Сборник текстов к семинару




«Международные отношения во второй половине XVII – начале XVIII века»

 

№ 1. Самуэль Пуфендорф. Конституция Германской империи (1667 г.)

Если руководствовать правилами политической науки, нам не остается ничего иного, кроме как назвать Германскую империю существом иррегулярным, подобным монстру. Из-за попустительства императоров, честолюбия князей и махинаций духовных лиц она с течением времени превратилась из регулярной монархии в лишенное гармонии государство, которое нельзя назвать ни ограниченной монархией, ни союзом государств, а лишь чем-то средним между этими двумя формами. Это состояние является постоянным источником смертельной болезни, от которой страдает Империя, и постоянных неурядиц, поскольку император стремится восстановить монархическое правление, сословия же стремятся к полной свободе.

Такова природа любого упадка – государство, удалившись от своего первоначального состояния, быстро деградирует, приближаясь к противоположной крайности; вернуть же его в исходную форму можно лишь большими усилиями. Подобно камню, который легко катится под гору, но лишь с большим трудом можно закатить наверх, Германию невозможно вернуть в рамки монархической формы без величайших потрясений и тотальных перемен; в союз же государств она превратится естественным путем. (…)

Величина и могущество Германской империи, если бы последняя была монархией, могли бы угрожать всей Европе. Но внутренние болезни и потрясения так ослабили ее, что она едва в состоянии защитить себя. Главная причина этого плачевного положения – дисгармоничное, неупорядоченное состояние государства.

№ 2. Фон Блюменберг. Призыв России на борьбу с Турцией (1684 г.)

 

Ныне, – говорит он, – настало самое удобное время для выполнения желанной цели. Швеция находится в состоянии полнейшего мира. Польша, вследствие заключенного перемирия, совершенно спокойна и безопасна; мертвенное лицо Оттоманской империи и ее полное бессилие, присущее лишь телу, обреченному к смерти, и в скором времени долженствующее превратиться в труп, суть предвестники полного разложения.

Поражением при Вене она лишилась силы и могущества; овладевший ей страх уничтожил в ней бодрость; быстрота постыдного бегства в конец сломила ее; для нее настал час гибели и разрушения. С разбитием при Баракане ее лучших войск исчезла и ее сила. Пучины Дуная поглотили ее крепкие кости и мозги; что же осталось? Мясо без костей, тело без души, голова без разума. Обе руки, из которых одну образовали моравы, кроаты и албанцы, а другую Молдавия и Валахия, отрублены венецианцами и сарматами. Турция подавлена собственною тяжестью и силится освободиться, не без потрясения своего внутреннего организма, от всего, что отягощает ее желудок, переполненный множеством властей, нагруженных накраденными богатствами страны.

Теперь представляется удобный случай проложить путь к водам Евксинского моря. Преграды на пути не большие, на воротах висит мало крепких запоров. Еще меньшие преграды представляет дорога к Меотийскому болоту и Черному морю, а Красное море с нетерпением жаждет обнять вас с распростертыми руками. Вся Греция и Азия ожидают вас. Настал час идти в Крым, куда до сих пор путь представлял вам столько затруднений. Крымских татар, от хищнических набегов которых страдали все народы, должно заставить уважать вашу державу. Долго ли еще они будут злоупотреблять вашим терпением! На зубастого волка надо наложить намордник, чтобы не кусал. Чигирин ваш уже проглочен, Азов опустошен, и теперь он жаждет только добраться до ваших низовьев. Берите – дабы у вас не взяли.

Турок хватается то одною рукою за восток, то другою за запад, не ведая где должно закрепить блеск его далеко распространившегося могущества. Если бы небу вздумалось придать его телу величину, равную его алчности, то весь мир не в состоянии был бы обхватить это чудовище. После войны с венграми оно бесчестью напало на Кандию, не успело еще переварить ее, как уже бросилось на Подолию; едва оно покончило с нею, как разгромило не малую часть ваших земель; не истек еще срок перемирия, как оно опустошило мечом и огнем плодородную Панонию и цветущую Австрию.

Наконец, настала пора затмить его блеск и разрушить кумир его могущества. Свет полулуния уже погас перед солнцем Леопольда. Анаграмма луны – ульна; так как в настоящее время существует только половина луны, то ее и легче измерить. Полулуние незнакомо с затмениями, но для луны существует полное исчезновение. Уменьшите эту половину и отрезанной частью пополните то, что принадлежит уже вам. Приступайте же, протяните ваши могучие длани, и оттоманскому чудовищу придется ограничиться пядью земли в пол-локтя. Льдина уже треснула. Лев уже готовится в пищу орлам, султанов меч притупился. Уверяю вас, что теперешний султан – старая баба, не знающая прясть, а умеющая только плакать. Сломите же Турцию вашими могучими руками. Меч ваш откроет путь к обладанию обширными землями».

 

№ 3. Письмо Леопольда I Якову II, отправленное 9 апреля 1689 г.

 

Мы получили письма Вашего Величества из Сенжермене от 6 минувшего февраля, врученные нам графом Карлинфордом, Вашим посланником при дворе нашем: из оных узнали мы состояние, в которое Ваше Величество приведены, что Вы, по прибытии принца Оранского в Англию, быв оставлены Вашей армией, Вашими придворными и даже теми, коим Вы наиболее доверяли, и почти всеми вашими подданными, принуждены были, для собственной безопасности, удалиться и искать убежища и покровительства во Франции, и что Вы требуете нашего пособия для возвращения вам Королевства.

Мы уверяем Ваше Величество, что, как только услышали мы о сем жестоком обороте дел, то были поражены не только общим чувствием человечества, соответствующим той искренней привязанности, которую мы всегда к Вам имели. Мы сердечно сожалеем, что наконец случилось то самое, что нам собственные наши прискорбные мысли давно предвещали, хотя и ожидали мы лучшего. Если ли бы Ваше Величество дружеским нашим советам, которые мы предлагали Вам через нашего посланника графа Кауница, в том, что обманчивые внушения французов клонились единственно к тому, чтобы, питая беспрерывное несогласие между Вами и народом вашим, приобрести более удобности делать безопасно нападения на другие христианские области; есть ли бы Ваше Величество силой и властью своей положили преграду многочисленным их нарушениям мира, в котором Вы, по Нимвегенскому трактату, были главным поручителем, и для того есть ли бы Вы вступили в совещание с нами, и другими державами, столько же справедливо о сих делах мыслящими; – то мы совершенно уверены, что сим средством Вы бы весьма много успокоили мысли Вашего народа, только уже оскорбленного принятием Вашим нашей (католической) религии, и общая тишина, как в Ваших Королевствах, так и здесь в Римской империи, не была бы нарушена.

Но теперь, мы на собственное Вашего Величества суждение отдаем, в состоянии ли мы подать Вам какую-либо помощь: мы не только ведем войну с турками, но в самое сие время видим несправедливое и варварское на нас нападение французов которые, считая себя безопасными со стороны Англии, предприняли оное в противность всем договорам и мирным трактатам. Мы не должны при сем случае скрыть от Вас, что величайший вред, нанесенный нашей религии, произошел не от другого кого, но от самих французов, которые не только почитают себя в праве заключать вероломные союзы с непримиримыми врагами креста святого, клонящиеся к разрушению нашему и всего христианства, дабы только удержать предпринятые нами подвиги для прославления имени Божия, и остановить успехи, коими Всевышний доселе оные увенчал, но и внутри самой Империи беспрерывные вероломства и измены производят. Имперские города, уступленные им на известных условиях, самим наследным принцем подписанных, истощены непомерными налогами; по истощении ограблены, по грабеже сожжены и в конец разорены. Княжеские дворцы, которые во всякое время и даже при самых опустошительных войнах были сохранены, теперь сожжены до основании. Церкви разграблены и жители, покорившиеся им, выведены самым варварским образом из мест своих, как невольники.

Одним словом, французы находят удовольствие и забаву свою в том, чтобы производить всякие неистовства и жестокости, особливо в католических землях, превосходящие жестокости самих турков (Удивительно, что такое свойство, так сказать, природное всей нации, и только известное не воспрепятствовало доселе признавать французов просвещеннейшими в Европе людьми. Вопрос сей разрешается тем, что французские писатели все действия своего народа и правительства превращают, выхваляют или скрывают, что французы овладели воспитанием детей во всех почти странах твердой земли Европы; что от того никто других, кроме французских книг, не читает, и наконец, что и самые те книги выбираются сими учителями такие, кои наименее основательны, и писаны только для обмана или для забавы). Таковые действия необходимо принуждать нас защищать самих себя и священную Римскую империю, всеми возможными средствами, не меньше от французов, как и от турков.

Мы ожидаем от справедливости Вашей согласия в том, что не от нас зависит продолжение праведной войны, коей мы стараемся приобрести безопасность, никакими трактатами доселе недостигаемую, и что мы в сих мерах защищения соединились со всеми теми, которых польза равномерно с нами того требует. Остается нам молить Бога до управить все к славе своей, и да подасть Вашему Величеству в нынешнем Вашем великом бедствии истинное и твердое утешение.

№ 4. Сэр Генри Болигброк. «Письма о пользе и изучении истории»

 

Хотя король Вильгельм решился начать войну против Франции и Испании, все-таки та же самая хорошая политика, которая побудила его начать войну, побудила его также не втягиваться в нее слишком глубоко. Обязательство, принятое великим союзом в тысяча семьсот первом году, гласит: «Предоставить справедливое и приемлемое возмещение его императорскому величеству за отказ от претензий на Испанское наследство и достаточное обеспечение безопасности владений короля Англии и Генеральных Штатов и мореплавания и торговли их подданных, и предотвратить объединение двух монархий — Франции и Испании». Как король Англии и как стадхаудер Голландии, он не мог брать и не брал на себя большего. Возможно, что среди политиков-теоретиков можно обсуждать вопрос, в какой мере равновесие сил в Европе обеспечивалось планом раздела, который предусматривался договорами, в особенности последним из них, лучше, чем тем планом, который был провозглашен великим союзом целью войны? … Скажу только, что целью войны, которую король Вильгельм замышлял, а королева Анна вела, был раздел, по которому принц из дома Бурбонов, уже признанный нами и голландцами в качестве короля Испании, должен был быть оставлен на троне этой расчлененной монархии. …

Король Вильгельм был в достаточной мере уязвлен Францией. Его старое нерасположение к ней было сильным и достаточно обоснованным. Он потерпел поражение в войне и в переговорах и был лично оскорблен ею. Англия и Голландия были в достаточной мере возбуждены и встревожены, и не было недостатка в людях, даже на нашем острове, готовых одобрить любые обязательства, которые мы приняли бы на себя, направленные против Франции и Испании и в защиту интересов Австрийского дома, хотя наши национальные интересы страдали меньше, чем любой из держав, принявших участие в войне, как тогда, так и впоследствии. Но этот государь был далек от того, чтобы брать на себя больше, чем того требовали частные интересы Англии и Голландии и общие интересы Европы. В рассуждениях такого рода обиде, как и привязанности, нет места. Участвовать в низложении Филиппа из-за неприязни к Людовику Четырнадцатому было бы решением, достойным Карла Двенадцатого, который принес в жертву свою страну, свой народ и в конце концов самого себя. Участвовать в завоевании Испанского королевства для Австрийского дома или сделать в пользу этой династии хотя бы один шаг сверх тех, что были необходимы, чтобы поддержать соперничество этой династии с другой, значило бы, как я уже намекал, играть роль вассала, а не союзника. …

Кто находится на идущей вниз чаше весов, измеряющих соотношение сил, нелегко и не скоро отступится от привычных представлений о своем превосходстве над соседями, как и от самоуверенности, которая порождается этими представлениями. С тысяча шестьсот шестьдесят седьмого года до конца этого столетия Франция постоянно была под ружьем, и оружие ее не знало поражений. Она выдержала войну в одиночку против главных государств Европы, объединившихся против нее, и закончила эту войну с выгодой для себя по всем статьям как раз перед смертью короля Испании. После заключения мира она продолжала держать наготове военные силы на суше, и на море. Она увеличила военную мощь, в то время как другие нации уменьшили свою, и была готова к тому, чтобы защищаться или нападать на соседей, тогда как после роспуска конфедерации те были не в состоянии напасть на нее и плохо подготовлены к защите. Франция и Испания имели только одну общую цель. Курфюрсты Баварии и Кельна поддерживали ее в Германии; герцог Савойский был союзником, а герцог Мантуанский — вассалом обеих корон в Италии. Одним словом, внешне это выглядело устрашающе; и если сомнение в своих силах побудило Англию и Голландию прийти к компромиссу с Францией по поводу раздела Испанского наследства, то, казалось, есть еще большее основание для такого сомнения после того, как было признано завещание, а все Испанское королевство мирно и охотно подчинилось Филиппу и были приняты все меры для того, чтобы обеспечить ему это владение. Явления такого рода могли произвести впечатление. И они произвели их, и больше всего — на самих французов, вступивших в войну с большой самоуверенностью и одушевлением, когда они, как можно было этого ожидать, убедились в ее неизбежности. Тем не менее, мощь Франции, хотя и чрезвычайно большая, не была столь велика, как считали французы и как этого требовали предпринятые ими военные усилия. Взятое ими на себя обязательство сохранить все испанское королевство под властью Филиппа было выше их сил. Наше обязательство — предоставить Австрийскому дому некоторые пограничные территории этого королевства — не находились в таком же несоответствии с нашими силами. Если я говорю с такой уверенностью, то нет основания обвинить меня в самонадеянности, ибо, как бы ни были спорны эти вопросы, когда они являлись предметом политических предположений, они перестали быть таковыми, и мое суждение продиктовано опытом.

Франция бросила свою судьбу на опускающуюся чашу весов, когда она признала завещание. Ее чаша продолжала опускаться в ходе всей войны и во время мира могла быть оставлена на столь низком уровне, как этого требовали многие подлинные интересы Европы. Оказалось верным то, что я, помню, услышал от герцога Мальборо еще до того, как он отправился в тысяча семьсот втором году, чтобы принять на себя командование армией в Нидерландах. Французы очень просчитались, если полагали, что соотношение сил между их войсками и войсками противников такое же, как и в предыдущие войны. Те, кто выступил против них в этих войнах, вначале были по большей части новичками, англичане в особенности, но они, если я могу так сказать, закалились в поражениях. Они стали опытными солдатами к моменту заключения Рисвикского мира, и хотя многие были демобилизованы, все же их демобилизовали недавно, так что даже из них легко было создать новые формирования, и воинский дух, который был высок у всех, не исчез. …

Союзы были заключены, доля участия каждого определена, и время для открытия военных действий приближалась, когда умер король Вильгельм. …

Я не могу сомневаться в том, что при дворе и даже в семье Людовика Четырнадцатого возникло недовольство его правлением и что там рождались и продолжали рождаться самые удивительные планы, питаемые личным честолюбием, и некоторые последствия этого недовольства стали, возможно, причиной величайших унижений, которые он испытывал в последние годы своего правления. …Мы должны были бы ослабить Францию и укрепить ее соседей в большей мере, чем это было сделано. Мы должны были сокрушить ее мощь на поколения вперед, а не удовлетворяться временным ее ослаблением. Франция испытывала крайнюю нужду в людях и деньгах, а ее правительство лишилось кредита, но те, кто посчитал это достаточным ослаблением, не были дальновидны и рассуждали слишком поверхностно. …

…То тяжелое и истощенное состояние, в какое была приведена Франция в ходе последней великой войны, было лишь временным ослаблением ее мощи. И какое бы действительное и долговременное ослабление ее мощи в некоторых аспектах не принес с собой Утрехтский договор, этого было недостаточно. Мощь Франции не оказалась бы столь велика, если бы Англия и Голландия вооружились сами и вооружили всю Германию против нее, если бы она была также открыта для нападений врагов, как они — для ее нападений. Внутренние силы ее были велики; но крепость тех границ, которые почти сорок лет создавал Людовик Четырнадцатый и создавать которые помогала ему, в свою очередь, глупость всех его соседей, сделала эту силу такой великой, какой она и оказалась. Подлинное ослабление чрезмерной мощи Франции (я оставляю в стороне химерические планы относительно изменения ее государственного строя) заключалось поэтому в уничтожении военных укреплений на ее границах и в сооружении барьеров против нее путем отторжения от нее и разрушения гораздо большего количества пунктов, чем то, которого она лишилась в Утрехте, но не более того, которое она могла принести в жертву ради немедленного облегчения своего положения и ради безопасности в будущем для своих соседей. …

Венские дипломаты могли жаловаться на то, что император не стал обладателем всей Испанской монархии, а голландские — на то, что Штаты не стали прямо или косвенно хозяевами всех Нидерландов. Но ни они, ни кто-либо еще, в ком осталась хоть капля стыда, не могут отрицать, что покойная королева, хотя она пошла на переговоры потому, что решила окончить войну, все же в высшей степени желала вести переговоры в полном согласии со своими союзниками и обеспечить для них все разумные условия, на какие они могли надеяться, и гораздо лучшие чем те, на которые им пришлось согласиться, когда они попытались вырвать из ее рук ведение переговоров. Расхождения между союзниками дали Франции выгодные возможности, которые она использовала. …

Упорная приверженность голландцев к лиге, выступающей против королевы, сделала переговоры в Утрехте, когда они открылись, не более, чем пародией на переговоры. Если бы люди, которые управляли этой республикой, были достаточно умны и честны, чтобы объединиться, хотя бы на это время, с королевой и, так как они не могли предотвратить созыва конгресса, действовать на нем в согласии с ней, мы могли бы достичь достаточного превосходства над французами. … Королева делала все, что было морально допустимо, за исключением того, чтобы поступиться своей честью в переговорах, а также интересами своих подданных в условиях мира, стремясь обеспечить союз с Генеральными Штатами. Но что бы она ни делала, все было напрасно, и то же безумие, которое помешало Голландии использовать для своей и общей выгоды бедствия Франции, помешало им использовать для тех же целей семейные несчастья династии Бурбонов. …

Поскольку приближалось время летней кампании, лига решила противопоставить успехам конгресса успехи на поле боя. Но вместо того, чтобы помешать успеху конгресса, события кампании послужили только для того, чтобы обернуть этот успех в пользу Франции. В начале года королева и Штаты, действуя совместно, могли диктовать друзьям и врагам к большой выгоде первых и с таким же ущербом для последних, поскольку причины войны казались справедливыми, события ее — разумными, а цели — необходимыми.

В конце года союзники не были больше в состоянии диктовать, а Франция — подчиняться диктату; голландцы же обратились к королеве с просьбой о добрых услугах, не в силах более противиться ей и наносить ей оскорбления. …

Так окончилась война, гораздо более благоприятно для Франции, нежели она ожидала и нежели рассчитывали те, кто положил ей конец. Королева хотела ослабить и унизить эту державу. Союзники, которые выступили против нее, хотели бы уничтожить ее и на ее обломках создать другую, столь же могучую. Ни та, ни другие не смогли добиться своего, и те, кто хотел сломить мощь Франции, сохранили ее, противясь тем, кто хотел ее ослабить.

 

№ 5. Константен де Турвиль. Беспримерное свидетельство, или воспоминания

Прибыв в лагерь, я нашел своего друга в снаряжении, пристойном его положению. Он привел меня к графу Пиперу в доверие к которому уже успел войти. Этот министр известен более по своему господину, чем по своим великим достоинствам, благодаря которым Швеция должна была себя погубить, а царь — получить свои триумфы. Карл в Саксонии заставлял Европу трепетать. Партия, за которую этот государь высказывался, с неизбежностью подмяла под себя другую. Его расположение к Франции заставляло союзников опасаться, чтобы он не присоединил свои войска к королевским.

Чтобы предотвратить этот чудовищный удар, от союзников были посланы к нему послы, но Пипер знал, как их успокоить. Общая причина их спасения заключалась в алчности этого министра. 300 тыс. экю, которыми милорд герцог Мальборо блеснул перед его глазами, произвели свое действие и выполнили истинную цель миссии. Пипер, хозяин помыслов Карла, сделал свою карьеру, естественно, на жажде славы этого государя. Он им завладел, играя на этой слабости. Поверженные русские, их царь-беглец, могущественная империя, взывающая у ног Карла о милосердии и ожидающая государя из его рук, как он только что дал такового Польше, были целями, которые Пипер ему льстиво предложил на будущее, труднодостижимое и вообще почти невозможное, если бы Карл рассудил о том здраво. Но коварство его доверенного лица и честолюбие застлали ему глаза, так что все представлялось ему делом одной только кампании. Столь пагубный совет, подкрепленный авторитетом предлагавшего, вверг в пропасть государя, которого его собственный рассудок уберег бы, если бы он мог подозревать в неблагодарности подданного, верность которого, как он думал, была приобретена посредством благодеяний.

Я был принят этим министром довольно равнодушно, а после обеда он представил меня королю. Зная, что французский язык ему мало приятен, хотя он его понимает очень хорошо, я произнес приветствие по-латыни. Его ответ был односложным, означавшим для меня только то, что он меня принимает на ту службу, для которой я приобрел полевую форму. Сначала этот государь произвел на меня впечатление, сильно отличавшееся от того, которое я чувствовал, видя Августа II. Последним я восхищался. В редких случаях можно так усовершенствоваться в тех качествах, которыми тот обладал: спокойный и приветливый внешний вид, вкрадчивый и нежный взгляд, приятный тембр голоса, который своей мягкостью очаровывая сердца сопровождавших,— одним словом, все то, что составляет в совокупности образ обворожительного государя, чего совершенно не было в Карле. Этот король — чистый солдат. Егокачества, без сомнения, велики и блистательны, но та негибкость, которая определяла его характер, выказывая, в частности, его внутреннюю суть в манере поведения, выявлялась в совершенной грубости и резкости, с которыми трудно свыкнуться. Все-таки право уволиться после кампании, если эта служба мне не понравится, было оставлено за мной, и меня слегка беспокоила лишь возможность гибели. Шевалье думал так же, как я, и говорил мне неоднократно, что если ему доведется еще наниматься на военную службу, то он будет менее легкомысленным, ибо страх перед последствиями его затеи дал ему повод для длительного раздумья.

И вот Карл после двух лет, проведенных в Саксонии за сбором непомерных контрибуций, несмотря на все удовольствия, которые он получал от Августа, отправился оттуда, чтобы потерять затем в один день плоды семи лет триумфов и славы. Я не берусь описать здесь все подробности ужасного похода, который мы совершили, чтобы встретиться с царем, который, как искусный полководец, при отступлении всегда поджигал, разорял или забирал с собою все, что могло давать средства для существования армии. Стоило только приобрести более воздержанности и прозорливости, которыми Карлу захотелось бы смягчить свою злобу, и он смог бы легко увидеть, что, конечно, не сумеет сражаться против суровости климата; а если царь, пока что отступая, встанет перед ним наконец как настоящий противник, толпа солдат, в которую королевская армия с каждым днем все более превращается, изнуренная к тому же холодом и болезнями, трудностями переходов, недостатком продовольствия и протяженностью почти непроходимого пути, будет выглядеть не соответствующей положению вещей перед лицом более чем 100-тысячной армии, обильно снабженной всем необходимым. Но Карлу хотелось отомстить за себя, и слишком уж упрямое рвение мешало ему увидеть, что он сам лишает себя средств.

В середине этого страшного похода случилось так, что я испытал сильный прилив радости и удовольствия. Армия остановилась возле небольшого городка (название которого у меня выпало из памяти), когда увидели, что в лагерь прибыл турецкий посланник, уполномоченный поздравить Карла со вступлением на престол короля Польши, а короля Швеции — с его победами. Этот посланник получил аудиенцию в помещении графа Пипера. Он представил свои верительные грамоты, покрытые сукном, шитым золотом, и произнес речь, которая сводилась вкратце к тому, что слава о великих делах Его Величества дошла до султана, его господина, и тот послал его предложить свою дружбу и одновременно поблагодарить за Добрый поступок, сделанный два года назад и заключавшийся в освобождении некоторого числа турок, пленников императора Леопольда. Он добавил также, что султан в знак признательности выкупил более сотни шведов, взятых в плен калмыками и проданных в Турцию. Государственный секретарь ответил от имени короля, что Его Величество со своей стороны намерен поддерживать крепкую дружбу с Оттоманской Портой и что отблагодарит Его Высочество султана за великодушные дела, которые тот совершил по своей доброй воле. Мы были на этой аудиенции с шевалье...

Я возвратился к войскам, которые нашел уже почти все построенными в боевой порядок перед королем; литавры и трубы звучали, призывая армию в поход... Наконец, мы прибыли к Полтаве, знаменитому месту, навеки связанному с наиболее памятным для меня событием. Царь, постоянно находившийся с нами в соприкосновении, использовал преимущества ужасной зимы, которая такой была в том году повсеместно, чтобы почти беспрепятственно беспокоить нас. Его войска, привыкшие к климату, страдали несравненно менее чем мы. Большинство шведов умирали от холода, и немалое число их погибло в тяжелых переходах и стычках. Вот то положение, которого русские давно уже желали, и хотя решающее сражение произошло только летом, Карл между темпосреди покинутой людьми страны, куда он проник лишь после невероятных усилий, был не в состоянии пополнять свои войска, страдавшие от переходов и от холода, более жестокого, чем это вообще можно описать. Данное преимущество, которого не хватало шведскому королю, целиком было на стороне царя. Последнего очень мало смущало, как он сам говорил, пожертвовать, если понадобится, десятью русскими за одного шведа, так как он был в состоянии обновить всю свою армию, если бы нашел это нужным, благодаря близости своих владений, которые его обильно снабжали. (…)

Государь Карл вскоре оказался перед печальной необходимостью участвовать в сражении с неприятельской более чем 100-тысячной армией. Всему миру весьма хорошо известно, каковы там были его намерения и его участь: тут Карл поступил, как отчаявшийся государь, которому не оставалось ничего более, как или погибнуть, или вырвать победу шпагой, полагаясь на удачу, у царя, опытного полководца, который, несмотря на превосходство своих сил, не пренебрег тем, чтобы выгодно окопаться и, кроме того, возвести перед своим лагерем редуты с многочисленной артиллерией, которые защищали подступы к лагерю. (…)

У короля не оставалось другого средства, кроме как смело двигаться дальше навстречу славной смерти, отчего, однако, и последовало поражение армии. Я находился тогда рядом с Его Величеством, державшим шпагу в одной руке и пистолет в другой; его передвигали на носилках после того, как у него была раздроблена пятка, во все те места, где он находил необходимым свое присутствие. Но, поскольку это невозможно было делать столь быстро, как было нужно, можно сказать, что король в тот день не командовал в действительности и что отсутствие лидера вызывало во многих случаях у его генералов замешательство и беспорядок, к которому их привели его самые крупные ошибки, а также поправимые меньшие.

Положение этого государя удвоило мое восхищение им, и я не мог сдержать своего волнения, глядя на него. Учитывая огонь злопамятства к царю, с чем он до такой степени был прежде связан, можно сказать, что никогда государь не подавал лучшего примера, чем в сражении, в котором он благородно жертвовал собой. Героическая и величественная скорбь была написана на его челе. Смерть, которая грохотала со всех сторон, не только не приводила его в ужас, но, казалось, была желанной целью, поскольку он наблюдал безнадежную для себя битву. Его неустрашимые солдаты, выстроившиеся вокруг него, умирали, принимая на себя некоторые из тех выстрелов, которые предназначались для него. Я был уже ранен несколько раз, но легко, к тому времени, когда несчастного шевалье сразило ядро, забросав меня его мозгами. Я чувствую, рассказывая сейчас об этом, что все мои раны как бы снова открываются спустя более 30 лет, миновавших с того ужасного мига. Горе не было более чувством, которое я испытывал в жестокой обстановке; в ярости устремился я в гущу врагов. Но смерть, которую я искал, как оказалось, оставила меня, и после неистовой атаки, увлеченный толпою бегущих, я добрался с ними до обоза, где нашел короля, который там остановился. (…)

Многие генералы попали в плен во время сражения, а главный среди них — Пипер, который заплатил тем самым царю за все бедствия, которые он ему причинил, и за 300 тыс. экю, которые получил от герцога Мальборо. Принц Вюртембергский тоже находился в числе пленников; и если король Швеции и хотел тогда кому-нибудь излить свое горе, то это именно сей любезный принц, который, рискуя жизнью, часто спасал его и который в равной мере отдавал всей армии свою доброту и храбрость.

Таков итог битвы при Полтаве, о которой столько написано и говорят в мире. Царь быстро вознаградил там себя за свои несчастья, а Карл закончил свои подвиги самой большой из неудач. Некоторые говорят, что если первый стал созидателем своей страны, то второй — разрушителем собственной. Эта мысль казалась бы более справедливой, если ее получше обосновать указанием на некоторые недостатки Карла, из которых и проистекали его несчастья. Не желаю оправдывать этого государя, но должен признать, что людям, которые очень легки в принятии решений, нужен лишь сильный удар, чтобы заставить их затем начать противоречить самим себе, выказывая сугубо деспотические качества. Однако им следовало бы вместо того обладать некоторыми твердыми принципами, что бы о них ни подумали. Карл, победитель при Нарве, Клишове и в бесчисленном количестве сражений, был ранее первым из королей, образцом завоевателя, славой и ужасом мира. Тогда ему раздавались вокруг лишь хвалы. Не используя ни счастливых случаев, ни каких-то обстоятельств, от которых часто зависит победа, он верил лишь в себя и казался великим сам по себе; его доблесть и его гений как будто делали его судьбу его же оружием; а теперь Карл, побежденный под Полтавой в большей степени от раны, чем от отданных им распоряжений, наоборот, сразу погубил все свои заслуги, которыми восхищались прежде. Он оказался на деле лишь недальновидным государем и известным смельчаком, которого просто хранила удача и которого она же низвергла. Добавлю от себя такое почтительное рассуждение: если оценивать только военные достоинства Короля, то Карл заслуживает уважения потомков; и если не принимать во внимание его непреклонного желания отомстить и если полностью удалось бы освободить его от недостатков, которые его обесцвечивали и ослабляли, то пришлось бы сказать, что никогда не было более решительного героя, носившего королевский титул.

Прибыв к Днепру, король провел несколько дней, отдыхая и приводя свои раны в такое состояние, чтобы они не стали неизлечимыми. (…) Всю дорогу король оставался верхом, если не говорить о том обстоятельстве, что, будучи не в состоянии держаться на коне, он находился на маленьком татарском сиденье, несколько напоминающем наши коляски. Глубокое молчание царило вокруг, и никто не осмеливался его нарушить. Каждый, будучи погружен в свои печальные думы, был занят только мыслью о том, кем: он теперь стал. Бесконечная пустыня предстала перед нашими глазами: то было начало пустыни, по которой пролегал наш путь в Турцию.

№ 6. Из записок графа Бассевича об Аландском конгрессе (1718 г.)

 

В мае 1718 года конференция открылась на острове Аланде между тайным советником Остерманом и бароном Герцем, которым помогали, — первому граф Брюс, последнему — граф Гилленбург. Карл любил свою старшую сестру особенно и был сердечно привязан к ее супругу; Герц, не получивший еще увольнения от герцога Голштинского, был покамест в его службе. Несмотря на все это, на конференциях уполномоченные едва касались вопроса о восстановлении прав герцога Голштинского и о других его интересах даже вовсе не упоминали. Зато с тем большим жаром шла речь о возвращении короля Станислава, и чтобы привлечь на его сторону Россию, царю была предложена Мекленбургия; герцог Карл-Леопольд должен был получить взамен ее Курляндию, или часть герцогской Пруссии; из нее выделялся участок и Фридриху-Вильгельму, если он приступит к союзу, в вознаграждение за Штеттин, с которым Карл не хотел расстаться. Для Станислава было бы весьма выгодно возвратиться на потерянный престол при помощи этих разделов, а Геогра заставили бы тем так заботиться о целости его владений, что он охотно купил бы свою безопасность уступкой Бремена и Вердена. Швеция вознаградила бы себя в Норвегии за земли, уступленные ею России, и когда таким образом всякому будет назначена его доля, тогда заключить мир.

Петр Алексеевич, слишком осторожный, чтобы увлечься такими предположениями со множеством затруднений, не спешил с заключением трактата. Он сделал удовольствие Карлу, освободив фельдмаршала графа Реншильда, бывшего в плену с полтавского сражения, а Карл, со своей стороны, возвратил ему в обмен двух его генералов, князя Трубецкого и графа Головина. Прежние союзники его начали громко и оскорбительно обнаруживать свои подозрения на счет его добросовестности, он отвечал с умеренностью и предоставил им накоплять оскорбления, которые впоследствии могли дать ему право на отмщение.

Столько великих замыслов, встревоживших столько кабинетов и державших столько армий в выжидательном положении, было внезапно уничтожено пушечным ядром, пущенным на удачу из-за стен Фридрихсгалла. Оно поразило Карла XII в ту минуту, когда он осматривал осадные работы. Адъютант его, Сикье, преданный принцу гессенскому, предложил тем, которые первые узнали об этом несчастии, не разглашать о нем. Он взял шляпу короля, на которого надел свою вместе со своим париком, и отправился с печальным известием к принцу. Принц тотчас же отослал его к своей супруге, которая шляпу короля оставила у себя, а доставившего ее щедро одарила. Справедливость, конечно, требовала, чтобы преданность его была вознаграждена; между тем, клевета не замедлила распространить слух, что Сикье поставил себе в обязанность убить короля для предупреждения намерения его утвердить корону за герцогом голштинским, и что предоставил шляпу как доказательство своей удачи



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-12-20 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: