Разговаривая с Павлом, я заметил, что в стороне, прямо на земле, подобрав под себя ноги, прикрытые широкой ситцевой юбкой, сидит Инга, кормит дочь. На ее молодом лице горит румянец, она довольна, спокойна и полна материнского блаженства.
Чудесным утром встречает природа новорожденную! Сколько блеска, сколько очарования в листопадных кострах, в пурпуре осенних холмов, в звенящей струе ручейка! А эти лиловые утренние тени, прозрачная дымчатая вуаль, сквозь которую все вокруг кажется торжественным и необыкновенным.
Вокруг Инги собрались все дети стойбища. Они не могут скрыть удивления. Присев на корточки, с любопытством следят за новорожденной, пока она, прильнув к груди матери, захлебывается молоком и чихает. Все ребятишки приходят в восторг, подпрыгивают, как мячики.
С болью в сердце вспомнилось об Аннушке. Спешу ее проведать.
На постели больной сидит Сулакикан и, поддерживая левой рукой голову дочурки, поит ее оленьим молоком. Она не замечает меня. Аннушка дышит тяжело, влажные губы ее шевелятся, и только глаза на морщинистом, иссушенном болезнью личике засветились живым огоньком. Это радует, но далеко еще не обнадеживает.
У ее ног сидит Битык. Мальчишка смотрит немигающими глазами на сестренку, что‑то ей щепчет, показывает на пальцах какую‑то фигурку.
Увидев меня, он вскакивает и, пятясь, исчезает из чума.
Устраиваюсь на его место, беру безвольную ручонку больной, прощупываю пульс. Аннушка ловит мой взгляд черными глазами. И я вижу в них жизнь. Ей‑богу, жизнь! Кажется, что еще никогда у меня не было большей радости, чем та, которую подарил мне этот осмысленный, живой взгляд детских глаз! Неужели спасена?!
Очередной укол Аннушке делала теперь Сулакикан, под моим наблюдением. Женские руки оказались более ловкими, нежели мои. Я передал ей весь запас пенициллина, шприц и все медикаменты.
У входа меня ожидал Битык. В руках он держал лук, тот самый, который предлагал в обмен на карабин. Он решительно протянул его мне.
На стоянке с раннего утра командует Лангара. Она появляется всюду. Ее властный голос слышится то у костра, то в чуме или доносится от ручья. Удивляешься, откуда только у этой старухи столько энергии!
Наступает время завтрака. Лангара почему‑то усаживает женщин и детей отдельно. Их еда‑ вяленое мясо, масло, горячие лепешки и чай.
А для мужчин, расположившихся у костра, она вытаскивает из котла медвежью голову, лапы и кладет на широкий лист бересты, рядом ставит котел с отваром. Это даже не отвар, а почти чистый медвежий жир. На всех – одна ложка.
Я не выдерживаю, подхожу к Лангаре.
– Скажи, почему женщины и дети сегодня едят отдельно?
– Потому что сейчас мы будем отпугивать дух убитого амакана. Это делают мужчины, хотя можно и женщинам, которые сами ходили на амакана.
– Не понимаю, о каком духе и о каком медведе ты говоришь?
– Которого убил Карарбах… Разве не знаешь, что наши обычаи требуют уважать дух амакана, он не должен догадаться, кто убил его. Иначе все время будет сбивать нас с тропы, посылать не туда, куда нужно, и людей и стадо. А ночами будет пугать оленей, покоя никому не даст…
– Ты тоже веришь этому? – спрашиваю я.
– Я не верю,‑ шепотом отвечает Лангара.‑ Они тоже не верят.‑ Она кивает головой в сторону женщин и детей.‑ Но так хочет Карарбах. Он старый люди, постоянно живет в тайге, понимает только ее, другого ничего не видел и не знает. Мы не должны ругать его или отговаривать. Пусть уносит в могилу обычай стариков. И тебе говорю, когда кушать станешь, делай все, как будем делать мы, иначе обидишь Карарбаха.
Меня тронула Лангара уважительным отношением к глухому старику, и я становлюсь покорным участником древнего обряда отпугивания духа медведя от жилья кочевников.
Садимся тесно, плечом к плечу, вокруг медвежьей головы. Я стараюсь запомнить до мельчайших подробностей все, что тут совершается, – ведь этот суеверный обряд, как и многие другие, уходит в небытие даже здесь, в глуши лесов.
Лесные кочевники не могли понять многих явлений природы,не в силах были изменить их и естественно приписывали могуществу духов, способных угонять зиму, покрывать землю зеленью и размножать зверей, птиц, распределять между людьми добро и зло, распоряжаться жизнью и смертью. Суеверие вообще сопутствовало человеку с его колыбели, и мы не должны теперь осмеивать его. Это прошлое народов, с тою лишь разницей, что одни люди ушли от него раньше, другие‑ позже.
У Карарбаха с потерей слуха, а это случилось давно, оборвалась нормальная связь с внешним миром. Многое ему не стало доступным, и он на всю жизнь остался на той ступени развития в какой его застала глухота убежденным, что все земные дела от духов, старался не гневить их.
Трапезу начинает Лангара. Она зачерпывает из котла полную ложку жира, подносит ко рту. Все молчат.
– Ку!‑ кричит старуха, повернувшись в сторону леса, и глотает жир.
«Ку‑у‑у!…» – разносит эхо по тайге.
Затем Лангара долго говорит по‑русски, – видимо, в знак уважения к нам.
– Амакан,‑ почти ласково обращается она к невидимому собеседнику,‑ ты думаешь, мы тебя убивали? Не‑ет, что ты, и не собирались! Как можно! Мяса у нас полные потки, сам посмотри. Тебя убивали другие люди. Мы его не знаем, чужой. У него своя тропа, он хромой, догоняй его. Ну‑ну, скоро догоняй, он так ушел.‑ Старуха машет рукою в сторону вчерашнего своего следа. – Затем передает ложку сидящему слева сыну Майгу, достает нож, ловко отсекает «щеку» от медвежьей головы, долго жует.
Майгу тоже черпает ложкой жир, выпрямляется весь, чтобы Карарбах видел, кричит:
– Ку!
Он выпивает жир и начинает что‑то быстро говорить по‑эвенкийски, энергично жестикулируя. Видимо, он тоже уговаривает медведя уйти от табора, поторапливает его.
Майгу передает ложку Долбачи, а сам берет из рук Лангары медвежью голову, выбирает кусок полакомее.
Чувствую, все ждут, когда дойдет очередь до меня.
Наконец ложка в моих руках. Я пытаюсь во всем подражать пастухам. Зачерпываю из котла и кричу:
– Ку! Ку!…
Силюсь проглотить теплый, совершенно не соленый жир.Уж я приноравливаюсь и так и эдак. С большим трудом мне удается сделать один глоток. Для приличия, как и все, аппетитно облизываюсь. А сам чувствую, что вот‑вот жир пойдет обратно. Сижу не шевелясь. Потом с досадой говорю, обращаясь к медвежьему духу:
– Какого дьявола ты тут топчешься, косолапый! Убирайся отсюда, иди догоняй хромого, кто убил тебя.
– Ты как настоящий эвенк, правильно говоришь,‑ поддерживает меня Лангара, берет у меня ложку и передает старику.
А Долбачи уже сует мне медвежью голову и лапу. Я достаю нож, отрезаю кусок мяса, начинаю жевать.
Карарбах выпрямляет сгорбленную спину. Лицо его сосредоточенно. Старик, как и все, черпает жир из котла. Подносит его дрожащей рукой ко рту, проглатывает.
– Ку!‑ хрипло вырывается из его горла. Затем старик что‑то бормочет и машет рукою в сторону леса.
Пожалуй, Карарбах один только и относится к этому древнему обряду со всей серьезностью.
– Тебе сказать, что говорил он? – спрашивает Лангара.
– Ну конечно.
– Карарбах говорит: «Это не люди едят тебя, амакан, ты не думай так, обманешься. Тебя клюют коршуны, вороны. Твою голову и лапы срезал хромой. Пока он близко, догоняй его, потом далеко уйдет, без лап не догонишь. Иди, иди, не оглядывайся…»
Жизнь человека в тайге всегда была полна всяких опасностей. С тех древнейших времен, когда появились люди в лесах, они вели постоянную и упорную борьбу с медведем. Очень часто их преследовали неудачи. И, пожалуй, даже сейчас самый опасный враг охотника‑ это медведь. А чем раньше мог эвенк одолеть дикую силу зверя? Лиственничными самострелами, петлями, ловушками или рогатиной. И охотник нередко погибал в этой неравной схватке. Извечный страх перед зверем, особенно у стариков, и породил этот необычный обряд поклонения духу медведя.
Отпугивание духа амакана закончено.Закончен и наш своеобразный, не очень‑ то сытный завтрак. Пастухи долго пьют чай, и стойбище приходит в движение.
Пока ловят оленей, старик бережно собирает все кости, даже самые мелкие, остатки от трапезы. Складывает их в старенький чуман, перевязывает ремешком, относит подальше от огнища и там ставит в развилку толстой березы.
– Ты что так смотришь? Разве не знаешь, что, по обычаю предков, нельзя бросать кости амакана на земле?‑ поясняет Лангара.‑ Амакан подумает, мы их взяли с собой, не отстанет от каравана, неудачу пошлет, а так сразу увидит их на дереве.
Карарбах срубает небольшой толщины лиственницу, на высоте полутора метров от земли протесывает оставшийся ствол с четырех сторон, кладет на него медвежий череп глазницами на восток и, привязав, украшает его стланиковыми ветками,‑ дух медведя не должен далеко уходить от своей головы, а это важно, когда стадо находится в пути.
Олени завьючены, все готовы трогаться в путь. И только Инга с ребенком на руках растерянно стоит у догорающего костра. У нее нет еще опыта, как подготовить новорожденного в путь, ждет, когда кто‑то из женщин ей поможет.
Я подхожу к Инге, приоткрываю край одеяльца: девочка не спит. Смотрит сквозь узенькие щелочки глаз. Личико смуглое, кругленькое.
– Что смотришь, лючи? Нравится?! – спрашивает мать.
– Был бы у меня сын, взял бы ее в снохи.
– А может, она не захочет? – улыбаясь, отвечает в тон мне счастливая Инга.
– Это может быть. А как же вы ее назвали?
– Дора.
– Что это значит по‑русски?
– Родилась, когда был далекий гость.
– Хорошее имя. Теперь я буду считать себя ее крестным отцом. Согласна?
– Ладно!‑И Инга радостно закивала головой, вряд ли понимая смысл моего предложения.
Карарбах принес из перелеска трухлявый, совершенно сухой пень и охапку свежих, душистых еловых веток. Пень он бросил на землю и что‑то крикнул Лангаре, а сам присел к маленькой походной люльке, сделанной из тонких лубков, вынянчившей не одного ребенка. Он разорвал хвойный лапник на мелкие веточки и любовно выстлал ими дно люльки.
«Не жестким ли будет первый путь новорожденной?» – подумал я, следя за работой старика.
Лангара опустилась на землю рядом с люлькой и привычным ударом о коленку раздробила трухлявый пень, принесенный Карарбахом, на мелкие части, растерла в пыль податливые куски, просеяла сквозь пальцы на подол юбки. Затем, разостлав на земле мягкую хорошо выделанную шкуру кабарги шерстью вверх, она надела на девочку с помощью Инги голубую фланелевую распашонку, чепчик, присыпала древесной трухой потные места у ребенка, уложила его на шкуру. Девочка протестующе закричала, но Лангара, не обращая внимания на ее крик, быстро завернула внучку в одну, затем в другую шкуру, перевязала ремнем и положила в люльку.
Дальше Инга сама заканчивает все, чтобы ребенок хорошо перенес этот путь, сразу же привык к тайге,к трудностям кочевой жизни. Она отворачивает от лица новорожденной край шкуры‑ пусть дышит свежим смолистым воздухом, впитывает запахи леса, болот и слышит пощелкивание копыт оленей. Подкладывает под голову маленькую подушку, а под бока‑ еловый лапник, чтобы не так качало на ходу. Долго смотрит на раскричавшуюся дочь, может быть, благословляя в первый путь по тайге.
Мне стало не по себе от мысли, что мы навсегда расстанемся с чудесными людьми. Мы сроднились с ними за полтора суток совместного пути. У нас с ними во многом различные понятия и представления о жизни. Большая разница в культуре. Иногда бывало трудно объясниться друг с другом, и все же нас объединяли простые человеческие чувства‑ чувства взаимного понимания, подлинного товарищества. Они были мне близки еще и потому, что я вырос среди простых людей и с детства знал человеческое горе.
Все собрались у затухающего костра. Стадо скучилось в ожидании пути. Лангара, прищурив глаза, крепко берет меня за руку, говорит, не скрывая тревоги:
– Ты лучше бы мимо ходил, чем теперь нам думать, живые вы останетесь на Ямбуе или тоже без следа пропадете! Послушай старую Лангару: не ходи туда, зачем тебе мертвые, пойдем с нами‑ не пожалеешь. У мяса два дня хорошо стоять будем, надо коптить его, жир собирать, шкуры мало‑мало делать, кишки, требуху чистить. От убитого зверя ничего нельзя бросать, что годится в пищу. И кровь сушить будем. Ты ел сухари из крови? Нет? Попробуешь. Их сладость язык долго не забывает… Ну как, пойдешь с нами?
– Спасибо,Лангара,но мы пойдем на Ямбуй, другой дороги у нас нет. Шли бы и вы туда, ведь вам пути не заказаны. Карарбах помог бы нам разыскать пропавших товарищей. Загрю отдам, за него не раз спасибо скажете.
– Загря‑ хорошо,для пастухов такая собака шибко дорога,но ты не понимаешь, что говоришь. Зачем тебе Ямбуй, зачем гневить духов, и без того людям не хватает добра, горе как клещ к ним присосалось.
– Значит, отказываешься от Загри?
– Да.
– Тогда прощай, Лангара! Мы будем долго помнить нашу встречу. Пусть ваша тропа не знает больше бед и когда‑нибудь встретится с нашей.
Мы обнимаемся. Соленые от слез губы были горячее материнских.
Подхожу к Карарбаху. Он, пытаясь улыбнуться, кривит высохшие губы. Тут только я заметил, какой он худой и рослый и как одинок он в своей вечной тишине. На лице старика озабоченность. Его, как и всех, беспокоит наша судьба.
Карарбах поворачивается к Лангаре, что‑то ей долго объясняет. Старуха внимательно слушает, потом переводит.
– Старик говорит: у эвенков нет закона, чтобы гостя отпускать одного, когда впереди опасность. Надо бы проводить вас. Будь другое место, не этот голец, он пошел бы с вами. А на Ямбуй не пойдет. Зачем гневить духов, они злопамятные, ничего людям не прощают. Не сейчас, так после, а все равно худо сделают.
– Спроси у него, Лангара, действительно ли он считает духов виновниками несчастий людей? И на Ямбуе пропали люди по их вине?
Лангара недовольна таким вопросом, но передает его старику. На лице Карарбаха недоумение.Он захватывает в руку реденькую бороденку,задумывается, пристально смотрит мне в глаза, как бы пытаясь угадать, не хочу ли я посмеяться над ним, над его верованием. Потом говорит убежденно, обращаясь прямо ко мне. И тут я замечаю, что он произносит только гласные буквы и совсем забыл труднопроизносимые, вроде шипящих.
Старуха переводит:
– Тайга полна злых духов. Это они приносят людям беду. Но там, где человек знает, что к чему: как спастись от стужи, распутать след зверя, как добыть огонь, избавиться от болезни и другое,‑ зла от духов не бывает. Карарбах толмачит, что им многое известно, чего мы не знаем, почему приходит и уходит зима, почему люди родятся и умирают, как держатся звезды на небе, куда уходит душа покойного‑ это знают только духи. Никто не в силах бороться с ними, никто! Они сильнее всех нас…
– Человек все‑таки сильнее! Скажи ему… – перебиваю я Лангару.
У Карарбаха сердито сдвинулись брови. Он ответил резко, не отрывая взгляда от меня.
– Старик тебе совет говорит: не шибко гордись, даже если станешь сильнее Харги, но этого не будет,‑ продолжала Лангара.‑ Сколько бы ты ни бил языком о кремень, огня не добудешь… Старик тоже будет мучиться, думать, как вы там на Ямбуе, и хочет, чтобы наши тропы еще раз сошлись.
Я беру в ладонь тяжелую, исполосованную шрамами руку старика. Крепко сжимаю. Другой рукой ловлю костлявую руку Лангары, и мы долго стоим молча.
– Послушай, Лангара, бросьте кочевать по этим безлюдным, неустроенным пустырям, по болотам и вечно мерзлой земле. Идите со стариком на стойбище. Вы много сделали для своего потомства, не каждому такое под силу. Пора и отдохнуть, вы этого заслужили. Пусть молодежь управляется со стадом. Когда сыновья останутся без вашей опеки, станут такими же оленеводами, как и вы.
– Оборони бог!‑ воскликнула старуха, вырывая свою руку и отмахиваясь от меня, как от назойливого паука.‑ Если я отрублю себе руку, это не будет так больно, как бросить аргиш, уйти от стада. Что ты, что ты!… Когда я один день олень не вижу‑ голова пустая, как бубен.
Она дико глянула на меня, будто я собираюсь лишить ее права кочевать по тайге.
– Ты хорошо подумай, Лангара, сейчас вы оба здоровы, а если старость сломит вас?
– Тут в тайге и помирать будем. Соль горькая, однако люди не могут жить без нее. Прощай, лючи! Нам пора.
Она крепко жмет мне руку и торопливо уходит к оленям.
Прощаюсь с Карарбахом. Он улыбается.
Мое внимание опять привлекают его ужасные, старые‑престарые, загрубевшие от времени лосевые штаны. На них – латка на латке. Достаю из потки свои запасные брюки, протягиваю старику. Они поношенные, но лучше лосевых.
И тут происходит неожиданное. Подходит Лангара, отбирает у Карарбаха брюки и с необыкновенной ловкостью натягивает на себя, поверх широких шаровар.
– Хорошо, спасибо тебе, – невозмутимо говорит она, оглядывая себя со всех сторон.
– Но ведь это Карарбаху, Лангара…
– Мне они не плохо, – отвечает она.
Старик равнодушно смотрит на происходящее. А впрочем, это не удивительно. Все блага на земле, по представлениям эвенков, должны распределяться в зависимости от того, насколько человек в них нуждается. Вот и Лангара считает, что ей брюки нужнее, нежели Карарбаху.
Меня окружают дружной толпой дети.У всех в руках колесики, винтики, пружинки от часов. Как им удалось разобрать весь механизм часов,одному Харги известно! Они все «ценности» разделили поровну. А футляр Битык повесил себе а грудь, как награду. Вид у всех довольный.
На прощанье даю каждому по куску рафинада. Сахар не всегда бывает у пастухов. Ребята тут же засовывают его в рот, слышно, как он хрустко лопается у них на зубах. А что же оставить на память новорожденной? Подходящего ничего нет. Вспоминаю, что у меня в потке лежит книга Константина Паустовского «Лесная поэма». Ну что ж, оставлю ее.
Пишу химическим карандашом на титульном листе: «Доре – маленькой пастушке из рода Карарбаха. Я был тем далеким гостем, в честь которого тебе дали имя. Не покидай свой край, сделай его цветущим и богатым, как того хочет твоя бабушка Лангара».
Передаю книгу Инге и прошу ее беречь, пока Дора вырастет.
Подхожу к Аннушке. Раскрываю люльку, привьюченную к оленю. Нет, больной не легче и после пенициллина. Губы у девочки посинели. Дыхание еле заметно. Беру ее ручонку, пальцы холодные и тоже синие. Не выживет…
– Сулакикан, через два часа обязательно сделаешь укол и затем не забудь, надо повторять их через каждые четыре часа…
Мать ничего не ответила, но так глянула, что я долго не мог прийти в себя. Она окончательно смирилась с мыслью о смерти Аннушки и, конечно, теперь уже не верила ни в какие лекарства. Откровенно говоря, я до последней минуты ожидал другого исхода.
Бесшумными шагами ко мне подходит Лангара.
– Видишь! А ты сказал, что человек сильнее Харги.‑ И, прикрыв одеяльцем люльку с умирающей Аннушкой, подает знак Карарбаху трогать аргиш.
Что ей ответить, куда отвести глаза, чтобы не встречаться с обвиняющим взглядом старухи? Стою опустошенный. Жаль Аннушку…
Караван вытягивается в длинную шеренгу. Как только олень с привьюченной люлькой на спине сделал два‑три шага, крик новорожденной прекратился, будто ребенок с нетерпением ждал этой первой минуты начала пути в жизни.
Вот он, тот самый врожденный инстинкт кочевника, что пробуждается в нем вместе с первым глотком воздуха, с первой каплей материнского молока!
С появлением на свет новорожденную окружал свежий смолистый запах хвои, дым костра, шум леса, крик тугуток, лай собак, журчание ручейка. Все это пришло к ней с первым ощущением, с началом жизни и, может быть, до смерти будет сопутствовать ей.
Карарбах выводит оленей из перелеска и, взяв направление на юг, вкось пересекает марь. У него на сворке собачонка. За плечами поняжка. К ней привязан топор, чайник и серая сумка с продуктами. Старик, видимо, никогда не расстается с этим грузом. Я смотрю на удаляющегося Карарбаха и мучительно думаю: где явидел эту чуточку сгорбленную спину и эти уверенные шаги?
ЕГО ЗВАЛИ КУЙКИ
Это было давно. Наша экспедиция занималась обследованием безлюдного Пространства восточнее Алданского нагорья. Полтора года мы прожили там среди дикой природы. Возвращались в жилые места на плоту по Учуру.
На всем этом длинном пути по реке стоял один эвенкийский поселок.
Мы соскучились по обыденной жизни, мечтали о бане, о картошке. Хотелось увидеть людей, их жилища, услышать девичьи голоса. Да мало ли о чем мечтает человек, возвращаясь из далеких и глухих мест.
Время тянулось медленно. Мимо и мимо проплывали незнакомые берега. Глаза давно устали искать приметы близости людей. Уже не верилось, что будет конец этим пустырям.
– Сено, глядите‑ка, сено!‑ возбужденно крикнул Рафаил Плоткин, один из моих спутников.
На зеленой береговой полоске лежала копна сена. Дальше по кромке леса стали попадаться пни, поленницы дров, и, наконец, мы увидели коров, самых настоящих, двурогих коров, и, конечно, обрадовались, хотя коровы не проявили к нам ни малейшего интереса. Обидно, что и говорить!
Неожиданно из‑за ельника встал крутой берег с нестройными рядами изб и конусами летних берестяных чумов. Нас издали заметили, и на бровку ската высыпала детвора. Дождавшись, когда плот подошел к берегу, они разом сбежали вниз к воде и помогли нам причалить к заливчику.
Мы сошли на берег, и сразу же нас окружила толпа загорелых, немытых ребят. Засунув пальцы в рот, они с нескрываемым любопытством рассматривали нас лукаво искрящимися черными глазенками, Я протянул всем поочередно руку. Дети прятались друг за друга, Дичились, Но стоило старшей девочке подойти ко мне, как все посмелели.
– Здравствуйте,‑ сказала она, безбоязненно беря мою руку.‑ Вы‑ комиссия?
– Какая комиссия? – поинтересовался я.
– Не знаю, так все говорят.
– Председатель дома?
– Айсан? Дома. Вон его изба, у обрыва. Хочешь, поведу?‑ охотно предложила она.
– Тебя как зовут? – спросил я смуглянку.
– Сакарды!‑ крикнул кто‑то из толпы.
– Что это значит по‑русски?
– Сахар любит, – подсказали сразу несколько голосов подступивших к нам ребят.
Девочка повернулась к ним и что‑то сказала на своем языке; те разом притихли.
– А что ты хочешь сказать председателю?‑ продолжала допрашивать меня Сакарды.
– Скажу, чтобы он побольше тебе сахару выдавал.
Сразу послышался приглушенный смех ребят. Девочка отняла свою руку, обидевшись, сказала:
– Не надо мне его сахара, у нас свой есть.
Не угодив шуткой и желая вернуть расположение девочки, я сказал серьезно:
– Мы приехали к председателю, чтобы рассчитаться с колхозом за работу оленей.
– А, вы экспедиция!‑ блеснув улыбкой, сказала девочка.
– Да.
По толпе ребят прошел одобрительный шепоток.
Меня сразу подкупила Сакарды своей непринужденностью и детской откровенностью. Она подвижна и легка, как птица в полете. Ее дочерна темная кожа лоснилась. Глаза с ярким блеском смело глядели из‑под густых ресниц. Черные волосы смазаны жиром и заплетены в косичку.
Мы с Плоткиным в сопровождении всей детской оравы поднялись на высокий берег. Изба председателя была новенькой, только что выстроенной, под тесовой крышей, тыльной стороной обращена к обрыву, а фасадом к маленькой площади, беспорядочно утыканной старыми летними чумами.
Сакарды подвела нас к высокому деревянному частоколу.
– Айсан, встречай, к вам люди пришли!‑ крикнула девочка, открывая калитку и, пропустив нас вперед, исчезла.
На веранде, за столом с кипящим самоваром, в одиночестве сидел мужчина лет сорока, пил чай. Увидев нас, он поднялся, одернул на животе рубаху, беспокойными глазами глянул на меня, потом на Плоткина, засуетился.
– Здравствуйте!.Здравствуйте!. Заходите, садитесь, гостям всегда рад. – И пододвинул к столу две табуретки.‑ Извините, что у меня такой раскордаш, жена уехала к своим в жилуху,а я, как видите, не справляюсь с домашним хозяйством, по уши утонул.
– Нам кажется повезло, к чаю угодили?‑ сказал Плоткин, присаживаясь к столу.
– С дороги чай не плохо. Как доехали?
– Спасибо, ничего.
Айсан достал из шкафчика чашки и стал разливать чай, не сводя с нас изучающих глаз.
Председатель был узкоплечий, небольшого роста, слегка оседал на левый бок, на хромую ногу. Лицо у него круглое. Нижняя челюсть слегка выдвинута. Давно не стриженные волосы лохмами лежали на голове. Одет он был неопрятно, на ногах обшарпанные кирзовые сапоги. Говорил вкрадчиво, словно стесняясь.
– Куда путь держите? – спросил он, ставя перед нами чашки.
– Пока к вам,‑ ответил Плоткин.
Брови у председателя дрогнули, он неестественно улыбнулся, но ничего не спросил.
– Мы ведь с вами, Айсан, давно знакомы, только не виделись, – наконец‑то решил я объясниться.
Он пристально глянул на меня, на Плоткина‑ и вдруг радостная мысль осенила его.
– Из экспедиции, что ли?!
– Да.
Председатель с облегчением опустился на скамейку.
– Ревизию обещали из района, гляжу на вас и думаю, вроде бы не похожи на ревизоров, а другим тут делать нечего, живем мы на краю земли. За нами‑ ни души, гнус да болото.
– Ревизию по какому случаю? – спросил я.
– Кто его знает,‑ ответил он приглушенным голосом.‑ Сколько ни старайся, сколько ни делай людям добра, все им мало, так и норовят тебе напакостить!
– Это что, эвенки вас обижают?
– А то кто же!
– Вот уж не сказал бы, добрее не встречал людей.
– Это было когда‑то,‑ энергично запротестовал председатель.‑ Теперь все грамотные. Пальца в рот не клади‑ враз откусят!
– Что‑то вы путаете! Не знают они и малой доли людских пороков. Уж я‑то насмотрелся на них за таежную жизнь.
– Кто его разберет. Может, это и не они кляузы в район пишут, а радист, – заколебался председатель и, не высказав своих мыслей, ушел в огород, принес пучок зеленого лука, несколько морковок.
На столе появился отварной картофель. Об этом мы могли только мечтать.
– Вы с устатка выпьете по маленькой? – И Айсан,не дожидаясь ответа, юркнул в избу, принес графин с водкой, рюмки.
У раскрытой калитки точно вырос из‑под земли старик, длинный, худой, в эвенкийской поношенной одежонке, сшитой из самодельной лосины и загрубевшей от долгой носки. Он был крепок, в том возрасте, когда человек еще надеется на себя. Во всем его облике угадывался лесной кочевник.
Старик прикрыл за собою вход, робкими шагами подошел к веранде, ощупал ногою ступеньку, не торопясь,поднялся на нее. Дальше не пошел. Прислонившись плечом к стене и сложив на животе натруженные руки, он оглянулся. Его не удивило присутствие незнакомых людей. Лицо у старика бесцветное, сухое, как камень, исполосованное лиловыми рубцами, было спокойно. Казалось, ударь сейчас по хате гроза – и он не пошевелится.
Старик смотрел на председателя доверчивыми, совсем детскими глазами, не знавшими ни лукавства, ни лжи. В них он был весь и вся его, как видно, нелегкая жизнь.
Айсан делал вид, что не замечает старика, продолжал пить чай.
Эвенк молчал. Стоял неподвижно, древний и крепкий, как столетний дуб.
– Айсан, старик, видно, к вам пришел. Отпустите его или посадите за стол, нам неудобно перед ним.
Председатель нехотя повернулся к эвенку.
– Ты опять пришел, Куйки! Сказал, не ходи, не могу разрешить.
Старик то ли не понял председателя, то ли другого ответа и не ожидал, продолжал стоять неподвижно.
– Чего дедушка хочет? – поинтересовался Плоткин.
– Он пастух, живет при стаде, приехал проведать больрую дочь, просит разрешить отрезать у оленя, на котором приехал, кусочек рога.
– Зачем он ему?
– Оленьи рога летом мягкие, хрящеватые, для эвенка лакомство, а я ему говорю: пойди к завхозу, возьми свежего оленьего мяса, на что лучше! А он, вишь, уперся: разреши‑ и баста!
Старик вдруг выпрямился, весь вспыхнул, но в гневе, что ли, не мог разжать челюсти, промычал что‑то непонятное, сошел на землю, еще раз глянул на председателя и поспешно скрылся за частоколом.
Всем стало неловко. Айсан громко фыркал, отпивая из стакана горячий чай.
С минуту молчали.
– Сколько у вас оленей?‑ полюбопытствовал я.
– За пять тысяч перевалило.
– Может, не следовало обижать старого человека?‑ осторожно посоветовал я.
– Оно конечно, рог ничего не стоит, но мы на правлении порешили запретить резать рога. Вот я и отказал. Постановление надо выполнять.
– Безусловно,‑ перебил я его.‑ Но в данном случае в виде исключения надо уважить пастуха. Он ведь в тайге еще живет по старинке, может не понять, почему не даете ему рог, если он ел его всю жизнь. С этим надо считаться.
– Тут только попусти вожжи, потом ничего не соберешь, а за все я в ответе.
Председатель дрожащей рукою разлил по рюмкам водку, подсунул поближе к нам картошку. Но тут распахнулась калитка, Куйки вел за руку Сакарды. Они оба поднялись на веранду. Старик поставил девочку перед собой и, показывая рукой на председателя, стал с жаром что‑то объяснять ей и для убедительности энергично жестикулировать руками.