Сакарды повернулась к нам.
– Куйки говорит,что его больная дочь Уля много дней ничего не ела, теперь умирает, просит сварить ма‑аленький кусочек рога.‑ Девочка показывает край пальца.‑ Дедушка хочет это сделать, у эвенков нет закона отказывать умирающему. В его стаде много оленей, но он не может отрезать рог без твоего согласия даже для умирающей дочери.‑Тут ее голос падает,дрожит.‑ Пожалуйста, Айсан, разреши! Пусть отрежет!…
– Скажи ему, что я не могу сам отменить постановление правления. Вечером соберу людей и решим.
– Нет! – перебивает его Сакарды, машет ручонками, говорит торопливо.‑ Это долго ждать, а Уля умирает!… Разреши маленький кусочек!…
Куйки опускает голову, ждет, когда Сакарды переведет слова председателя, еще на что‑то надеется, но девочка молчит, не смотрит ему в глаза, ей неловко за всех нас.
На веранде гробовая тишина. Только комар пел печально и долго.
Порыжели конусы чумов, на лиственницах вспыхнули алые пятна. Дым вечерних костров, лай собак, крик детей уходили в безмятежное небо.
У старика неожиданно вытянулось лицо, какое‑то время он не сводил с председателя своего взгляда, все еще ждал. Потом вдруг понял всю тщетность надежды, стал пятиться задом, сошел со ступеньки на землю, помог сойти девочке, повернулся и отяжелевшими шагами подошел к калитке. Хотел открыть ее, но только успел схватиться за нее руками, чтобы не упасть. Частокол дрогнул, и долго вместе с ним дрожали плечи у старого эвенка.
Сакарды стояли рядом, лицом к нам; и было непростительно стыдно перед ней, еще не понимающей, почему порой люди делают друг другу так больно.
– Не могу… Не могу…‑ как бы оправдываясь перед ее детским взглядом, бешено протестовал Айсан. – Постановление есть постановление.
– Уж уважьте старика, случай‑то какой!‑ заговорил, еле сдерживая себя, Плоткин.‑ Не можете разрешить отрезать кусок рога, подарите ему всего оленя. А уж он сам распорядится, как нужно, и в долгу не останется. Так и постановление не будет нарушено и не оскорбите человеческих чувств.
Куйки продолжал стоять, прислонившись к частоколу. Мимо бежали женщины, что‑то кричали по‑эвенкийски. И какая‑то тревога, тяжелая, неодолимая, нависла над поселком.
Председатель медлил, ерзал на табуретке, глотал слюну и с трудом выдавил из себя:
– Сакарды, скажи ему, пусть отрежет…
Девочка глядела на него удивленными глазами, точно не понимая, о чем говорит председатель. Теперь и старик повернулся к нам. Лицо его по‑прежнему спокойно, даже холодно. Впалые глаза полны горечи. Откинув назад руки, он держался ими за частокол, вытянувшийся, худой и как будто вдруг постаревший. Сакарды стояла рядом молча. Потом вдруг заговорила сердито:
– Не надо… Слышал, люди сказали: Уля уже умерла.
Стало тихо. Ни одного живого звука, точно все люди ожидали,пока душа умершей не покинет грешную землю.
Старик ничего не сказал, даже не упрекнул председателя. Все принял, как должное.
Сакарды открыла калитку, взяла его за руку, вывела за частокол, и где‑то в улочке стихли их торопливые шаги.
Догорал закат, не осталось на лиственницах алых пятен, таяли контуры изб. Сумрак накрывал поселок эвенков. У обрыва играла загорелая детвора в добрых к злых духов.
На столе так и остались рюмки с водкой, отварная картошка и зеленый, пахнущий свежей землей лук.
Айсан, скрестив на груди руки и облокотившись на край стола, смотрел мимо меня на старые берестяные чумы, уходящие в тревожную ночь.
И вдруг сквозь густой вечерний сумрак донесся долгий плач.
– А я ведь, видит бог, как лучше им хочу!‑ сказал председатель, опорожняя рюмку.
– Удивляюсь, Айсан, вы хотя и не эвенк, но коренной северянин, почему так неуважительно отнеслись к горю старика… Нечего вам здесь делать, уезжайте отсюда,‑ сказал Плоткин, вставая из‑за стола.‑ И вам и жителям стойбища будет легче.
Председатель вдруг размяк, уронив голову; он сидел подавленный и страшно одинокий.
– Тут нужен другой человек, который бы умел понимать этих людей и ни при каких обстоятельствах не терял человеческого достоинства,‑ добавил Плоткин.
– Да, да, уеду, непременно уеду. И замена есть из них же, кончил институт, ему и вожжи в руки!
– Айсан, можно получить счет за работу оленей?‑ спросил я.‑ Нам пора.
– Мы не задержим…
Он устало поднялся, опираясь на край стола.
За частоколом послышались тяжелые шаги. Из сумрачной тишины вышел Куйки. За спиной у него поняжка, с топором, чайником и узелком, в котором, вероятно, была завернута дорожная лепешка. На левом плече висела старенькая бердана. В руках посох. Рядом на сворке бежала худущая, изъеденная мошкой собачонка. Он прошел мимо нас вдоль изгороди неровной, сбивчивой походкой. За первой избой свернул вправо и стал подниматься по склону к уже потемневшему лесу. Не оглянулся на поселок, где осталось его брошенное горе.
Через несколько минут его следом в темноту бежала Сакарды, и мы долго слышали ее удаляющийся крик:
– Куйки!… Куйки!… Куйки!.
ТАИНСТВЕННЫЙ ЯМБУЙ
Все это я вспомнил, когда уже нас с Карарбахом разделили корявые дебри да топи, прикрытые увядшей травою.
С непростительным опозданием я подумал и о том, что надо было вернуть подаренный Битыком за Аннушку лук, зачем он мне, но разве догонишь! Остался только след от стада оленей, даже крика тугуток уже не было слышно.
Вряд ли когда‑нибудь еще мы встретимся с этими пастухами. Но два дня, проведенные вместе с ними, мне никогда не забыть, и из памяти не исчезнут образы Карарбаха и Лангары, этих последних из кочующих эвенков. Они, сами того не замечая, в своем духовном развитии уже переросли и древний быт и злых духов, некогда представлявшихся им всемогущими. Но им все же страшно уйти от прошлого и в то же время им близко и новое. Они как лодка без причала на волне.
– Пошли, вишь, как высоко солнце, – говорит Павел, притаптывая сапогом окурок.
Наш путь по‑прежнему идет в юго‑восточном направлении, мимо болот, холмов, через низкие водоразделы, по печальной тайге.
С синего неба на наш маленький караван льется яркий свет щедрого солнца. Долбачи, выступая с оленями впереди, шагает уверенно. Ему достаточно с утра взять нужное направление, и уже до конца дня он с него не собьется. Как живая буссоль. С таким проводником легко ходить по тайге, и теперь я уже не думаю, как вначале: «А туда ли мы идем?»
Загря у меня на поводке. Он идет понуро, не забегает вперед, не натягивает ремешка, не замечает крика вспугнутых караваном, птиц, писка бурундуков, часто попадающихся нам на глаза, и совсем не нюхает, как обычно, воздуха – обиделся. Ох, как не нравится ему, что я веду его на ремешке!
Нас сопровождает все тот же знакомый пейзаж: кочки по болотам, точно цветочные горшки с поникшим черноголовником, кривые березки по закрайкам марей и лысые от давнишнего пожара бугры. Ни цветов, ни травянистых полян – только россыпи, мхи да лишайники, редко увидишь кустик пырея, и то разве у ручья, или на старой гари заросли ярко‑красного кипрея. От этого однообразия путь кажется нескончаемо длинным.
За перевалом мы наткнулись на плотный туман; снежной лавиной лежал он на дне глубокой пади. Солнце прижимало его к земле, боковые отроги отрезали ему путь к отступлению. Кое‑где сквозь пелену торчали голые макушки холмов да вершины одиноких лиственниц. Мы вошли в серый непроницаемый сумрак, в сырую тишину. Шаги каравана заглохли.
За широкой марью виднеется плотная синева высокоствольного леса. Он спустился со склонов гор, пытаясь отобрать у нагорья свободную землю, но наткнулся на неуступчивые мари, на бугры вечной мерзлоты и встал над ними стеною, так ни на шаг и не продвинувшись дальше.
Вскоре с чувством невольной робости мы вступили в настоящую первобытную тайгу. И как только оказались под сводом могучих деревьев, как только почувствовали запах прели, папоротников, коры и влажных мхов, все облегченно вздохнули. После стольких дней пути по марям тайга бесконечно обрадовала нас.
Как я привязан к тебе, лес, как люблю твою горделивую тишину, непокорность урагану, вечную таинственность! Знаю, ты не ласков, угрюм. Я всегда скучаю по тебе. Так прими же нас, непутевых детей твоих, в свои Зеленые Чертоги!
Нас окружают молчаливые лесные дебри, чащи малолетних деревьев, поднявшихся над могилой упавших великанов, и длинные седые космы лишайников, свисающие гирляндами с еловых сучьев. Яркие полосы солнечных лучей, пробившись сквозь кровлю деревьев, рассеивают плотный сумрак, и лес, окутанный этим серебристым светом, кажется еще более величественным. И как мы ни привыкли в своих скитаниях к контрастам природы ко всяким неожиданностям, все же лес, настоящий большой лес, каждый раз по‑новому и все с большей и большей силой захватывает нас. Наверное, потому, что его никогда не познать человеку, не разгадать печальных дум леса в тихие летние ночи,его безумство в зимние бури, его безнадежную грусть в листопад. Может быть, именно в этой непостижимости леса таится его притягательная сила?
Только он, лес, умеет обласкать загрубевшие в походах сердца путников, вернуть им силы, разбудить в человеке нежность,мечту, принести ему ощущение радости жизни, иногда утраченное в борьбе с трудностями. Он умеет снять с плеч усталость, сделать людские шаги мягкими, а мысли легкими, умеет воскресить детство, стова превратить тебя в мальчишку… И саое главное‑ человек, попавший в настоящий большой лес, выходит из него как бы обновленным, светлым, добрым.
Долбачи прокладывает путь. Молодые деревья как бы расступаются перед ним – так ловко он владеет пальмою, прорубая чащу. То тут, то там изредка вспорхнет вспугнутая нами птица или зацокает белка.
Всюду перед нами густая поросль. Совсем молодые деревья растут чрезвычайно плотно, постарше‑ несколько разреженнее, а еще постарше‑ более редко. Здесь деревья принуждены вступать в жестокую борьбу друг с другом за место, за почву, за солнце. Вырастают только сильные, но и их дальнейшее существование не так уж завидно.
В большом лесу молодому дереву удается иногда утвердиться лишь на месте отживших свой век или сваленных ураганом деревьев. Вот тонкая, стройная лиственница, как будто одолевшая в борьбе всех соседей. На ее высоком, гладком стволе ни единой веточки, только одна макушка зеленая. Все пошло в рост‑ любой ценой надо было достигнуть кровли леса, пробиться к солнцу. Но старшие деревья, чьи кроны образуют свод, не очень‑то гостеприимны к своему потомству, они никого не пропускают выше. И эту стройную лиственницу тоже ждет удел сверстниц: вряд ли ей справиться с могучей кровлей, закрывшей небо.
День на редкость жаркий. После вчерашнего дождя и холодной ночи в лучах солнца вспыхнули кострами березовые перелески. В легкий пурпур оделись мари. На болота легла осенняя желтизна. Ни песен, ни писка, ни крика, ничего не слышно вокруг. Птицы, грызуны куда‑то озабоченно спешат‑ все заняты последним приготовлением к зиме. Эти осенние дни для всех полны заботы, и, видимо, по законам леса в это время непристойно нападать друг на друга, пугать и даже резвиться. Для всех обитателей нагорья наступила пора как бы всеобщего примирения. Но это только видимость. И в осенней тишине идет непрестанная борьба за существование, в которой слабые гибнут.
Лес кончился. За ним опять лысая земля.
На востоке, за макушками деревьев, в помутневшем воздухе растворились далекие холмы. Ветерок нет‑нет да и набросит оттуда запах дыма.
– Тайга горит, – говорит Долбачи, останавливаясь и нюхая воздух.
– Далеко? – спрашиваю я.
– С перевалов, однако, увидим.
– Кто же мог поджечь ее?
– Люди тут нету. Однако сама гори. Огонь много лет может прятаться под марью, даже не узнаешь, что он там живет. Потом, когда долго нет дождя, сам выходит наружу, зажигает тайгу. Это, однако, такой пожар.
Через час из‑за отрога, на который мы взбираемся, показывается облако плотного черного дыма, заслоняет солнце, окутывает землю густым мраком. На фоне синего неба оно кажется зловещим. Прорвавшийся внезапно ветер принес едкий запас гари. Воздух отяжелел. Стало трудно дышать. Послышался отчаянный рев зверя.
Долбачи торопится, сворачивает вправо, косогором выводит караван на перевал. Впереди широкая падь, охваченная пожаром. Ветер яростно раздувает огонь, гудит в вышине, отбрасывая в небо багряное пламя. По земле бушует огонь. Казалось бы, тут ему нечем поживиться, но гляньте, как он скачет гигантскими прыжками по ельнику, пожирает стланик, дупляные лиственницы, ягель, все живое. И, убегая дальше, оставляет позади в дыму обугленную землю да небо, усеянное черными лоскутами, как обугленными птицами. Мимо в паническом страхе проносятся уцелевшие выводки рябчиков, прыгают обезумевшие белки, отчаянно кричит куропатка, сзывая отставших цыплят.
Слева в горячем пламени бьется молодой коршун, не может одолеть высоты. Его подхватывает ветер, бросает в одну, в другую сторону, давит вниз, ломает крылья, и он черным комком падает на пылающий лес.
Огонь обходит нас с трех сторон, окутывает дымом. Долбачи разрывает связку оленей на три части, нам с Павлом дает по четыре оленя, и мы, не отставая друг от друга, прорываемся через опаленную пожаром зону. Уходим дальше по отрогу и затем уже сворачиваем влево, идем своим курсом на юго‑восток.
Лесные пожары‑ конец лета. До зимы остаются считанные дни. Скоро наступит время долгих ночей, снежных буранов, белого безмолвия. Успеем ли мы добраться до Ямбуйского гольца, раскрыть его тайну и, наконец, выбраться в жилые места?
Снова бесконечное холмистое нагорье. Мы то поднимались на высокие водоразделы, и нам открывались дымчатые дали, слитые с жиденьким небом, то нас поглощали темные глубокие пади, затянутые старыми гарями, то снова перед нами выстилались мшистые пространства топких зыбунов.
К концу шестого дня, преодолев большие расстояния, наш караван с трудом поднялся на давно уже видневшуюся впереди возвышенность. Мы здорово устали от подъемов и спусков, от кочек под ногами, едва держались на ногах. Олени тоже падали от усталости. Но в награду за долгий и трудный путь мы наконец увидели впереди высоченные гряды Станового, заполнившие весь юго‑восточный горизонт.
После однообразных марей, топких болот и чахлой тайги эти голые, бесплодные горы показались нам чудесным зрелищем. Я на них гляжу не впервые, и, как всегда, меня волнуют эти суровые громады и бездонная ширь небес над ними. Солнце утопало в багровом горизонте. Теневая сторона хребта с крутыми обнаженными скалами маячила перед нами грозной стеною.
Узнаю тебя,Становой, твои гигантские взмахи отрогов и поднебесные вершины, твои зияющие чернотою пропасти и древние руины скал, твой первозданный хаос и первобытную дикость. Я хмелею от ветерка, и мне чудится еле уловимый аромат горных лютиков, резкий запах рододендронов из холодных ущелий и пряная сладость влажного ягеля. Мне хочется крикнуть от радости, обнять знакомые вершины, всегда дышать твоей прохладой, Становой!
Стоим долго под впечатлением контраста между тем, что осталось позади, и той грандиозностью, что видим перед собою.
Во всем суровом облике Станового, в хаосе вершин есть что‑то далеко не законченное, будто внезапно окаменел он в творческих муках, да так и застыл навечно в размахе. Постарел, лик его изъели глубокие морщины. Стоит он у края Алданского нагорья, огромный, седой, одинокий.
Его резное очертание выкраивается на светло‑синем небе. Там хаос скал. Под гранитными громадами развалин еще различимы пасти давнишних цирков и пропасти, прикрытые вечерними тенями. Кое‑где белеют потоки горных рек, пропиливших по дну глубоченных каньонов проходы, и виднеются темно‑зеленые полосы лесов у подножья.
Что ему, Становому, до наших дел, до гибели людей! Он по сравнению с нами вечность. Но человек бессмертен в своих желаниях покорить эту вечность, поставить на службу себе. Во имя этого мы и идем к Ямбую.
– Сюда смотри, это наш голец‑ Ямбуй, – говорит Долбачи, возвращая меня к действительности и показывая посохом на толстую вершину, самую крайнюю с левой стороны хребта.
Так близко Ямбуй я вижу впервые. Он стоит несколько обособленно, горделиво возвышается над южным краем Алданского нагорья, соединенный с хребтом голым отрогом, будто Становой не улегся в положенную ему длину и поэтому краем своим изогнулся на север. Тут он и оборвался мощным гольцом – Ямбуем. Геодезисты назвали этот изогнутый отрог «аппендикс Станового».
Словно в беге, голец вдруг остановился, упершись подножьем в край обширного Алданского нагорья, простирающегося на север. У него тупая каменистая вершина, справа глубоченный провал, а слева крутой скалистый склон, истекающий серыми россыпями, изрезанный многочисленными ручейками. Кое‑где видны останцы.
Подножье Ямбуя широко опоясывают густые стланиковые заросли и редкая лиственничная тайга. Ближе, сквозь сучья низкорослых лиственниц, поблескивает полоска реки, зажатая береговыми скалами. Но ниже вода разливается и смутно – смутно белеет за лесом. Это быстроводная Реканда, берущая свое начало в глубоких складках Станового. За ней сразу и начинается Ямбуй.
Мы долго рассматриваем голец, пытаясь запомнить приметы на его мрачном лице‑ они могут послужить нам ориентирами. Ямбуй суров, безмолвен и дик, местами даже неприступен. Какую страшную тайну хранит он в своем гранитном спокойствии? Какую неожиданность готовит нам этот каменный идол?
– Однако тут ночевать будем.Смотри, олень шибко морился,дальше не пойдет, – говорит Долбачи, склонившись на посох.
Лицо его осунулось, вид мрачный. Надо бы остановиться: и люди и олени дошли, что называется, до изнеможения. Сегодня мы не отдыхали, как обычно, в полдень. Но кто откажется от возможности переночевать на берегу реки, когда она так близко? До нее километра два. Надо непременно дойти, и наши мученья будут окуплены с лихвой.
– Нет, Долбачи, пойдем к Реканде, там и оленям привольно, и нам будет лучше.
Проводник смотрит на закат усталыми глазами. Безропотно начинает криком и пинками поднимать оленей. Бедные животные, на них больно смотреть, как мы их замотали.
Тяжело поднимается Павел, растирает руками колени, но ноги едва разгибаются, еще хорошо, что в руках посох.
– Пошли! – командую я охрипшим голосом.
Караван устало закачался на спуске.
День на исходе. Солнце опалило хребет и вечереющую равнину. Рыжие деревья в огне, горят перелески, пожаром охвачены болота. Над залесенными падями поднимается туман, и на нем вспыхивают алые пятна.
Метров через триста неожиданно вышли на звериную тропу. Она показалась нам асфальтовой дорогой, хотя это была неширокая, давно не хоженная, едва протоптанная по зеленому мху стежка.
Но все обрадовались. Павел даже запел:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек…
Дальше мы пели вдвоем, и от песни стало легче. Долбачи тоже повеселел, прибавил шаг.
Караван крупным косогором обошел обрыв, и мы спустились на дно долины. Последним препятствием до берегового леса был неширокий зыбун, густо усеянный переспелой морошкой. Желтые ягоды, точно крупинки золота, соблазнительно лежали на пышном бархатисто‑зеленом покрове.
За зыбуном – густая лиственничная тайга, запорошенная увядающей хвоей и пахнущая спелым ольховым листом. В ней уже сумрак позднего вечера. Но в сквозных просветах деревьев еще колышется еле уловимый свет.
Еще несколько минут мы идем по лесу, выбирая поуютнее место для ночевки. Вечерняя тайга необычно гостеприимна. В ней и прохлада, смешанная с запахами рододендронов, хвои, увядших папоротников, и будто для нас наброшен на «пол» ковер из вечнозеленых пышных мхов. Каждое дерево приглашает поселиться под его разлапистыми кронами. Но мы вдруг стали разборчивыми, продолжали бродить по лесу в поисках лучшего места. А расположились на открытом высоком берегу Реканды. Тут ко всем прелестям леса прибавляется речной ветерок – он всю ночь будет отпугивать от нас комаров.
Будто чья‑то невидимая рука гасит последние блики света на макушке елей, на холме и, наконец, на далеком пике. Над рекой проносится пепельно‑серый туман, гонимый ветром. Лес уходит в ночной покой без птичьих песен, без шорохов – молча.
Вот и кончился длинный путь к Ямбую – это смягчает усталость. Кажется, все трудности остались позади.
Долго сидим у жаркого костра, пьем чай. В ночь уходят тени. В синеве над нами прорезаются звезды. На поляне мелодично – перезваниваются бубенцы.
Павел с Долбачи забираются в палатку. Загря эту ночь на привязи. Я подкладываю в костер побольше дров. Стелю спальный мешок, ложусь лицом к костру. Смотрю, как бушует пламя, как в синеве расплавленных углей возникают дворцы, громады гор, глубокие пропасти, а то вдруг встанет какое‑то страшилище, глянет в лицо, и все вмиг исчезнет.
Однако ночь готовила нам неприятный сюрприз. Еще далеко до рассвета мой слух уловил какой‑то подозрительный треск. Я вскочил. У затухшего костра стоял встревоженный Долбачи. Поднялся и Павел. По редколесью, обгоняя друг друга, бешеными скачками бежали олени. У стоянки они все враз остановились. Повернувшись к своему следу,животные со страхом прислушивались и вздрагивали при малейшем звуке.
Я схватил карабин, и два мигнувших пучка света потрясли взрывом отдыхавшую в прохладе тайгу. Олени опять бросились врассыпную, но тут же остановились. Загря неистовствовал на привязи. Где‑то за рекою, в каменных складках Ямбуя, заглохло последнее эхо выстрела.
– Может,дукту (рысь) ходит близко, – сказал Долбачи после короткой паузы.
Из темной глубины леса донесся унылый волчий, вой, и стало жутко. Вой разросся в целую гамму бессильного отчаяния и замер на высокой ноте.
Проводник с беспокойством взглянул на стадо, и ужас отразился в его глазах.
– Однако, один орон (олень) кончал!‑ крикнул он, и с Павлом, похватав ружья, они скрылись во мраке ночи.
Вой повторился. Долина захлебнулась отвратительным звуком, и все живое оцепенело не в силах превозмочь страх. Волки, кажется, справляли тризну.
Загря, как на иголках, не может успокоиться. Его тревожили какие‑то звуки, недоступные моему слуху.
Разгорелся костер. Олени стали кормиться. До конца ночи я не отходил от животных.
Над Рекандой победно встают призрачные облачка тумана. Они колышутся и, послушные ветерку, уплывают одно за другим навстречу утру. Оно уже начинается во тьме за отрогами. Еще до того, как исчезнуть последней звезде, над перекатом хлестко ударил таймень, в лесу проверещала какая‑то пичуга, над стоянкой просвистела пара гоголей. Рождался новый день…
События ночи не на шутку обеспокоили нас. С потерей оленя еще можно было смириться, но нас пугало другое: волки, так легко овладев добычей, теперь не отстанут от каравана. Сотни километров они способны скрытно идти его следом, терпеливо выжидать момента, чтобы еще поживиться. Заклятый враг оленьих стад, волк из всех хищников самый ловкий, хитрый и осторожный. Тут, в глуши лесов, он чувствует себя неплохо и в поединке с человеком не собирается отступать.
Теперь нас ожидали тревожные ночи.
По‑осеннему долго томилось утро. По реке задула низовка. Быстро расправляемся с завтраком. Вьючим оленей и, пока утренний уровень воды в Реканде низкий, спешим перебрести на противоположный берег реки. Долбачи хочется скорее покинуть «худое» место, спрятать следы каравана в бурлящем потоке Реканды и этим обмануть волков.
Мы уже готовы были тронуться в путь, когда Павел, заливая огонь, случайно взглянул на реку и зашептал, задыхаясь:
– Смотрите, зверь!
Опаленный его шепотом, я сбросил с плеча карабин.
– Где?
На противоположной стороне сквозь редколесье по откосу ломился во всю прыть черный, в белесоватых чулках крупный сохатый. Из‑под ног летела клочьями земля, трещал сушняк, точно тысяча чертей гналась за зверем. Не различая, что впереди, не замечая ни крутого спуска, ни чащи, ни колодника, сохатый опрометью выскочил на каменный берег. Огромный и в то же время поджарый, как скаковая лошадь, он гигантскими прыжками бросился в реку, вздыбил гору пенистых волн.
Плыл торопливо. Были видны лишь его длинная голова и рога, похожие на корни засохшего дерева. Течение уносило его вниз. И через минуту зверь пропал в кривуне за наносником…
– Долбачи, кто мог так напугать его?
– Медведь или человек. Волк днем на большого сохатого не нападет. Реканду перейдем – узнаем.
Прошла минута, другая… Никто не появился на следу.
Долго ждать не захотели. Спустились к реке.
Вырвавшись из гранитной щели к равнине, Реканда все еще не может успокоиться от бешеной крутизны, от порогов и скал, преграждающих путь. Ревет, бросается по сторонам, как разъяренный зверь, скачет по шиверам, живая, трепетная, ненасытная.
– Ты думаешь, перейдем? – неуверенно спрашивает проводник, кивая в сторону брода.
– Я утром ходил по реке, в других местах еще хуже.
– Тогда будем тут переходить, – и он, осмотрев вьюки на спинах оленей, вскочил на учага. Но не сразу тронул караван, еще поглядел на беснующийся перед ним поток, выбирая проход между крупных обломков.
– Мод!… Мод!… Мод!… – кричит каюр на оленей.
Солнце высоко. Оно, сверкая, отражается в бурном перекате, в ряби воды, обнажает дно Реканды, усеянное разноцветными валунами. Поток под караваном кипит серебром, брызги бесследно тают в синеве воздуха. Вода бешеными валами налетает, готовая опрокинуть и поглотить караван.
Долбачи торопит животных. Мы угрожающе кричим на них с берега. Учаг под проводником не достает дна, неожиданно всплывает. Вода перехлестывает через вьюки остальных животных. Один олень, заспотыкавшись, наступает на поводной ремень, падает, начинает биться в воде. Идущих следом за ним оленей сбивает течение. Они мешаются, совсем запутываются. Караван задерживается на самой быстрине. Долбачи что‑то отчаянно кричит нам.
Я бросаюсь в поток. Ноги на скользких камнях теряют устойчивость. Кажется, река, собрав всю силу, накидывается на меня. Она сбивает с направления, сносит ниже к гудящему перекату. Но мне после невероятного напряжения удается задержаться и встать на ноги у самого края слива. Павел подбирается к оленям, перерезает ножом поводные ремни, и животные выходят следом за Долбачи на берег. Только один не поднялся, его подхватила вода, бросила ниже, ко второму перекату.
Примерно через километр мы должны были стать табором, поэтому здесь не задержались. Выжали воду из одежды, просмотрели вьюки и тронулись. Погибшего оленя оставили в реке на корм тайменям, а вьюк с него положили на учага.
Только мы выбрались на береговую возвышенность, как увидели караван оленей, спускающийся навстречу. Вот, оказывается, кого испугался сохатый.
Впереди на большом олене ехал эвенк. Больше никого с ним не было.
– Илья омахтинский, с Учура, – сказал Долбачи, узнав каюра.
Подъехав ближе, тот легко соскочил с оленя, бросил повод, и мы поздоровались, пожав друг другу руки.
– Моя люди потерял, – прошептал он обветренными губами.
– Как потерял?
– Совсем.
Эта новость меня ошеломила.
– Кто был с тобою? – спросил я.
– Елизар, фамилию моя не знает.
– Елизар Быков? – подсказал Павел.
– Быков, Быков.
– Где же ты его потерял?
– Он на Ямбуй ходи, не вернулся.
– Сколько дней, как он пропал?
– Два, – виновато ответил каюр.
– Ты искал его?
Глаза Ильи вдруг раскрылись и бессмысленно застыли.
– Искал ты его? – повторил я в гневе. Илья не ответил, и я почувствовал, как кровь ударила мне в виски.
– Где твой табор, откуда ушел Елизар?
– Тут, за марью,‑ сказал он, кивнув головою в сторону Ямбуя.
– Пошли туда и там решим, что делать, – предложил я, обращаясь к своим спутникам.
– Туда ходи я не могу,‑ запротестовал Илья каким‑то неестественным голосом и отвернулся.
– То есть как это «не могу»?‑ спросил строго Павел, и его лицо густо покраснело. – Может, Елизар заболел или заблудился, а ты бросил его и не хочешь искать?! Нет, пойдешь!
В глазах Ильи блеснула ярость. Губы задергались, приоткрылись, и он лизнул их кончиком языка.
– Бери олень,вьюк, бери все. Илья близко Ямбуй один шаг не ходи!‑ закричал он.
– Почему же ты не хочешь идти? – спросил я как можно спокойнее.
– Не ходи моя туда…
– Может быть, ты знаешь, что случилось с Елизаром?
Каюр стоял перед нами ощетинившись, как пойманный в ловушку зверь, и молчал. Его взгляд был Диким и острым.
Я вижу Илью впервые. Нет, это не добродушный, доверчивый эвенк, дитя природы. Он озлоблен, горит ненавистью. Понять не могу, что с ним.
– Клянусь, если что и случилось с Елизаром, то не без его участия,‑ выпалил Павел.
– Ну знаешь, это слишком!…
– Да поймите же: Елизар вырос в тайге с ружьем, лучший соболятник во всей округе, разве мог он заблудиться? Не иначе, Илья что‑то с ним сделал.
– Долбачи,‑ обратился я к проводнику,‑ может, тебе он скажет, что случилось с Елизаром?
Тот пожал плечами и, подумав, сказал: