Как-то раз на закате дня, Ханрахан шел по дороге неподалеку от Кинвары
и вдруг услышал звуки скрипки, доносившиеся из дома у обочины. Он решил
зайти в гости, потому что никогда не проходил мимо, если где-то играла
музыка, танцевали или просто сидела веселая компания. Хозяин стоял в
дверях и, как только Ханрахан приблизился, тотчас узнал его и воскликнул:
- Ханрахан! Милости просим, давно тебя не было видно.
Но хозяйка подошла к дверям и шепнула мужу:
- По мне, так лучше бы Ханрахан не заходил к нам сегодня. Последнее
время он не в чести у священников и благонравных женщин. Да и, судя
по походке, слегка под хмельком.
Но ее муж сказал:
- Никогда не откажу я от дома Ханрахану - поэту из поэтов! - и с этими
словами пригласил гостя войти.
Там собралось много соседей, и некоторые из них ещё помнили
Ханрахана, но малые ребятишки, сидевшие по углам, знали о нем только
понаслышке и поэтому вскочили, чтобы хоть одним глазком взглянуть на
знаменитость, а один мальчик спросил:
- Не тот ли это Ханрахан, который учил детей в школе и которого унес Хем?
Но мамаша прикрыла ему рот ладонью и велела замолчать и не говорить
об этом.
- Ханрахан всегда злится, когда слышит об этой истории, - сказала
она, - или когда его об этом спрашивают.
Кто-то попросил, чтобы он спел, но хозяин сказал, что ещё не
пора - вначале гость должен отдохнуть, и протянул ему стакан виски, а
Ханрахан поблагодарил его, пожелал доброго здоровья и залпом выпил.
Пока скрипач настраивал инструмент для нового танца, хозяин рассказывал
молодежи о том, что если б они увидели, как Ханрахан танцует, то поняли
бы, что такое настоящий танец, и что сам он не видел ничего подобного
с тех пор, как певец был у него в гостях в последний раз. Но Ханрахан
сказал, что не хочет танцевать, потому что нашел своим ногам лучшее
применение и путешествует теперь по четырем провинциям Ирландии. Не успел
он договорить, как в дом вошла дочь хозяина Уна, которая принесла из
Коннемары сосновых дров для очага. Она бросила их в огонь, и взметнувшееся
пламя озарило ее милые черты и улыбку, а несколько молодых людей подбежали
и стали наперебой приглашать ее на танец. Но Ханрахан прошагал через всю
комнату, расталкивая всех на своем пути, и сказал, что она должна
танцевать только с ним, поскольку он проделал долгий путь, чтобы
встретиться с ней. И, возможно, он прошептал ей на ушко какое-то ласковое
слово, потому что девушка не стала противиться и вышла вместе с ним на
середину, а щеки у нее зарделись. Тогда рядом с ними встали другие пары,
и танец вот-вот должен был начаться, но Ханрахан случайно скосил глаза
вниз и увидел свои поношенные, дырявые сапоги, сквозь которые просвечивали
рваные серые носки, и сердито сказал, что пол никуда не годится, да и
музыка не ахти какая, и уселся в темном углу вблизи очага. Но, не смотря
на это, девушка села на пол рядом с ним.
Один танец сменялся другим, и все на время забыли об Уне и Рыжем
Ханрахане, примостившихся в уголке. Но мать начала беспокоиться и позвала
Уну помочь ей поставить стол во внутренней комнате. Однако Уна, которая
прежде во всем ее слушалась, сказала, что придет позже, - так увлеклась
она рассказами Ханрахана. Тогда мать ещё больше заволновалась и подкралась
к ним поближе, якобы для того, чтобы раздуть огонь или поворошить дрова
в очаге, а сама стала прислушиваться, о чем поэт говорит ее дочери. И
подслушала она, как он рассказывал о белорукой Дейрдре и о том, как
довела она до погибели сыновей Уснеха; что румянец у нее на щеках был
не таким алым, как кровь королевских сыновей, пролитая за нее, и что
скорбь ее была неизбывной; и ещё он сказал, что, возможно, из-за
воспоминаний о ней пение болотной ржанки кажется поэтам таким же
жалобным, как плач юношей по своему погибшему другу. И никто бы о ней
больше не помнил, говорил Ханрахан, если бы поэты не вспоминали ее
красоту в своих песнях. А потом мать и вовсе перестала понимать, о чем
он толкует, уразумела только, что это стихи, хоть и нерифмованные,
и вот что она услышала:
- Солнце и луна - это мужчина и женщина, моя и твоя жизнь, и они
беспрестанно катятся по небу, словно накрытые одним пологом. Бог сотворил
их друг для друга. Ос сотворил мою и твою жизнь ещё до начала времени и
сделал так, чтобы они катились по белу свету, будто два лучших танцора,
что беспрестанно кружатся по широкому полу амбара, всегда бодрые и
веселые, тогда как другие стоят, устало прислонившись к стене.
И пошла старуха к мужу, игравшему в карты, но он даже не глянул
не нее, тогда она пошла к соседке и сказала:
- Неужели нельзя их никак растащить? - и, не дожидаясь ответа,
крикнула парням, беседовавшим между собой: - На что вы годитесь, если
не можете вызвать на танец лучшую девушку в доме? А ну-ка, покажите
себя! Посмотрим, удастся ли вам отвадить ее от поэтовой болтовни.
Но Уна даже не стала их слушать, а лишь махнула рукой - не мешайте,
мол. Тогда обратились они к Ханрахану и сказали, что пусть он сам
станцует с девушкой или уступит ее кому-нибудь из них. Услышав такие
слова, Ханрахан воскликнул:
- И правда, надобно мне станцевать с ней. Кому же ещё с ней
танцевать, как не мне?
Он встал и взял ее под руку, и одни парни разозлились, а другие стали
глумиться над его рваной курткой и разбитыми сапогами. Но Ханрахан их
|
|
|
|
|
|
не слушал, и Уна тоже, они лишь смотрели друг другу в глаза, словно весь
мир лежал у их ног. Но тут вышла другая парочка, миловавшаяся перед этим
в углу, и, взявшись за руки, стала отплясывать в такт музыке. Тогда
Ханрахан рассержено повернулся к ним спиной и, вместо того чтобы
танцевать, запел, взяв Уну за руку. Его голос зазвучал громче, юноши
перестали смеяться, скрипка умолкла, и наступила тишина, в которой
раздавалось лишь его пение, похожее на шум ветра. Он спел песню которую
услышал или сложил во время скитаний по Слив Эхтге, и слова ее в
переводе на английский были такими:
Любой бы фермер потерял
На век покой и сон,
Когда бы мог одним глазком
Тот край увидеть он.
Там реки полны эля,
Там лето - круглый год,
Там пляшут королевы,
Чьи взоры - синий лед,
И музыканты пляшут,
Играя на ходу,
Под золотой листвою
В серебряном саду.
Пока Ханрахан пел, Уна все теснее прижималась к нему, с ее лица
сошла краска, а голубые глаза помутнели от навернувшихся слез, и всякий,
кто видел ее в этот миг, наверное, решил, что она готова сейчас же
отправиться за ним хоть на край света.
Но один из юношей выкрикнул:
- Где тот край, о котором он поет? Одумайся, Уна, он лежит за тридевять
земель, и вам предстоит пройти сотни дорог, прежде чем вы туда доберетесь.
А другой сказал:
- Не в Страну Вечной Молодости приведет он тебя, а на болото в
графстве Майо.
Уна вопросительно взглянула на Ханрахана, но поэт поднял ее руку вверх
и воскликнул, как бы продолжая слова песни:
- Страна эта - совсем близко, рукой подать. Может, вон на том голом
холме, а может, в лесной чаще, - и потом прокричал громким и звучным
голосом: - В чаще лесной! Да, Смерть никогда не отыщет нас в чаще лесной!
Пойдешь ли ты со мной, Уна?
Но пока он это говорил, мать Уны вместе с соседкой вышла на улицу,
и старая женщина заплакала, причитая:
- Он околдовал мою дочь! Неужели у нас не найдется мужчин,
чтобы выгнать его вон?
- Так не годится, - сказала соседка. - Он - гэльский поэт, и тебе
хорошо известно, что если выгнать гэльского поэта из дома, то он наложит
на тебя проклятие, чтобы перестало родить зерно на твоих полях и отсохло
вымя у твоих коров, и будет оно тяготеть над твоим домом семь лет.
- Господи, помилуй! - взмолилась мать. - И зачем только я впустила
этого лиходея!
- Если бы ты не пустила его на порог, то в этом не было бы большой
беды, но силой выставить его за дверь - великое зло. Впрочем, я придумала,
как, не выгоняя, спровадить его по доброй воле.
В скором времени обе старухи вернулись в дом и принесли в подоле по
охапке сена. Ханрахан больше не пел, а быстро и ласково ворковал с Уной.
И говорил ей так:
- Дом мал, а мир велик, и влюбленным не пристало бояться ночи, или утра,
или солнца, или звезд, или вечерних сумерек - все это так естественно.
- Ханрахан, - сказала мать Уны, толкнув его плечо. - Подсоби-ка мне!
- Не откажи, Ханрахан, - подхватила соседка. - Помоги нам сплести из
сена веревку - у тебя такие спорые руки. А у нас беда - ветром
разметало крышу над стогом.
- Пожалуй, я помогу вам, - сказал поэт и взял в руки небольшую палочку.
Мать стала подавать сено, а он его сучил, спеша поскорее с этим
покончить. Неугомонные старухи подавали сено, подбадривая Ханрахана и
расписывая, как хорошо он умеет сучить веревку - лучше всех соседей и
знакомых. Поймав на себе взгляд Уны, Ханрахан принялся сучить ещё быстрее,
гордо подняв голову и выставляя напоказ свои проворные пальцы, свою
опытность и силу рук. Так, захваставшись, стал он пятиться назад, все
так же суча веревку, пока не дошел до раскрытой двери, и, не долго думая,
переступил порог и очутился на улице. Мать быстро выскочила вперед,
швырнула веревку ему вослед, захлопнула наружную и внутреннюю двери
и заперла их на засов.
Она была очень довольна собой и громко расхохоталась, а соседи тоже
смеялись и хвалили ее. Но затем они услышали стук в дверь и слова
проклятия, доносившиеся снаружи, и мать едва успела остановить Уну,
собравшуюся отпереть засов. Женщина дала знак скрипачу, и тот заиграл
хороводную, а один юноша, не спрашивая согласия Уны, схватил ее за руку
и увлек в самую гущу веселья. Когда же скрипка смолкла, а танец
закончился, с улицы не слышно было ни звука, и на дороге стояла такая
же тишина, как прежде.
А что же Ханрахан? Как только он понял, что его выставили за дверь
и что нынче вечером не видать ему ни крова, ни выпивки, ни девичьего
внимания, злость и мужество оставили поэта, и он пошел туда, где волны
бились о берег.
Он уселся на большой камень и стал размахивать правой рукой, напевая
вполголоса, как он обычно подбадривал себя, когда ему больше ничего не
оставалось. Возможно, именно тогда и сложил Ханрахан песню, которая и по
сей день зовется «Сучение веревки» и начинается словами: «Что за дохлая
кошка заманила меня сюда?»
Но пока он пел, стали сгущаться вокруг тени и туман, то поднимавшийся
над водой, то стелившийся по волнам. И ему померещилась в одной из теней
женщина-королева, которую он видел спящей в Слив Эхтге, но на этот раз
она уже не спала, а смеялась над ним и кричала тем, кто стоял у нее за
спиной:
- До чего же он слабенький просто трусишка!
И он нащупал у себя в руке нити веревки и стал их сплетать, и ему
показалось, будто он сплетает воедино все горести мира. А потом ему
пригрезилось, что веревка превратилась в огромного водяного дракона,
который вышел из пучины морской, обвился вокруг его тела и стал сжимать
свои кольца туже и туже. Наконец Ханрахан освободился из его объятий и
пошел нетвердой, шатающейся походкой по береговой кромке, а вокруг
него носились серые призраки. И вот что они шептали:
- Горе тому, кто отверг дочерей сидов, и не найдет он утешения в любви
земных женщин до конца жизни и до конца скончания века, и навсегда
поселится в его сердце могильный хлад. Смерть он избрал, так пускай же
умрет, умрет, умрет...
Конец формы