Они плохой подают пример
Направленность: Слэш
Автор: сонсон (https://ficbook.net/authors/520767)
Фэндом: EXO - K/M
Персонажи: кайчены, секаи
Рейтинг: PG-13
Жанры: Психология, Hurt/comfort, ER (Established Relationship), Учебные заведения
Размер: Мини, 10 страниц
Кол-во частей: 1
Статус: закончен
Описание:
Школьное ау про людей, гомофобов и про то, что не нужно быть мудаком.
Примечания автора:
работа на EXO's Samsara фест для паблика EXO ✎ FANFICTION (команда эпохи гроул, школьные и университетские аушки)
писалось под Skylar Grey - Words, Skylar Grey - I Know You, поэтому вместо флаффной повседневности вышло это ахаха
_____________________________________________________________
№50 в жанре «ER (Established Relationship)» лол
— Учитель Ким, я в вас влюблён.
Чонин растерянно поправляет очки холодными подушечками пальцев, оставляя белые полулуны отпечатков от мела в самых уголках линз.
— О Сехун, ты… вы… — слова путаются, необдуманно и второпях слетая с языка.
Чонин в недоумении смотрит на высокого широкоплечего парня, очень красивого, очень смелого, с целой палитрой чувств во взгляде — их спрятала под собой шоколадная плёнка зрачков. Но в свои двадцать шесть он знает, что у Сехуна сейчас горьким привкусом на губах остался порох, потому что эти чувства только что выстрелили коротким смертельным ударом ему беспощадно в висок.
А ещё ученик признаётся Чонину в первый раз, и да, ему уже двадцать шесть, но.
Учитель Ким, я в вас влюблён.
В голове пусто, одно лишь эхо чужого голоса повторяет дымовыми кольцами признание.
Чонин осторожно озирается по сторонам пустого кабинета, нервно сглатывает.
Ведь Ким Чонин — отличный учитель.
Он хочет найти пару точных, самых правильных на свете слов, чтобы не обидеть, не превратить этот интимный разговор в кровавую дуэль. Сехуну только исполнилось шестнадцать, и одно лишнее слово — у него тоже аукнется в груди, там шрам останется белёсой меткой на всю жизнь под самым сердцем, и Чонин тоже будет сплёвывать иссиня-чёрные крошки знакомого порошка, пытаясь избавиться от горечи, что со словами слетит с кончика языка. Чонин этого очень боится. Но время идёт, неловкость сковывает всё его тело, а правильные слова так и не спешат на помощь.
— Сехун, понимаешь, это… это всё возраст, ты…
— Я что? — Сехун с силой облокачивается на учительский стол, выворачивая локти, показывая набухшие лазурные вены под полупрозрачной сияющей кожей, такой угрожающе тонкой на вид. Она совсем как ледяная корка, надавишь сильнее — произойдёт преступление. Непреднамеренное, но всё же.
Сехун на пару сантиметров становится ближе, глядя своими карими глазами в упор, и вены-руки прячет за спину.
Боится.
Чонин замечает, как румянец лёгкой дымкой окрашивает чужие скулы, и как губы чуть передёргивает от волнения. Сехун всегда был закрытым ребёнком, но очень целеустремлённым и волевым — отличные качества, но не сейчас, нет.
— Ты…
…Перерастёшь?
Собственный голос в голове звучит очень тихо и неуверенно. Чонин запинается, не осмеливаясь продолжить, от мыслей становится очень слабо во всём теле. Вдоль позвоночника пролегла неприятная испарина, и язык стал сухим-сухим. Чонин пытается продолжить:
— Это…
…Неправильно?
Неправильно любить учителя? Человека на десять лет старше? Или другого парня?
Чонин, чёрт возьми, отличный учитель, но он не знает, честное слово не знает.
Сехун хлопает дверью и уходит, потому что не хочет знать.
/
Чонин очень любит свою работу, но на следующий день он впервые в своей жизни задумывается об увольнении, ведь Сехун сидит за самой первой партой и посылает пылающими скулами недвусмысленный сигнал.
Чонин искренне думал, что вчера тема была закрыта, но Сехуну шестнадцать, и он влюблён. Быть влюблённым — не порок, просто Чонину такую любовь принять сложно, он готов подержать её недолго в ладошках и… отпустить. Куда-нибудь в окошко, запустить бумажным самолётом в чистые-чистые облака. Туда, где ей будет комфортно.
Всё это сложно, Чонин хмурит брови и смотрит тему урока.
«Любовь и ненависть в литературе ХIХ века».
Ох.
Мел скрипит под напором мозолистых пальцев, выводя буквы, и Чонин гадает, заметил ли класс, как его рука дрогнула на самом первом слове.
— Учитель Ким, а что такое любовь?
Сехун заметил, и тут глупо гадать.
Он сидит прямо напротив учительского стола и внимательно смотрит, убирая с глаз слишком длинную чёлку, россыпью медных волос щекотавшей ему нос. После небольшой паузы нога противно скрипит резиновой подошвой конверсов по плиточному полу, привлекая внимание. Чонин хочет было возразить и отклонить вопрос, но не находит достаточно аргументов.
— Это очень сложно, — руки непроизвольно скрещиваются на груди, а глаза, с пролегающими под ними небольшими морщинками, пытаются спрятаться за стеклами очков.
— Но ведь вы же учитель, поделитесь. Что для вас любовь?
По классу проносится тихий шёпот.
— Любовь — это высокое, чистое, прекрасное чувство, — Чонин внезапно волнуется: морщится от ощущения вспотевших ладоней и чувства незащищённости перед шестнадцатилетним мальчишкой. Сехун его перебивает:
— Значит, любовь прекрасна и приемлема в любом её виде?
— Да… конечно, да. Но это чувство имеет множество оттенков, поэтому…
— Спасибо, я уже узнал всё, что хотел.
Сехун до самого конца урока кусает губы, заставляя себя не улыбаться, а на полях карандашом рифмует стихи, в которых что ни буква — то щепок от сердца.
Они начинаются на «я вас» и заканчиваются «люблю», и в них нет ничего лишнего.
/
В учительской после обеда, как всегда, оживлённо, у Чонина «окно» и болит голова. Болит не от мыслей — от ощущений. Ощущений, что сделал что-то не так.
Он раскидывается дежурными приветствиями со старшими коллегами по работе, просит секретаря директора после уроков занести ему несколько бумаг и ищет макушку всклокоченных смольных волос, потому что до смерти нужен совет. Его кто-то осторожно обнимает со спины, едва касаясь прохладными пальцами живота. Они летают по ткани бабочками, изредка поднимаясь выше и по бокам выглаженной рубашки. Чонин вздрагивает и быстро убирает чужие руки, как бы между прочим озираясь по сторонам.
Повезло.
Чонин ещё немного — и параноик. Он хватает за локоть хрупкую фигуру, тянет в общую столовую, за самый дальний и тёмный стол.
— Чондэ, ты опять не осторожен.
— Прости, не удержался.
Чондэ пожимает плечами и смотрит долго в глаза: он скучал. Каждую минуту скучает.
— Чонин, что-то случилось?
Чондэ откладывает в сторону журнал и гуляет взглядом по беспокойному лицу. Сеть морщинок под глазами дрогнула от лёгкой улыбки одними уголками губ. Для Чонина эта улыбка — разрешение, и он, не колеблясь, рассказывает всё-всё, изредка прерываясь на глоток уже остывшего чая.
— Чондэ, я не знаю, что делать, он же… — Чонин с горечью провидит по волосам, пропуская тёмные пряди между пальцев, — он же ребёнок, понимаешь. Сехун, он… я его знаю, я его обижу. И это… это так ответственно, нужно всё сделать правильно и…
Чонин сильно хмурится и теребит пластиковый стаканчик с остатками дешёвого пакетированного чая, не отрывая от того глаз. Чондэ, мягко улыбаясь, качает головой.
— Чонин, ты ведёшь себя, как школьник.
— Пусть так.
— Скажи ему, что не разделяешь его чувств. Во всех трёх вариантах твоих терзаний.
— Так просто?
— Так просто, — Чондэ кивает и, усмехнувшись, протягивает руки вперёд, обхватывая кисти Чонина и нежно поглаживая большими пальцами высушенную мелом кожу.
Просто Чондэ тоже влюблён, но ему можно.
Чонин резко опускает руки под стол, случайно разлив остатки чая. Чондэ можно, но не в школе. Ведь они не должны плохой подавать пример.
/
Через несколько дней, после уроков, Сехун сидит на парте, молча наблюдая за тем, как Чонин вытирает с доски, а потом собирает тетради в сумку. Чонин старательно делает вид, что находится в кабинете один.
— Можно вас проводить?
Чонин молчит. Не потому что хочет, а потому что не может ничего сказать.
— Учитель Ким, я… Я вам противен?
Сехун нехотя прошелестел это тихо куда-то в пол. Слова царапали своими угловатыми слогами мягкие губы, ведь их так не хотелось произносить вслух. Сехун привычно зализывает языком невидимые ранки и неловко трёт нос.
Чонин с минуту молчит и наконец поднимает глаза: Сехун стоит, сильно сгорбившись, будто пытаясь стать меньше, чем он есть на самом деле, и на переносице красное натёртое пятно.
Чонин хочет сказать ему, что сам от себя не убежишь; ведь ему уже двадцать шесть, он неоднократно пробовал и знает это наверняка.
А Сехуну шестнадцать исполнилось две недели назад, ему родители подарили новый смартфон, и друзья первый раз в жизни напоили до липкой тошноты.
Сехуну пока не положено знать.
Но он терпеливо ждёт ответа: ковыряет носком пол и заламывает костлявые руки. На это немножко страшно смотреть, потому что вены светятся ярким неоном под этой пергаментной кожей, и с каждым хрустом кисти кажется, что им вот-вот перекроют кровоток. Сехун, хоть и высокий, но очень хрупкий, Сехуна потом будет очень сложно спасти.
— Я понимаю, если вам неприятно, вы говорили, что любовь бывает разная… значит, моя — грязная? — Сехун продолжает медленно скручиваться вовнутрь, острыми плечами ломая некогда красивый изгиб. — То, что вы и я… Говорят, что это болезнь… и её лечат. Учитель Ким, вы тоже считаете, что я болен? Вам мерзко?
Чонин вспоминает себя не в шестнадцать, но в восемнадцать, когда их с Чондэ нашли на чердаке, свёрнутыми в один большой плотный клубок. Чонин вспоминает, как они переплетали пальцы и целовались в самый первый раз, едва касаясь губами, и очень сильно смущаясь, ведь это такое интимное, такое дорогое. Они тогда пообещали друг другу всё делать вместе, чтобы одна жизнь пополам, и так до самого конца.
Чонин помнит звон пощёчины и крики отца, и как Чондэ громко погнали вон диким рёвом, а мать стояла где-то в углу и плакала, так долго плакала. Она шептала, что Чонин перерастёт, и эта болезнь уйдёт. Уже восемь лет ждёт.
Поэтому Чонину от слов Сехуна физически практически больно, он изо всех сил пытается не обнять, но вот уже стоит в полоборота и гладит по чужой голове, свободной рукой слегка хлопая по твёрдым лопаткам. Сехуна трясёт, он пытается что-то сказать, но не хочет выдать в голосе осколки слёз, что в достатке скопились терновым венком вокруг горла, мешая спокойно вздохнуть.
— Учитель Ким, это всегда так больно?
— Всё хорошо, Сехун, всё хорошо.
Чонин врёт.
Сехун верит.
(Bang, bang).
Это практически ложь во спасение, да только искусанные губы Сехуна порывисто касаются чужих, исступленно толкаясь влажным языком, и руки жадно тянут за шею, призывающе очерчивая ладошками овал смуглого лица. Это всё — такое неумелое и отчаянное. Чонину жаль, что у Сехуна такой первый раз, безответный и горький, обречённый на рваные вздохи в перерывах между до и после.
Чонину правда бесконечно жаль. Он упирается руками в чужую грудь и губы не разжимает. Сехун, хоть и целеустремлённый и волевой, но сейчас это не помогает.
— Что здесь проис…
В дверном проёме стоит секретарь с копией каких-то там бумаг.
Сехун отлетает от Чонина, быстро проскальзывает в дверной проём, беспорядочно вытирая на бегу тыльной стороны кисти глаза и горящие губы.
Чонин шепчет: прости.
— Что вы делали? — секретарь тем временем ошеломлённо стоит с широко раскрытыми глазами и папкой рассыпавшихся под ногами бумаг. — Господин Ким, вы приставали к ученику? Вы его трогали!
— Я приставал? Что? Вы на что намекаете? — Чонин повышает голос и раскрывает руки в вопросительном жесте, задевая на краю стола стопку листов.
— Вы трогали его, я видела! Мистер Ким, вы… вы не должны, это профессиональная этика, и даже, если вы из… таких, — женщина поджимает и без того тонкие губы, целуя собственной помадой желтоватые зубы, и продолжает, уже чуть тише. — Вам нельзя оставаться наедине с учениками.
— Я извращенец? Вы это хотите сказать? — Чонина лихорадит, он срывается на крик. — Ему просто нужно было поговорить! Что, по-вашему, я тут делал?
— Я не знаю, что вы делали, боюсь, нам нужно будет рассмотреть этот инцидент… подробнее.
— Он просто хотел поговорить! Я хотел помочь, боже!
Чонин одним сильным движением скидывает всё содержимое своего стола на пол и держится за голову, вплетаясь пальцами в спутанные каштановые волосы. Очки падают стёклами вниз и дают трещину.
Да вот только трещина теперь не только в очках.
Перед Чонином — минное поле из кнопок и прочей канцелярии, а тонкие тетрадки с потрёпанными пособиями раскрошились на множество листков и медлительной спиралью опускались на пол, скрывая под собой назойливые чёрные полосы от множества резиновых подошв. Секретарь поспешно уходит, оставив после себя лишь приторный шлейф сладких духов. Она вздрагивает, когда слышит позади злой крик и шум от перевёрнутой парты, и ускоряет шаг, трусливо озираясь через плечо и одёргивая вниз не по годам короткую юбку.
Растрёпанный Чонин сидит на полу, медленно ослабляет галстук, смотрит стеклянным взглядом на несколько перевёрнутых парт и месиво из журналов, тетрадей и книг. В руках у него листок, на полях которого карандашом —
Я вас
Люблю.
И рифма там затерялась где-то между строк.
(Но, если быть честным, не только рифма).
/
Этой ночью Чонин живёт на балконе. День выдался тяжёлый, о нём без крепкого слова не вспомнишь; Чонин матерится в уме. На часах — половина третьего ночи, в руке — сигарета. Вставать уже через три часа, но в сон совсем не клонит.
(А жаль).
Чонин часами с тоской смотрит в небо: ему до смерти хочется закурить, но дым въестся едким запахом в кожу и волосы — детям не лучший пример. Он просит у неба разрешения, и то не моргает звёздами в ответ, Чонин думает, это значит утвердительное «нет», а в перерывах корит себя за глупость.
Просто у него бессонница в первый раз, он не знает, как это должно быть.
— Держи.
Закутанный в одеяло сонный Чондэ подсаживается рядом и протягивает зажигалку. Щёлк-щёлк — пламя у самого лица, окрашивает кожу цветом печёного солнца, Чонин задумчиво смотрит на пламя, Чондэ — на Чонина.
— Тебе же не нравится, когда я курю.
— Тебе иногда надо, я знаю.
Чонин сдаётся и жадно затягивается. В глаза Чондэ почему-то стыдно смотреть.
— Чонин, ты ни в чём не виноват, слышишь?
Чонин слышит, но не верит. Жмётся к Чондэ ближе — по привычке, рефлекторно, немного наивно. Выдыхает в сторону серебристый дым и прячет нос где-то в области чужой шеи, теряясь в созвездии любимых родинок, что яркими пятнами на бледной коже сияют утвердительным «да» в ответ на все его глупые мысли. Чонину хочется что-то сказать, но он только хватается за майку, отчаянно сжимая ткань в кулак. Выдыхает. Закрывает глаза, щекоча ресницами чужую кожу до выступивших мурашек, слегка дует, чтобы вызвать новые.
Чондэ грустно улыбается — ему за Чонина больно, очень сильно, но показывать это не хочет. Не нужно. Он прикрывает босые ноги Чонина одеялом, наклоняет его голову ближе к себе и нежно целует в гнездо спутанных, немного засаленных, волос. Чувствует горячее дыхание под ухом и ответный поцелуй, накручивает на палец короткую прядь, целует снова, уже чуть дольше и прикрыв глаза.
— Я не хотел, чтобы он меня целовал, он… — Чонин всё-таки решает сказать: шепчет в самое ухо, и в голосе раскаяние. Он думает, что Чондэ это всё, что с Сехуном, неприятно.
— Тшшш.
Чондэ всё знает и понимает, потому что доверяет.
— Побеспокойся о себе. Не о Сехуне, не обо мне, о себе, — Чондэ поджимает губы. — Завтра будут выяснять обстоятельства и… я не хочу, чтобы ты за что-то себя винил. Всё будет хорошо.
Это для Чонина сейчас особенно смешно, но Чондэ врать не умеет.
/
Директор созывает комиссию по дисциплинарной работе и уже в обед приглашает Сехуна с родителями. Те напуганы, ведь Сехун — прилежный мальчик, из-за него ещё никогда не было проблем.
Чонин заходит в зал и чувствует на себе пулемётную очередь осуждающих взглядов от нескольких пожилых и очень уважаемых им учителей, да вот только он уже решето, поздно. Где-то за их спинами стоит Чондэ, беспокойно одёргивающий трясущимися пальцами пиджак.
— Учитель Ким, — директор, Ким Чунмён, строго смотрит из центра широкого полукруглого стола, жестом приглашая присесть напротив четы О. — Вы знаете, из-за чего мы все здесь?
Чонин кивает.
— Мистер Ким, вы ставите меня в сложное положение, потому что у вас отличные семестровые показатели и отзывы. И, честно признать, вы один из лучших учителей нашей школы, и мне очень жаль. Но, по словам госпожи Чхве, вы принудили ученика к… некоторым действиям, которые абсолютно неприемлемы в нашей школе. Мало того, вы… мне неудобно об этом говорить, — директор немного мнётся и осторожно косится на родителей Сехуна, прежде чем продолжить, наконец, откашливается и уверенно произносит. — Вы приставали к вашему ученику, и, по словам моего секретаря, если бы она не вмешалась, могло произойти кхм... могло… это…
Так называемая госпожа Чхве сидит по правую руку от директора, уткнувшись в конспект, и, при упоминании своей роли в этом деле, резко поднимает голову, хлопая слипшимися от туши ресницами. Она деловито кивает и гордо выпячивает грудь, мысленно пригвоздив к ней орден.
Родители Сехуна явно не до конца понимают, о чём идёт речь, то и дело переводят взгляд с Чонина на своего сына. Сехун сильно сутулится и внимательно изучает свои пальцы, изредка дёргая за заусенцы до выступивших капелек крови.
— Я уже пытался объяснить госпоже Чхве, что произошло недоразумение,— Чонин выглядит устало и с тёмными кругами под глазами, но говорит уверенно и ровно. — Сехун просто хотел поговорить.
— Как вам не стыдно, вы его держали и целовали! Бедного мальчика, я всё видела! Извращение! Ему же всего шестнадцать, и он ваш ученик, и… если вам нравится такое… какой позор,— секретарь театрально подскакивает с места и под неодобрительный шёпот других учителей и служащих комиссии начинает грозно жестикулировать. Она успокаивается где-то через минуту и, абсолютно довольная собой, садится обратно.
— Я... я не целовал его, — Чонин кидает быстрый взгляд на побелевшего Сехуна и снова обращается к директору. — Понимаете…
— У вас хватает наглости, — на этот раз Чонина перебивает покрасневший отец Сехуна, он резко подкидывается с места и красноречиво сжимает кулак. — Вы хотите сказать, что мой сын вас сам поцеловал? Что он из этих? Вы в своём уме?
— Пожалуйста, дорогой, сядь, — миссис О с дрожью в голосе пытается успокоить супруга, но тщетно: мужчина злится ещё больше и в порыве даже сдвигает массивный стол.
Сехун прячет лицо в ладонях.
— Мой сын не гей! Он нормальный!— грубый грудной голос выходит за пределы небольшого зала и одиноко разносится по коридору. — Я вас за решётку упеку, слышите? Как таких мразей, как вы, земля ещё носит.
Мистер О под натиском своей жены всё же садится на место; его лицо перекошено от гнева, и директору пора бы уже вмешаться, но тот лихорадочно подбирает слова. Мать Сехуна в этой заминке пытается шёпотом успокоить мужа, но снова терпит провал. В суматохе слышится злой рык:
— Пидр.
И все многоуважаемые учителя тактично прикрывают глаза, стыдливо рассматривая пол. Это ни что иное, как согласие, притворно-безучастное, идущее вразрез с громкими речами в наполненных классах об этике, морали и любви. Чуть позже они расскажут ученикам о понятии толерантности, обязательно. Чтобы оно плевком залетело в их сознание и выполняло функцию оправдания, такую важную функцию.
Чондэ смотрит за всем происходящим из-за чужих спин из угла и ждёт, когда кто-нибудь закончит этот фарс, глупую охоту на ведьм, но в воздухе звенит тишина, и её, кажется, никто не торопится сломать. Клокочущее под рёбрами сердце уже бьёт в набат, и медлить нельзя: Чондэ шумно встаёт, скрипнув стулом, и протискивается вперёд.
В это время Чонин смотрит на то, что осталось от Сехуна — бледного, худого, с бегающими карими зрачками и тёмно-красными дужками ногтей. Сехун жмётся к матери и вздрагивает, когда чувствует похлопывание по голове от отца. Внутри Сехуна — глубокая полость. С неровными рваными краями, выеденная укусами слов, таких острых, таких резких. Ещё немного — и в нём поместится целая бездонная пропасть, она темнее и намного страшней.
Чонин всё понимает.
Он уже не пытается себя оправдать или правильно истолковать ситуацию, просто ждёт. Скользит холодным взглядом по лицам и читает в них свой приговор. Краем глаза замечает копошение у стены, знакомую макушку и обеспокоенное любимое лицо.
Чонин знает, что хочет сделать Чондэ; ловит его взгляд, предостерегающе качает головой.
Он не позволит кинуть в Чондэ ни камня. Чондэ тоже это понимает, его брови ломаются неправильной линией, и в глазах яркие искорки слёз вперемешку с упрямством.
Чонин говорит одними губами: не стоит.
А Чондэ слишком любит, он не может. Для него всё тут что ни слово — то гематома, цветёт на теле и болит. Но сказать ничего не успевает, потому что в следующую секунду снова выстрел, и убиты трое.
— Я признаю свою вину.
Чонин громко чеканит каждое слово и для большего эффекта тоже встаёт со стула: сегодня, видимо, театральность в моде. Ищет взглядом Чондэ и находит: обмякшего, усталого и испуганного. Его бы обнять. Чонину это очень нужно.
— Я признаю, что вёл себя неподобающе и готов понести наказание.
— Учитель, — Сехун испуганно смотрит на Чонина, потом переводит взгляд на отца и продолжает чуть тише, — вы не должны, не надо.
Сехуну после надо будет многое объяснить. Правильными словами, как медицинскими швами, залатать дыры и доказать, что всё хорошо.
Когда это говорит Чондэ, все верят.
А пока
Чонин подходит к родителям Сехуна и делает поклон, до самого пола, натруженными пальцами собирая грязную пыль. Упирается лбом о холодную плитку и устало прикрывает глаза.
Сехун шепчет: прости.
Теперь его очередь.