ЧАРЛЬЗ ФОРТ
Если бы несколько месяцев назад вы стояли на дне кальдеры определенного кратера на Луне, вы могли бы внезапно пережить то, что теперь называют «фортовским» феноменом. В течение нескольких секунд кратер был залит необъяснимым красноватым сиянием, осветившим — без видимого источника — всю окрестность слабым, неопределенно реальным, призрачным кровавым светом.
И если бы вы рассказали об этом окружающим вас людям, они, без сомнения, стали бы насмехаться над вами, указав вам, что на Луне отсутствует какой-либо возможный источник света для такой иллюминации — здесь не было никаких извержений, никто из лунных туземцев не включал свет, в небе ничто не взорвалось и так далее. Короче говоря, они скорее всего не поверили бы вам и занесли бы ваше наблюдение в свою собственную книгу регистрации материалов, проклятых наукой по причине их невероятности.
Тем не менее выбыли бы правы, а насмешники неправы. Ибо красноватое сияние на этой лунной сцене действительно имело место, и ему нельзя было дать нормальное лунарианское объяснение. Его источником был новый тип светового луча, изобретенный на другой планете — третьей от Солнца — и создающий этот луч особый прожектор из этого иного мира был направлен на Луну и включен на несколько секунд.
Для лунного туземца этот свет бросал вызов респектабельному консервативному научному анализу; поэтому проще всего было бы назвать его иллюзией и проигнорировать.
Когда читаешь «Книгу проклятых» через сорок с лишним лет после того, как она была впервые составлена, хочешь не хочешь, а вспомнишь о таких странных сияниях с неба: много их отмечено на Земле и наблюдались они земными людьми. И ввиду того, что мы сами можем наглядно проделать на другой планете, можно не сомневаться, что это могло бы случиться и с нами.
Этому есть единственное возможное объяснение. Чарльз Форт с удовольствием подбросил бы нам еще несколько возможностей. Но не поверить чему-либо только потому, что в данное время нельзя найти никакого заслуживающего доверия объяснения, этого никто не сделает, кто читал Форта. Потому что теперь мы начинаем понимать, что разграничительная линия между возможным и невозможным совершенно произвольна. Она зависит от того, насколько наш собственный ум подготовлен для провозглашения проклятий и в какой степени он предпочитает переводить все неясное и необъяснимое в архив ненужных и забытых вещей — проклятое царство данных, проигнорированных наукой.
Чтение книг Чарльза Форта безусловно оказало огромное влияние на формирование моего мировоззрения, как и на мировоззрение десятков тысяч других людей. Только в результате чтения писаний этого язвительного собирателя неожиданных фактов, переступающих границы установленных научных приличий, могли читатели достигнуть того расширения умственных границ, которое необходимо для сохранения устойчивости в этот в высшей степени неустойчивый век. Это стало обучением через переобучение для людей, интеллектуально любопытных, для решивших держаться в стороне от привычного самодовольства и простодушного приятия предлагаемых наукой объяснений, для читателя, которого приводит в восторг и бросает в дрожь процесс выяснения в подробностях, что же собой представляет этот действительно огромный чудесный мир, в котором мы живем.
Конечно же, флотилии летающих тарелок, наблюдающиеся в течение последних двух десятилетий, находили себе родную гавань на страницах книг Форта. Конечно, значительная часть того научно-фантастического мышления, которое преобладает как в сознательно фантастической литературе, так и в бессознательной фантазии журналистов и политиков Атомного Века, весьма обязано, сознательно и бессознательно. Форту, непреклонно и неотступно пробиравшемуся по страницам газетных подшивок, ища подтверждения своей главной идеи — идеи о том, что единственный надежный подход здравого ума состоит в том, чтобы сомневаться в том, что принято, и принимать только то, что подлежит сомнению.
Возможно, эти слова и озадачат вас, они должны также послужить тому, чтобы заинтересовать вас и побудить самому прочесть «Книгу проклятых», труд одного из самых самобытных умов двадцатого столетия, книгу, прочтя которую, вы уже не останетесь той личностью, которой были, приступая к чтению этих полных очарования страниц. Это переживание напоминает игольчатый душ, только душ для ума — бодрящий, волнующий и бесконечно стимулирующий.
Дональд А. ВУЛХАЙМ
ВВЕДЕНИЕ
Великие книги имеют одну общую черту с морем и с женщинами, а именно, они предназначены для мужчин. Книга, которую вы сейчас держите в руках, разделяет эту особенность со всеми другими великими книгами, а для меня она служит катализатором. Запустите какой-нибудь ее абзац в любую компанию и отступите подальше в сторону!
Эта книга привлекает, как магнит, любопытствующих, пытливых и захватывает тех, у кого есть сродство или отзывчивость к ее чарам. Но это, по-видимому, процесс избирательный, поскольку не все вещества восприимчивы к одним и тем же притяжениям и отталкиваниям. Ваш маленький, окрашенный в красный цвет, подковообразный магнит игнорирует золото — и наоборот. Я не знаю, как определить фактический или абсолютный удельный вес идей. Это всего лишь мое предвзятое мнение думать, что самое значительное найдет здесь свой уровень. Другие люди — другие предрассудки.
Подобно увеличительному стеклу, повернутому к жизни — более конкретно — к науке, и совсем конкретно — к физике и астрономии, эта книга, как и любое другое увеличительное стекло, зависит — для получения какого-либо результата, — от чувствительности того, что находится позади нее. Мой собственный глаз — когда я его впервые обратил к «Книге проклятых» в 1919 году и который я никоим образом не могу считать отличным от глаз любого другого человека, требовал ахроматического объектива большой силы. Моя мозговая фотопленка, которая экспонировалась позади него, предпочитала воспринимать впечатления, не окрашивая их, насколько это было возможно, в собственные оттенки. Мозг реагировал на истину, внося в нее столь же мало искажений, как и фотопластинка или фотопленка, которой вы заряжаете свою камеру. Другие умы — другие предпочтения. Вы хотите видеть все в розовом свете? Или в ярко-синем? Хотите? Тогда уроните эту книгу, как горячую картофелину.
Да, тем людям, которые знают, что они думают, знают, что они хотят думать и не станут изменять своих взглядов, эта книга не рекомендуется. Можно только пожалеть, что эта группа людей столь велика.
Но прежде, чем мы поздравим друг друга, слишком сердечно, с нашим эзотеризмом, примем во внимание, что наше количество, как читателей этой книги, еще больше уменьшится, поскольку придется вычесть из него миллионы людей, которые не могут одновременно смеяться и думать, то есть всех педантов, в аудиториях или за их стенами, которые рассматривают как чтение, так и письмо как задачу, а не удовольствие, и которые полагают, что чувство собственного достоинства является их неотъемлемой частью. Ибо, как мы увидим, Чарльз Форт в каждую клавишу своей пишущей машинки упаковал хорошую порцию веселого смеха. Он смеялся, когда писал, читал, думал; он хохотал во все горло над своей темой, гоготал над претензиями. О тех, кто принимал ее всерьез, хихикал над их ошибками, подвывал от смеха над их несообразностями, посмеивался над своими читателями, тихо ржал над письмами своих корреспондентов, улыбался своему безумию, вовлекшему его в это дело, скалил зубы над рецензиями на его книги и проезжался на мой счет, узнав, что я действительно организую Фортовское Общество.
Это словосочетание столь заезжено, что утратило почти всякий смысл, но если бы вы могли вернуться к тому, что когда-то обозначали слова, в их первобытном, древнем смысле, — Чарльз Форт обладал самым великолепным «чувством юмора», которое всегда делает жизнь переносимой для мыслящего человека. Никогда не забывайте об этом, читая его. Если забудете, он надует вас. Иногда он может заставить вас прыгать на одной ноге, как сумасшедшего, но если вы рассердитесь, вспомните, что делает он это намеренно, и что именно тогда, когда вы уже кипите от гнева, он высунет свою голову и покажет вам нос… Естественно, такие грубые шутки не одобряются в профессорских кругах. Я бы осмелился сказать, почему, но поскольку я обращаюсь ко взрослым, это вряд ли необходимо.
Даже если бы это было правдой, что газеты являлись главным источником информации для Чарльза Форта, такое суждение явилось бы большей критикой ежедневной печати, чем нашего автора, но это неверно. Один только взгляд на Указатель к его полному собранию сочинений покажет, что ссылки на так называемые «научные журналы», а также публикации, труды, отчеты и так далее ученых обществ далеко превышают по своему количеству ссылки на ежедневные газеты, а этот Указатель включает еще два его позже опубликованных тома: «Смотри!» и «Дикие Таланты»; оба эти тома представляют собой искренне написанные рассказы о людях и странных вещах, которые с ними случаются, и практически всю информацию о них можно найти только в газетах… И все же давайте не будем ссориться с этими ненаблюдательными людьми и пожелаем им веселого «До свидания» и «В добрый путь» к тем книгам, которые они предпочитают. Пусть они бьют в барабан для Эйнштейна — ведь во всем мире, как полагают, только двенадцать человек в состоянии понять его. Может быть, они чувствуют себя, как дома, в этой компании, а может быть, им не по себе, если только они не находятся в коленопреклоненном положении. Интеллектуальное коленопреклонение несвойственно последователям Форта.
Давайте же отгоним камнями от нашего Храма тех, кто поносил Форта за его нахальство, с которым он смел обвинять ученых людей в шарлатанстве, хотя после своей фамилии, свидетельствующей о собственной ученой степени, он не мог поставить ни единой буквы. От внимания этих обозревателей ускользает тот факт, что к тому времени, когда ученый получает такой знак своей компетентности, он почти неизменно оказывается столь основательно пропитан догмами этого ремесла, гильдии или рэкета, что больше не может видеть вокруг себя с достаточной ясностью, чтобы мыслить, как Форт, не говоря уж о том, чтобы писать сравнимые книги. Вряд ли здесь обошлось без чуда — нам был послан такой ум, как ум Форта, — чудесно свободный от всякого школярского жаргона и от всех корыстных целей.
Тот факт, что у Форта не было никаких личных корыстных целей, приводит нас ко второй группе, к тем, кто не может видеть величие этого титанического разрушителя… «Великая наша истина, которую следует помнить, заключается в том, что ум человеческий нельзя все время просвещать, уча его только отвергать какую-нибудь систему суеверий, — говорит Гилберт Марей в своей книге «Четыре стадии древнегреческой религии». — Существует бесконечный запас других суеверий, которые всегда под рукой; и ум, желающий таких вещей, то есть ум, не приучивший себя к жесткой дисциплине благоразумности и честности, снова — едва только его черти будут изгнаны, немедленно наполнит себя их родственниками…» Представители этой группы хотят себе отсудить «что-то взамен». Они требуют от Чарльза Форта, чтобы он снабдил их новой верой, которая заняла бы место старой. Если Земля не круглая, то какой же она формы? Если свет доходит сюда от Солнца не за восемь минут, то за какое же время? Если свет не имеет скорости, то что он имеет? И так далее… И Форт дает им ответы, столько ответов, сколько блох на собаке, — дух захватывающие ответы, насмешливые ответы, блестящие ответы, красочные, ошеломляющие — и все же не более и не менее нелепые, чем те ответы, которые когда-то считались правильными.
С другой стороны, есть и такие клеветники, которые относят Форта к чудакам, словно он писал, чтобы построить свой собственный, личный и горячо любимый космос. Они всерьез принимают его небесные корабли. Когда он говорит: «Я думаю, они нас ловят, как рыбу», они оказываются настолько наивными, что полагают, что Форт верил, что нас «ловят, как рыбу»… Позвольте мне как близкому другу этого человека в течение многих лет, заверить вас, что ни во что подобное он не верил. И все же — докажите, что нас не ловят, как рыбу, если сможете.
Чарльз Форт не был чудаком ни в каком смысле. Он на волос не верил ни в одну из его удивительных «гипотез» — что любой здравомыслящий взрослый человек может видеть из самого текста. Он выдвигал свои тезисы шутки ради, как Иегова, должно быть, создал утконоса и, возможно, человека. Он выдвигал их ради литературных целей — и он достиг их. Однажды я спросил его, как он сам себя называет, — «не астрономом» или «философом» или как-нибудь еще? Форт ответил: «Я — писатель». И он таки был писателем!.. В другой раз я заговорил о его стиле, его неподражаемости, его жизнерадостной веселости, и Форт сказал: «Интересно, а не лучше ли было бы ту энергию, которая тратится на стиль, потратить на содержание». А на следующий день он написал: «Образцы минералов, которые сейчас демонстрируются в музеях, — скопления кристаллов кальцита, которые выглядят, как связки лепестков, — может быть, давным давно они послужили черновиками для розы?»
Есть еще одна группа, которую мы должны изгнать, прежде, чем начнется служба, это те, кто называют Чарльза Форта «архиврагом науки». Решительно заявляю — ничего подобного. Газеты нацепили ему этот ярлык, поскольку репортеры и обозреватели не хотели или не могли изобрести более точный термин. В наше время, когда живые лягушки или рыбы или еще что-нибудь, чему «не положено» падать с неба, все же падают, газеты говорят: «Вот и еще один факт для этого архиврага науки Чарльза Форта». Это быстрый способ выразить ложное впечатление, сформированное временем и повторением: мелкое крошево для умственно ленивых по обе стороны газетной страницы, из которых никто — ни с той ни с другой стороны — нисколько не озабочен проблемами абстрактной справедливости или честностью своего собственного мышления.
Точно так же и руками тех же самых журналистов Чарльза Форта называют торговцем чудесами, в одной категории с Рипли и проч. Ведь так легко сказать: «Тот парень, который написал все эти книжки о красном снеге и черном дожде». Эти энергично звучащие слова-карикатуры, несправедливые и неверные, типичны для того обмена искаженными представлениями и недоразумениями, который в этом мире выдается за информацию, напоминая то, что когда-то сказал Великий Диссидент в Верховном Суде США и один из величайших фортеанцев Оливер Уэндел Хоумз: «Уверенность не есть мерило несомненности: мы так часто были уверены во многих вещах, которые не подтверждались».
Чарльз Форт был архивраг всякой догмы, а не науки, что подтвердит каждая строчка этой его книги. Однажды сказав что-либо, он говорит это тысячу раз — и столь же многочисленными способами, но принимайте любое его утверждение только как временное: и это — идеально и теоретически — есть принцип научного метода. Какясказал выше несколько другими словами, величайшая слава Форту за то, что он подчеркнул первостепенную необходимость сохранения эфемерной природы всех принятых за научную истину положений —до тех пор, «пока не будет повешена последняя собака». Каждый ученый, заслуживающий этого звания, утверждает в точности то же самое. И тем не менее Форт всенародно, широко, печально известен как «архивраг» этого, первого — и, может быть, единственного — пункта его символа веры.
Ах, да, вас раздражают газеты. Неудивительно, что одна группа хулителей Форта считает слабостью с его стороны то, что он вообще цитирует газеты. Но именно газеты сотворили Науку с большой буквы, этот всевысочайший, всезнающий суд последней инстанции. Золотоискатели и изыскатели из лабораторий даже не узнают свои собственные портреты, попавшие туда. Но здесь я вступаю на опасную почву. Мы смотрим на один сегмент из этой вышеупомянутой группы — группы, желающей, чтобы Чарльз Форт никогда не написал свои книги. Но пройдем мимо. Давайте подведем итоги. Я называю эту книгу одной из величайших книг, когда-либо написанных в этом мире, находящихся у самой вершины, и уж наверняка в первой десятке. Эта оценка основывается скорее на ее потенциальных возможностях, чем на каком-либо измеримом ее воздействии на сегодня. Эти ее потенциальные возможности заключаются в способности заставить читателя думать, не говоря им, о чем думать. Это открыто признаваемое намерение наших школ, которого они, надо признаться, так никогда и не достигли. Эта книга великолепно изложена — нечто, чего я никак не могу сказать о любом тексте, который мне когда-либо вручал учитель для изучения. Она воодушевляет любопытных задавать вопросы, настырных совать свой нос, пытливых вопрошать. Есть ли более высокое призвание На земле? Я полагаю — нет.
Когда «Книга Проклятых» взорвалась однажды в редакции чикагской газеты «Дейли Ньюз», Генри Блэкман Сэлл был редактором выходившей по средам «Книжной Страницы», — пожалуй, самого живого, и здорового, наиболее цивилизованного литературного обозрения, которое видела эта страна, как до, так и после того. Карл Сэндберг делал для нее обзоры кинофильмов. Кит Престон писал стихи. Флойд Делл, Шервуд Андерсон и Бен Грехт были в числе сотрудников. Бен Грехт написал рецензию на первую книгу Форта. Эта рецензия является классической, и она воспроизведена целиком в выпуске «Журнала Фортовского общества» за январь 1940 года. Здесь мы приводим только несколько строк: «Чарльз Форт совершил ужасающее нападение на накопленную за пять столетий глупость. Нападение будет забыто. Глупость выживет, окопавшись позади иронического хохота добродетельных граждан».
Но кислота и едкость прозы Чарльза Форта слишком въелась во многих из нас, и мы собрались и договорились о том, как сделать, чтобы его нападение таки выжило в этом мире, несмотря на хронический смех всех добродетельных граждан. Мы основали Фортовское Общество — в честь человека, который написал: «Я не придумал ничего — ни в религии, ни в науке, ни в философии, — что не было бы просто удобной вещью, которую можно поносить некоторое время».
В следующую среду после публикации рецензии Вена Грехта на «Книгу Проклятых», в чикагской газете «Дейли Ньюз» появилась следующая статья:
Кто такой Чарльз Форт?
Прочтя «Книгу Проклятых», (опубликованную издательством «Боуни и Ливерайт»), мы захотели узнать все, что можно, об ее авторе. И вот пожалуйста, с пылу с жару от «Вестерн Юнион», наш специальный корреспондент, телеграфировал из НьюЙорка в Книжную страницу:
Я начал писать «Книгу Проклятых» еще мальчиком. Я решил стать натуралистом. Я ненасытно читал, стрелял птиц и делал из них чучела, собирал марки, насаживал насекомых на булавки и наклеивал к ним этикетки, поскольку видел их с этикетками в музеях. Я стал газетным репортером и вместо собирания тел идеалистов но моргам, детишек из воскресных школ, парадирующих в Бруклине, фальшивомонетчиков и осужденных в тюрьмах, я проводил мои опыты и бесцельно тратил на это время, как тратил на птичьи яйца, минералы и насекомых.
Я поражался всякий раз, слыша, как кто-нибудь говорит, что не понимает снов, или даже, не видит в снах ничего особенно мистического. Пусть каждый оглянется на свою собственную жизнь. Нет таких феноменов в снах, которые не характеризовали бы жизнь всех людей — постепенное исчезновение, повторный наплыв чего-нибудь, что казалось мне исчезнувшим окончательно; так интересны, так волнующи были они — фрагменты тел в моргах — преступления и альтруизм. В них родился тот монизм, который проходит— через всю «Книгу Проклятых», — слияние всех вещей (и непрерывные переходы их) во все другие вещи, невозможность отличия любой вещи от любой в другом положительном смысле, или, в частности, отличия повседневной жизни от существования в сновидении.
Я решил написать книгу. Я стал писать романы, год туда, год сюда, 3 500 000 слов, впрочем, это только прикидка.
Я думал, что если я не буду писал, романы, которые, вероятно, были похожи на отпрыска кенгуру, то у меня не будет никаких побудительных мотивов для продолжения жизни. Юристы и натуралисты, портовые грузчики и сенаторы Соединенных Штатов — что за ужасная участь! Но я нс написал того, что замышлял. Мне пришлось начать заново и стать ультранаучным реалистом.
Итак, я стал делать заметки в огромных количествах. Я покрыл целую стену отделениями и ячейками для них. Я сделал 25 000 заметок. Я ужасался, думая о возможности пожара, раздумывал о том, чтобы делать заметки на несгораемом материале. Но все это было не то, чего бы мне хотелось, и в конце концов я уничтожил их. Этого Тейлор Драйзер никогда не мог простить мне.
Мои первые интересы были в области науки — реализм вернул меня назад. Затем, восемь лет я изучал все искусства и науки, о каких только слышал, и изобрел еще с полудюжины искусств и наук. Я удивлялся, как это можно удовлетвориться, став писателем или главой стального треста, портным, губернатором или уборщиком улиц.
Затем мне в голову пришел план собрать заметки обо всех предметах человеческого исследования, а зачем испробовать — найти самое широкое из всех возможных многообразие данных и допущений, которое значило бы что-нибудь в космическом масштабе, или какойнибудь закон, или (формулу, — нечто, что можно было бы обобщить. Я собирал заметки о принципах и явлениях астрономии, социологии, психологии, погружениях в глубины моря, навигации, геодезических изысканиях, вулканах, религии, полах, земляных червях, — и при этом все время искал черты сходства в самых резких видимых различиях, как, например, астрономическая, химическая или социологическая квантивалеитность или астрономические, химические и социологические пертурбации, химические и музыкальные соединения, морфологические феномены магнетизма, химии и сексуальных влечений.
Я написал 40 000 заметок, рассортированных под 1300 заголовками, например, «Гармония», «Равновесие», «Катализаторы», «Насыщение», «Предложение и сирое», «Метаболизм».
Это были 1300 адских псов, насмехающихся своими 1300 голосами над моими попытками найти предельную закономерность. Я написал книгу, выразившую очень мало из того, что я пытался выразить.
Я сократил ее с 500 или 600 страниц до 90 страниц. Потом отложил се подальше. Это не было то, чего я добивался. Но сила этих 40 000 заметок, этих ортодоксальных заметок, в ортодоксальном материализме.
Тинолл говорит это, Ларвин говорит то — везде авторитетность, несомненность. Химики, астрономы и геологи доказали то или это; тем не менее, монизм и восстание, — заставляли меня писать, что не равны дважды два четырем, разве что только произвольно и условно, и что не существует никакой несомненности, что лаже наиболее глубоко загипнотизированный субъект сохраняет слабое сознание своего состояния, и что — с сомнением здесь и неудовлетворенностью там я никогда не был более абсолютно верен научной ортодоксии, чем какой-нибудь средневековый монах или член Армии Спасения, то есть полно и без вопросов. В моей попытке найти нечто, лежащее в основе всех явлений, я ошибся, оставив два классификационных подразделения, — два порядка видимости, представляющие собой лишь идеальные крайности, которые не имеют существования в нашем состоянии мнимости. Мы и все другие видимости иллюзий в сверх сновидении суть выражения космического потока постепенных переходов между крайностями: одни называются 6ecпорядком, нереальностью, неравновесием, безобразием, диссонансом, несовместимостью; другие называются порядком, реальностью, равновесием, красотой, гармонией, справедливостью, истиной. Это основная тема в «Ките Проклятых». Это то, чего многие не хотели понять. Чарльз ФОРТ
Чарльз Форт родился 9 августа 1874 года в Олбани, штат Нью-Йорк, 3 мая 1932 года в Королевской Больнице в Бронксе, город Нью-Йорк. Он был ростом почти, шести футов, тяжеловатый, светловолосый, он носил усы, которые торчали чуть поменьше, чем у Ницше. В последние годы жизни его зрение быстро ухудшалось и ему пришлось носить очки с очень толстыми линзами. Он казался анахронизмом в своей современной одежде, неуместной в его квартире на Бронксе. Когда мы сидели с ним за круглым обеденным столом, потягивая какое-то домашнее вино собственного изготовления и закусывая пахучими сырами, грубым ржаным хлебом и «винным виноградом», и беседовали ночи напролет, мне часто приходило в голову, что его телосложение требовало кожи и пряжек, что столешница должна быть голой и бурой, омытая потеками от кружек отъявленных пьяниц, и до лоска отполированной тяжелыми рукоятками мечей. Свет должен падать от факелов и — под стать нашим словам — к нам должны были заглянуть Фауст и Виллон, по пути к месту убийства или на совещание с дьяволом.
За неимением всего этого реквизита, мы создавали вокруг себя атмосферу высокой беседы и запускали в нее новые миры, находя божественность делом простым и доступным для всех.
У Форта не было ни друзей ни знакомых. Единственным, кроме меня, человеком, которого он радушно принимал здесь, был Теодор Драйзер. Миссис Форт — Анна — каждый вечер ходила по соседству в кино, часто с «Чарли» (как он ненавидел, когда его называли «Чарли»!). Она жаловалась на его необщительный характер, была в курсе всех дел своих соседей, заботилась о семейной пище, проявляя в этом умение и кое-какое воображение, и никогда даже не мечтала узнать о том, что происходит в голове ее мужа. Она не прочла ни одной из его книг, а также ни одной другой. Она пережила его на пять с небольшим лет.
На стенах квартиры висели в рамках образцы гигантских пауков, размещенные фотографии, например, фотография бейсбольного мяча рядом с градиной, причем оба эти предмета были одного размера, присланная Форту одним из его корреспондентов, и — под стеклом — образец какого-то вещества, похожего на грязный, раскромсанный асбест, которое выпало с неба в таком количестве, что покрыло несколько акров земли.
Во всех остальных отношениях местожительство выглядело вполне обычно, — жилище, которое в авторских пояснениях к театральным пьесам определяется как «захудалое благородство». Форт был — в масштабах своих скромных потребностей — независим от доходов, получаемых от своих писаний. В этой своей квартире в Бронксе он написал «Смотри!» и «Дикие Таланты» (последняя книга была издана только неделю или две спустя после его смерти). Здесь он изобрел свои «сверхшахматы» — игру, в которой на большой доске с несколькими сотнями клеток участвуют армии людей. В письме ко мне он писал: «Сверхшахматы будут пользоваться большим успехом. Я нашел еще четырех, которые считают их нелепыми».
Что еще могу я сказать о личности Чарльза Форта? Он был единственно умственно здоровым человеком в безумном, безумном мире — и по этой причине очень одиноким. У него не было ни единой иллюзии, даже о себе и о своей работе. Все, что я еще мог бы сказать, содержится неявно на нижеследующих страницах. Он выложился на бумаге — пышно, шумно и со смаком.
Тиффани ТЭЙР
Процессия проклятых
ПОД ПРОКЛЯТЫМИ я подразумеваю исключенных.
Перед нами пройдет процессия фактов, исключенных Наукой.
Батальоны ненавидимых, ведомых мертвенно-бледными фактами, эксгумированными мною, промаршируют перед нами. Вы прочтете о них — или они пройдут маршем. Одни синеватобагровые, другие огненнокрасные, а некоторые сгнившие.
Некоторые из них — это трупы, скелеты, мумии, дергающиеся, ковыляющие, воодушевляемые своими попутчиками, которые были прокляты, будучи еще живыми. Среди них будут гиганты, они пройдут мимо, хотя и спят крепким сном. Среди них будут вещи, называемые теоремами, и вещи, называемые лохмотьями: они пройдут мимо, подобно Эвклиду, рука об руку с духом анархии. Здесь и там будут перепархивать мелкие проститутки. Пройдет много клоунов. Но многие сохраняют высочайшую респектабельность. Некоторые из них убийцы. Будут и бледные вонючки и отталкивающие суеверия и просто тени и злобные умыслы с веселой ухмылкой — прихоти и любезности. Наивные и педантичные, странные и гротескные, искренние и неискренние, глубокие и ребячески незрелые.
Удар ножом, и смех, и покорно сложенные руки чьей-то безнадежной собственности.
Ультра респектабельные, но все равно осужденные. Их общий вид выражает достоинство и распущенность; их совокупный голос — это вызывающая молитва; но дух целого торжественноритуальный.
Сила, объявившая всем этим вещам, что они прокляты, это догматическая наука. Но они промаршируют.
Мелкие проститутки будут дурачиться и шалить, уродцы и чудаки будут привлекать к себе внимание, а клоуны будут нарушать ритм целого своим шутовством, — но это не нарушит целостности процессии в целом, внушительности вещей, которые будут проходить, проходить и проходить и продолжать подходить, подходить, подходить.
Неодолимость вещей, которые не угрожают, не глумятся, не бросают вызов, но выстраиваются в боевые порядки и проходят, проходят, и продолжают проходить. Итак, под проклятыми я подразумеваю исключенных. Но под исключенными я подразумеваю тех, что когда-нибудь будут исключающими. Или, что все, что есть, больше не будет. Или, что все, что не есть, будет… Но, конечно, пусть будет то, что не будет… Мы считаем, что постоянное движение от того, чего нет, к тому, чего не будет, или состояние, которое обычно и по глупости называется «существованием», есть ритм неба и ада: что проклятые не останутся проклятыми; что спасение только предшествует погибели. Из этого следует, что однажды наши ненавидимые оборванцы станут прилизанными ангелами. А затем, как следует из следствия этого следствия, в какой-нибудь следующий день, они отправятся туда, откуда пришли.
Мы полагаем, что ничто не сможет сделать попытку быть, иначе, чем попытавшись исключить что-либо другое; что то, что обычно, называют «бытием», — это состояние, которое вымешано более или менее прямо пропорционально видимости несомненного различия между тем, что включено и тем, что исключено. Но мы полагаем, что не существует никаких несомненных различий: что вещи похожи на мышь и насекомое внутри головки сыра. Мышь и насекомое — кажется, нет вещей, более несходных. Они там сидят неделю или они пробыли там месяц — оба являются всего лишь превращениями сыра. Я думаю, все мы такие насекомые и мыши, являясь только различными выражениями всесодержащего сыра.
Или что красный цвет не отличается несомненно от желтого, это только другая степень вибрации чего-то, степенью чего является желтый цвет; что красный и желтый цвета непрерывны, или что они сливаются в оранжевом.
Что, следовательно, если на основе желтизны и красноты наука попыталась бы классифицировать все феномены, включая все красные вещи как истинные и исключая все желтые как ложные или иллюзорные, то такое разграничение обязательно было бы ложным и произвольным, потому что вещи, окрашенные в оранжевый цвет, входя в непрерывную целостность, принадлежали бы обеим сторонам этой гипотетической границы.
По мере нашего продвижения мы будем поражены следующим:
Ни одно основание для классификации, или для включения и исключения, более разумное, чем то, что лежит в основе различия между красным и желтым, никогда не было придумано.
Наука, прибегая к разным основаниям для классификации, рассмотрела множество фактов. Если бы она этого не сделала, то не было бы ничего, на основании чего она могла бы оказаться существующей. Наука, прибегая к разным основаниям для классификации, исключила множество фактов. Так вот, если красный цвет непрерывно переходит в желтый; если каждое основание для допущения непрерывно переходит в другое основание, то Наука должна была исключить некоторые вещи, которые непрерывно переходят в принятые. Мы выбрали красный и желтый цвета, которые сливаются в оранжевости, как олицетворение всех тестов, всех стандартов, всех способов формирования мнения…
Что любое положительное, категорическое мнение о любом предмете — это иллюзия, построенная на ошибочном допущении, что положительные, несомненные различия, по которым можно судить…
Что ум всегда искал такого факта, основания, обобщения, закона, формулы, большой посылки, — которые были бы позитивными, несомненными; что самое лучшее, что когдалибо было сделано в этом отношении, это утверждение, что некоторые вещи самоочевидны, — тогда как под очевидностью мы подразумеваем поддержку какого-то определенного утверждения…
Что такова цель поиска; но что она никогда не была достигнута; но что Наука действовала, правила, провозглашала и осуждала, как если бы она была достигнута. Что такое дом?
Невозможно определить, что есть нечто, как положительно, определенно отличное от чего-то другого, если не существует положительных. четко определенных различий.
Сарай — это дом, если в нем кто-то живет. Если проживание составляет сущность домовости, поскольку архитектурный стиль ее не составляет, тогда птичье гнездо есть дом. И проживание человека в нем не является основанием для суждения, поскольку мы называем конуру собачьим домом.
И не материал, так как мы говорим о снежных домах эскимосов — или что раковина это дом рака-отшельника — или был домом для моллюска, который сделал ее, — или что вещи, с виду столь положительно различные, как Белый Дом в Вашингтоне и раковина на морском берегу, оказываются связанными непрерывным переходом.
Поэтому никто никогда не мог сказать, что такое, например, электричество. Оно не есть нечто, положительно отличающееся от тепла, магнетизма или жизни. И метафизики, и теологи, и биологи пытались определить жизнь. Они потерпели неудачу, потому что, в положительном смысле, здесь нечего определять: не существует ни одного явления жизни, которое не проявилось бы, в той или иной степени, в химизме, магнетизме, астрономических движениях. Белые коралловые острова в синем море. Их кажущееся различие: кажущаяся индивидуальность, или положительное, несомненное отличие друг от друга, но одни и другие — это всего лишь выступы из морского дна.
Различие между морем и сушей не позитивно, не абсолютно: в любой воде есть немного земли, в любой земле есть немного воды.
Что, следовательно, все кажущиеся вещи вовсе не есть вещи, если они все связаны друг с другом непрерывными переходами, они не более вещи сами по себе, чем ножка стола, если она есть только выступ из чего-то другого; что никто из нас не является реальной личностью, если физически мы непрерывны с нашей средой; если психически в нас нет ничего, кроме выражения нашего отношения к среде.
Наше общее понимание имеет два аспекта. Общепринятый монизм, или что все «вещи», будучи всего лишь выступами, суть выступы, стремящиеся оторваться от своей основы, которая отрицает их собственную индивидуальность.
Я представляю себе единую всеобщую взаимозависимость, в которой и из которой все кажущиеся вещи суть только различные выражения, но в которой все вещи суть локализации единой попытки вырваться и стать действительно вещами, или чтобы установить бытие позитивного различия, или окончательного разграничения, или ничем не смягченной независимости — или личности или души, как это называется в человеческих явлениях…
Что все, пытающееся утвердиться как реальное, или положительное, или как абсолютная система, правительство, организация. Я, душа, существо, индивидуальность, может это попытаться сделать, только проведя линию вокруг себя или вокруг включений, которые учреждают (создают) себя, и проклиная, или исключая, или отрывая себя от всех других вещей.
Что если оно так не действует, то оно не может казаться существующим; что если оно действует так, оно действует неправильно и произвольно, и напрасно, и катастрофически, в точности как действовал бы тот, кто, прочертив в море круг, включающий несколько волн, утверждает, что прочие волны, с которыми включенные в круг связаны непрерывными переходами, являются положительно, несомненно другими, и ставит на карту свою жизнь, утверждая, что допущенные и проклятые положительно различны.
Мы полагаем, что все существование есть оживление локального идеальным, что постижимо только во всеобщем.
Что если все исключения (все и