В XVI веке в бескрайних просторах Сибири стали возникать поселения, сыгравшие известную роль в развитии этого необъятного края.
Со всех концов России, главным образом с Дона, Урала, из Башкирии, стрельцы и ратники, разного рода и звания служивые и штрафные оседали на необжитых степях и становились «крепостными» казаками.
Крепостными не потому, что принадлежали, как тогда почти все безземельное русское крестьянство, крепостникам‑помещикам, а в ином смысле. Поселенцы сами возводили и сами охраняли свои крепости, несли государственную пограничную и конвойную службу.
Нелегкая служба. Суровое житье.
Но поначалу обособленного военного сословия в Сибири еще не существовало. Казаков здесь просто именовали по городу или острогу, в котором их поселяли.
В Березове – березовскими. В Тюмени – тюменскими. В Красноярске, Томске, Омске, на Енисее – красноярскими, томскими, омскими, енисейскими…
Казаки не только охраняли далекие границы Российского государства, они считались наиболее верным и преданным войском. Казачьим уставом было предусмотрено несение полицейской службы. Казаков привлекали и к подавлению революционных вспышек среди рабочих и крестьян – казачьи нагайки и сабли усмиряли народы Сибири, восставшие против царского произвола и угнетения.
Но издавна в рядах самого казачества существовало классовое расслоение. И из среды верноподданных служивых выходило немало людей, которые становились потом на сторону трудового народа и боролись за его счастье.
Потомком таких сибирских казаков был и Дмитрий Михайлович Карбышев – об этом рассказали сохранившиеся архивы.
В середине двадцатых годов прошлого века сибирские казаки, которыми командовал генерал Капцевич, губернатор Западной Сибири, обосновались в Омске. Одновременно они начали строить укрепления в киргизской степи: Каркалинское, Баян‑Аульское, Аман‑Карагайское, Кокчетавское, Акмолинское, Кушмуринское… В каждом из них обосновался казачий конный отряд.
А там, где появлялся отряд, сразу же росли казачьи поселки. Проникли они далеко на юг – за Семиречье, заняли обширный край.
В казачьем войске особо отличился сотник Иван Карбышев. Да и в сотники (офицерский чин, равный поручику в армейской пехоте) его произвели «за удаль и отвагу».
Уцелели рапорты по начальству – в них с достаточной полнотой описано несколько подвигов сотника Ивана Карбышева.
В одной из баталий Иван Карбышев с конным отрядом в две сотни и приданным в дополнение артиллерийским расчетом рассеял скопища приверженцев хана Сарыджана Касимова у озера Кургальджин. Хан бежал. Казаки захватили пленных и трофеи.
Отвага, смекалка, казачья лихость – все это сочеталось в Иване Карбышеве с жаждой познания. Он охотно принимал участие в нескольких научных экспедициях землепроходцев середины прошлого века, которые изучали природные особенности и естественные богатства Семиречья.
И здесь работа Ивана Карбышева была замечена. Войсковой старшина Абакумов предложил ему войти в состав экспедиции, снискавшей впоследствии особую популярность своим тщательным обследованием района у озера Иссык‑Куль, считавшегося до этого недоступным и диким.
Уже в чине полковника Иван Карбышев возглавил казачий поход в глубь казахской степи. Здесь был заложен город Верный, центр Семиреченского казачьего войска, выросший при Советской власти в большой и красивый город – теперь это столица Казахской республики Алма‑Ата.
Близкий родич Ивана Карбышева Илья, дед Дмитрия Михайловича, не оставил после себя никаких документов в подтверждение своей удали или радения к наукам. Его жизнь протекала скромней. Известно только, что он, как и Иван, с успехом окончил военное училище Сибирского казачьего войска. На ратной службе стал обер‑офицером и ничем не посрамил боевой славы семьи.
– Два его сына – Михаил и Алексей – по фамильной традиции тоже не свернули с военной стези. К тому времени училище было преобразовано в кадетский корпус – братья оказались среди первых его выпускников, А дальше – войсковая служба.
Михаил Ильич начал ее в середине прошлого века. В отличие от подавляющего большинства казаков он пренебрег возможностью обзавестись землей, не имел никакого пристрастия к сельскому хозяйству и по характеру напоминал Ивана Карбышева. Наряду с ревностным отношением к службе Михаил Ильич был непоседлив. Он постоянно стремился в дальние края, к необжитым землям.
Если судить по послужному списку, можно сказать, что Михаилу Ильичу улыбалась фортуна, его повсюду сопровождала удача. В послужном списке следуют одно за другим повышения в чине, поощрения и награды. Да и личная жизнь его сложилась удачно. Он женился по любви на дочери коллежского советника Александре Ефимовне Лузгиной. Венчались они в станице Каркаралы, где находился казачий отряд.
Отсюда, из Каркаралы, Михаил отправил своему племяннику – студенту Петербургского университета Александру Шайтанову – письмо, полное неожиданных признаний.
«Любезный друг мой Саша!
Давным‑давно собирался писать тебе, да не знал твоего адреса. А вот ныне, именно с прошлой почтой, твой отец был так добр, что сообщил мне его, и я спешу исполнить свое желание.
Прежде всего считаю нужным известить тебя, что я уже женат. Спустя дня три после свадьбы, венчали нас 24 августа, я с женой отправился в Омск, где пытался было застать тебя, но, к сожалению, немного запоздал – ты уже уехал.
Из Омска мы возвратились опять в степь, и вот теперь проживаем в Каркаралах, откуда я и пишу тебе.
Описывать тебе нашу степную жизнь было бы излишне потому, что ты с ней сам был примерно знаком. В ней пока ничего не изменилось. Все та же дичь и тоска смертельная…».
Тоска смертельная! Почему же? Почему ничего не изменилось и каких он ждал перемен? Чего вообще желал и к каким «райским садам» стремился?
Вот что мы узнаем из дальнейших строк.
«…Отец твой пишет, что ты поступил уже в университет. Слушаешь лекции. Но главное он не сказал, то есть, по какому факультету ты проходишь курс. По юридическому ли, как ты раньше желал, или по другому какому. Я полагаю, что ты не изменил свое желание и поступил на этот факультет. Впрочем, как бы то ни было, я от души желаю тебе полных успехов в благом твоем намерении посвятить себя наукам и надеюсь, что добрые порывы твои не охладеют, а более разгорячатся при общем стремлении современной молодежи учиться…
Да, теперь наступило такое время, когда ученая молодежь не останется в накладе, а пойдет все вперед да вперед…
Из письма Дмитрия Афанасьевича видно также, что ты ждешь меня в Питере. Да, если бы не сложились так мои обстоятельства, то есть если бы я нынче не женился, то, наверное, был бы теперь в Питере, я был бы, может, вместе с тобой, жили бы на Васильевском…».
Канцеляристы продолжали вписывать в послужной список Михаила Ильича Карбышева повышения, поощрения, награды. На его груди блестели ордена Станислава, Анны третьей степени, медаль за участие в баталиях 1855–1856 годов.
Но мрачноватое облачко тоски и внутренней неудовлетворенности постепенно разрасталось в грозовую тучу, заслоняя блеск полученных наград. Он недоволен собой. Иначе могла бы сложиться его судьба. Он принадлежал к поколению казаков, у которых с новой силой и по‑новому пробудилось свободолюбие Ермаковой вольницы.
Еще одна характерная деталь. Михаил Ильич увлекся фотографией – это было редким пристрастием. Аппараты стоили очень дорого, отличались сложным, хитроумным устройством. Процесс проявления и печатания снимков не мыслился без специальных знаний.
В одном из писем в Питер, все к тому же племяннику‑студенту, Михаил Ильич напоминает: «…до сих пор не бросаю намерения позаняться фотографией и непременно хочу для этого поехать в столицу, только теперь поеду уже не один, а с женой, которую тоже хочу поучить чему‑нибудь доброму. Во всяком случае раньше будущей осени отправляться мне отсюда нельзя, а осенью непременно хотелось бы приступить к исполнению давнишнего своего желания, побывать на Неве, посмотреть, как живут люди, и поучиться чему желаю».
И еще одна приписка с важным поручением: «Р. S. Не можешь ли ты, Саша, достать и прислать мне фотографическую химию? Хочу постепенно ознакомиться с искусством фотографии».
Между тем и семье появился первенец Владимир. Побывать в столице супругам, к сожалению, так и не пришлось.
Семья росла. Вслед за Владимиром родились Софья, Михаил, Евгения. Когда старший сын достиг школьного возраста, Михаил Ильич по болезни уволился из Иррегулярных казачьих войск и перебрался со всей семьей в Омск.
Сперва он поступил помощником бухгалтера в губернское акцизное управление Западной Сибири. Там ему, однако, не сиделось на месте. Он поменял спокойную кабинетную должность на суетную и кочевую. Отправился младшим смотрителем на Карасукские соляные озера.
В Омске он появлялся изредка, наездами. Большую часть времени проводил на промыслах и в той же степи, куда, несмотря на «дичь и тоску смертельную», его манило и влекло, как плененную птицу из клетки на волю, на простор.
Опять‑таки – почему?
Там, в степи, он находил применение своей неистраченной энергии, своей мятущейся деятельной натуре. Там осваивались земли. Кочевники приобщались к оседлому, образу жизни. Смельчаки‑краеведы вели разведку природных сокровищ края. На озерах промысловики добывали соль. За нею приезжали из ближних и дальних мест чумаки, крестьяне, рыбаки.
А в Омске Михаилу Ильичу было тоскливо. «Человек в Омске, – писал о той поре журнал „Сибирские вопросы“, – ценился только как поручик, генерал, статский советник. Город без общества, без общественной жизни, город сослуживцев, зараженных формой, инстанцией… Омск ничего не производил. Канцелярский и военный, он не мог жить без плошек для иллюминаций и свеч для канцелярий: три завода заботились об этом».
Известный путешественник и ученый Григорий Николаевич Потанин, к слову сказать, также окончивший Сибирский кадетский корпус, называл Омск «тщедушным городом Акакиев Акакиевичей».
А семья все росла. Появились на свет еще дети, но жить остались только двое мальчуганов – Сергей и самый младший Дмитрий.
Михаил Ильич высоко ценил образование, науку. Но служба вдали от дома и семьи на протяжении многих лет подавала ему возможности воспитывать по своему желанию и разумению четырех сыновей и двух дочерей. Столь же мало занималась ими и мать, Александра Ефимовна. Она была женщиной болезненной и слабой, и дети пользовались относительной свободой, чувствовали себя «вольными казаками».
Но Михаил Ильич все‑таки сумел направить детей по верному пути. Он увлек их учебой, привил вкус к литературе, заронил в их сознание свободолюбие.
Влечение к науке, литературе, запретные мечты о вольнице в семье одной из боевых казачьих династий корнями уходят в Сибирский кадетский корпус.
Несколько поколений молодых Карбышевых вышло на самостоятельную дорогу из его стен. Кто же их воспитывал? Чье влияние прослеживается в поведении, в направлении мыслей Михаила Ильича и его детей?
Прежде всего это Н. Ф. Костылецкий, преподаватель русской словесности. Он раскрывал кадетам не только поэтическую прелесть, но и взрывчатую силу произведений русских классиков, всегда объявлял себя горячим почитателем Белинского. Революционно‑демократические идеи неистового Виссариона молодой педагог излагал с таким воодушевлением, что многие кадеты искренне видели в нем самого опального критика, скрывавшегося под чужим именем.
В конце концов стараниями фискалов крамола педагога дошла до генерала. Увещевания, угрозы, дисциплинарные взыскания – ничто не помогло. «Костылецкий, – как пишет его биограф академик А. К. Моргулян, – оставался до конца жизни стойким борцом против крепостничества, верил, что придет час свободы. Это был человек кристальной чистоты, всегда смело стоявший за правду. Он с убийственным сарказмом говорил о крепостнических порядках в России, о несправедливости и косности, с которыми надо бороться… Впоследствии за открытую пропаганду освободительных идей Костылецкий был уволен из кадетского корпуса и умер в большой нужде».
Еще один педагог – Г. В. Гансевский, сосланный в Сибирь за сочувствие декабристам и участие в студенческих волнениях в Петербурге, казалось бы, должен был «извлечь урок». И не извлек. Вопреки министерским предписаниям «доводить курс истории в кадетских корпусах лишь до конца Отечественной войны 1812 года», он на своих лекциях захватывал более поздние – «крамольные» годы. Посвящал кадетов в подробности восстания декабристов, уделял внимание «преступному» хождению в народ революционеров‑народников. И, что уж совсем нетерпимо, рассказывал кадетам о французской революции.
И еще один воспитатель снискал симпатий кадетов, также был явным носителем «крамолы». Это В. П. Лободовский. Он читал курс отечественной и европейской литературы. Но на каждой лекции почему‑то уклонялся в сторону от предмета и вел недозволенные речи на злободневные социальные темы.
Разумеется, генерал ведать не ведал о том, что привлек для воспитания кадетов в духе верности и преданности трону и отечеству личного друга Николая Гавриловича Чернышевского.
В доме Карбышевых довольно часто упоминались имена перечисленных выше педагогов. Почтением пользовались тут и питомцы кадетского корпуса Григорий Николаевич Потанин и Чокан Велиханов. Михаил Ильич хорошо знал обоих. Он рассказывал детям о возмутившей его до глубины души «гражданской казни» Потанина в мае 1868 года на Базарной площади Ильинского форштадта, свидетелем которой он был и не мог об этом забыть до конца своей жизни.
Гораздо позднее Потанин в своих воспоминаниях дал примечательную характеристику Сибирскому кадетскому корпусу:
«…Мы вышли из корпуса с большим интересом к общественным делам… Еще на школьной скамье мы задумывались, как будем служить прогрессу… Любовь к прогрессу у нас включалась в любовь к Родине… Мы смотрели на себя как на будущих борцов… Мы даже сочувствовали революции там, где общество не могло мирными средствами проложить путь к прогрессивным учреждениям…».
Судя по всему, Михаил Ильич усвоил эти же взгляды и убеждения. Это подтверждается и его дружескими связями с близким родственником Александром Шайтановым, которого царские жандармы сурово преследовали за принадлежность к революционной группе. Именно поэтому было так сильно стремление Михаила Ильича попасть в столицу и быть вместе с Александром на Васильевском острове, у берегов Невы.
Обнаруженные нами архивные документы позволили прояснить личность студента юридического факультета Петербургского университета Александра Дмитриевича Шайтанова.
Хорунжий Сибирского казачьего войска, он был также питомцем кадетского корпуса в Омске. Приехав из Сибири в Петербург, Александр сразу же обратил на себя излишне пристальное внимание жандармов. Они завели на него «дело», установили негласный надзор, и шпики выследили опасные связи молодого сибиряка с местными революционерами. Затем последовал арест за участие в студенческих волнениях 1861 года. Петропавловская крепость. Сырой тюремный каземат Кронштадта.
После отбытия наказания студент подвергается уже гласному полицейскому надзору. Александру удается ускользнуть от слежки, но ненадолго. Жандармы настигают его в Москве и вновь сажают – на сей раз в Бутырскую тюрьму за принадлежность, к революционной группе Потанина – Ядринцева, по обвинению «в готовности принять участие в вооруженном восстании». Из Бутырок Александра Шайтанова по этапу доставляют в Омскую тюрьму. Ввиду особой важности следственная комиссия передает его «дело» на рассмотрение Сената. Последний, согласно мнению Государственного совета, 20 февраля 1868 года приговорил Шайтанова «к лишению всех прав состояния и ссылке в отдаленный уезд Архангельской губернии».
Очередной этап – из Омска в далекую Пинегу.
Пять лет суровой ссылки. Наконец, измученному и больному Александру «дозволено» возвратиться на родину, в Западную Сибирь, и поселиться под полицейским надзором в Усть‑Каменогорске.
Не одно лишь кровное родство побуждало Михаила Ильича поддерживать дружескую переписку с Александром Шайтановым – родство было и духовным.
Михаил Ильич только по воле случая избежал подобной судьбы.
«…Я впервые узнала о далекой Сибири еще в раннем детстве из материнских рассказов. Она очень любила делиться с нами, детьми, своими воспоминаниями и делала это обычно по вечерам перед сном.
А мы, дети, зачарованно слушали ее».
Это – из воспоминаний Зинаиды Алексеевны Филатовой, внучки Михаила Ильича от его дочери Евгении. Она рассказала о быте семьи Карбышевых в конце прошлого столетия.
«Таинственной и необычайно интересной казалась нам, выросшим в теплом солнечном Крыму, эта далекая Сибирь, с ее трескучими морозами и долгой зимой, снегами, заносившими по пояс улицы старого Омска, где жило на тихой улице в большом доме на горе семейство Карбышевых.
Широкий Иртыш вставал в нашем детском воображении как огромная северная река, связанная в песнях с легендарной фигурой Ермака – атамана вольного сибирского казачества.
На Иртыше дети Карбышевых, такие нам близкие и знакомые, проводили длинные летние дни и вечера в катании на лодках и в разнообразных играх на островах.
Несмотря на то что все это были лишь воспоминания далекого детства нашей матери, ее рассказы, живые и увлекательные благодаря ее чудесной памяти, оживляли картины далекого прошлого этой замечательной семьи.
Ясно представляю себе всех братьев. Смуглые, черноволосые и темноглазые, невысокого роста, но зато коренастые и ладно скроенные. Семнадцатилетний Владимир держал себя совсем по‑взрослому. У него были свои гимназические друзья, однако он выбирал время для бесед и игр с братьями и сестрами и относился к ним сердечно и просто.
Михаил был моложе на шесть лет, но страшно хотел во всем быть похожим на Владимира, подражал ему, тянулся за ним. Сергею не исполнилось еще и шести, и они вместе с самым маленьким братом – четырехлетним и тщедушным Митей – копались в земле, что‑то строили, рыли миниатюрные окопы, насыпали холмики, которые, вероятно, в их воображении служили мощными редутами, неприступными крепостями.
Часто ребята убегали на развалины старой „крепостцы“ и вели „войны“, затевали „баталии“. У Сережи и Мити после таких игр пунцово пылали щеки.
В играх иногда участвовали и обе сестры – мечтательная Софья, о которой говорили: „Вся в мать“, и Евгения, внешне очень похожая на отца – такой же удлиненный овал лица, мягкие очертания губ, карие, чуть раскосые живые глаза под темными бровями, высокий лоб и над ним корона непокорных волос, заплетенных в тугую косу. Она рано проявила склонность к домашнему хозяйству, хотя была младше Софьи на четыре года, но постепенно стала делать по дому все, что не успевала или не могла делать мать.
Отец служил далеко, в киргизской степи, и болезненной, хрупкой матери не хватало ни сил, ни времени заниматься детьми. Они были предоставлены самим себе. Летом пропадали на Иртыше. Зимой, особенно в каникулы на святках, любимым их развлечением считалось катание с гор на салазках.
Катушку делали ребята сами. Заливали ее водой у себя во дворе или уходили на более высокие крутые берега Иртыша, откуда летели вниз так, что дух захватывало и свистело в ушах. Катались до изнеможения, уши и носы приходилось оттирать снегом, чтобы не отморозить. Меховых шуб в семье Карбышевых не носили. Даже дети были одеты довольно легко, в ватные кацавейки, папахи, платки, валенки.
Старшие ребята учились: Володя – в Омской мужской гимназии, Софья и Евгения – в женской, а Михаил – в Сибирском кадетском корпусе.
Малыши Сережа и Митя сначала постигали грамоту с помощью старших. Особенно много возилась с ними Евгения. Утром ей приходилось вставать пораньше, затемно, чтобы самой не опоздать в гимназию и успеть накормить и проводить на занятия братьев и сестру.
При свечах пили чай и завтракали. Сами, без мамы, которая обычно вставала позже».
Старший брат
Июль 1884 года. Младшему в семье, Мите, не хватало несколько месяцев до четырех лет. Он еще даже не грезил о заплечном ранце и школьной парте, когда его старший брат Владимир успешно окончил Омскую классическую гимназию.
Родителей никогда не беспокоила успеваемость первенца. С начальных классов Владимир считался одним из лучших учеников, был для остальных примером, в тетрадях его никто не видел троек, постоянными отметками были пятерки и даже пятерки с плюсом.
И все‑таки получение аттестата зрелости с отличием – событие в семье чрезвычайное, из ряда вон выходящее.
Накануне, поздним вечером, приехал с дальнего соляного промысла отец.
А на следующее утро, с рассветом, в доме воцарилось радостное возбуждение.
День 4 июля выдался теплый, солнечный, без единого облачка на голубом небосводе.
Пили чай раньше обыкновенного, и все вместе дружно стали готовиться к праздничному обеду и приему гостей.
Братья с отцом переставляли мебель, старались обеспечить в гостиной необходимый простор для танцев. Сестры Софья и Евгения старательно убирали квартиру, натирали полы, украшали комнаты цветами, наводили повсюду блеск.
Александра Ефимовна, позабыв о своей постоянной хвори, оживленная, сияющая, хлопотала с кухаркой на кухне.
Митя, предвкушая веселье, ликовал. Он вертелся около старших, старался внести свою долю в приятные хлопоты и приготовления к семейному празднику. Но при этом оказывался почти неотступно около Володи. Куда Володя – туда и Митя. За что возьмется Володя, за то и Митя.
– А не сбегать ли нам с тобой, Димок‑Дымок, к Сарахановым? – неожиданно, точно заговорщик, предложил Володя.
Старший брат, в отличие от других домочадцев, звал Митю по‑своему, и в устах Володи это звучало и ласково и нежно.
Владимир был в глазах Мити человеком особенным. Он много времени уделял ребятам, играл с ними, любил повозиться и не кичился своим старшинством. Вот за, что Митя души не чаял в старшем брате. А может, еще и за то, что Володя года два тому назад безбоязненно пробирался к нему и подолгу оставался с ним – на такое никто из родных не осмеливался. Митя тогда лежал в отдельной комнате, совершенно изолированно от остальных домочадцев. Его мучила тяжелая и заразная болезнь – оспа. Даже мать боялась близко подойти к его постели. А Володя не боялся, часто приходил и рассказывал что‑нибудь очень интересное, и Митя забывал о саднящем зуде.
Вслед за Володей стали изредка наведываться и другие братья и сестры, особенно Женя. Она читала детские книжки, показывала разноцветные картинки, но Митя картинок не видел – лицо и тело его покрывали оспенные язвы, ресницы слипались, глаза почти нельзя было открыть.
Няня‑калмычка смачивала в настое из каких‑то трав куски марли и прикладывала их к его лицу и телу. Примочки успокаивали. Ослабевал зуд. И мальчик переставал расчесывать ручонками волдыри. Но настоящее облегчение наступало лишь с приходом Володи. Его рассказы всегда поднимали настроение у малыша – герои всех Володиных историй были смелыми, терпеливыми, выносливыми и справедливыми.
Вскоре Митя поправился. Помог ему в этом целительный кумыс, чистый степной воздух и купание в Иртыше и Оми. И снова Володя: это он избавил Митю от робости и страха перед быстрой и бурной волной, научил плавать.
Через два года Митя и вовсе окреп, хотя с виду казался слабым. Следы оспинок остались на всю жизнь и напоминали о тяжелой хвори, перенесенной в раннем детстве.
– Давай, Димок‑Дымок, сбегаем все‑таки к Сараханчикам‑Сарафанчикам! – повторил Володя шепотом.
– Давай! И через черный ход, – тоже шепотом ответил Митя, – никто нас не заметит…
Хотя им вовсе не к чему было таиться, все же так интересней. Через кухонную дверь, со двора, они незаметно исчезли из дому.
Хорошо шагать по городу со старшим братом. Митя и не подозревал, что это последняя прогулка перед долгой разлукой. А Володя знал об этом и мысленно прощался с родным Омском.
Карбышевы жили в центральном, тогда лучшем районе города – Казачьем форштадте. В том же районе вольготно расположились четырехэтажные здания Сибирского кадетского корпуса с массивными колоннами у парадного подъезда. А отсюда уже рукой подать и до дворца краевого генерал‑губернатора и атамана. Дворец его утопал в зелени. Пышный сад на английский манер, цветники. Южнее сада расположилась Казачья площадь – очень просторная, несмотря на то, что всю середину ее занял монументальный военный собор, где хранилось знамя Ермака Тимофеевича. Внутри собора на постаменте покоился свинцовый гроб с забальзамированными останками генерал‑майора Чирикова, одного из первых атаманов Сибири.
Братья чинно прошествовали по Никольскому проспекту и подошли к изреженным перелескам. Здесь все еще без устали размахивали широкими крыльями старенькие, замшелые ветряки. Их дощатые крыши казались седыми от густого мучного налета.
Машут нам, здороваются с нами! – Щелкнув лихо каблучками сапог, как бравый казак, Митя отдал мельницам честь по всей форме. – Здравь желаю, ваш скородь! – и залился раскатисто безудержным ребячьим смехом. Ему свойствен был по природе юмор, с детства мальчик рос весельчаком.
– А мне кажется, что ветряки со мной не здороваются, а прощаются, – с грустью обронил Володя.
Они прошли по Полковой, потом по Войсковой, с нее свернули на Конюшенную, с Конюшенной на Лагерную, И очутились на главной улице – Атаманской.
По Атаманской братья дошли до левого берега Оми. По деревянному мосту перешли через реку, на правый ее берег – в Любину рощу. Зеленокудрые березы приветливо клонились от легкого ветра.
Роща была всем мила, но днем в ней никто не гулял, потому что поблизости раздавались крики зазывал, шум бойкого торга – рядом располагался городской базар.
Пришлось протиснуться сквозь толпу, заполнявшую обжорный и мясной ряды базара. За ними начинались две старинные параллельные улицы – Бутырская и Скорбященская.
Маленький Митя знал, почему присвоены этим улицам такие названия. Тайком убегал он сюда с соседскими ребятами наблюдать, как под конвоем солдат с винтовками наперевес гнали партиями каторжан и ссыльных. Арестанты гремели кандалами, глухо стучали деревянными колодками, брели понуро по неровным булыжникам мостовой. Спотыкались, падали и, поднявшись, снова брели. Многие из них стонали от боли, хрипло и надсадно кашляли. Некоторые озирались вокруг запавшими глазами, полными ненависти и злобы к своим мучителям.
Молча провожала каторжных сгрудившаяся толпа. Она набегала к обочинам дороги, мрачно застывала. Часто кто‑нибудь кидал узникам ломоть хлеба или какую‑нибудь еду, завернутую в тряпицу.
Иногда партия каторжных останавливалась, и тогда народ у обочин начинал с ними громкую перекличку через живой заслон конвоиров:
– Откуда вас гонят?
– Из московских Бутырок!
– А куда?
– В Тобольский каторжный острог!
– А дальше куда?
– Сибирь велика. Загонят, не воротишься…
Скорбная дорога, слезами омытая. Из тюрьмы в тюрьму, из острога в острог. Вот и улицы названы по ней – Бутырская и Скорбященская.
Неспешно беседуя, братья незаметно подошли к дому, где квартировала семья крестьянина Сараханова. Володя знал, что глава этого немалого семейства продал свой скудный надел земли в станице Кобырдахской на Тобольщине и подался в Омск на заработки.
Конечно, не принято было в те времена родовому казаку знаться с сыном крестьянина. Но Володя подружился с Костей Сарахановым сразу же после того, как познакомился с ним в гимназии.
Константин был старше Володи и опередил его в гимназии на один класс. Однажды на большой перемене они очутились вдвоем в коридоре у раскрытого окна. Поглядели на то, как бегают и резвятся гимназисты во дворе, перекинулись между собой шуткой, острым словцом.
Так состоялось знакомство.
Сын офицера, родовой казак – и сын бесправного крестьянина, считавшегося иногородним даже в своей станице. Что могло быть между ними общего? Ну хотя бы сидели за одной партой или учились в одном классе, были бы ровесниками или соседями, тогда куда ни шло. А тут и учились врозь, и жили в противоположных концах города. Но нежданно‑негаданно они крепко подружились.
Володя зачастил к Сарахановым. Среди местных кумушек пошла молва: причиной этому вовсе не Костя и не книжки, которые они вдвоем почитывают. И не шахматы, которым они отдают предпочтение перед крокетом или теннисом. Влечет Володю младшая сестренка Кости – она‑то и вскружила голову юноше.
Кумушки, как известно, приметливы… Володе нравилась Костина сестра. Но раньше, чем он ее увидел, гораздо раньше, чем разобрался в своих чувствах к девушке, он искренне привязался к Константину. Обоих волновала неустроенность жизни. Оба подолгу размышляли над тем, как ее переделать. Костя где‑то доставал запрещенные книжки, брошюры и давал их под строжайшей тайной Володе.
Это было в начале восьмидесятых годов прошлого века. Незадолго перед тем прогремел на всю Россию выстрел «Народной воли». Он попал в цель, но цели не достиг. Деспота‑самодержца не стало, но и воля народу не досталась. Место старого царя на престоле занял молодой. Вместо Александра II – Александр III.
Молодой самодержец превзошел в лютости своего покойного батюшку. Реакция распоясалась. К Омску и дальше, в глубь Сибири, потянулись нескончаемой чередой партии «политических». Революционеров гнали по столбовой в пересыльные тюрьмы, остроги и крепости, в дальнюю ссылку и на каторгу.
За год до того, как Володя получил аттестат зрелости, Константин благополучно распрощался с гимназией.
– Выскочил, а могли вышибить, – признался тогда Костя своему другу. И познакомил его с гимназическим нелегальным кружком. Они заранее условились, что через год встретятся в Казани, в университете.
Володя, как и Костя, хотел быть врачом и решил вслед за товарищем поступать на медицинский факультет. Перспектива попасть в Казань казалась Володе очень соблазнительной. Слухи об этом большом городе на Волге доходили до Омска. Речной порт, бойкий торг, ярмарки, перевалка грузов, много рабочих, грузчиков, студентов. А еще намеками кое‑кто давал понять, что там, в Казани, есть подполье, серьезные дела замышляются революционерами…
Промелькнул год. Костя, возмужавший, в студенческой форме, приехал в Омск на каникулы. Встретился с Володей и огорошил товарища: собирается с медицинского перевестись на юридический. Как же так? Ведь оба мечтали врачевать людей…
– Видишь ли, Владимир Михайлович, – сказал Константин нарочито несколько высокопарно, – ныне самый опасный больной – наше российское общество. Вся страна – вот кто, сударь, позарез нуждается в радикальном исцелении. Знания медицины мало для того, чтобы прописать такому пациенту верное и быстродействующее лекарство.
А своему переходу на юридический факультет дал такое объяснение:
– Кому больше всего необходимо разбираться в законах Российской империи? А? Поразмысли‑ка, дружок! Всяким законникам – судьям, прокурорам? Черта с два!
Для них законы не писаны. Они все равно норовят любой закон обойти и нарушить. Куда важнее уметь толковать законы тому, кто в любую минуту может оказаться вне закона…
…Возвращались в форштадт вчетвером. Впереди Алевтина, Костина сестренка, вела за руку Митю. Володя с Костей несколько поотстали, увлеченные беседой после долгой разлуки.
Праздничный обед удался на славу. Чуть раскрасневшийся от радости, Михаил Ильич поднялся и зачитал гостям весьма лестную характеристику из сыновнего аттестата зрелости: «…поведение его было отличное. Исправность в посещении и приготовлении уроков, а также в исполнении письменных работ выше всякой похвалы. Прилежание отличное и любознательность образцовая…».
Дочитал Михаил Ильич характеристику и от себя прибавил:
– Скреплено гербовой печатью и собственноручно подписано директором гимназии!
После праздника наступили будни. Михаил Ильич заметался. Ему очень хотелось устроить судьбу сына лучше своей. Только теперь он ощутил свою беспомощность, ничтожный результат усердной войсковой службы. Не принесли ему душевной радости и многолетние скитания в степи, вдали от дома.
Офицерский чин, звание дворянина, ордена… Все это приобретало особый смысл и силу, когда у их обладателя были достаток, сбережения, солидный доход.
А откуда взяться деньгам у заурядного чиновника, надворного советника, младшего смотрителя Карасукских соляных озер? Да еще обремененного большой семьей – шестеро детей, больная жена. Нет, его скромного жалованья, как ни хитри, как ни изворачивайся, а на три дома не хватит. А делить жалованье предстояло теперь именно на три дома – Михаил Ильич в степи, жена с детьми в Омске, а Володя будет в Казанском университете…
Прикидывал и так и эдак, размышлял, что бы такое продать или заложить… Видно, другого выхода не найти, как только бить челом войсковому атаману, просить, чтобы послали Володю в университет на казенный счет. Сын казачьего офицера, аттестат с отличием, поведение образцовое – неужели откажет начальство, радеющее о благе отечества?
Метался, тяжело и горько переживал неурядицы Михаил Ильич. Особенно оттого, что не с кем было поделиться и не у кого попросить совета. Жене сказать обо всем он не хотел – у нее и без того шалят нервы, расстроится, еще пуще захворает. Открыться приятелям – без толку. Одни посочувствуют, да ничем не помогут. Другие, быть может, даже позлорадствуют: «Простирай ножки по одежке, мы‑то сами обходимся без университетов, обойдется и твой сынок. Казачий университет – саблю наголо, марш в атаку!»
Ночью, втайне от домашних, составил Михаил Ильич ходатайство, а наутро отнес в правление Сибирского казачьего войска без особой надежды на положительный ответ. Он не знал, что совсем недавно войсковому атаману в Петербурге министр просвещения Делянов выразил «неудовольствие самого государя‑императора» почти полным отсутствием сословия казаков – оплота самодержавия – в университетах.
– Бравых казаков меньше, чем кухаркиных сынков! – с раздражением отчитывал атамана министр.
Через несколько дней, сам себе не веря, потирая лоб от приятного изумления, Михаил Ильич читал и перечитывал желанную резолюцию, наложенную на его прошении. Владимир Карбышев посылался в Казанский университет стипендиатом правления Сибирского казачьего войска.
Александра Ефимовна, ничего не подозревая о тяжких переживаниях мужа, снаряжала Володю в путь. Железной дороги в ту пору еще не было, ее проложили гораздо позже. Из Омска в Казань ездили на перекладных – путь предстоял долгий.
Мать очень волновалась за сына. Она не на шутку тревожилась, вздыхала и охала, находилась в каком‑то смятении. И в то же время ее переполняло безмерное счастье, ликование – первенец выходит в люди.
А Митя поскучнел, не находил себе места. Боялся надолго отлучаться из дому, почти не убегал со двора. Все ему казалось, что брат внезапно уедет, не попрощавшись с ним.
Отозвав однажды Володю в укромный уголок, Митя под большим секретом открыл ему:
– Всю азбуку знаю. И по складам умею… Женя научила.
– Молодчина, Димок‑Дымок! Напиши мне в Казань письмецо.
– Напишу! А ты ответишь? Володя, ответишь?
– Непременно отвечу.
– Не забудь, печатными буквами, – запнувшись досказал мальчуган. – Я только по‑печатному знаю…
Он еще не знал всей азбуки и «по‑печатному». Но решил во что бы то ни стало одолеть ее за время, пока Володя доедет до Казани.
Проводили Володю. И с того дня мальчуган будто сразу подрос. Он привязался к Жене. В «компенсацию» за то, что она его учила по вечерам грамоте, стал ей помогать по хозяйству.
О том времени Евгения Михайловна так рассказывала дочери: «Митя рано пристрастился к чтению – как только он с моей помощью одолел эту <