В.Булдаков: Известная формула А.С.Пушкина "Не приведи Господь увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный" обычно абсолютизируется, хотя после нее надо бы ставить не точку, а большой знак вопроса. Каковы особенности насилия в России? Откуда оно идет, как распространяется и какова его "конструктивная" роль?
То, что насилие наиболее функциональный элемент человеческой истории, на мой взгляд, всем ясно. Понятно и то, что насилие сопровождает всю человеческую жизнь от рождения до смерти. Другое дело, что одни формы насилия не замечаются, другие вызывают ужас и недоумение. В обычной жизни насилие рассредоточено таким образом, что это перестает замечаться даже "жертвами"; во времена социальной смуты, напротив, насилие обретает масштабную определенность, предстает как "бич Божий" или как акт ритуального жертвоприношения. В данном случае мной сделан сознательный перекос на насильственную сторону российской истории. Предмет исследования не нов, но, прямо скажем, малоприятен. Заглянуть в бездну насилия страшновато. Возникают определенного рода барьеры и сдержки. Они присутствуют и у меня. Но всё же надо стараться на такие явления смотреть открытыми глазами.
Если вернуться к формуле Пушкина, то он сам в своих произведениях показал, что русский бунт отнюдь не столь бессмыслен, иррационален, стихиен и т.п. Он имеет свою внутреннюю логику, структуру и даже ценностные основания. Если говорить о феномене русского бунта, то наверное стоит вспомнить и известную сцену из "Войны и мира": толпе, находящейся на грани бунтарского срыва, выдается в качестве жертвы совершенно невинный, случайный человек. Толпа с ним расправляется, и тут же недоумевает, ужасается тому, что она сотворила. Мне кажется, Лев Толстой в данном случае сказал далеко не всё. Рассматривая аналогичные случаи русского бунтарства, описанные отнюдь не в художественной литературе, я обратил внимание на то, что толпа не всегда удовлетворяется тем, что кого-то приносит в жертву. Если она сообразит, что ей на расправу дали "замещающую фигуру", она начинает искать "настоящего" виновника. Следует очередной акт "жертвоприношения" на более масштабном уровне. И так может повторяться не один раз. Это историческая реальность. И с этой реальностью мы обязаны считаться. Разумеется, рассмотрение всей отечественной истории в рамках понятий бунта и смирения будет грешить неполнотой, но подобный упрек можно адресовать и ко всякому иному методу ее анализа.
Как историк, я предпочел бы говорить о вещах более конкретных. На сегодня все мы усвоили, что Октябрьская революция вовсе не бессмысленный бунт, что влияние этого "бунта" на российскую и мировую историю чрезвычайно велико. Мы признали также (во всяком случае, историки), что Октябрьская революция прямо и непосредственно связана с Первой мировой войной, что последняя явилась решающим событием не только русской, но и европейской истории по крайней мере первой половины ХХ века. Обращаясь к истории России, уместно поставить вопрос: почему эта война оказала особое влияние именно на ход российской истории?
Считается, что "1905 год породил 1917-й" (существуют вполне антикоммунистические варианты этой формулы Ленина). На деле между насилием 1905 - 1907 годов и революционным взрывом 1917 года - качественное различие. Полагать, что шла механическая эскалация насилия, что Россия после 1905 года и последующих лет была обречена на еще более масштабную революцию, на мой взгляд, нет оснований. Во всяком случае, это вещь недоказуемая. События 1905-1907 годов могли быть своего рода прививкой от более масштабного и более массового насилия. Ситуацию изменила Первая мировая война. Произошла достаточно очевидная вещь: наложение кризисных ритмов мировой (европейской) и российской истории. О том, что Россия имеет свой особый ритм развития, повторять уже излишне. Однако, говоря о начала века, на мой взгляд, уместно говорить о системном кризисе империи (сегодня налицо тоже системный кризис, который (на данной его стадии) я называю вялотекущим).
Если проводить аналогии с прошлым, то "красную смуту" начала ХХ века надо бы сопоставить со Смутным временем начала XVII века. Эта мысль не нова, она принадлежит вовсе не мне, но мне она представляется плодотворной. И в том, и в другом случае речь идет не только о внутриимперском системном кризисе, но и о взаимодействии, о наложении кризисных ритмов российской и мировой истории. Правда, следует признать, что в XVII веке те импульсы, которые исходили из Европы, ощущались намного слабее.
Как разворачивается системный кризис империи? Я буду говорить о кризисе начала ХХ века, который мне представляется классическим - по крайней мере применительно к настоящему и будущему. Он достаточно легко разложим на определенные составные элементы и даже этапы развития. При этом можно говорить об их переплетении и взаимодействии. При этом надо учитывать, что те семь элементов, которые я выделяю, достаточно условны и стыкуются с другими, менее различимыми. В любом случае они происходят в империи, которую можно охарактеризовать как сложноорганизованную этносоциальную систему идеократическо-патерналистского типа. Это система, выстроенная на архаичных принципах "большой семьи" и в силу этого претендующая на универсализм.
Итак, можно выделить следующие элементы (или компоненты) системного кризиса идеократическо-патерналистской империи. Во-первых, этический. Это связано прежде всего с моментом десакрализации высшей власти. Этот компонент то присутствует, то вроде бы исчезает, но, в конечном счете, обнаруживается в чрезвычайно острых формах. Можно вслед за тем особо выделить идеологический элемент. Если обратиться к истории России, то ясно, что идеологические основы самодержавия под влиянием западного либерализма, а затем социализма подтачивались на протяжении всего XIX века. Можно говорить о политическом компоненте, который, безусловно, играл провоцирующую роль. Связано это было не только с образованием системы политических партий, которая объективно выполняла задачу антисистемы по отношению к имперству. Оппозиция самодержавию в значительной степени носила непартийные организационные формы. К их числу можно отнести и органы самоуправления, и всевозможные самодеятельные общества, вроде "императорского" ВЭО.
На организационном компоненте кризиса системы стоит остановиться более подробно. У нас принято считать, что после Февральской революции возникло "губительное" для страны двоевластие. Но призрак двоевластия завис над Россией куда раньше. Это связано не просто с ослаблением самодержавного диктата в силу персональных слабостей Николая II. Стоит обратить внимание на другое. В ходе революции 1905 - 1907 годов в системе высшего управления империей появился интересный пост: председатель совета министров. Ранее все министерства замыкались на фигуре самодержца, не могло и речи быть о том, что бюрократия составляет нечто самостоятельное. И вот именно это произошло. Когда пост председателя Совета министров занял такой человек как Столыпин, административная система приобрела клановый характер, дело доходило теперь и до "забастовок" министров, когда высшие чины отстаивали те или иные решения, угрожая коллективной отставкой. Но и это мелочи. С начала первой мировой войны можно вести речь не только об элементах двоевластия, но и о феномене многовластия. Власть по существу разделилась на гражданскую и военную, появились к тому же "общественно-государственные", как я их называю, организации типа Земского и Городского союзов, деятельность которых самодержавие пыталось подчинить определенным министерствам. Появились особые совещания - по обороне, топливу, перевозкам, продовольствию, которые также весьма странно смотрелись в самодержавной "вертикали". То есть призрак организационного разброда был налицо, преодолеть его Николай II пытался с помощью известной "министерской чехарды". Таким образом, говорить, что пресловутое двоевластие, сложившееся после Февральской революции, довело страну до ужаса большевистского Октября, на мой взгляд, не корректно. В известной степени послефевральское двоевластие восстанавливало старую парадигму властвования в России: народу мнение, царю власть. В низах, если говорить о массовом сознании того времени, двоевластие, к тому же, воспринималось по старинной формуле: царь сказал, бояре приговорили. По телеграммам и письмам во власть видно, что все люди упорно желали плодотворного взаимодействия Совета и Временного правительства, все были уверены, что это не только возможно, но и естественно. То есть в 1917 году под покровом утопий и всевозможных доктрин, как либеральных, так и социалистических, царили вполне традиционалистские, порой даже более архаичные, чем в XIX - XX веках, представления о власти. Объективно Февральскую революцию уместно рассматривать как попытку сохранения имперства на реликтовых его основаниях.
Далее я бы выделил социальный компонент. Массы уже начинают ощущать себя как нечто оформившееся помимо власти (в известной степени под влиянием различных доктринеров), то есть рабочие начинают думать о себе как о пролетариате, крестьяне как о "людях земли" и в этом качестве постепенно противопоставляют себя городу в целом. Даже городское мещанство ощущает себя какой-то компактной массой. Идет процесс социальной самоидентификации, который принимает вовсе не парламентские, а часто откровенно насильственные формы. Народ заявляет о себе языком бунта. И здесь уместно еще одно замечание. Бунт в России - это не способ достижения вполне практических целей. Бунт - это указание на то, что низы определенных действий власти не принимают (часто в силу чисто моральных сдержек, а то и суеверий). Бунт - это и демонстрация, и апелляция к верхам, которые другого языка уже не различают. Подлинная причина "стихийного" бунтарства в том, что система обратной связи перестает действовать: патерналистская власть не различает "гласа народа".
Следующая, предпоследняя стадия кризиса, - охлократическая. На авансцену истории выходят не классы, а скорее новообразовавшиеся социумы - толпы. Не следует думать, что везде и во все времена толпа одна и та же. По социологии и психологии толпы написано и пишется до сих пор громадное количество литературы. Сегодня известные идеи (обычно Лебона) сочетаются с неофрейдистскими наработками. Уязвимое место в этих теориях - противопоставление непременно сознательного индивидуума бессознательной по определению толпе. В России эта антитеза не проходит- Россия знала своеобразную форму самоорганизации в виде общины. Что такое община в психосоциальном смысле? В иных ситуациях - это как раз нечто среднее между личностью и толпой. К тому же по поводу личности в России можно только прослезиться, и не только применительно к прошлому. Проблема личностной самоидентификации остро стоит до сих пор. Мы все еще мыслим категориями "своего" социума и воображаем всю страну в виде некоего коллективного социума. Это, кстати сказать, одно из последствий революции начала ХХ века. Личность как таковая нам до сих пор представляется ценностью более чем сомнительной. Как бы то ни было, на охлократической стадии личность может реализовать себя лишь в качестве вожака толпы.
Последняя стадия кризиса - рекреационная. Происходит возрождение имперской системы в соответствии с культурно-антропоморфными кодами. Этот момент для изучения наиболее сложен. Я подозреваю даже, что этот процесс идет преимущественно на довербальном уровне, так как по текстам уловить его течение сложно. Это то, что происходит в душах людей. Рекреационный компонент прослеживается по источникам иного рода. Здесь нужно говорить о процессе своеобразной эстетизации возникновения порядка из хаоса, который проходит несколько стадий. Он наиболее зримо воплощается в монументалистской пропаганде, этом специфически имперском жанре. Пример чрезвычайно простой. Уже в 1917 году большевики задумали все крупные города уставить памятниками - и Карлу Марксу, и Стеньке Разину, и даже Бруту. Но первые гипсовые памятники были уродливыми и со временем просто рассыпались. Время истинно имперским монументам пришло в тридцатые годы. Здесь напрашиваются аналогии с современностью, если вспомнить об уродствах творений Церетели.
Возвращусь к проблеме насилия. Каков механизм его распространения по этажам социальной пирамиды, каковы способы его проникновения в те или иные, достаточно изолированные социумы, каковы внутрисоциумные особенности?
Начнем с Первой мировой войны. Макросоциологические причины ее возникновения многократно описаны, нет смысла к ним возвращаться. Хотелось бы обратить внимание на другое.
Причины возникновения Первой мировой войны можно вынести в совершенно иную плоскость. Представим себе простую вещь. Начиная со второй половины XIX века во всей Европе, а затем и в России наблюдается колоссальный, неожиданный скачкообразный рост народонаселения. По переписи 1897 года люди до 30 лет составляли до 65% населения Российской империи. То есть произошло омоложение населения. Элементы так называемой юношеской деструктивности стали глобальным фактором. Но просто констатировать это, на мой взгляд, значит не сказать почти ничего. Всякая система социально стратифицирована, насилию поставлены определенные пределы. Оно, следовательно, может идти только по определенным руслам. География распространения насилия оказывается, к тому же, чрезвычайно своеобразной. Для России важнейшее значение имело то, что юношеская деструктивность сомкнулась с аграрным перенаселением. Это, вне всякого сомнения, страшное явление. Факторы патерналистского сдерживания перестали действовать. По губернаторским отчетам начала века мы уже можем заключить, что если поколение людей, которым за 60 лет, вело себя по старинке спокойно, а те, которым за 40 оставались работящим слоем, то молодежь оказалась лишена каких-либо авторитетов в среде, к которой она принадлежала. Во время Первой мировой войны эта часть населения в значительной степени (хотя и не в столь значительной, как принято думать) переместилась в армию. Поначалу напряжение внутри общины спало. Но думать, что эта молодежь сразу стала дебоширить в армии, не стоит. Бунты во время призыва были, но это был феномен обычного русского "озорства" - в частности из-за водки, то есть несоблюдения властью известного ритуала. Оказавшись в армии, рекруты быстро успокоились. Они получили неплохое обмундирование, довольствие, нормы которого их изумили. И всё было бы хорошо, если бы можно было без излишних потерь наступать, прихватывать трофеи, не копать окопы, не заниматься строевой службой, не зубрить уставы и т.п. Но к сожалению армейская действительность была иной. В армии, можно сказать, сохранялись худшие элементы крепостничества. Реформа в армии не была проведена.
Источником социального насилия невиданного масштаба стала война. Но думать, что всякий солдат, не умевший ранее зарезать курицу, а теперь вынужденный всадить штык в противника, навсегда стал террористом, не стоит. Всё гораздо сложнее. Обычно сознание блокирует память о военном убийстве - последнее выносится в "иное" измерение сознания. В принципе насилие становится доминантой социального поведения, если его "функциональность" ритуализирована или приобретает новый сакральный смысл. Разумеется, надо учитывать и послевоенное учащение связи между аффектом и убийством - в России последнее обычно связано с пьяной "бытовухой". Несомненно также, что вакханалию внутрисоциального насилия стимулируют представления об инфернальной тождественности "внешнего" и "внутреннего" врага. Если говорить о насилии военного времени, то самое опасное здесь идет не от убийства в ходе боевого действия, а от акций погромного характера, и прежде всего - по отношению к мирному населению. И здесь колоссальное деморализующее воздействие на бывших русских крестьян оказали казаки. Это профессиональное сословие, прекрасные военные, но это те люди, которые издавна привыкли "ходить за зипунами", то есть вести себя на войне как разбойники. Описание казачьего насилия у М.Шолохова в "Тихом Доне", у Б.Пастернака в "Докторе Живаго" - лишь бледная тень того, что имело место в действительности. Для казака всякий чужой, кроме "вышестоящего", был не человеком, а странным, нелепым и ненужным существом. Худшей разновидностью последнего был еврей. Антисемитизм у казаков был связан с тем, что еврей для казака - крайнее выражение чужака, совсем уже "лишнее" существо. И здесь надо прямо поставить вопрос о том, что исторически русский крестьянин знал только два стереотипа поведения - казачий и холопский. Без казачества крестьянские войны в России были бы невозможны.
"Вспомнив" с помощью войны об определенных образцах поведения, солдаты понесли насилие в мирную среду. Разумеется, оно распределялось своеобразно. Говорить о том, что в "эпоху пролетарских революций" насилие было передано рабочему классу, как раз менее всего приходится. Российский пролетариат - маргиналы, обладающие своими формами социального протеста, причем достаточно умеренными. В первую очередь солдаты, как бывшие крестьяне, основательно заразили насилием сельскую среду. Это началось в конце 1917 года, когда произошла стихийная демобилизация армии. Пик аграрного бунтарства не случайно пришелся на конец осени 1917 - весну 1918 года.
Колоссальное влияние привнесенное из армии насилие оказало на так называемые национальные революции. Здесь под покровом "освободительных" идей происходили дикие вещи: проснулись настоящие племенные инстинкты. Хотя формально национальными движениями в подавляющем большинстве руководили умеренные социалисты, степень внутренней их агрессивности была непомерно велика. И если петлюровцы на Украине по части еврейских погромов превзошли деяния времен Богдана Хмельницкого - то это как раз этнофобской агрессивности. Об этнонациональном насилии эпохи "красной смуты" мы далеко не всё еще знаем. Человеческая память блокирует воспоминания об известного рода событиях. До какой глубины грехопадения может дойти человек в эпоху кризиса империи, мы даже и представить себе не можем.
Как всё это преломляется в массовом сознании? Все революции начинаются с прекраснодушных утопистов, которые выдвигают те или иные доктрины, указывающие, что движение к "светлому будущему" может идти только в строго заданном направлении, что иного не дано. Они исходят из должного, а не сущего. Утопии начинают взаимодействовать с коллективным бессознательным после того, как происходит десакрализация власти. В России этот фактор приобретает особо взрывоопасный характер: десакрализация оборачивается сакрализацией насилия. Путь к будущему, все хилиастические упования теперь мыслятся как движение через насилие. "Старая" нормативная этика отбрасывается в первую очередь. Вся сфера общественных отношений вульгаризуется. Место "высокой культуры" заступают наиболее активные (и агрессивные) субкультурные элементы. Фактически происходит сакрализация самых архаичных форм человеческого естества. В этих условиях происходит своеобразный цикл "смерти-возрождения" империи (одному англичанину это удалось легко проследить по художественной литературе двадцатых годов).
Трагизм смутных времен в России заключается в том, что в них утопии - как доктринерски атрибутированные, так и народные - начинают взаимодействовать с коллективным бессознательным через насилие. Чем это оборачивается, известно. В начале XX века произошел не прорыв в будущее, а напротив - архаизация всей общественной структуры. Но думать о том, что это самоубийственный акт, не следует. Налицо лишь форма исторической саморегуляции системы, имманентно подверженной кризисам. Если говорить о кризисном ритме российской истории, то надо прямо сказать, что это катастрофический способ самоидентификации России и русских в мире, реализация "культуры взрыва". Причем парадоксальность последней связана и с тем, что кризис может быть спровоцирован невинным реформаторством. Всё дело в том, что российская патерналистская система не знала устойчивого "дисциплинирующего насилия".
Если говорить о том, как же нам лучше двигаться, то очевидно, что в России всякие реформы должны быть направлены на человека. Строго говоря, единственный способ избежать смуты - с помощью образования пробудить и заставить устойчиво работать творческое начало в человеке. Насколько далеки мы сегодня от этого, говорить не приходится.
А.Давыдов: Вы говорили об эстетизации возникновения порядка из хаоса и упомянули только о монументализации искусства, о монументальных памятниках. Вы не могли бы более подробно остановиться на этом тезисе?
В.Булдаков: Это большой и сложный вопрос. Строго говоря, даже террор имеет свою поэтику. Монументализацию я связал с рекреационной стадией кризиса империи. В прошлом году в Пушкинском музее была выставка "Тоталитаризм в искусстве", на которой были представлены образцы монументального искусства гитлеровской Германии и их советские "аналоги". Налицо внешнее сходство, почти тождество. Тоталитаризм универсален - вероятно это хотели сказать устроители выставки. Но внешнее сходство может носить пародийно-соревновательный характер, в него может вкладываться разное сущностное содержание. Процесс монументализации проходит разные, в том числе "пробные" стадии. Одни памятники сносят, на их месте воздвигают другие. Но в основе лежит простая идея: "Чтоб построить новый храм, надо старый выжечь хлам". Это из стихов одного красноармейца, написанных в 20-е годы. Или другой образ: "Землю очистим, посадим сады". Кто-то сады хочет сажать, кто-то новые капища создавать. Своеобразная имперская равнодействующая - в желании власти воздвигнуть гигантскую статую вождя всех времен и народов. Мавзолей - тоже своеобразный монументальный памятник, даже сверхзнак эпохи, смысла которого мы до сих пор до конца распознать не можем. Подобные памятники вроде бы возникают случайно, но думать, что все эти случайности не складываются в закономерности, не стоит. Уместно особо отметить, что в России эстетизация возрождающегося порядка в особой степени обращена не на семью, традиционные ценности, а на властное начало. Это язык имперского культурогенеза. И здесь важнее не монумент, не его знаковая ориентированность, а его восприятие "снизу". Здесь масса проблем, связанных с появлением и утверждением новых культурных кодов. Похоже, что закрепление символов преодоленного хаоса связано с новым поколением, способным на окончательную эстетизацию насилия.
С.Кирдина: Видите ли вы за насилием созидательный процесс? И что вы относите к системе обратной связи в обществе?
Насилие - форма исторического творчества. Именно насилие исторически наиболее функционально. А что именно творится - этого, как правило, не дано знать. В широком смысле всякий творческий акт - уже насилие над устоявшимся. Другое дело творчество, как личное самопознание, и "творчество" охлоса. В последнем случае впору ужаснуться тому, что натворили, но, с другой стороны, даже акт коллективного вандализма в пространстве большого исторического может смотреться по-другому, как культурогенное действо.
Система обратной связи в России осуществляется главным образом на неформальном, неинституционном уровне. В качестве компонента смуты появление таких фигур как Распутин не случайно. Власть прислушивается не к министрам, а к частным информаторам. Российская империя изначально построена по принципам идеократии и патернализма. Это своего рода "большая семья", где высшей власти положено всё знать и очень оперативно действовать. Когда такая система обратной связи не срабатывает, когда народ видит, что его глас не доходит до власти, - начинается демонстративный бунт. Далее, по мере десакрализации власти, доходит до вакханалии взаимного истребления. Причину последнего можно свести именно к блокированию привычной обратной связи.
С.Патрушев: Какова роль религии и церкви в кризисных процессах? И какова связь между архаическим сознанием и современными государственными формами. Например, зачем нужна была Государственная Дума?
Духовенство в России было замкнутым, бедным, бесправным и, увы, всеми третируемым и часто даже презираемым сословием. И то, что в 1917 году иные прихожане могли в церкви курить и говорить батюшке - хватит тебе, мол, чепуху молоть, это показатель бессилия православия. Если говорить об особенностях положения православной церкви, то это замкнувшийся на себя организм. С другой стороны, власть отводила духовенству роль служилого сословия - служилого государству, а не Господу. Естественно, что после падения самодержавия церковь начинает заниматься самоорганизацией, пытается восстановить патриаршество, дабы начать "организованно" служить Господу. Но тем самым она себя выключила из активного социального процесса. В этом ее историческая трагедия, обернувшаяся далеко идущими последствиями. Характерно, что новая государственность по-своему отреагировала на эту ситуацию. В 1920-е годы известна попытка подключить к формированию новой идеократии так называемых живоцерковников. Потом началось давление на церковь. На примере живоцерковников видно, как государство традиционные формы сознания, известные народные утопии собиралось поставить на службу идее создания коммунистического будущего.
Связь архаического сознания с парламентаризмом в России более чем своеобразна. Крестьяне I Думу воспринимали как собрание своих ходоков во власть. То есть этот зародыш парламентаризма воспринимался ими на дополитическом уровне. Вот ходоки расскажут царю об их нуждах, царь откликнется. Дума воспринималась в народе как шанс восстановления обратной связи. Когда низы почувствовали, что в Думе происходит нечто иное, они сделали вывод, что налицо предательство их интересов. Думаю, излишне проводить параллель с сегодняшним днем. Ясно, как европейская политическая культура качественно отличается от российской. Зачем нужна была Дума? Либералы видели в ней путь к парламентаризму. Но насадить искусственно какую-то политическую форму никогда не удастся, надо действовать через традицию. Этого европеизированные российские элиты не учитывали. Отсюда инструмент политического диалога стал орудием провоцирования насилия.
Л.Кацва: Вы считаете, что роль революционного режима во всем этом процессе насилия была минимальной? Что он его не организовывал, а фактически плыл по течению?
Революционная власть - функциональная величина насилия снизу. Любое насилие сверху, включая насилие якобинского типа, ограничено психосоциальными пределами. Примитивно думать, что если сверху скажут "уничтожайте!", то все этому последуют. Более того, если брать двадцатые годы, то сама власть подталкивалась у нас к репрессивным мерам снизу. Когда власть устала от репрессий, в обществе возникла вспышка суицида. И это не обычный феномен поствоенной суицидальности. Революционное насилие утратило векторную определенность, время государственной монополизации насилия еще не подошло. В обществе происходили очень сложные, взаимосвязанные, разноуровневые процессы, связанные с насилием. То есть объяснять дело так, что пришел кровавый Сталин и "учредил террор", увы - недостаточно. Сталин - ничтожная, "плывущая по течению" фигура, наилучшим образом отвечающая постреволюционному "сиротскому" состоянию народа. Возрождающаяся империя запоздала с упорядочением насилия. Отсюда, в частности, и ужасы "Большого Террора".
А.Пелипенко: Первым пунктом в перечислении элементов кризиса империи Вы назвали этический и связали его с десакрализацией власти. Почему вы рассматриваете десакрализацию только в этических категориях, а, скажем, не в онтологических. И исчерпывается ли этим этический кризис или этим лишь выражается?
В.Булдаков: В российском социокультурном пространстве все онтологические вопросы преломлялись и преломляются через этические. Непомерно велик и эстетический компонент. В сущности, мы до сих пор мыслим скорее образами, нежели философскими категориями и постоянно путаем одно с другим. Это не врожденный этносоциальный порок, а всего лишь способ идентификации - не лишенный известных преимуществ перед позитивизмом и рационализмом.
И.Ионов: В воспоминаниях рабочих о событиях 1905 -1907 годов агрессия иногда не чувствуется совершенно, а иногда доходит до предела. Как по вашему, связано ли это с восприятием реалий 1905 -1907 годов через призму гражданской войны?
Так называемые непритязательные воспоминания - на деле сложнейший, хотя и "благодарный" источник. Насколько наложились идеологические клише на воспоминания рабочих, написанные через десятилетия после случившихся событий, сказать сложно. Надо разбираться с каждым конкретным случаем - где правда, где подсказанный вымысел. Но если взять 1905 год, то тогда в Центральной России крестьяне громили помещиков, как правило, не покушаясь на их жизнь. В 1917 - 1918 годах было нечто противоположное. То есть формы насилия меняются под влиянием Первой мировой войны. Насилие приближается к своей первозданной племенной форме - убийству.
Н.Шульгин: Поскольку деструктивная социальная энергия, как Вы сказали, носила дополитический характер, отсюда следует, что между основными политическими силами шла своеобразная конкуренция за то, на что эту энергию направить. Условно говоря, Временное правительство - на кайзера, Ленин на буржуазию, Махно - на каких-нибудь комиссаров. Следует ли из такой установки, что будь Ленин, скажем, оборонцем, то преуспело бы Временное правительство, и Россия с большей истовостью воевала бы против Германии, то есть вся эта энергия выплеснулась бы вовне, а не на внутреннем поле?
В.Булдаков: Я боюсь, что в данном случае налицо чисто абстрактный подход. Народ устал "бесполезно" воевать. На третьем году войны заставить вчерашнего крестьянина дальше сидеть в окопах уже практически не возможно. По определению война для крестьянина не может длиться долго. Крестьяне смотрели на позиционную войну как на "зряшное" занятие. И здесь всё определила не позиция Ленина, не упрямство Временного правительства, а усталость от бессмысленности войны. В этих условиях верх брал тот политик, который указывал на сакральную цель ставшего привычным насилия.
В.Чертихин: Россия знает три великие смуты: классическую, "красную" и ту, которую мы с вами переживаем. На какой стадии мы сейчас находимся?
В.Булдаков: "Красная смута" отличалась от "классической" тем же, чем XX век отличался от XVII века, то есть появлением квазирелигий в виде идеологий. Разумеется, надо учитывать и фактор глобализации человечества под влиянием индустриализма, развития СМИ, роста народонаселения, миграций. Что касается нынешней смуты, осуществляемой иной раз под исторически сомнительными знаками "возвращения к здравому смыслу", иной раз без всяких знаков вообще, - то здесь всё очень туманно. Я назвал было нынешнюю революцию вялотекущей. Перерастет она или нет в острую форму, - пока не известно. Есть признаки, которые говорят, что обострение кризиса очень возможно. Однако, надо иметь в виду, что в начале века в России мы имели колоссальный рост народонаселения. Сейчас масштабы юношеской деструктивности не те, они локализованы субкультурными интересами и "замещающими" формами насилия. Впрочем, ничего нельзя гарантировать.
А.Давыдов: Существовала и существует ли какая-нибудь альтернатива в культуре России тем особенностям массового сознания, о которых вы рассказали?Получило развитие представление о российской культуре как о расколотой, как движущейся одновременно в противоположных направлениях, которые деструктивно влияют друг на друга. В вашей концепции я этой расколотости культуры не почувствовал. Она вся однородно архаичная. Или я ошибаюсь?
В.Булдаков: Альтернативы возможны лишь внутри кризисного ритма российской истории. Главную альтернативу я вижу в том, что если поведенческие замашки изменились - то альтернатива реальна. В сложноорганизованных системах имперски-патерналистского типа изменения происходят только на "клеточном" уровне. Иначе из старой парадигмы насилия не выбраться.
Идея раскола не нова. Но я бы не стал выстраивать ее по бинарному принципу. Ясно, что российские элиты и народ находились в разных социокультурных измерениях. Но каково их численное соотношение? Если исходить из того, что массы вытеснили элиты, то получается не раскол, а избавление системы от "чужеродных" элементов. Впрочем, если говорить о конкретном материале "красной смуты", то здесь и привычный раскол, и линия на противопоставление "бедных" и "богатых". Появился, к тому же, образ "буржуя", а это уже какое-то инфернальное существо. Наличествует образ вездесущего и неуловимого врага. Сказать, что выстраивается четкая социальная иерархия расколотости, систематизировать ее - очень трудно. Проще говорить о сбое привычной парадигмы власти подчинения. Не случайно за смутой следует стремление к соборному единению. Здание соборности чрезвычайно архаично, но это социальная реальность. Может быть, острое ощущение расколотости - всего лишь своего рода рефлексия или надежда на преодоление смуты.