Работа в Румынии стала логическим продолжением многолетних археологических раскопок в Молдавии. В судьбах населения этих стран с глубокой древности было много общего, обе они тесно связаны на протяжении своей многовековой истории со славянами. Однако до установления народной власти археологические исследования в Румынии были очень тенденциозными. Буржуазные археологи раскапывали на территории этой страны главным образом поселения эпохи римской оккупации II — III веков нашей эры. Средневековые памятники, в которых ярко прослеживаются многообразные связи между нашими народами, попросту почти не изучались. Перестраивая работу на новый лад, румынские археологи, естественно, не раз обращались за помощью и советом к нам — их советским коллегам. Так началась и все более крепла наша дружба. Не раз в числе сотрудников экспедиции работал я на территории Румынии. Изучал музейные фонды в Бухаресте, в Клуже и Яссах, Галаце и Констанце и в других румынских городах. Проходил с разведкой в горах Трансильвании, среди озёр и плавней Добруджи, в долинах Мунтении, по холмам Молдовы. Принимал участие в советско–румынских археологических семинарах. Их состоялось уже четыре: первый — в Алчедарском лагере нашей экспедиции, второй — в Кишиневе, третий и четвёртый — в Бухаресте. Не раз работали и у нас в Молдавии румынские археологи. Каждый год крепнет наша дружба, в совместной работе мы учимся друг у друга, вместе решаем общие научные проблемы, все лучше узнаем друг друга и наши страны. За годы совместной работы много было сделано и много пережито. Мои записные книжки полны не только археологическими заметками, но и описанием различных встреч, случаев, впечатлений. Превратить их в связный и законченный рассказ или в книгу рассказов о Румынии оказалось гораздо труднее, чем написать и опубликовать несколько научных статей о румынской и молдавской археологии. Но я все же обязательно постараюсь написать такую книгу. А пока мне хочется рассказать о двух историях, связанных с Румынией. Об одной из них я узнал во время своего первого посещения Румынии, вторая началась недавно и ещё не закончилась. Людей, которые принимали участие в этих историях, разделяют столетия, жизненные интересы и многое другое. Но объединяет их, как мне кажется, самое главное — верность своему долгу, мужество и бескорыстие.
ЗАМКА
На северо–востоке Румынии, в Буковине, находится город Сучава, сейчас — центр небольшой области, некогда — древняя столица всей Молдавии.
Бродя по окрестностям Сучавы, я обратил внимание на каменную крепость, которая стоит на вершине высокого холма к западу от города.
Крепость привлекла моё внимание необычными для местной архитектуры, но чем–то знакомыми пропорциями, восточным обликом многогранных башен и видневшегося в центре собора.
Вершина холма возле крепости была изрыта глубокими траншеями, изборождена валами и эскарпами. Все говорило о том, что здесь работали опытные военные инженеры, происходили когда–то напряжённые военные события. Сейчас эти сооружения имели вполне мирный вид. Траншеи и валы поросли густой сочной травой, среди которых пестрели головки мальв. На дне глубокого рва паслась рыжая коза.
Крепостные стены, построенные в виде правильного замкнутого четырёхугольника, были очень древними. Подножия их обомшели, а кое–где в неглубоких выбоинах выросла трава и даже целые деревца. Однако, несмотря на древность, стены эти показались мне удивительно прочными и добротными.
С плато открывался широкий вид на зелёные, спокойные холмы, которые тянулись один за другим до самого горизонта. Вокруг не было ни души.
Над воротами, сделанными в двух противоположных стенах крепости, возвышались мощные четырехугольные башни. Одна из них метров двадцать высоты, другая — поменьше. Большую башню из темно–красного кирпича, как богатырский пояс, стягивала посередине широкая полоса из трёх серых каменных лент, переплетённых между собой.
Порталы крепостных ворот обрамлены желтоватыми резными каменными плитками. На плитках изображены гроздья винограда, розетки, цветы. Ни одна плитка по рисунку не похожа на другую. Этот орнаментальный приём очень характерен для армянского искусства.
Я обошёл крепость и вошёл внутрь. Собор, стоящий в центре крепости, выстроен в строгих традициях классической армянской архитектуры. Он увенчан стройным восьмигранником купола, такой же восьмигранник возвышается и над большой башней.
Вокруг собора — каменные надгробья с клинообразными армянскими надписями. В одном из боковых приделов — большая надгробная плита. Здесь погребён армянин Агобша Вартанян — строитель собора.
Надвратные башни, собор и крепость, такие обычные где–нибудь на склонах Арарата, в окрестностях Севана или Гарни, производят здесь, среди зелёных холмов Молдовы, странное и загадочное впечатление.
С трудом разыскал я сторожа. Это был тощий старик со сбитой набок бородкой. Он размахивал руками и говорил такой непонятной скороговоркой, что даже раздосадовал меня. Его маловразумительный рассказ отнюдь не удовлетворил, а только подогрел моё любопытство. Оказалось, что крепость–монастырь построена ещё в XVII веке какими–то армянами, которые здесь и жили. Большая башня называется параклис. Вся же крепость издревле носит странное, славянское название — Замка.
Вот и все, что сообщил мне сторож, или, вернее, все, что я мог понять из его сбивчивых объяснений, да ещё на чужом для меня языке.
— Светлые были люди! — Сказал под конец сторож.
— Это почему же? — Спросил я. — Богу, что ли, усердно молились?
— Они по–своему молились, — загадочно ответил сторож. — Их молитву не услышал бог, но люди помнят эту молитву.
Заинтригованный всем виденным и услышанным рассказом, я стал расспрашивать старожилов Сучавы, познакомился со старинными документами и книгами. Официальная историография почти ничего мне не дала. Но так захватили меня поиски, что вместо двух–трёх часов, как предполагалось, я пробыл в Сучаве и в окрестных деревнях четыре с лишним дня.
Вернувшись наконец к Замке, я по–новому увидел монастырь, и необычайная жизнь его строителей и обитателей прошла передо мной.
…В XVII веке многие армяне, потеряв жён и детей, перерезанных турками в сожжённых деревнях, разбитые в неравных боях с янычарами султана, вынуждены были бежать за пределы родины.
Часть беженцев нашла приют за тысячи километров от родной земли, под защитой Молдавского государства, где и раньше селились их соплеменники.
Бездомные, одинокие странники, они сошлись здесь и построили этот монастырь по образу и подобию тех, которые строили на своей далёкой родине.
Среди беженцев было много талантливых людей — зодчих, художников, камнерезов. В их творчестве ярко видны и любовь к родному искусству, и скорбь о погибших, и смелая, гордая мысль.
Узкая, крутая лестница с выбитыми ступенями, сделанная в толще стены, ведет в надвратную церковь. Яркий солнечный луч, пробившись сквозь круглую бойницу, осветил тончайшие спирали резьбы, которыми покрыты стены. Алтарная абсида, обрамленная широкими плетёными каменными поясами, украшена фресками. Нежные, мягкие тона и полутона — коричневатые, кремовые, — которыми написаны фрески, создают настроение тихой, задумчивой печали.
Мы привыкли видеть в центре церковной фресковой живописи грозный лик пантократора — вседержителя, «властелина мира», гневные, величественные лица апостолов, торжество и пышность могущества «небесных сил», всепроникающие глаза, которые вопрошают о грехах и призывают к покаянию.
Здесь, в центре, — сцена успения богородицы. На небольшом возвышении лежит женщина с утомлённым, добрым лицом. В скорбном молчании склонились вокруг умершей длиннобородые старики армяне, молодые статные воины. Вокруг центральной фрески — различные сцены из жизни богородицы.
Вряд ли это случайно. Неизвестный художник, когда писал эти фрески, видел, наверное, перед собой одну из жертв кровавой резни на своей истерзанной родине.
Бежавшие сюда, за тысячи вёрст, армяне хорошо знали цепу жизни и свободы, они знали, что и за эти тихие зелёные холмы Молдовы нужно уметь сражаться, что и сюда может прийти беда.
Замка — не только монастырь. Это и первоклассная крепость. Высоки и широки каменные монастырские стены. Каждый кирпич и камень в них отбит по ниточке и укреплён на прочном растворе. По обе стороны стен поставлены мощные контрфорсы — каменные подпоры. В надвратных башнях по углам и прямо у алтарей — широкие, прямые и скошенные бойницы. Хорошо продуманная система этих бойниц, расположенных под разными углами и во всех направлениях, давала возможность открыть фланкирующий и прямой кинжальный огонь по любой точке на подступах к крепости. Узкие каменные кельи, в которых жили и оплакивали погибших на родине обитатели монастыря, расположены как боевые ячейки вдоль наружных степ башен. Островерхий вход в кельи настолько низок, что пройти через него можно лишь сильно согнувшись. Внутри только каменные лежанки. Окон нет. Вместо них в каждой келье — узкая амбразура в стене и косая бойница в полу, чтобы поливать расплавленной смолой и забрасывать камнями противника.
За тысячи вёрст ушли от войны беженцы к этим мирным, зелёным холмам. Здесь они строили, пахали, разводили скот. Сначала делали все это словно во сне, повинуясь лишь инстинкту самосохранения. Работали, чтобы не думать, доводили себя до изнеможения, чтобы не чувствовать. Они слушали пение хора, а слышали стоны распятых и сжигаемых заживо; они глядели на работающих в поле крестьян, а видели тела и лица своих близких, изрезанные кривыми ятаганами; они зажигали свечи, и в мерцающем огне виделось им чадное пламя пожаров.
Но вот однажды ранним весенним утром монах–землероб вышел в поле. Солнце только всходило. Поле было вспахано и засеяно. Оно ещё чернело комками земли. Еле виднелась в нем почти призрачная зелень всходов. Землероб склонился к борозде. Маленький росток пшеницы, казалось, чудом пробил землю. Только–только проклюнулся и стоял неподвижно, свесив дна острых листика, словно обессилев от неимоверных трудов. Между листками блестела мутная капля, как пот на лице работника. В топком, нежном, ещё белесом ростке угадывалась могучая плодоносящая сила, которая вскоре яркой и сочной зеленью неотвратимо покроет все поле, заставит тянуться вверх окрепшие стебли, набухать и тяжелеть зерна в колосьях.
Глаза землероба были уже много лет сухими, как высохшие озера. Он припал к тёплой, не остывшей за ночь земле и поцеловал её.
Высоко в небе пел жаворонок. Тихо гудели пчелы. Вдруг на неосёдланных конях проскакала ватага ребятишек из соседней деревни, гоня табун лошадей на водопой к реке. Среди них — знакомый беженцу Влэдуца, сирота, деревенский подпасок.
Влэдуца ещё совсем маленький, но крепко держит он верёвочные поводья, смело блестят его чёрные глаза, изо всех сил стукает он лошадь босыми пятками, стараясь вырваться и скакать впереди всех, острые лопатки так и ходят под топкой, уже загорелой кожей.
«Надо будет сделать ему бурку, — размышляет беженец и усмехается сам себе. — Нехорошо джигиту без бурки! Чёрной шерсти полно на сукновальне. А серебряную тесьму на ворот и застёжки выпрошу у отца эконома». Он встал и пошёл к крепости.
Время, тихая, щедрая природа, доброта мирных людей, окружающих изгнанников, начали брать своё. Души, испепелённые огнём, залитые кровью, стали возвращаться к жизни. Не забыть погибших. Не вытравить из сердца печали. Не заглушить беспокойства и тоски по родной земле, которую пришлось покинуть навеки.
И все же… Жизнь возвращалась, а вместе с ней возвращались надежда и счастье…
Но война, громыхая и сметая все на своём пути, пришла и сюда, в эти тихие, мирные края.
Огромное войско польского короля Яна Собесского вторглось в Молдавию.
Древняя столица Сучава была беззащитной. Ещё за десять лет до этого под давлением турок были разрушены её укрепления.
Лишь Замка стояла на пути к Сучаве. Но этой маленькой крепости интервенты не придавали никакого значения. Они только собирались разместить в ней войсковые интендантские склады…
Утром монах–землероб, собираясь на работу, взглянул в амбразуру.
По полю двигались войска. Полированным железом и медью сверкали на солнце доспехи наёмных австрийских ландскнехтов; гонведы в расшитых золотом мундирах горячили коней, высоко вздымались бунчуки с конскими хвостами; как на параде, держали строй голубоглазые рослые уланы под хоругвями с изображениями ченстоховской божьей матери. Орлы грозно взмахивали крыльями на золочёных шлемах всадников и на тяжёлых бархатных знамёнах.
Впрочем, самим обитателям монастыря, возможно, ничего особенного не угрожало. Христианнейшему католическому королю не пристало убивать единоверцев–христиан, смиренных служителей бога, хотя бы и иной церкви. Их, вероятнее всего, просто выселили бы куда–нибудь поблизости на время военных действий.
Притаившись в укромном уголке, они могли бы переждать конца войны, а затем вернуться к себе в монастырь или построить новый.
Но королевские кони топтали зелёные нивы, в воздухе потянуло гарью с полей, языки пламени поднялись над окрестными деревнями. И впервые за время существования Замки под сводами его загремел набат.
Беженцы не струсили, не изменили, не отплатили неблагодарностью за гостеприимство своей новой родине.
Когда надменный король повелительно постучал железной перчаткой в ворота крепости, над параклисом поднялось боевое знамя молдавской короны с изображением головы зубра со звездой между рогами. Тщетно трубили в серебряные трубы королевские герольды, вызывая на переговоры обитателей крепости.
Загадочный гарнизон молчал. Монахи–воины знали свой долг и свою судьбу. Вытянув длинноствольные боевые мушкеты, закатав рукава чёрных ряс, припали они к бойницам.
Когда вражеские солдаты–жолнеры попробовали выбить крепостные ворота тараном, на них обрушился шквал огня.
Взбешённый неожиданным сопротивлением, Ян Собесский приказал немедля взять монастырь и перебить гарнизон.
Но крепки монастырские стены, отважны, опытны и непреклонны их защитники.
Королю долго пришлось простоять здесь, прежде чем последний из монахов–воинов пал мёртвым около амбразуры в своей келье. Это дало населению Сучавы главное — время. Пока длилась осада Замки и гремел неравный бой, старики, женщины и дети ушли из города и скрылись в потаённых местах в глухом лесу, а все способные носить оружие устремились под знамёна молдавского господаря. К его ставке уже стягивалось ополчение, господарские дружины, рыцарские отряды, боярские полки — стягури.
После долгих кровопролитных боёв, которые развернулись по всей Молдавии, Собесский вынужден был перейти к обороне, отступил к Замке и начал спешно укреплять его.
Он насыпал высокие валы и выкопал глубокие рвы, а через некоторое время так и ушёл восвояси…
У воинов–армян из Замки не было здесь ни жён, ни детей, ни родственников. Их некому было даже оплакать по древним обычаям предков. Но память о них живет в народе.
С тех далёких времён, вот уже несколько столетий, по традиции, на праздник весны — Мэрцишор собираются у Замки крестьяне из окрестных деревень. Молодые люди поют, танцуют, дарят друг другу серебряные безделушки на цветных ленточках и иногда задумчиво слушают рассказ какого–нибудь старика о делах минувших, о людях Замки, о верности и мужестве, которым жить и жить во век, пока живы будут на земле люди.
ПЕРВЫЙ ПАПИРУС
Я спокойно работал в своём кабинете, как вдруг раздался длительный прерывистый звонок: «Вас вызывает Бухарест!» — и я услышал взволнованный голос:
— Говорит секретарь директора Института археологии Румынской академии академика Кондураки. У телефона сам академик и профессор Вулпе. Они просят передать: несколько часов назад профессор и его сотрудники, ведя раскопки руин древнегреческой колонии недалеко от Констанцы, обнаружили круглый каменный склеп. Они расчистили вход и проникли внутрь склепа. Там лежал скелет человека с золотым лавровым венком на черепе и папирусом в правой руке. Папирус испещрён письменами. Судя по амфорам, которые находились в склепе, папирус и весь этот комплекс датируются четвёртым–третьим веками до нашей эры. Когда один из учёных дотронулся до отслоившегося кусочка папируса, он мгновенно превратился в прах. Археологи быстро покинули склеп, вход тщательно закрыли досками, камнями, завалили землей. Профессор немедленно прибыл в Бухарест. Вы понимаете, как важно, как необходимо сохранить этот папирус! Но у нас нет египтологов, нет специалистов по консервации папирусов. Помогите!
— Но ведь я тоже не египтолог, — ошеломлённо ответил я, — и не специалист по консервации!
— Да, да, знаем, — ответил секретарь, — но вы наш старый товарищ по работе, а в вашей стране не может не быть специалистов по любому вопросу. Главное — время, сейчас оно так дорого!
— Хорошо, позвоните через час.
Немедленно я начал звонить во все учреждения, где могли быть люди, знакомые с консервацией папирусов. Но оказалось, что не так–то легко даже в Москве найти такого специалиста. Профессия, что ни говори, редкая…
Что же делать? Ведь может погибнуть открытие мирового значения!
Четвёртый век до нашей эры… Время Александра Македонского… Эпоха эллинизма… Период теснейших связей западной и восточной цивилизаций.
Но как даже в это время на берега Чёрного моря мог попасть папирус? Ведь папирус — бумага из особого сорта тростника — в Европе не употреблялся. Какие тайны хранит свиток? Что начертано на нем? Кем был человек в золотом лавровом венке, погребённый в каменном склепе и в течение двух с лишним тысяч лет сжимавший в руке папирус? Может быть, это был знаменитый поэт, увенчанный за свои произведения лаврами, в могилу которого положили папирус с лучшим из его творений? Может быть, прославленный учёный? Что бы там ни было — это первое открытие такого рода. Невозможно даже оценить его значение. И все под угрозой гибели! Ведь в склеп, многие сотни лет герметически закрытый, проник свежий воздух, отчего весь папирус может рассыпаться, и мы никогда не узнаем скрытой в нем тайны.
Нужно спешить! А до конца рабочего дня осталось несколько часов, и я никак не могу найти специалиста по консервации. В Институте археологии Академии паук СССР мне дали телефон научного сотрудника–египтолога, который может быть знаком с консервацией. Но по телефону никто не отвечает. А время все идёт и идёт…
Звоню секретарю Отделения исторических наук академику Евгению Михайловичу Жукову. Он сразу оцепил важность открытия. Он называет фамилию крупного мастера реставрации и консервации — Михаила Александровича Александровского, главного реставратора Музея изобразительных искусств имени Пушкина. По представлению Евгения Михайловича Президиум Академии паук СССР принял решение немедленно направить Александровского в Бухарест. Надо срочно найти его.
Но вот несчастье! Михаил Александрович работает в музее через день. Сегодня его там нет, а живет он сейчас где–то на даче, и адрес никак не могут найти.
И снова звонок из Бухареста.
— Товарищ Кондураки, — отвечаю я, — делаем все возможное. Позвоните, пожалуйста, ещё через час.
Лихорадочно перелистываю записную книжку и… прихожу в отчаяние. Разгар полевого археологического сезона, все специалисты по реставрации и консервации находятся в поле, в экспедициях. Звоню наугад в разные учреждения, имеющие хоть какое–нибудь отношение к делу. И вдруг — неожиданная удача! В Центральных реставрационных мастерских мне отвечают, что у них только что был Александровский и отправился в музей имени А. С. Пушкина.
Наконец–то мы разговариваем с Александровским. Передаю историю драгоценной находки. Он очень взволнован.
— Михаил Александрович, — спрашиваю я, — готовы ли вы вылететь в Бухарест?
— Да, конечно, — убёжденно отвечает он.
— Может быть, вылететь придётся ночью и сразу с одного самолёта пересесть на другой, который доставит вас к месту раскопок. И дорога тяжёлая, и дело очень трудное. Вас это не смущает?
Михаил Александрович медленно отвечает:
— Я готов. Я давно готов. Может быть, всю жизнь я прожил для этого полёта.
Значит, это именно тот человек, который нужен для такого дела.
— Михаил Александрович, — говорю я, — вы обеспечите окончательную консервацию папируса, чтобы можно было развернуть его, закрепить и прочесть. Но что делать сейчас? Ведь пока вы окажетесь на месте, папирус может рассыпаться: в склеп проник свежий воздух!
— Вы правы, — отвечает Александровский. — Позвоню вам через двадцать минут. За это время составлю рецепт препарата для временной консервации.
Итак, реставратор найден. Но это далеко не все. Оформление выезда за границу, получение визы, паспорта — сколько на это требуется времени, а дорог каждый час, каждая минута!
И опять приходит на помощь Евгений Михайлович Жуков. Он обращается в высшие инстанции и все улаживает. Александровский может вылететь ночным самолётом.
Уф! Кажется, можно немного перевести дыхание… Не скрою, было приятно, что румынские товарищи обратились за помощью именно ко мне. Это — свидетельство настоящей творческой дружбы. А дружба эта не случайна, она уже имеет прочные традиции…
Мои размышления прерывает телефонный звонок. Тщательно выговаривая каждую букву, диктует рецепты консервирующих составов Михаил Александрович. Только успел записать их, как вновь звонок из Бухареста.
С радостью сообщаю: главный реставратор Музея имени Пушкина Михаил Александрович Александровский вылетает в Бухарест специальным самолётом. Диктую рецепт консервирующих составов, которыми должен быть покрыт папирус до прилёта реставратора.
Кажется, все сделано… Наконец–то кончился этот трудный и счастливый день…
Пока Александровский находился в Румынии, я все время волновался и думал о нём, как волнуются и думают о близком человеке.
И вот мы встретились с Михаилом Александровичем после его возвращения из Бухареста. Он пожал мне руку, передал письма и книги от румынских друзей, усадил в кресло и начал рассказывать.
Руки у него красивые, с сильными тонкими пальцами, какие часто бывают у музыкантов. Говорил он неторопливо, спокойно, даже несколько меланхолически. Выражение его худого лица, с крупными резкими чертами, почти не менялось. За этим внешним спокойствием — нет, не просто угадывался, а отчётливо проступал страстный темперамент борца и учёного, умудрённого огромным практическим опытом, долгой трудовой жизнью.
— Все было обставлено очень торжественно, — задумчиво склонив седую голову, сказал Михаил Александрович. — Собралось много учёных из Румынской Академии наук, из музеев, был и фотограф. Склеп открыли.
Меня поразила необыкновенная чистота внутри склепа. Стены его сложены из отлично пригнанных друг к другу известняковых камней. Скелет лежит в центре склепа, на спине. Судя по антропологическим данным, это мужчина высокого роста, умерший в возрасте лет пятидесяти — шестидесяти. Сохранились остатки кожаных сандалий, ткани, керамические бусины в форме ягодок.
Основная часть свёрнутого в трубку папируса была зажата в правой руке, но отдельные, отслоившиеся кусочки его лежали в разных местах. Свиток имел в ширину около тридцати сантиметров и состоял из нескольких витков.
Я залил в пульверизатор однопроцентный водный раствор консервирующего препарата, спустился в склеп и стал осторожно опрыскивать маленькие, отдельно лежащие кусочки папируса.
Работать пришлось в течение нескольких часов в очень неудобной позе, стоя на коленях над скелетом. Вот так! — сказал Михаил Александрович и, неожиданно соскользнув с кресла, стал на колени на паркетный пол комнаты. — У меня потом долго ноги болели, как после верховой езды, — добавил он, снова садясь в кресло и улыбаясь мягко и застенчиво. — На кусках папируса виднелись чёрные, написанные чернилами буквы, — продолжал он. — Можно было даже разобрать, что это греческие буквы. Впрочем, только на некоторых кусках они проступали чётко, а на большинстве были едва заметны. Я опрыскивал куски папируса, но состав не впитывался, папирус не твердел. А ведь случай исключительный! Что же делать? Отложил пульверизатор, взял себя в руки, стал обдумывать.
Очевидно, в том–то и дело, что случай исключительный. В музее при консервации папирусов мы встречаемся с совершенно чистыми экземплярами, а этот мог пропитаться продуктами разложения, был покрыт пылью и прахом тысячелетий…
Решил сделать раствор более концентрированным. Вместо однопроцентного стал опрыскивать двухпроцентным. Никакого результата. Все больше и больше усиливал концентрацию, по ничего не получалось. И лишь когда я взял почти четырёхпроцентный раствор, папирус, наконец, начал твердеть.
А потом я увидел на кусочке глины отпечатки чёрных букв с папируса. И тут мне стало не по себе. Понимаете, египтяне применяли водостойкие чернила. Но ведь это писали не египтяне. Письмена греческие. Что, если здесь пользовались неводостойкими чернилами? Ведь я опрыскивал папирус водным раствором! Ткань папируса закрепилась, но буквы могли исчезнуть!
Внимательно в сильную лупу рассмотрел я кусочек глины с буквами. Нет, это не отпечатки букв на глине. Просто папирус превратился в прах, и сохранились лишь исписанные буквами части его на кусочке глины. Чернила оказались водостойкими…
По окончании консервации папирус вынули из склепа; в Бухаресте я ещё раз укрепил папирус. Удалось даже расслоить и разгладить часть свёрнутого в трубку свитка.
— А где же теперь папирус? — Спросил я.
— Здесь, — ответил Михаил Александрович и раскрыл три лежавшие на столе белые коробочки.
Тщательно переложенные марлей, в них покоились темно–жёлтые и коричневые кусочки папируса и даже целая трубочка свитка. На некоторых кусочках можно было рассмотреть чёрные греческие буквы, на других они едва угадывались, на третьих были незаметны даже в сильную лупу.
— Румынские товарищи, — сказал Михаил Александрович, — попросили меня взять папирус в Москву, чтобы завершить консервацию и при помощи всех технических средств нашего музея прочесть и зафиксировать надпись. Вот и все. Это был самый исключительный случай в моей практике.
Я с трудом оторвал взгляд от папируса, спасённого для науки золотыми руками, знаниями и волей Михаила Александровича.
…Прошли месяцы напряжённого труда. Извлечённый из склепа папирус был развернут, подвергнут тщательной реставрации и окончательной консервации.
Теперь перед учёными–палеографами и реставраторами стоит вторая важнейшая задача — восстановить полностью, насколько это окажется возможным, текст. Обыкновенное фотографирование папируса с применением самых различных мощностей и углов освещения не принесло желаемых результатов. Ничего не дали съёмки и в отражённых ультрафиолетовых лучах. Слишком стёртыми оказались многие буквы текста. Были использованы все современные достижения музейной техники. И вот, наконец, при многократных съёмках в инфракрасных лучах начали отчётливее выступать полустёртые, еле заметные буквы и следы от букв. Тайна папируса начинает раскрываться. Но много ещё пройдет времени, много будет затрачено труда, прежде чем весь текст, написанный на папирусе, будет выявлен и сфотографирован. И тогда перед учёными встанет третья важнейшая задача — кропотливая работа над расшифровкой и прочтением текста более чем двухтысячелетней давности.
Пока можно высказать только некоторые предположения.
Склеп, в котором был найден папирус, расположен в некрополе у древнегреческой колонии Галлатии. Человек, погребённый в склепе с золотым лавровым венком на голове и со свитком папируса в правой руке, был знаменитым греческим историком, известным под именем Димитриоса Галлатийского. На труды его не раз ссылались древние учёные, описывавшие побережье Чёрного моря. Никто не знал точно, когда и где жил Димитриос, где он умер…
А может быть, это был человек, оказавший какие–то огромные услуги жителям колонии, совершивший ради них замечательные подвиги и за это увенчанный лаврами, а на папирусе начертано описание его подвигов и заслуг…
Впереди ещё долгая, тщательная работа. Но можно быть уверенным в том, что она завершится успехом. Опытные, знающие, упорные люди занимаются этим благородным и важным делом.
…Так редчайший документ, обнаруженный в античном склепе, оказался не только драгоценной реликвией прошлого, но и не менее ценным свидетельством братской дружбы и взаимопомощи учёных социалистических стран.
ТАЙНА ЧЕРНОГО ГОРОДА
Сразу, как только мы переехали мост, ухабистая дорога резко и круто, под углом градусов в тридцать, взмыла кверху. Наш новый шофёр остановил машину и с недоумением посмотрел на меня.
— Давай, Саша! — Донёсся из кузова голос Павла. — Включай передок. Не стесняйся!
Саша машинально завел мотор, а потом, спохватившись опасливо спросил:
— А ещё покруче дороги нет?
— Это единственная. Мы по ней не первый год ездим.
А что, страшно?
— Да нет, — с достоинством ответил Саша. — Просто на дорогу не похожа.
Он и в самом деле включил дополнительную передачу, и наш «ГАЗ–63», рыча, полез по узкой, пробитой в коренном берегу дороге все выше и выше, все круче и круче. А вокруг, раздвигая каменный занавес оврага, разворачивалась никогда не надоедавшая нам панорама: медное, извивающееся тело Днестра, рассечённое узким лезвием моста, белоснежные громады известкового карьера, под которыми висят серые облака взрывов, просвечивающие сквозь густую зелень синие и белые коробочки домов, тонкая блестящая нитка железной дороги на дне оврага.
Но вот машина тяжело перевалила через последнюю кручу. Четырёхсотметровый подъем остался позади, и мы въехали на коренной берег.
Саша заметно повеселел, да и машина легко и быстро покатила по ровному плато среди кукурузных и табачных полей.
Затем ландшафт снова изменился. Низкие, пологие холмы, узкие лощины, разбегающиеся в разные стороны и снова слипающиеся друг с другом. Слева показался темно–зелёный Алчедарский лес. Он плавно спускался с холмов к полевой дороге. Видна была густая тень под кронами вековых дубов и буков. От этого, казалось, стало прохладнее. Повеяло свежестью и острым, горьким запахом опавшей листвы. Даже сам воздух, такой безжизненно раскалённый, пыльный, нейтральный на берегу, стал пахучим, плотным и ёмким.
Неяркая, неброская красота. Мягкие переливы зелени от светлых тонов молодых стеблей кукурузы, изумрудных виноградных кустов до чеканной тёмной дубовой листвы.
Городище возникло внезапно. На мысу у слияния двух лощин показался крутой изгиб вала, мощным кольцом огибавший плато. Оно сразу преобразило все вокруг. Оно наполнило эту тихую долину гордой памятью тысячелетий, придало смысл всему окружающему.
Машина почти у самого подножия городища резко свернула влево и вверх к лесу. Здесь, среди молодых деревьев опушки, у высокой мачты с флагом экспедиции раскинулись палатки, под навесом дымила лагерная кухня, стояли алюминиевые столы архитекторов и чертёжников, длинный обеденный дощатый стол, окружённый брезентовыми стульями и лавками…
Такая знакомая до мельчайших деталей картина, и всё же каждый раз, когда я возвращался в Алчедарский лагерь, радостное предчувствие охватывало меня.
Лагерь жил обычной жизнью. Пока Витя и Павел разгружали бутыли с муравьиной, серной и соляной кислотами, банки с едким натром и другие припасы для нашей походной лаборатории, я пошёл к городищу посмотреть, что нового на раскопках. У подножия вала тонкой струёй лилась и лилась чистая, холодная родниковая вода. Она лилась так, наверное, уже много сотен лет, и древние обитатели городища, как и мы сейчас, пили эту воду. Только тогда вода не была заключена в железную трубу, да не стоял возле родника монумент из красного гранита с надписью: «Славянское городище Алчедар. Находится под охраной государства». Впрочем, монумент был поставлен только два года назад, когда наши раскопки позволили определить, какой это ценный памятник.
Возле родника две девушки мыли обломки древней керамики. Вымытые фрагменты сушились в тени на листах фанеры. Я поздоровался.
Русоволосая Ленуца, с притворной скромностью опустив глаза, спросила:
— Георгий Борисович, почему у Павла Петровича сегодня такая плохая керамика?
— Чем плохая, Ленуца?
— А вот раньше на всех раскопах была красивая с полосочками, и у Павла Петровича тоже. А сегодня у него какие–то кособокие горшки, толстые. Прямо мыть не хочется. Все в трещинах. А обожжены–то как! Будто их не гончар, а пьяный орарь в печке жёг!
Соня, проворно мывшая керамику рядом с Ленуцей, прыснула, покраснела и закрыла лицо рукавом. А Ленуца сохраняла невозмутимую серьёзность. Я осмотрел черепки и ответил:
— Да, ты прямо открытие сделала! Эти горшки действительно изготовил не гончар, а простой крестьянин. Только не пьяный, а неумелый. Он лепил их руками, а не формовал на круге. И обжигал действительно в обычной печке, а не в горне. Это потому, что, когда он жил, ещё не было гончаров.
Выходит, что люди здесь поселились лет на двести — триста раньше, чем построили городище. Вот в десятом веке, когда городище построили, тогда уже всю посуду делали гончары. Это ты молодец, что заметила разницу в посуде.
Когда и поднимался по крутому склону вала, только что кончился пятиминутный перерыв. На гребне показался Георге. Вытянув вперёд правую руку, он крикнул: «Сус!» («Наверх!») По этой команде человек тридцать обнажённых по пояс, загорелых здоровяков поднялись на насыпь вала и стали на квадраты.
— Георгий Борисович! — Увидев меня, закричал Георге. — Вал прорезан на глубину почти пять метров. Скоро подойдем к основанию насыпи.
— Что в насыпи?
— Пока никаких конструкций. Вообще почти ничего нет. Только отдельные фрагменты древнерусской керамики.
— Сейчас особенно важен каждый фрагмент, — сказал я, поднявшись на гребень. — По фрагментам, которые будут найдены в нижней части основания насыпи, можно будет определить время сооружения вала.
— А я вам говорю, — запальчиво отозвался Георге, — сейчас каждый фрагмент нужно смотреть. По тем, которые найдем в подошве, будем знать, когда городище построено!
— Да, да! — Поспешно ответил я. — Ты совершенно прав.
Удовлетворённый, Георге спросил:
— Сколько человек могло жить на городище?
— Трудно сказать. Судя по размерам плато и по открытым жилищам, — человек двести—триста, не больше.
— Ну и пришлось же им попотеть, чтобы такой вал насыпать. Да ещё вокруг ров выкопать! Вот мы уже два месяца роем, а все никак узенькую траншею не пробьем!
Это и в самом деле было странным. Чтобы с техникой IX—X веков соорудить такой вал и ров, нужны были не десятки, а тысячи рабочих рук. Неужели все ближайшие славянские поселения, открытые нами, находились на расстоянии шести — восьми километров от городища?
Допустим, что вал возводили жители этих поселений. Но тогда в случае нападения врагов им не удалось бы воспользоваться плодами своих трудов. Пока они добирались бы к городищу под защиту вала, враг настиг бы их десятки раз. Кто же строил? Основным тружеником в то время был свободный общинник… Но тогда… где они жили?
С гребня вала хорошо были видны большие прямоугольники раскопов, разбитых колышками на квадраты.
Павел Петрович Бырня уже успел встать на свой раскоп.
— Смотрите, Георгий Борисович, — сказал он, разворачивая пакеты с находками, — пока мы с вами ездили, Таня тут такое открыла! Угадайте что?
Таня, помощница Павла, — студентка третьего курса, застенчивая тоненькая девушка — бросила на своего начальника неодобрительный взгляд и покраснела. Я для пущего эффекта выждал несколько секунд, изображая мучительное раздумье, и, наконец, сказал:
— Сдается мне, что Таня откр<