шансы, чтобы на этой основе придумать наилучшую стратегию борьбы. И чем больше я изучал этот вопрос, более высокими казались мне мои шансы хоть из прочитанного мною напрямую это никак не следовало. Знание придает больше уверенности в себе, чем неведение: по крайней мере, я знал, с чем! имею дело, или думал, что знал.
Существует странное сходство между миром рака и миром велоспорта. Там и тут огромное внимание уделяют анализу крови. В велоспорте одним из способов мошенничества является прием препаратов, ускоряющих производство организмом эритроцитов — красных кровяных клеток. В борьбе с раком, если уровень гемоглобина у меня опускался ниже определенного уровня, мне прописывали тот же самый препарат — эпоген. Существовал некий; нижний уровень параметров крови, опускаться ниже которого было нельзя, и, исследуя мою кровь, врачи-онкологи фактически делали то же самое, что и спортивные врачи: определяли мой порог физиологического стресса.
Я выучил целый новый язык, легко оперируя такими словечками, как ифосфамид (вещество, применяемое при химиотерапии), семинома (разновидность раковой опухоли), лактат дегидрогеназы (ЛДГ, маркер крови) и терапевтическая схема. Я хотел знать все, все возможные варианты и мнения.
Я начал получать горы писем и открыток с выражениями сочувствия, пожеланиями удачи и предложениями насчет лечения — и читал все подряд. Это было еще одним способом избежать тоскливых мыслей, потому по вечерам мы с Лайзой и матерью сортировали письма и по возможности отвечали.
Однажды вечером я получил письмо из медицинского центра Университета Вандербильт. Автором письма был доктор Стивен Вулф, заведующий отделением трансплантации костного мозга. В своем письме доктор Вулф представился как профессор медицины, онколог, большой любитель велоспорта и предложил любую посильную помощь. Он настоятельно советовал мне изучить все возможные варианты лечения и предложил в любое время обращаться за советом и поддержкой. В этом письме мое внимание привлекли два обстоятельства: во-первых, доктор Вулф явно хорошо разбирался в велоспорте, а вовторых, он очень настойчиво рекомендовал мне обратиться за советом к самому Лар-ри Эйнхорну в Университет штата Индиана, поскольку тот был ведущим специалистом по моей форме рака. Вулф писал: «Вы должны иметь в виду, что существуют не менее эффективные методы химиотерапии, которые могли бы минимизировать побочные эффекты, не подвергая опасности ваши спортивные качества».
Я снял трубку и позвонил Вулфу. «Здравствуйте, это Лэнс Армстронг», — сказал я. Вулф не ожидал звонка от меня, но смог быстро собраться и после короткого обмена любезностями начал осторожно допытываться, как и чем меня лечат. Он пояснил, что вовсе не хочет ставить под сомнение профессионализм остинских врачей, а просто хочет мне помочь. Я сказал, что меня лечат по стандартной схеме химиотерапии для тестикулярного рака с метастазами в легких, ВЕР.
— Прогноз неблагоприятный, — добавил я.
С этого момента я стал не просто пациентом, а активным и равноправным участником лечения. Раньше я представлял медицину как определенные действия врача в отношении пациента. Врач всезнающ и всемогущ; пациент беспомощен. Но постепенно я начал понимать: нет ничего плохого в1 том, что я буду получать помощь сразу из нескольких источников, объединив усилия разных врачей, и что пациент в процессе лечения играет не менее важную роль, чем врачи. Доктор Ривс был моим:: урологом, доктор Юман — моим онкологом, а теперь доктор Вулф стал моим другом и защитником, моим «третьим глазом» и человеком, которому всегда можно задать интересующие меня вопросы. Каждый врач играл критически важную роль, но пЦ один из них не мог взять на себя всю полноту ответственности за мое здоровье. Самым же главным было то, что я начал делить эту ответственность вместе с ними.
— Какой у вас уровень ХГЧ? — спросил Вулф.
ХГЧ, как я уже знал, — это белок эндокринной системы, стимулирующий работу женских яичников, и очень важный маркер крови, поскольку мужском организме его быть не должно. Я прошуршал бумагами и нашел нужную цифру.
— Сто девять, — сказал я.
— Высокий, — произнес Вулф. — Но ничего необычного в этом нет.
Я присмотрелся и увидел напротив цифры какую-то пометку.
— Кстати, а что означает буква К? — спросил я.
Вулф мгновение помолчал.
— Это значит 109 тысяч, — ответил он.
Если уж цифра 109 была очень высокой, то что говорить про 109 тысяч? Вулф начал спрашивать меня и о других маркерах — АФП и ЛДГ. Я задавал встречные вопросы: «А что это значит?»
Вулф объяснил, что уровень ХГЧ у меня слишком высок даже с учетом опухолей в легких. Откуда это берется? Он осторожно предположил, что мне, быть может, стоило бы попробовать более агрессивную терапию. А потом поставил перед удручающим фактом: высокий уровень ХГЧ автоматически переводит меня в категорию с наихудшим прогнозом.
Вулфа смущало и другое. Он сказал, что блеомицин чрезвычайно токсичен для печени и легких. На его взгляд, к лечению нужно подходить предельно индивидуально. То, что хорошо для одного пациента, может принести вред другому, и в моем случае применение блеомицина могло быть неоправданным. Велосипедисту нужны не только крепкие ноги, но и сильные легкие, а продолжительное применение блеомицина почти наверняка положит конец моей спортивной карьере.
— Есть ведь и другие химиопрепараты, — сказал
Вулф. — Можно выбирать. К тому же, — добавил он, — я знаю людей, которые являются лучшими
специалистами по лечению вашей болезни.
Оказалось, что он дружен с Эйнхорном и другими онкологами из медицинского центра Университета штата Индиана. Он также рекомендовал ещеЯ два центра по лечению рака — в Хьюстоне и Нью-Йорке. Кроме того, он вызвался договориться о консультациях. Я с радостью согласился.
Мать снова взялась за работу. К следующему утру она собрала всю необходимую документацию по моей истории болезни и отослала ее факсом в Хьюстон и Индианаполис для консультации. В 10 утра, когда позвонили из Хьюстона, я катался на велосипеде. С нами связались два врача-онколога. Мама внимательно слушала два бестелесных голоса, обсуждавших с ней мой случай.
— Мы проанализировали полученную информацию, — сказал один. — Может быть, стоит сделать МРТ мозга?
— А зачем это нужно? — спросила мать.
— У нас есть основания думать, что рак проники в мозг, — последовал ответ.
— Вы, должно быть, шутите? — взволнованно!
воскликнула мать.
— Когда мы видим подобные цифры, это обычно связано с поражением мозга. Мы полагаем, ваш сын нуждается в более агрессивном лечении.
Мама в изумлении возразила:
— Но ведь он ТОЛЬКО-ТОЛЬКО начал химиотерапию.
— Послушайте, — вмешался другой голос- Мы считаем, что при существующих темпах лечения ваш сын не скоро выкарабкается.
— Не говорите так, — взмолилась мать. — Я боролась за него всю свою жизнь.
— Мы думаем, вы должны немедленно приехать сюда и приступить к лечению в нашем центре.
— Лэнс вот-вот вернется, — неуверенно произнесла мать. — Я передам ему, и мы перезвоним вам.
Я вернулся через несколько минут, и мать сказала:
— Сынок, нам надо поговорить.
Я видел, как она потрясена, и ощутил знакомое чувство страха в животе. Пока мама вкратце передавала мне, что сказали врачи, я сидел совершенно безмолвно и неподвижно — и казалось, чем серьезнее становилась проблема, тем спокойнее я к ней относился. Минуту спустя я бесстрастно сказал матери, что хочу сам поговорить с этими врачами и услышать, что они скажут.
Я перезвонил им и заново выслушал то, что они уже сообщили моей матери. В ответ на их приглашение я усталым голосом сказал, что приеду к ним в Хьюстон при первой же возможности. Закончив разговор, я позвонил Юману и пересказал ему содержание беседы с хьюстонскими врачами.
— Доктор Юман, они считают, что рак может быть в мозге. Они говорят, что мне нужно сделать магнитно-резонансную томографию мозга.
— Я как раз и собирался предложить вам это завтра, — сказал Юман. — Честно говоря, вы уже поставлены в очередь на полдень.
Доктор Юман пояснил, что тоже заподозрил Сражение мозга, потому и запланировал МРТ.
Я позвонил Стиву Вулфу и рассказал ему о состоявшихся разговорах. Когда я сказал, что намерен завтра же ехать в Хьюстон, Стив согласился, что съездить туда стоит, но опять рекомендовал поговорить также и с врачами из Университета; штата Индиана, поскольку там находится це всех исследований, посвященных раку яичек. Если все врачи строят свои терапевтические схемы на рекомендациях Эйнхорна, то почему бы не обратиться непосредственно к первоисточнику? Правда Эйнхорн в это время был в отъезде, в Австралии,! но Стив предложил связать меня с его ведущим сотрудником, доктором Крейгом Николсом. Я согласился, и Стив позвонил Николсу, чтобы договориться о консультации для меня.
На следующее утро я прибыл в больницу для прохождения МРТ. Ради моральной поддержки со мной поехали Лайза, мама и Билл Стэплтон. Из Далласа прилетела также моя бабушка. Увидев доктора Юмана, я обреченно произнес:
— Я вполне готов к тому, что рак поселился меня в голове, и уже знаю, что вы мне скажете. МРТ мозга — это страшная для страдающих клаустрофобией процедура, в ходе которой тебя протягивают через туннель, такой узкий, что ты едя ва не касаешься его носом и лбом, при этом кажется, что ты вот-вот задохнешься. Мне она ужасно не понравилась.
Результаты сканирования стали известны почти сразу. Мать, бабушка и Билл ждали в вестибюле, но Лайзу я взял с собой в кабинет доктора Юмана. Мы сели рядом, и я сжимал ей руку. Доктор Юман;, бросил взгляд на томограмму и с трудом произнес
— У вас в мозге два пятна.
Лайза закрыла глаза. Я был готов к этому, она — нет. Не была готова и мать, ожидавшая меня снаружи. Я вышел и сказал: «Надо ехать в Хьюстон». Больше ничего говорить было не нужно; она все поняла сама.
Доктор Юман не возражал:
— Согласен. Почему бы вам действительно не поговорить с хьюстонскими специалистами? Это
очень хорошая идея. Я уже знал, что он превосходный врач, а теперь у меня еще был повод оценить его скромность. Он оставался моим местным онкологом и в дальнейшем, и я встречался с ним еще много раз по поводу анализов крови и прочих обследований, но благодаря щедрости своей души и готовности сотрудничать в моем лечении с другими врачами он стал еще и моим другом.
Лайза и мама не могли удержаться от слез. Но я, как ни странно, был совершенно спокоен. «Напряженная получилась неделя», — сказал я себе. Диагноз мне поставили в среду. В четверг оперировали, в пятницу вечером выписали из больницы. В субботу я сдавал сперму, в понедельник утром провел пресс-конференцию, объявив всему миру, что у меня рак яичка. В тот же день началась химиотерапия. Теперь уже опять был четверг, и рак нашли у меня в мозге. Этот мой соперник оказался Упорнее, чем я думал. И казалось, что нет никакого просвета, никаких сколько-нибудь хороших новостей: рак в легких, третья стадия, нет страховки, поражен мозг.