Александр Колмановский «Воспитание без наказаний»й




Анастасия Изюмская. Александр, давайте определимся: вообще, что такое наказание?

Александр Колмановский. Это очень удачное начало разговора. Знаете, есть масса самых разных психологических подходов. Вот тот, который мне кажется одним из наиболее эффективных, связан как раз с определениями. Это моя страсть — давать определения, без этого очень сложно продвигаться. И прежде всего в таком разговоре надо обсудить — это вечная тема, вечная дилемма и сомнения.

С одной стороны, вроде бы все, почти все, умом понимают, что наказание — это плохо. И во всех учебниках по психологии и педагогике написано: «Не наказывать». А с другой — если по-настоящему, действительно себе сказать: «А как же иначе, как же не наказывать?» Поэтому надо начать с определения и обозначить разницу между наказанием и тем, что психологи называют содержательным насилием.

Знаете, такие темы выигрышно было бы обсуждать интерактивно, но сегодня у нас другой формат, поэтому я буду говорить за обе стороны — и за себя, и за слушателей. На что нацелено наказание? Что является его непосредственной прямой целью? Когда этот вопрос задается на семинарах очно, люди обычно немедленно отвечают, что это попытка заставить ребенка что-то сделать, привить ему какие-то представления о том, что можно и чего нельзя. Нет, это неправильный ответ.

Прямая цель наказания — сделать ребенку больно, сделать ему плохо в расчете на то, что сейчас у него выработается условный рефлекс. Вот он сейчас запомнит, что его бьют по ручке, его ругают — и так делать не будет. Прямая цель наказания — сделать больно, сделать плохо. И этим наказание отличается от содержательного принуждения.

Наказание направлено не на суть проблемы, а на ущемление чувств ребенка, а потом и взрослого. Или ты немедленно садишься за уроки, или три дня без телевизора, или без компьютера, или без прогулок. Вот эти три дня прогулок к сегодняшнему уроку содержательно не имеют никакого отношения.

Что такое принуждение, содержательное насилие? Чем оно отличается от наказания? Оно направлено на сущность проблемы, на то, чтобы ребенка сейчас что-то заставить делать, и сопровождается защитой чувств ребенка, всемерными усилиями никак его не травмировать. Например, многие дети не любят пристегиваться ремнями безопасности в машине. В одном случае родитель говорит: «Или ты немедленно пристегиваешься, или я с тобой больше никуда не поеду!» Вот эта угроза будущих непоездок содержательно не связана с сиюминутным пристегиванием. А в случае содержательного принуждения родитель насильно заставляет ребенка пристегиваться, удерживает его, капризничающего, вырывающегося, кричащего, и изо всех сил утешает: «Детка, понимаю, что это, наверное, очень неприятно, и мне очень жаль, но без этого точно нельзя ехать, потому что нас оштрафуют и вообще не пропустят».

Итак, давайте для начала зафиксируем и еще раз определим эту разницу. Наказание — это то, что направлено на ущемление чувств ребенка, это намерение сделать ему плохо. А содержательное насилие — это намерение добиться от ребенка какого-то действия, которое сопровождается всемерным старанием не сделать ему при этом психологически и физически плохо.

А. И. Но физически ему же некоторым образом все равно плохо? Его удерживают, ему ограничивают свободу в той мере, к которой он привык?

А. К. Да, но это насилие не имеет целью сделать плохо, это вынужденно плохо. Цель этого насилия − пристегнутый ремень. А вот если какой-то очень грубый, проблемный родитель не пристегивает ремнем ребенка, а просто кричит на него или дает ему подзатыльник, то вот этот подзатыльник направлен на боль ребенка, а не на пристегивание ремня.

А. И. Мы можем перейти к вопросам. Раз уж заговорили о физическом насилии, таких вопросов было довольно много. Виктория Звонарева: «Мой муж пару раз наказывал сына ремнем. Сейчас этого нет, но я понимаю, что страх у него остался. Муж считает, что отец беспристрастно, по-христиански, может дать ремня за плохое обращение со старшими и плохое поведение. Запугивание ремнем меня тревожит». Прокомментируйте, пожалуйста.

А. К. Я разделяю тревогу, Виктория, но я не услышал конкретного вопроса, тут может быть много разных нюансов.

А. И. Физическое насилие. Вот «дать ремня», при этом беспристрастно, некоторым образом это ведь похоже на «пристегнуть беспристрастно»?

А. К. Нет, никаким образом не похоже. Во-первых, нельзя «дать ремня» беспристрастно, это что-то психологически недостоверное. Во-вторых, содержательное насилие сопровождается всемерным сочувствием к ребенку, переживанием. И когда родитель обращается: «Чижик, я понимаю, как это неприятно, мне очень жаль», − это говорится совершенно искренне, ни в коем случае не технически. Вспомните, как бывало в детстве плохо, обидно, физически неприятно, когда тебя заставляли делать даже что-то совершенно правильное.

Знаете, как прискорбно часто родители на приеме, на индивидуальных консультациях говорят: «Мы ребенка не ругаем, понимаем, конечно, что это неправильно. Ну, прикрикнем иногда, ну, в угол поставим...» или «Мы ребенка не наказываем. Ну, запретим смотреть телевизор на два дня...»

Это называется «ругаем», это называется «наказываем». Тут не надо строить иллюзий, следует называть вещи своими именами. Чем эти наказания отличаются от физических? Вообще, что такое наказание и что такое крик? Это предвестник удара. Это символизированный удар. В животном мире наказание, силовое взаимодействие всегда проявляется именно в этом. Удар, укус, нанесение физического увечья. А в человеческом обществе во избежание этого ненужного кровопролития существуют многоступенчатые подходы к этой непосредственной физической травме.

Так вот, физическое наказание — это прямолинейное воздействие без всяких прелюдий, и оно поселяет самый мощный, самый большой страх в ребенке. И полбеды, если это страх перед родителем. Этот ребенок этому родителю никогда не будет доверять по-настоящему. Но гораздо хуже, что ребенок любой негатив, любое негативное обращение с собой искренне воспринимает на свой счет. Как бы он ни комментировал, как бы он вслух ни высказывал свой протест, как бы ни обижался на родителей, ни огрызался, в глубине души он верит — «Раз со мной так обращаются, значит, поделом, значит, я этого заслуживаю».

И вот так развивается глубинная неуверенность в себе. А дальше меняется только паспортный возраст. И потом, когда мы во взрослом состоянии взаимодействуем с людьми, которые нам кажутся неадекватными, неуверенными, избегающими ответственности и так далее, то оказывается, что их в детстве ругали и наказывали.

А. И. У нас сейчас около 900 зрителей нашего открытого урока. Верно ли вас поняла, что в семье, где на детей кричат, ребенок родителям не доверяет?

А. К. Да, именно так. Что значит «не доверяет»? Значит, он будет бояться делиться с ними какими-то проблемными обстоятельствами.

А. И. Следующий вопрос. «Дочери скоро будет 11 лет, пубертат в полном разгаре. Уборка в комнате, уроки, выполнение домашних обязанностей — все делается через скандал. Чего только не пробовала, пыталась по-хорошему: путешествия, поход в кино, писали договор... Работает первые два-три дня. Лишение чего-то — мультфильмов или книг − не помогает. В принципе, не требую от нее ничего сверхъестественного. Но каждый раз, когда она что-то должна сделать, она начинает мотать нервы. Что делать?» И вообще, тема выполнения домашних заданий — идет красной линией в вопросах.

А. К. То есть мама пытается по-хорошему, и так и эдак приобщить девочку к домашнему хозяйству, к уборке?

А. И. Уборка, уроки, домашнее хозяйство...

А. К. Ну, тут опять же много разных вещей, которые, как мне кажется, нужно прокомментировать. Во-первых, это традиционная оговорка родителей «я уж по-всякому пытаюсь — и по-плохому, и по-хорошему». И вот тут не надо строить иллюзий и заблуждаться насчет того, как для ребенка выглядит такая наша родительская практика. Если одна и та же рука девять раз погладит и один раз даст подзатыльник, то эта пропорция 9:1 никого не утешает. Организм будет вздрагивать при каждом прикосновении этой руки. Поэтому если про маму известно, что еще вот-вот, и она сорвется, то никогда ребенок не будет верить никакой ее спокойной, самой дружелюбной интонации. Он будет знать, что это очень временно и зыбко. Для описываемого ребенка мама, как бы она ни разговаривала, точно является источником пугающим, чем-то очень небезопасным.

Второе соображение. Действительно, ребенка надо приобщать к домашнему хозяйству просто для его же детского психологического благополучия. Если будет интересно, я вам могу охотно объяснить почему. И очень часто родители говорят: «Ну, она же должна понимать в свои-то годы!»

И в 11 лет, и в 21 год необходимо понимать, что надо стирать, отвечать за свои поступки, ответственно относиться к своему здоровью. Да, должна, но это полдела, а целиком эта мысль выглядит следующим образом: «Да, девочка должна понимать, должна участвовать, и поэтому мне, маме, надо смотреть, какие мои родительские проявления способствуют этому созреванию, привлекают ее к участию, а какие отталкивают».

И тогда сразу станет понятна эта нехитрая логика — самый верный способ отбить у ребенка аппетит — говорить «Ешь!» во время еды. Если приобщать ребенка к уборке, стирке, урокам хоть чуть-чуть насильственно, у ребенка будет развиваться стойкий протест против этой деятельности, против этих занятий. И даже если удастся чего-то добиться, это будет что-то краткосрочное, сиюминутное, это никогда не будет единственным результатом такого действия.

Если девочку насильно загнать за стол за уроки или потребовать, чтобы она убрала у себя в комнате, а иначе она оттуда не выйдет, она в конце концов, может быть, как-то там уберется, конечно. Но у этого оборота будет более глубокий длительный результат. Она станет еще более невротизированной, еще более неуверенной в себе, что, в конечном счете, начнет выражаться в повышенной агрессивности.

А. И. Александр, вы своими словами вселили комплекс неполноценности в наших родителей и в меня лично, и появилось много вопросов − что делать, если уже было такое проявление, если ребенка уже наказывали, кричали. Как исправить ситуацию, как вернуть доверие? А как вообще не срываться, потому что мы все — люди, и как ты ни старайся, но в какой-то момент эта ситуация будет возможной. Может быть, это не физическое насилие, но повышенный тон.

А. К. Совершенно точно, я бы даже иначе сказал — это не только возможно, это и неизбежно. Вы совершенно правы, мы все — живые люди. И среди нас, даже среди самых устойчивых родителей, добрых, квалифицированных, терпимых, не может быть ни ангелов, ни роботов. Мы все остаемся живыми людьми и неизбежно иногда будем на наших детей срываться. Как же быть? Как разгрузить от всех этих травм и комплексов?

Надо сказать несколько вещей. Прежде всего, нам мешают не только колебания нашего собственного состояния (мы бываем то на подъеме, то в полном упадке), но и внутренняя неопределенность, отсутствие точно описанной позиции. Что я имею в виду? Чаще всего приходится сталкиваться с такими словами родителей: «Да, я понимаю, что зря так срываюсь, зря так кричу, надо помягче, потерпеливее».

И это, к сожалению, пустой звук. Посмотрим на родителя, который нам покажется совершенно неадекватным, жестоким, непоследовательным, раздражительным. Выяснится, что он искренне подпишется под этими словами.

Не торопитесь наказывать ребенка. Подумайте, все ли мы сделали, чтобы с ним договориться? Мама скажет: «Да, я все сделала, она по-хорошему не понимает». И выясняется, что описанная такими словами позиция, к сожалению, оставляет за каждым из нас возможность выбора любого момента, когда до него еще надо постараться, а после него уже можно наказывать.

Поэтому нам помогает позиция, описанная гораздо более жестко и формально. Родителю надо сказать самому себе: «Я никогда не должен ругать и наказывать ребенка. Никогда. Ни по какому поводу. Ни в какой форме. Я — живой человек, я не всегда могу следовать этому решению, этой высокой мудрости, но правильно поступать именно так».

Это важно сформулировать для себя. Это необходимо знать − как, скажем, то, что от сладкого развивается кариес. Это не значит, что мы никогда больше не будем есть сладкого. Но знать это необходимо.

А. И. Но лично мою родительскую тревогу это никак не снизило. И чувство вины.

А. К. Подождите, может еще удастся. Еще не вечер. Что происходит, когда родитель говорит себе такую вещь, а потом опять срывается. Вот как раз после этого срыва и развивается самая главная разница между более и менее успешными, более и менее перспективными воспитательными практиками, если так можно выразиться.

Когда один родитель, сорвавшись, говорит себе (или ребенку, или друзьям): «Да я понимаю, конечно, что все это очень красиво, но извините — всему есть предел. В конце концов, она тоже должна понимать» или «Я тоже живой человек, со мной тоже надо считаться». Человек с такой позицией обречен на всю большую неустойчивость по жизни и будет срываться все чаще и чаще, и не только на ребенке. А родитель, который стоит на описанной нами платформе, сорвавшись, точно так же накричав на ребенка, хлопнув книжкой по столу, дав подзатыльник, потом говорит себе: «Да, я сорвалась, но не потому что считаю это правильным. Я сорвалась и неизбежно буду срываться дальше, потому что я живой человек, у меня есть свои исторически сложности...»

А. И. Боюсь, доверия это не вернет...

А. К. Понимаете, на наших детей, на наше родительское счастье действует не столько частота и сила наших срывов, сколько направленность внутреннего вектора, если можно так выразиться. Если ребенок знает, что мы искренне стоим на той позиции, которую описываем, он эти срывы не принимает на свой счет. Особенно если мы ему это честно соответствующим образом комментируем, если можно сказать это искренне, не стиснув зубы, не косясь в угол.

Я сейчас озвучу не единственно правильную стенограмму, а только проиллюстрирую мысль, которую каждый из нас по-своему может озвучить.

Когда мы говорим ребенку: знаешь, я бываю иногда такой небезопасный, и ворчу, и брюзжу, и топаю ногами. Вот, находясь сейчас в здравом уме и ясной памяти, я хочу сказать, что ты этого никогда не заслуживаешь. Да, бывает, что-то не то, и ты, как я, — обычный живой человек, но я понимаю, что ты заслуживаешь только поддержки и помощи, и ничего другого. А срываюсь я, к несчастью, и еще дальше буду срываться неизбежно. Только потому что я, повторяю, живой человек, и у меня есть своя история вопроса, у меня было свое детство и свои родители. Если это опять произойдет сегодня вечером или через неделю, пожалуйста, не принимай это на свой счет. Ты тут будешь не при чем.

А. И. Об этом хорошо поговорить со школьником или подростком, а вот с двухлетним, трехлетним это слишком сложный разговор. Как ему дать почувствовать, что это не про него, а это мама устала или начальник у нее дурак.

А. К. Смотрите, Настя, это очень традиционное представление, будто 12-летний поймет, а двухлетний − нет. Это иллюзия, простите. Я хочу прочесть сейчас вам и всем нашим слушателям письмо одной своей пациентки. Правда, это письмо не про нее, а про ее мужа, отца их общего ребенка. Сейчас я его открою.

У нее был очень сложный муж, что называется нежно-паралитический, раздражительный, агрессивный, бил периодически... И вы можете себе представить, как он относился к нашему с ней сотрудничеству. А она это сотрудничество поддерживала и периодически приезжала на консультации. И после очередной встречи она написала такое письмо: «Александр Эдуардович, не могу не поделиться. Еду вчера домой, по дороге звонит злой-презлой муж, кричит в трубку, что он уже больше не может сидеть с сыном, сколько уже можно шляться неизвестно где и так далее и тому подобное. Короче, я понимаю, что дома меня ждет ушат помоев. Открываю входную дверь, муж на кухне шурует в скверном настроении, даже не здоровается. Вижу сидящего за столом сына, сын видит меня и совершенно спокойно говорит: „Папа расстроился, надо его пожалеть. Ты его пожалеешь?“ После этого я без всякого внутреннего напряжения начинаю жалеть папу, и папа так растаял от подобной сыновней заботы. Надо сказать, что уже несколько раз бывало, что при кричащем папе ребенок говорит, что папа расстроен, и идет его целовать. И я заметила, что орущий папа никогда не вызывает в ребенке страха».

Вот когда я на семинаре читаю это письмо, я очень люблю его вспоминать, то дальше спрашиваю слушателей: «А как вы думаете, сколько лет ребенку, о каком возрасте идет речь?» Посмотрите сами.

А. И. 2 года 9 месяцев!

А. К. Это ребенок к такому возрасту уже давно и прочно привык — не просто к мысли, а к такому восприятию, ну, грубо говоря, у него такая картинка мира. И он вырастет суперличностью. Не будет цепенеть, ему ни страх, ни гнев не застилают разум, он не будет чей-то крик принимать на свой счет или чью-то злую иронию, он будет понимать, что этому человеку плохо. Это можно объяснить в любом возрасте. Это не вопрос лексики, это вопрос истинности внутреннего переживания.

И еще. Маме очень важно не использовать аргумент «У меня начальник дурак», потому что при этом же начальнике она в другие дни приходит домой в светлом настроении. И значит, дело не во внешних причинах, а во внутреннем ресурсе.

А. И. И все же, как вернуть доверие, если оно уже подорвано?

А. К. Мы же не обсуждаем нечто черно-белое, как будто возможно стопроцентное доверие либо вообще его отсутствие...

На свете даже теоретически не может быть абсолютно сохранных людей — ни родителей, ни детей, поэтому речь идет только о динамике, о том, в какую сторону это доверие развивается по жизни с возрастом ребенка и с нашими с ним отношениями. Становится ли оно понемножку все больше или все меньше. Непонятно сказал?

А. И. Я бы попросила развернуть мысль.

А. К. Поскольку любой родитель, самый умный и профессиональный именно как родитель, все равно остается живым человеком, вряд ли можно представить себе ребенка, у которого вообще нет никакого страха перед ним, который все-все самое постыдное и прискорбное о себе родителю расскажет. Поэтому вопрос стоит таким образом: вот у ребенка на сегодняшний день есть какой-то уровень доверия. Вот на него сегодня накричала учительница или он маленький, описался на прогулке — он об этом может рассказать родителю? А то, что он украл у одноклассницы деньги, — побоится рассказать?

Возьмем такую ситуацию. И дальше надо на нее посмотреть через три года. В силу одной родительской практики — этой доверительности станет меньше, а в силу другой — больше. Наша родительская задача — только динамика, только эта направленность, а не какой-то абсолютный результат.

А. И. Как на эту динамику положительно влиять? Какие действия укрепляют доверие?

А. К. Тут надо идти от обратного. Какие действия его разрушают? Это любая опасность, любые наши реакции и проявления, которые вызывают в ребенке страх, и эту доверительность, естественно, уменьшают. И совершенно неважно, насколько мы были в каком-то формальном смысле слова правы. По каким веским резонам мы были ребенком недовольны. Ребенку важен только сам факт — недовольны мы им или мы его принимаем. Любой из нас может легко почувствовать или проверить с помощью банального, древнего, как мир, избитого приема, но неизменно очень действенного. Как бы я это воспринимал по отношению к себе.

Большинство слушателей нашего семинара — это женщины, мамы, жены, будущие мамы. Представьте себе, что ваш мужчина вас отчитывает. Прислушайтесь к себе. Вам же совершенно неважно, насколько он прав. Для вас травматичен сам факт. То же самое происходит и в наших родительско-детских отношениях.

А. И. Татьяна спрашивает: «Как быть с учебой? Если нельзя заставлять, то как мотивировать? Если мотивация типа „будешь дворником“ и „учись, чтобы быть успешным“ не работают. Как вы относитесь к методу естественных последствий в отношении школы?»

А. К. Вот насчет «будешь дворником» − важная вещь. Прямо глаза разбегаются, все хочется сразу прокомментировать. Очень выигрышный вопрос, я за него благодарен. Начиная с этого самого «дворника». Знаете, почему эта мотивация не работает? Почему эта угроза не действует на ребенка? Потому что он ей не верит, а не верит, потому что угроза исходит от человека, который в сознании ребенка является привычной назидательной фигурой. Это человек, который ребенку все время чем-то угрожает. И поэтому ребенок угрозы обесценивает, профанирует в своем сознании.

Вот если ему одноклассник скажет: «Знаешь, завтра на контрольных учительница будет свирепствовать...» К этому наш герой прислушается. А если родитель скажет: «Ты подготовился к контрольной?» − это прозвучит для него как пустой звук.

Теперь насчет мотивации. Как ее развивать. Никак! Потому что мотивация генетически «вшита», заложена в нас во всех. Это поисковая активность, что хорошо видно на детях младшего возраста, которые лезут всюду − только разреши им самим открыть кран, вымыть яблоко, заклеить скотчем коробку, только дай. Как они рвутся в школу все, бедненькие, до первого класса! Почему дальше этот энтузиазм так резко спадает? По причине, которую мы с вами уже озвучили. Ребенок охотно занимается любой деятельностью до тех пор, пока эта деятельность остается для него безопасной.

А. И. Да, я хотела просто напомнить нашим слушателям, что мы недавно проводили курс лекций Людмилы Петрановской и Александра Левича, который был посвящен как раз школе и отношениям семьи со школой, и родителей с учителями, и ребенка с учителями, как тут и сохранить мотивацию, и максимально защитить и подготовить ребенка — это очень подробно разбиралось в цикле лекций. Так что для кого эта тема актуальна, попрошу нашего администратора скинуть ссылки на эти лекции.

А. К. Так вот, я хотел проиллюстрировать свою мысль на совсем примитивной модели. Сидит, допустим, маленький ребенок лет двух и собирает башенку из кубиков. Башенка рассыпается, ребенок будет пыхтеть и сопеть и снова ее складывать − уж сколько там у него будет энтузиазма. В одной ситуации подходит взрослый и говорит: «Знаешь, у всех маленьких деток рассыпается, я был маленький, и у меня тоже рассыпалось, а потом человек вырастает, и у него само собой начинает получаться. Хочешь, я тебе помогу? Нет? Смотри, только свистни, если надо будет помочь». В этом случае ребенок будет повторять и сопеть − уж насколько хватит его внутреннего ресурса. Больше мы все равно из него не выжмем.

А в другой ситуации взрослый подходит и говорит: «Миленький мой, надо постараться, а в жизни ничего просто так не дается!». И все, у ребенка сразу наступает опасение, для него эта деятельность становится небезопасной, он начинает ее безотчетно избегать.

Знаете, раз у вас были такие замечательные специалисты в эфире, может быть, они упоминали известное исследование, когда выяснилось, что если в начальной школе ставят отметки (или рисуют бабочек, или цветочки, что, разумеется, одно и то же), то мотивация к учебе падает к последнему классу начальной школы у 84% мальчиков и, по-моему, 72% девочек. Это иллюстрирует то, о чем мы с вами говорим. Страх получить плохую отметку не мотивирует, а демотивирует.

Поэтому, возвращаясь к формулировке нашей слушательницы, надо не развивать мотивацию, надо снимать завалы, которые ее подавляют.

И, наконец, последнее. Как относиться к методу естественных последствий. Я не очень понимаю, что наша слушательница имеет в виду, но могу предположить. Я бы назвал естественными последствиями, когда ребенок не делает дома уроков и получает за это плохую отметку — двойку. Вот это естественные последствия, они и есть тот самый жизненный опыт, который приучает его к реальной причинно-следственной связи. Это не значит, что надо дома ребенка отваживать от уроков. «Вот получил бы он двойку, тогда бы понял, что к чему». Конечно, нет. Но в каких случаях наша родительская позиция мешает ребенку усваивать наш опыт − когда эта родительская позиция назидательная. «Вот говорила я тебе, вот видишь, что бывает, когда ты не слушаешься!». И вот эта назидательность вызывает у него протест. Он меньше фиксируется на причинно-следственной связи, он больше фиксируется на попытке отбиться, не оказаться плохим и неправильным.

И вообще, знаете, как школьный сотрудник с более чем 20-летним стажем я практически всю свою профессиональную жизнь провел в школе в разных качествах — и учителя, и школьного психолога, и хочу поделиться своим чисто эмпирическим наблюдением. Хуже всего в школе учатся дети, которых больше всего ругают за отметки.

А. И. Татьяна Стацевич спрашивает: «Как выглядит содержательное насилие по отношению к ребенку до 5-7 лет — понятно. Можно просто взять за руку и отвести туда, куда нужно, проговаривая сочувственные слова. А вот как может выглядеть содержательное насилие, когда физически невозможно заставить и нужно действовать словами?»

А. К. Очень важный вопрос. Очень точно сформулированный. И, как всегда, хороший вопрос несет в себе ответ. Когда наши физические и административные ресурсы уже исчерпаны, должна быть наработана прочная и уже другая основа взаимодействия с ребенком. Не административная, не физическая, не насильственная.

А. И. То есть если у ребенка устойчивое представление о том, что взрослый — что? Прав? Какая должна быть основа у ребенка, чтобы ему достаточно было просто сказать...

А. К. И это та самая доверительность. У ребенка не должно быть представления, что взрослый прав. Такого представления быть не может. Мы же с вами в наших горизонтальных взаимодействиях не всегда исходим из стопроцентной правоты. Мы не поэтому прислушиваемся друг к другу. Мы прислушиваемся, потому что мы друг другу доверяем. И вот эта же основа должна быть наработана, накоплена в отношениях с ребенком.

Знаешь, я вспоминаю одну свою собеседницу. Я очень не люблю слово «пациент», но им приходится оперировать. Так вот, она пришла с проблемами своего ребенка, мы обсуждали ее собственное детство, ее отношения с отцом, и дошли до этой проблемы доверительности. Я попросил ее вспомнить какой-нибудь особо криминальный случай из ее школьного детства и представить, как бы ее папа мог максимально позитивно реагировать, если бы она ему в этом призналась. И она, покопавшись в памяти, сказала: «Ну что, я вот в 14 лет прогуляла урок математики, мы с мальчиками свинтили пиво пить. Вот это я должна была ему рассказать?»

И я говорю: «Все-таки попытайтесь представить, если бы вы это ему рассказали, как бы он мог на это максимально позитивно реагировать?» И она, задумавшись, честно ответила: «Наверное, он бы сказал: «Очень жаль, что ты так поступила!»

Это говорит о том, насколько у нас грустный опыт. Мы не можем себе представить ничего более позитивного. А что такое более позитивное? Что такое максимально комфортная реакция? Это реакция приятеля. Вот если бы она рассказала об этом подружке. Вот если бы вам, Настя, подружка рассказала в старшем школьном детстве, что с ней была такая история, какие бы были ваши первые слова, комментарии, фразы?

А. И. Наверное удивилась бы.

А. К. Ну о чем бы спрашивала? О чем бы говорила?

А. И. Мне сложно такую ситуацию себе представить... «Ну и как?»

А. К. Во-от. Как было? А кто заплатил? А с кем из мальчиков? А не засекли ли в школе? Вот если это подсказать папе, если он скажет: «Моя дочка такая вот оторва, прогуливает». И тогда он придет в искреннее горестное изумление. Как же так! Если я буду так с дочкой разговаривать, то она решит, что «лафа», и будет дальше прогуливать. Понятные опасения. Но сравните это с традиционной реакцией: «Ты что, сдурела?».

Она после этого не станет прогуливать меньше, она будет признаваться меньше − научно выражаясь, лучше шифроваться. А что будет в первом случае, если папа будет реагировать вот так? А как можно назвать это «вот так»? Как можно обобщить эту реакцию? Это реакция приятия, друга, сверстника. Она какое-то время еще будет гулять, но зато она будет прозрачной, а главное — у них будут доверительные отношения. И если такой папа ей скажет: «Знаешь, в школе собираются тучи, ты там поаккуратнее...» Она к нему прислушается. Если такой папа скажет: «Знаешь, тебе виднее, но мне кажется, что этот мальчик довольно цинично к тебе относится...» И она обратит на это внимание.

А. И. А как же ведущая позиция родителя? Вы говорите о позиции друга, фактически взрослый становится на одну ступень с ребенком. Хорошо ли это для ребенка? Чувствует ли он себя защищенным и в безопасности, если его взрослый — его друг?

А. К. Смотрите, чтобы мой ответ прозвучал не частным мнением, а как-то профессионально, давайте к нему придем опять же вместе. Хорошо это или плохо? Каков критерий? Как понять, как оценить − хорошо или плохо?

Наверное, есть разные способы, и мне ближе чисто практический, чисто прагматический. Какой характер отношений позволяет больше влиять на ребенка, больше делиться с ним нашим действительно очень ценным и отсутствующим у него жизненным опытом? И тут встает все на свои места.

Кроме того, знаете, вы сказали очень важную и правильную вещь. Ребенок, который не чувствует на себе властной распоряжающейся руки, невротизируется и боится, что никто не берет за него ответственность. Правильные опасения. Но они иллюзорны. Для них нет оснований, потому что ребенок такую властную руку чувствует на себе с младенчества, с рождения, это у него впечатано в психику, как говорят зоопсихологи — на уровне импринтинга. Импринтинг — это такое очень мощное глубинное впечатывание.

Поскольку младенец самые значимые первые месяцы и годы жизни полностью зависит от родителей, у него эти родительская власть и ответственность находятся очень глубоко внутри и уже больше никуда не уйдут.

И чем больше родитель на этом фоне держится действительно приятельски (не в смысле панибратства) и продолжает отвечать за ситуацию, то в какой-то момент, например в 14 лет, он скажет «Нет!», или в 34, или в 53 года. Если у вашей подружки проблемы с алкоголем, и она тянется за третьей бутылкой, вы точно ее отберете. Но без назидательного нравоучения. По крайней мере, попытаетесь это сделать.

А. И. Наталья Сергейчук спрашивает: «А если родители стараются не наказывать, а бабушки и дедушки занимают совершенно противоположную позицию и активно вмешиваются в процесс воспитания. Как тогда?»

А. К. Очень частая ситуация и закономерные опасения. Тогда вспоминаем письмо моей пациентки. С одной стороны, это досадная помеха, что какие-то люди, пусть даже самые близкие бабушки и дедушки, встревают, комкают нашу стратегию и так далее. Но на самом деле это благотворные сложности, которые дают нам возможность преподать ребенку ценнейший жизненный урок, сориентировать его, научить сочувственно относиться к их назидательности и агрессивности.

«Знаешь, у бабушки часто бывает плохое настроение. Наверное, она боится, что ее не очень-то любят». И это не какая-то психотехника. Кажется, что это совершенная правда, действительно, хоть бабушка, хоть мама, хоть папа − все люди на свете ведут себя тем более негативно, тем более агрессивно, нетерпимо и категорично, чем хуже они себя чувствуют. И это очень ценный прецедент. Надо объяснить ребенку, сказать, что это не бабушка плохая, а это ей плохо, поэтому она такая.

А. И. Соответственно, то же самое в адрес папы. Если нет договоренности и общих представлений о стратегии воспитания.

А. К. Совершенно верно. И дальше возникает необходимость следующего логического поведенческого шага. Ребенку очень важно объяснить, что если папа вот так кричит, как бы «по-христиански бесстрастно» со свистом размахивает ремнем, это на самом деле значит, что папа страдает от какой-то внутренней неуверенности, от плохого настроения, от какой-то потери и так далее.

Но, понимаете, объяснить это ребенку можно, только если это будет сказано искренне, а не технически. Это если мама сама приучила себя к такому видению папы. А если ты, мама, так считаешь, «по чесноку», если ты действительно уверена, что это не папа плохой, а папе плохо и надо делать ему хорошо, почему ты тогда этого не делаешь?

И для того, чтобы приобщить ребенка к такой позиции, к такому отношению к папе, бабушке, к кому угодно, чтобы убедить его, что это папа страдает, надо папу отогревать, надо самой это показывать своим поведенческим примером, а не только комментарием.

А. И. Екатерина Еремеева спрашивает: «Из-за рождения младшего сына стала меньше времени уделять старшему, 12-летнему. Иногда срываюсь на повышенный тон в просьбах убрать комнату, сделать уроки. Прошу прощения у старшего сына и объясняю свои чувства. Верно ли это или ребенку не надо знать эмоции матери...»

А. К. Это очень важный вопрос, очень частая ситуация. Знаете, в английском языке есть удобное обобщение — сиблинги. Это братья и сестры. Русского аналога этому слову нет, к сожалению. Вот это очень частая ситуация, когда старший сиблинг получает серьезную психологическую травму при рождении младшего. До сих пор он был один в семье, и все внимание было обращено к нему. А теперь все конфеты, букеты − этому бессмысленному кричащему существу, и старший немедленно начинает чувствовать себя существом второго сорта. И, к несчастью, как правило, родители подтверждают его худшие опасения, когда говорят: «Ну ты же старший, как ты не понимаешь, он же маленький. Ты можешь потерпеть, подожди, видишь, я занята».

Это все, повторяю, усугубляет страх старшего сиблинга, страх, что я теперь второстепенен. Просто по качеству — вот он лучше, он важнее, а я — второстепенен, я — не важный, я — хуже. Поэтому действительно очень важно, как мы старшему ребенку комментируем это новое положение вещей, а неизбежно родитель будет теперь меньше уделять внимание, потому что действительно маленький объективно в этом больше нуждается.

Поэтому к переживаниям старшего следует относиться опять-таки сочувственно, а не протестно. Что значит протестно? Например: «Ну, ты что не видишь, что я не могу разорваться?». Что значит сочувственно? «Детка, мне самой ужасно жаль, что мне не хватает на тебя времени, я так по тебе скучаю, мне так не хватает нашего привычного валяния на диване. При первой же возможности я буду твоя». Физически мало что изменится, количество часов, пропорция, может быть, останется прежней, но для ребенка принципиально поменяется эмоциональный вектор. Только в том случае, если опять и опять мама это будет говорить искренне, не привычно произнося заученный текст.

А. И. Вопрос от Ирины. «Если родитель искренне говорит ребенку: „Я — живой человек, сорвусь еще, не могу быть более стойкой, я устаю“. Как не привить ребенку такой стиль поведения в отношении других и в будущем своих детей. Не чувствует ли при этом ребенок, что родитель слабый, не начинает ли испытывать жалость к родителю и далее чувство вины перед ним?».

А. К. Если родитель говорит искренне: «Знаешь, я срываюсь не потому, что ты этого заслуживаешь, а потому что я часто чувствую себя истощенной» − то это обязательно приведет к тому, что такой родитель будет срываться все реже. В этом главный смысл такого комментария, такого объяснения с ребенком. И ребенок, может быть, не сразу, но неизбежно заметит эту разницу, эту динамику.

Далее, не будет ли ребенок считать родителя слабым? Да, будет. И будет совершенно прав, и слава богу. Смотрите, ребенок все равно будет считать родителя очень несовершенным из-за того, что тот кричит и устраивает истерики. Но без такого нашего комментария у ребенка развивается просто протест. А с таким нашим комментарием — сочувствие.

А. И. Спасибо. Много вопросов от многодетных семей и приемных родителей. Вопрос: «Трое детей, девочке — шесть, мальчикам − два и три года. Какова альтернатива наказаниям в ситуациях, когда трехлетка обижает сестру и брата, кидает предметы, рвет что-то, сделанное сестрой. В наказание отводим в детскую, садимся, разговариваем: «Посиди, подумай!». В ответ либо плачет, либо кричит.

А. К. Начну с конца — это может показаться технической мелочью, но я такими вещ



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-01-30 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: