А.С. Архипова, С.Ю. Неклюдов

ФОЛЬКЛОР И ВЛАСТЬ
В ЗАКРЫТОМ ОБЩЕСТВЕ^*

Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2010

https://magazines.gorky.media/nlo/2010/1/folklor-i-vlast-v-zakrytom-obshhestve.html

Пристальное внимание государства к фольклору — вещь чрезвычайно редкая. К фольклору иногда проявляет интерес (и довольно значительный) церковь¹, но не светская власть, а поэтому рассмотренный ниже “диалог” власти и фольклора в Советском Союзе следует считать уникальным. В качестве выразительной аналогии нам вспоминается древнекитайская Музыкальная палата, учрежденная не позднее II в. до н. э. и специально занимавшаяся собиранием народных песен, а также их обработкой и созданием новых текстов этого жанра (причем еще задолго до этого, в первой половине I тыс. до н. э., на государственном довольствии в Китае находились бездетные старики и старухи, которым вменялось в обязанность сообщать чиновникам услышанные ими песни). Поскольку власть таким образом получала возможность узнавать настроения подданных, Музыкальная палата мыслилась как своеобразный институт общественного мнения. Тем самым осуществлялось приспособление фольклора к нуждам государственной власти².

Речь в статье пойдет о первых послереволюционных десятилетиях, когда власть и “народ”³ оказались в ситуации своеобразного прямого взаимодействия, без посредства отчужденных иерарахических механизмов прежней социальной и культурной системы. “Народ” использовал для этого взаимодействия язык традиционной культуры (по определению, спонтанный и нерегулируемый, но в 1930-е годы осваивающий современные реалии и элементы советского “новояза”), а властные политико-идеологические инстанции экспериментировали, пытаясь создать свои собственные инструменты как для рецепции этого языка, так и для воздействия на него — селекции, подмены и подавления.

В отечественной истории это был самый масштабный эксперимент по установлению подобного диалога, хотя некоторые его формы можно обнаружить еще в конце XVII—XVIII веке, когда власть проявляла повышенное внимание к “голосу народа” в ходе борьбы с “суевериями”⁴, “непристойными речами”, слухами и песнями⁵. К середине XIX века это внимание ослабевает, отменяется ряд запретительных указов, но получает развитие научная фольклористика, предпринимающая интеллектуальное освоение этого материала.

Таким образом, в Петровскую (да и в предпетровскую) эпоху работает механизм отбора, подавления и дискредитации “ложных” сообщений (или хотя бы прерывания их трансляции), причем вопрос о том, в какой мере сами “дознаватели” были свободны от тех же “суеверий”, по-видимому, остается открытым. Как мы сможем убедиться, подобная ситуация в какойто степени воссоздалась и в первые послереволюционные десятилетия.

1. “НОВЫЙ ФОЛЬКЛОР” В “НОВОМ МИРЕ”

Когда мы говорим “устные традиции” (или “фольклорные традиции”) применительно к русскому материалу XX века, мы сталкиваемся с двумя значениями этого термина. В наиболее принятом смысле фольклор — так называемое “народное творчество”, продуцируемое социальными слоями общества, не владеющими кодом “высокой” литературы и культуры, а потому это прежде всего крестьянские тексты и традиции (с некоторыми оговорками), представляющие “классические” формы фольклора — от эпических (былины) до фабулатов (быличек). После революции такой романтический взгляд на устное творчество как на выражение “духа народа” был пересмотрен в соответствии с марксистскими постулатами о примате классовой борьбы и о фольклоре как отражении этой борьбы.

Социальные катастрофы начала XX века — война, революция, голод, бегство от коллективизации, миграции с периферии в центр и обратно, — а также отмена большевиками черты оседлости после 1917 года привели к стихийному “перемещению масс”, которое ускорило обмен информацией между теми социальными слоями, которые в дореволюционной жизни были значительно отделены друг от друга, и, соответственно, создало условия для быстрой интерференции фольклорных текстов, принадлежащих изначально замкнутым социальным группам. Крестьяне, например, чье осмысление действительности, как правило, не выходило за пределы кругозора своей деревни, обрели небывалую дотоле возможность соотносить происходящее вокруг с событиями государственного масштаба и c действиями власти; соответственно, вполне традиционные фольклорные тексты стали получать не имевшуюся ранее референцию к актуальной политической истории.

На волне интереса к жизни малообразованных слоев общества (“угнетенных классов”, пролетариата) в 1910—1920-е годы в России и в эмигрантских кругах “открывают” так называемый новый фольклор (по современной терминологии, постфольклор), представляющий собой совершенно новую формацию устной традиции — и содержательно, и структурно⁶ — и занимающий отныне в общей культурной иерархии равноправное положение рядом с архаическими, сельскими, патриархальными традициями⁷.

В этот короткий период (до конца 1920-х годов) устные городские тексты начинают пониматься как идущие “снизу” спонтанные нарративы, они даже обозначаются как язык улицы в культурных и академических классификациях тех лет: “уличный язык”, “уличный фольклор”, “творчество улицы”, “творчество городской улицы”⁸. Такое понимание фольклора включало в себя все то, что ранее никак не попадало в сферу внимания традиционной этнологии и фольклористики: городские слухи и легенды, обывательские рассказы, песни, рифмованные выкрики разносчиков и торговцев, анекдоты, частушки, идиомы “новояза”⁹.

В 1922 году Д.К. Зеленин на литературной секции Харьковского ученого общества делает доклад “Современная русская частушка” и дает теоретическое обоснование различий между старым и новым песенным фольклором¹⁰. В 1924 году Г.С. Виноградов пишет статью “Этнография и современность”, в которой утверждает, что послереволюционное время — это никак не “порча старины”, а самый благоприятный момент для исследователя, потому что именно теперь можно непосредственно наблюдать живые, актуальные переломные процессы в области языка и фольклора¹¹. Призывы Д.К. Зеленина, Г.С. Виноградова, Н.Е. Ончукова и других ученых были услышаны. За период с 1920 по 1928 год в России и в эмиграции было опубликовано значительное количество работ, посвященных, например, фольклору красноармейцев и белогвардейцев¹², нэпманов и работниц фабрик, изучен песенный репертуар уличных певцов¹³, собраны коллекции альбомов рабочих и даже тюремный детский фольклор¹⁴. В 1922 году Владимир Шкловский публикует заметку “Современный народный юмор”¹⁵, а его брат Виктор — статью “О теории комического” (анализ современных анекдотов)¹⁶. В.В. Стратен печатает статью о городской песне¹⁷, Г.С. Виноградов делает в Географическом обществе доклады о современном детском фольклоре¹⁸, а былиновед А.М. Астахова собирается издавать “Песни уличных певцов Ленинграда”¹⁹. Р.О. Якобсон, В.Б. Шкловский, С.И. Карцевский и А.М. Селищев активно собирают материал и переписываются, изучая современное им языковое новаторство, а также то, что мы сейчас назвали бы “парафольклорными” формами.

Отметим, что именно в этот период делается попытка с помощью фольклора понять тот регистр языка, на котором надо говорить с народом; этим он оказывается интересен как теоретикам, так и практикам нового мира²⁰. В первую очередь это относится к частушкам, причем кроме профессионального собирательства распространяется также собирательство любительское и литераторское²¹ — тексты записываются и в качестве источника поэтического вдохновения, и для их возвращения в массы в “улучшенном” виде²².

На первый план выходит прагматика фольклора. Во время событий 1917 года революционная агитация ведется через песенники (так, на участке одной баварской дивизии в Латвии в русские окопы забрасывалось по несколько песенников в день, а “немецкие разведчики доносили, что русские солдаты встретили песенник “c пением и радостью””)²³. Сразу после Февральской революции возникает план создания нового “народного гимна” на фольклорную мелодию: “Редакция журнала “Музыкальный современник” предлагала взять напев, уже созданный народом”²⁴. И наконец, появляется проект Вяч. Иванова, согласно которому ритуальное хоровое пение должно начинать и завершать коллективные мероприятия “новых людей”²⁵.

Советская власть, в течение 1920-х годов благоволившая к этому фольклору и таким исследованиям, полностью меняет свое отношение к 1930 году. Уже в 1926 году осуждаются “цыганщина”, “бульварщина”, “музыкальный самогон” и начинается кампания по борьбе с блатной песней²⁶, а в 1930 году раздается призыв “тщательно пересмотреть музыкальную обработку народных песен и частушек, исполняемых на эстраде”²⁷. Городской фольклор объявляется несуществующим и даже уничтожается физически: в 1931 году песенники на фабриках Донбасса собираются и сжигаются²⁸, начинаются и первые кампании против “анекдотчиков”.

Современная частушка оказалась не только первым жанром нового фольклора, обратившим на себя внимание исследователей и собирателей, но и первым “репрессированным” устным жанром — первая цензурная кампания была направлена именно против частушки. В 1920-е годы частично или полностью запрещается целый ряд частушечных сборников²⁹: А.А. Жарова³⁰, Е.И. Окуловой³¹, В.В. Князева³², И.Д. Лукашина³³, Р.М. Акульшина³⁴, работа В.И. Симакова³⁵, из сборника Артема Веселого³⁶ изъят раздел “Уходящая деревня”, в котором были собраны кулацкие, хулиганские и воровские частушки³⁷, а за частушку “Я на бочке сижу, / Да бочка вертится / Ах, я у Ленина служу, / Да Троцкий сердится” запрещена книга Н.Н. Никитина “Рвотный форт”³⁸; известен даже случай ареста куплетиста за исполнение частушки (Харьков, 1918)³⁹.

2. ФОЛЬКЛОР ПРОТЕСТУЕТ

Со второй половины 1920-х меняется политическая и экономическая стратегия власти, в связи с этим меняется и интонация голосов, “идущих снизу”. Согласно сводкам ГПУ, прямой протест в деревне против “мероприятий Соввласти” выражается, в основном, в частушках, реже в песнях, еще реже — в других формах. Так, 13 апреля 1932 года ОГПУ составляет следующую справку об исполнении песен и частушек молодежью:

Ейский район. В ст. Камышеватской ученицы ШКМ Новичихина, Бон

даренко и другие поют хулиганские песни политического характера:

“Пузо голо, лапти в клетку, выполняем пятилетку. Отчего ты худа, я в

колхозе была, отчего ты легла, пятилетку тягла” и т.д.

Ново-Покровский район. В ст. Калниболотской молодежь в количестве 5 чел. распевает а/с песенку следующего содержания: “Я на бочке сижу, бочка золотая, я в колхоз не пойду, давай Николая” и т.п.

Ейский район. Ученики ст. Камышеватской в школе поют песенки: “Едет Сталин на тарани (вобла), а селедка у него в кармане, он цибулей (лук) погоняет, пятилетку выполняет”⁴⁰.

Тарасовский район. “В колхозе добро жить, один работает, сто лежит. Хлеб колючий, борщ вонючий”. “В колхозе есть машина, а от колхозников осталась одна кожушина, от колхоза ничего не получишь, как от жилетки рукава” и т.д. (пели две девушки на сцене в Тарасовском зерносовхозе) ⁴¹.

Обратим внимание, что последний текст составлен раешным стихом, который и вообще мог использоваться в народных протестных текстах, например, в листовках:

В с. Ерденево, Касимовского района, обнаружена листовка следующего содержания, направленная против активистки-беднячки: “В доме работы много, никак ему нигде не поспеть, лошадок, коровку, телятишкам, ягнишкам, жене, ребенку и себе надо приготовить обед, а жены дома нет и калит Агапыч весь белый свет и думает — она работает, пишет в газету, а за это получает монету, и от темных делишек Агап стал черен, как арап” ⁴².

Гораздо более редкое явление — бытование в крестьянской среде политических анекдотов, тем более в качестве листовки. Вот, например, листовкавоззвание⁴³, распространявшаяся среди слушателей курсов “Крестьянской газеты” (май 1934 года):

Товарищи крестьяне! Всем вам пришлось испытать большевистскую генеральную линию. <…> Политика Сталина — политика крови и нищеты трудящихся. Не случайно появился в народе анекдот. Один крестьянин где-то спас Сталина, Сталин спрашивает этого крестьянина, что за это дать. Крестьянин попросил его только не говорить крестьянам, что он его спас. Если бы крестьяне узнали о таком геройском подвиге своего товарища, то они его убили бы. За вымирание целых сел и деревень, станиц и хуторов на Кубани, на Волге и Украине большевики совершенно снимают с себя вину…

“Фольклорная пропаганда” против “Соввласти” могла выражаться не только в устной, но и в письменной форме:

В Грушевском сельсовете Новочеркасского района группа зажиточных и кулаков ведет систематическую антисоветскую агитацию против мероприятий соввласти и, в частности, против хлебозаготовительной кампании. Один из участников группы составил антисоветскую песню, распространяемую всеми участниками группировки среди населения ⁴⁴.

К первым опытам текстов-агиток, в том числе стилизованных под плач, относится листовка, ходившая среди крестьян в окрестностях Перми в 1920 году:

Куда же ты подевалась, свобода наша желанная,
Куда же запропастилась, долгожданная?
Видно, очень далеко тебя запрятали красные работники.
А свобода-то наша заветная,
Словно синица в небе едва заметная,
И летает она вокруг нашего носа, вьется,
Только в руки русские никак не дается⁴⁵.

Судя по всему, письменному слову ОГПУ придавало гораздо больше значения (см. подробнее следующий раздел); в конце 1920-х годов органы оказываются изрядно обеспокоены ростом листовок в деревне. Например, за январь 1928 года было обнаружено 70 листовок, за январь 1929 года — 246, за январь 1930-го — 460^45а. Рост письменных протестных форм (листовок и переписываемых от руки песен “антисоветского” содержания) кроме очевидных политико-экономических причин был, несомненно, обусловлен еще и ликвидацией безграмотности на селе, вследствие чего традиционное уважение крестьянской культуры к книжному слову (имеющее в том числе и религиозную подоплеку) способствовало возникновению различных форм парафольклорной письменности, что со значительным беспокойством и отмечали наблюдатели ОГПУ. Так, например, в селе Шевелевский Майдан Сасовского района было обнаружено наклеенное на заборе стихотворение “Доля мужика”: “Ах ты доля, моя доля, / До чего ты довела <…> Мы боролись за свободу, / Проливая кровь свою, / А теперь нас загоняют / В настоящую кабалу <…> Если рот какой разинет, / В Соловки его тогда <…>”⁴⁶. В сводке от 31 мая 1928 года ОГПУ сообщает примеры листовок, содержащих “крестьянскую поэзию”, среди них — песня на мотив “Смело мы в бой пойдем”, обнаруженная утром в дужке замка на двери с/совета в с. Увяз Ерахтурского района⁴⁷, или, например, текст из села Широкий Карамыш Большой Копенской волости Аткарского уезда: “Стой, ямщик, мы обогреемся, / Наберемся свежих сил. / <…> Это что же? Мобилизация? / Или фельдшера здесь ждут? <…> Нет, последнюю кормилицу / За налог здесь продают<…>”⁴⁸. Обратим внимание, что тексты этих листовок опираются на песни, воспринимаемые как относящиеся к “революционному” репертуару.

Отметим, что малограмотная среда рабочих и крестьян, еще вчера жившая по законам традиционного общества, а теперь снабжаемая огромным количеством политической информации и вынужденная соотносить эту внешнюю информацию с собственными представлениями, “обрабатывает” поступающие “сверху” тексты (и апеллирует к власти) с помощью того единственного “кода”, которым владеет, — традиционных фольклорных моделей, использующих, однако, язык революции (революционных песен и листовок); этот фактор обычно мало учитывается при описании текстов, рожденных в этой среде. В результате к 1930-м годам складывается ситуация, когда носители новой советской ментальности, которая к этому моменту была сформирована благодаря значительным усилиям власти, говорят с этой властью и против этой власти на почти единственном доступном им языке — языке традиционных сюжетов и мотивов, но нередко в “революционной” аранжировке⁴⁹. Так, обнаруженная ОГПУ в 1929 году крестьянская листовка против голодомора и дефицита, адресованная умершему Ленину, построена в полном соответствии со структурой традиционного похоронного причитания, с использованием соответствующих формул⁵⁰, но при этом является, по сути, политическим памфлетом:

Ты устань-проснись, Владимир, встань-проснись, Ильич.
Посмотри-ка на невзгоду, какова лежит.
Какова легла на шею крестьянина-середняка.
В кооперации товару совершенно нет для нас⁵¹.

А уже через несколько лет, в 1937 году, советская власть, пытаясь создать “советский фольклор”, также будет использовать традиционные плачи для составления нового, пропагандистского текста:

Пробудись-ка, восстань, дорогой Ильич,
Посмотри-ко, погляди на славну матушку,
Славну матушку, каменну Москву,
Ты зайди, зайти во палаточку,
Во палату — кабинет же свой…⁵²

Одним из языков, с помощью которых крестьяне могли оценивать большевиков, был религиозный эсхатологический дискурс, в рамках которого новая власть рассматривалась как власть антихриста. Например, в одной из сводок упоминается наклеенная на телефонном столбе

…листовка, писанная от руки, следующего содержания:

“Колхозники все будут клеймены граждане не ходите в колхоз, там будет перемена будет война то какие в колхозе их всех постреляют им будет гонение и прошу я Вас, апишут у колхозников и отправят в Москву коров порежут, кто у власти тот на месте, и свиней у тебе две, 2 шубы, то одну отберут, брезенту и в нем здохнешь зимой, кто пойдет в колхоз — тот будет клеймен. Писал Якобс РСФСР, СССР”.

Меры к выявлению автора приняты ⁵³.

На этой основе помимо всего прочего возникают формы магических и квазимагических практик:

По району распространяются разговоры о том, что наступает время антихриста, для доказательства практикуют примеры, складывая из спичек цифру 666, а затем из этого же числа спичек складывается имя Ленина ⁵⁴.

Член Святозерского с/совета, Шиловского района, ярый церковник Пряхин В.Г. 10/III — собрав вокруг себя несколько крестьянок, говорил, что он вычитал из евангелия, что сейчас настало время числа 666, из коих выходит имя “Ленин” и пятиконечная звезда. В евангелии сказано, что время настает самое тяжелое и т.д. В результате начался разбор обобществленных лошадей и выход из колхоза ⁵⁵.

Наконец, протестные формы могут приобретать и пародийно-карнавальный характер:

В Шиловском районе полит. хулиганство дошло до того, что подвесили к телеграфному проводу курицу и привесили записку: “Лишаюсь жизни, прошу никого не винить. Жизнь становится невыносимая и снести 80ти яиц я не могу” ⁵⁶.

Таким образом, эсхатологический и пародийный регистры традиционного устного нарратива, используемого в крестьянском среде, могут включать и письменную, парафольклорную форму выражения, которая, в отличие от устной, (ориентированной преимущественно на “горизонтальную” коммуникацию, на циркуляцию в своей сфере), специально адресована власти.

В городской культуре 1920—1930-х годов также активно распространяются различные фольклорные и парафольклорные формы политической сатиры — как устные, так и письменные:

Помню кем-то, кажется, в ФЗУ показанную мне бумажку вроде листовочки <…> На листке этом было нарисовано что-то вроде речки с высокими берегами. На одном стоят Троцкий, Зиновьев и Каменев, на другом — Сталин, Енукидзе и не то Микоян, не то Орджоникидзе — в общем, кто-то из кавказцев. Под этим текст: “И заспорили славяне, кому править на Руси ⁵⁷.

Широко представлен и такой вид парафольклорной письменности, как сатирическая поэзия, в том числе построенная на перетекстовках известных стихов и песен⁵⁸:

Теперь, в годы внутрипартийной борьбы, у нас появились свои самодеятельные поэты, сочинявшие песни, направленные <…> против сползания руководства партии на позиции национализма и автократии, переделывали соответствующим образом популярные песни <…> В 1928 году большой популярностью в нашей среде пользовалась распеваемая на мотив “Аллаверды”⁵⁹ следующая песня:

Мы оппозицию разбили:

Кого в Сибирь, кого в тюрьму.

Шутить не любит Джугашвили.

Хвала ему, хвала ему!

Отправлен Троцкий за границу,

И если он исподтишка

Напишет хоть одну страницу,

Секир башка, секир башка!

И если Радек вновь покажет,

Разинув пасть, враждебный клык,

То некто в бурке грозно скажет:

“Руби в шашлык, руби в шашлык!” ⁶⁰

Политическая ситуация, расколовшая партию на два лагеря, приводит к тому, что протестный фольклор (прежде всего песни и анекдоты⁶¹) становится также политическим оружием и “опознавательным знаком” оппозиции. Популярность антисталинского анекдота⁶² достигла такого масштаба, что выходивший за границей троцкистский журнал “Бюллетень оппозиции” вел целую рубрику — “Анекдоты от Мануильского”⁶³. Кроме того, о распространении антисталинского анекдота писал в “Бюллетене оппозиции” и сам Троцкий, говоря о том, чем, по его мнению, занимаются вернувшиеся в ряды кандидатов в члены ВКП(б) Зиновьев и Каменев:

Зиновьев и Каменев вернулись в партию с твердым намерением заслужить доверие верхов и снова подняться в их ряды. Но общее состояние низшей и средней бюрократии, к которой они приобщились, помешало им выполнить это намерение. Отдав в официальных заявлениях должное “величию” Сталина, в которое они могли верить меньше, чем ктолибо другой, они в повседневном обиходе заразились общим настроением, т. е. судачили, рассказывали анекдоты о невежестве Сталина и пр. ⁶⁴

3. ЧЕКИСТЫСОБИРАЮТ ФОЛЬКЛОР

С самого момента возникновения советская власть сделала одной из своих важнейших задач контроль над распространением информации в формируемом “новом обществе”, однако фольклорные тексты — то есть тексты, по определению, анонимные, устные и репрезентирующие взгляды не одного человека, а целой группы — плохо поддавались такому контролю известными ранее методами. Поэтому в самом начале существования Советского государства карательные органы обратили пристальное внимание, с одной стороны, на городской “новый фольклор” (этот самый “язык улицы”) и, с другой, на деревенские слухи и былички, в которых они усматривали контрреволюционную агитацию.

Установка на тотальный контроль за жизнью и настроениями советского общества предполагала в обязательном порядке и выработку иерархической системы наблюдения за гражданами: с 17 марта 1921 года всем региональным отделениям ВЧК было вменено в обязанность информировать партийные и советские учреждения о политическом настроении на обслуживаемой территории, представляя еженедельные сводки. В апреле 1921 года появляется “секретный циркуляр ВЦИК и ЦК РКП(б) о создании всеобъемлющей системы государственной информации в целях своевременного и полного осведомления и принятия соответствующих мер”. В “Инструкции по госинформации” (приказ ВЧК № 85 от 23 февраля 1922 года) о необходимости отслеживать изменения, как бы сейчас сказали, в массовом сознании значится следующее:

Важнейшей задачей госинформации является освещение настроений всех групп населения и факторов, влияющих на изменение этих настроений. В настоящий момент чрезвычайно важным является освещение настроений, господствующих в частях Красной армии и флота. Особенно важным является отражение в этих настроениях мероприятий Соввласти… Для нас является необыкновенно важным знание того, как принимаются эти меры различными группами населения (рабочими, крестьянами, красноармейцами, мелкой буржуазией и проч.), поскольку эти группы уясняют себе смысл происходящего, как оно отражается в их сознании ⁶⁵.

Эти сводки о настроениях собирались оперуполномоченными каждый день по заданной матрице (иногда при помощи специальной группы информаторов): агент обязан был зафиксировать, где именно и в какой ситуации услышан текст; если он не знал имени рассказчика, то должен был максимально подробно описать его предположительную социальную принадлежность. Таким образом, в поле зрения властей стало попадать огромное количество текстов, по мнению властей, репрезентирующих мнение “безмолвствующего большинства”.

С 1922 года ежедневная информация с мест из сводок ЧК стала объединяться в госинформсводку, которая поступала членам Политбюро. Особое место в этих сводках отводилось фольклорным текстам. Насколько скрупулезно фиксировался каждый слух, показывает следующий выразительный пример из сводки за ноябрь 1920 года:

…До чего враги Советской власти стараются подорвать власть, характеризует слух, пущенный по крестьянам, т.е. как будто бы на крестьян наложена разверстка по 2 фунта тараканов с души ⁶⁶ и кто ее не выполнит, с того будут брать хлебом ⁶⁷.

Отметим, что нам не попадались материалы, в которых “органы” искали бы “автора” конкретного текста. Чекисты никогда, видимо, не сомневались в анонимности фольклорного нарратива и в “авторстве народа”, а степень вины обвиняемого, очевидно, определяли по тому, как он оперировал с этим текстом: слушал — пересказывал — записывал — давал прочитать другому:

В сентябре м-це 1935 г. обвиняемый Фурман А.П. в штабе отд. развед. батальона 78 с-д в присутствии командиров — лейтенанта Глазкова рассказывал к-р троцкистского характера анекдоты, направленные против вождей партии и соц. строительства, а пользуясь тем, что являлся политработником, понуждал пересказывать Дунаева и Глазкова слышанные ими аналогично рассказанным им, т. е. Фурман, к-р анекдоты ⁶⁸.

5. ФОЛЬКЛОР ПОДВЕРГАЕТСЯ РЕПРЕССИЯМ

Как определялась государственная политика по отношению к устной традиции? Во время Гражданской войны слухи и частушки в деревне были объектом пристального внимания со стороны органов, которые проводили мероприятия по розыску их “распространителей”. В 1924 году в Москве была проведена кампания, осуждающая распространение антисемитских шуток в рамках борьбы с антисемитизмом⁶⁹, однако серьезной ситуация стала к апрелю 1927 года, когда ЦК ВКП(б) принял постановление “о сатирическо-юмористических журналах”, в котором говорится, что “наша сатира” еще не доросла до позитивной критики, направленной против “некоторых отрицательных сторон нашего строительства”⁷⁰. На практике это означало, что свободное высмеивание каких-либо сторон социалистической действительности теперь запрещено, в том числе и в анекдотах.

Даже в самых высоких кругах аппарата — уныние, подавленность. Пожалуй, меньше даже начали рассказывать анекдотов, как потому, что за анекдоты карают (в партийных инстанциях постановили: довольно анекдотов, за анекдоты будем исключать из партии), так и потому, что положение в партии и в стране не настраивает на анекдоты ⁷¹.

13 мая 1929 года историк И.И. Шитц сделал следующую запись в своем дневнике: “ГПУ будто бы циркулярно распорядилось преследовать анекдоты, задевающие Советскую власть”⁷². К 1935 году рассказывание антисоветских фольклорных текстов уже не только карается во внесудебном порядке, но и выделено Прокуратурой СССР в особую группу преступлений: “ …исполнение и распространение контрреволюционных рассказов, песен, стихов, частушек, анекдотов и т.п. ”⁷³.

16 апреля 1936 года прокурор СССР А.Я. Вышинский в докладной записке И.В. Сталину и В.М. Молотову о росте количества дел по обвинению в контрреволюционной агитации пишет, что осуждение за контрреволюционную агитацию в ряде случаев было “неверным” по следующей причине:

…нередко под контрреволюционную агитацию подводится обычная обывательская болтовня, брюзжание, недовольство плохой работой отдельных лиц или организаций (сельпо, сберкасс и т. д.), а также исполнение частушек и песен с антисоветским содержанием, хотя бы и людьми, не имеющими никаких оснований считать их контрреволюционерами, преследующими исполнением этих частушек или песен контрреволюционные цели. Вот несколько примеров: <…> Саратовский крайсуд осудил по ст. 58-10 УК колхозницу Лезневу Евдокию, 1905 г. р., за то, что она распевала антисоветские частушки:

В колхоз я записался,

пишу свою жену,

жена меня ругает,

— провались ты с колхозом,

в колхоз я не пойду ⁷⁴.

Вот данные⁷⁵ по Татарской АССР⁷⁶ о том, какие наказания полагались за исполнение и распространения фольклорных текстов “антисоветской направленности”. Отметим следующие факторы: (1) в первой половине 1930-х внимание уделялось скорее частушкам, а во второй половине — и анекдотам, и частушкам; (2) количество дел по анекдотам и частушкам после 1935 года увеличивается, а приговоры становятся все более суровыми.

Год ареста	Формулировка	Приговор
	Антиколхозная агитация, сочинение антиколхозных частушек	2 года в местном доме заключения
	Слушал а/с77 частушки, распространял слухи о гот. вооруж.78 восстании	3 года условно
	Пел к/р частушки	2 года
	Пел к/р частушки, высказывал политически незрелые суждения	2 года
	Дискредитация СССР и ВКП(б) путем распространения анекдота	3 года
	Анекдоты, дискредитирующие вождя и партию	4 года
	Рассказал 2 а/с анекдота	35 — дело прек.
	А/с анекдот	36 — дело прек.
	А/с частушки, надругательство над портретами вождей,	4 (5) лет
	избиение коммунистов
	К/р анекдот о рук. партии и прав.	Оправдан в 1937
	Анекдот про прав.	Оправдан в 1937
	К/р, террористическая агитация — песни, частушки	3 года
	Распевание а/с частушек	5 лет
	Пение а/с частушек	5 лет
	Клевета на ВКП(б) политику прав., а/с частушки	10 лет
	К/р частушки	3 года
	Троцкистские анекдоты	39 — дело прек. за недоказанностью
	Похабный анекдот про Сов. вл.	8 лет
	А/с анекдот и шпионаж	ВМН79
	Дискредитация Сов. вл., сочинял и распространял к/р анекдоты	ВМН
	Рассказывал анекдоты, дискредитирующие Сталина	Дело прек. за отсутствием улик
	А/с частушки и анекдоты	10 лет
	Рассказывал к/р анекдоты	ВМН
	А/с анекдот	39 — дело прек.
	Связь с белыми офицерами, а/с анекдот	ВМН
	Пение песен, дискредитирующих вождей партий	7 лет
	Систематическое распространение анекдотов а/с содержания, клевета на экономическое положение в стране	5 лет
	Пел а/с частушки, восхвалял гитлер. армию	Дело прекр., признан псих., осв.
	Пел песни к/р, клеветнического содержания	ВМН
	А/с агитация, к/р анекдот	ВМН
	К/р анекдот, клевета на рук. ВКП(б)	8 лет
	А/с анекдот, недовольство мероприятиями Сов. власти	ВМН, заменен на 10 лет
	Клеветнические анекдоты — дискредитировал Сов. вл.	5 лет, потом ВМН
	А/с анекдот	47 — оправ.
	Клеветнический анекдот	5 лет
	Клеветнические анекдоты	5 лет

Стала хорошо работать и обратная связь: к середине и концу этого периода отмечается активное использование в доносах частушек (“антиколкозных”)⁸⁰, анекдотов и других фольклорных материалов:

Cреди работников райкома имели место хождения контрреволюционных анекдотов следующего содержания: “Жена Сталина Аллилуева умерла с горя, потому, что жить со Сталиным нельзя. Слева к нему полезешь — левый загиб, справа пристроишься — правый уклон, из-под низу — примиренчество, а наверх залезешь — нажим на партию”.<…> Анекдот по отношению жены т. Сталина распространял среди учителей парторг средней школы Кладов ⁸¹.

На рубеже 1920—1930-х годов складывается следующая ситуация: органы власти (ОГПУ/НКВД, цензура, парткомы) считают необходимым регулировать низовые спонтанные традиции, разделяя их на “неправильные” и “правильные” (вспомним практику петровских времен!). Вот характерная переписка краевого и районного цензурных комитетов Нижегородской области о репертуаре слепых певцов на базаре, инициатива утверждения которого исходила от самих певцов⁸².

Запрос Краснобаковского райлита об утверждении репертуара нищих
10 октября 1932 г.
В крайлит⁸³.

В райлит от инвалидов-одиночек-слепых, не состоящих в ВОСе, поступают просьбы о выдаче разрешения на исполнение народных песен на базарных площадях и др. местах скопления публики. Причем, репертуар сготовлен из произведений, не вошедших в репертуарный указатель, и в большинстве своем идеологически не выдержан. До получения разъяснений выдачу разрешений не произвожу.

Ответ начальника крайлита был следующим:

Ранее 14 октября 1932 г. [Датируется на основании рукописной отметки:
В дело 14.X. № 61. ]
Завед. райлитом. Балахна.
На ваше письмо от 10 окт.

Никаких разрешений кому бы то ни было на исполнение песен на базарахрынках выдавать не следует. Тем более не следует выдавать такие разрешения инвалидам-слепым (хотя бы и состоящим в ВОСе). Ясно, что “базарные певцы” по своему жанру не будут исполнять никаких других песен, кроме так называемых — жалостных (в расчете на хорошее подаяние). Было бы большой благоглупостью заставлять их петь идеологически выдержанные революционные песни. Мы должны повести с этими певцами решительную борьбу так же, как ведем ее с попрошайничаньем, с нищенством. Меры борьбы — в данном случае — аналогичны. Без борьбы с нищенством не может быть борьбы с “базарными-рыночными-певцами-калеками”. Поэтому всякое хотя бы косвенное узаконивание “певцов-калек” выдачей разрешений на их “репертуар” будет противоречить борьбе с нищенством.

<За>Начальник крайлита В. Бабкин

Из ответа начальника видно, что работники цензуры прекрасно понимали разницу между профессиональными народными исполнителями, которым полагалось или воспрещалось исполнять “правильные” тексты. Отметим, что иногда такого рода неутвержденная деятельность народных музыкантов заканчивалась арестами. В 1930 году двумя этнографамимузыковедами, пришедшими на базар городка недалеко от Киева собирать фольклор, была описана сцена ареста сотрудниками органов ОГПУ профессионального слепого певца, распевавшего сатирические песенки про колхозную жизнь; будучи арестован, певец в импровизированной песенке тут же высмеял этих сотрудников⁸⁴.

Подобное разделение было осознано и советскими фольклористами (через несколько лет это приведет к попытке искусственного создания “советского фольклора”). В числе целей фольклорной экспедиции А.М. Астахова и З.В. Эвальд называют следующие, практически совпадающие с задачами карательных органов (см. пункты 3 и 4):

1. Изучение на материале фольклора идеологических сдвигов в рабочей среде в процес