Он прочел всю газету, а потом снова прочел ее, медленно вчитываясь в каждое слово. А что ему еще оставалось делать? Закончив читать во второй раз, он аккуратно сложил ее, вышел на улицу и сел в свою машину. Сел и подумал, что теперь это не имеет никакого значения, в чьей машине он сидит, потому что с равным успехом может сидеть в любой другой машине. В этом мире перестали существовать проблемы разделения собственности, но он предпочитал находиться там, где уже когда‑то находился. Жирная собака опять появилась на улице, но он не стал звать ее. Он сидел и думал, а скорее всего не думал, а просто сидел с отключенным сознанием, в котором беспомощно метались обрывки мыслей, так и не складываясь в законченное решение. А когда очнулся, солнце поворачивало к закату. Он завел мотор и поехал вдоль улицы, время от времени останавливаясь и давая резкий, пронзительный гудок. Свернув на боковую улочку и продолжая методично сигналить, он объехал городок по кругу. Такой маленький городишко, который можно объехать всего за четверть часа и вновь вернуться к месту, откуда начал. Он никого не увидел, и никто не подал ему ответного сигнала. Зато он видел четырех собак, некоторое количество кошек, много бестолковых куриц и даже одну корову с обрывком веревки на шее, мирно пощипывающую траву городского газона. У парадных дверей нарядного дома, к чему‑то деловито принюхиваясь, сидела большая крыса. Более не задерживаясь в центре, он вернулся к самому, как он теперь уже знал, богатому дому этого города. Не забыв молоток, вышел из машины. Время интеллигентных колебаний и размышлений перед запертой дверью уже прошло, и после третьего свирепого удара путь его был свободен. Как он и предполагал, в гостиной стоял большой радиоприемник. Нигде подолгу не задерживаясь, он поднялся по лестнице, быстро осмотрел верхние комнаты, снова спустился вниз, осмотрел подвал и только тогда вернулся в гостиную.
– Ни души, – прошептал он и повторил громко, вслушиваясь в неожиданно по‑новому прозвучавшие для него простые слова: – Ни души. Он щелкнул клавишей приемника и удивился, что электроэнергия продолжает поступать в дома. Решив, что лампы достаточно прогрелись, осторожно тронул ручку настройки. Тишина… ни музыки, ни человеческой речи, а только треск атмосферных помех больно давили на барабанные перепонки. Он переключил диапазон на короткие волны и снова услышал только писк и скрежет. Хотелось зажать уши ладонями, не слышать более этого космического воя, но он медленно повторял свои поиски на всех диапазонах. «Конечно, – размышлял он, – какие‑то станции безусловно продолжают работу, просто они не могут вести передачи все двадцать четыре часа, как раньше». Он прекратил бесплодные попытки, оставил приемник настроенным на волну мощной, или бывшей мощной, радиостанции и лег на диван. Теперь, в какое бы время передача ни вышла в эфир, он обязательно услышит. Несмотря на ужас происходящего, его не покидало странное ощущение, что все это происходит не с ним, что он просто зритель последнего акта разыгранной на сцене вселенского театра великой драмы. Потом он понял, что это отличительная черта его характера. Он есть, был, когда‑то был – а впрочем, какая разница – студентом, будущим ученым, а значит, одним из тех, кто больше умеет и предпочитает наблюдать, чем становиться участником событий. Вот так, размышляя на чужом диване, в чужой гостиной, он даже получил мимолетное, с некоторым оттенком насмешки над самим собой удовлетворение от оценки произошедшей катастрофы, как доказательство тезиса их университетского профессора экономики: «Беда, которую вы ждете, никогда не случится. Настоящая беда тихой незнакомкой вползает в ваш дом». Содрогаясь от ужаса черных кошмаров, человечество рисовало в своем воображении картины вселенской термоядерной катастрофы – догорающие вместе с их обитателями развалины городов, вздувшиеся трупы животных, почерневшую траву и обугленные деревья… Вышло все по‑другому. Чисто и аккуратно, лишь слегка нарушив установившийся порядок, человечество взяли и… убрали с этой земли. «А это, – лениво думал он, – откроет перед пережившими катастрофу, если, конечно, такие остались, новые, интересные возможности существования». Ему было удобно лежать на этом диване, и вечер был теплым и тихим. Правда, физически он был измучен болезнью и, в не меньшей мере, истощен нравственно. Скоро он спал.
Высоко над головой Луна, планеты и звезды продолжали свой плавный, медленный путь. И не имели глаз они, и не видели. Но с тех давних пор, когда полет фантазии впервые окрылил человека, вообразил человек, что смотрят они вниз на Землю. И если можем мы еще мечтать, и если этой тихой ночью действительно смотрят на Землю звезды, что откроется глазам их? И ответим мы, что не изменилась Земля. И если не поднимается дым из печей, дома обогревающих, не дымят заводские трубы, черным застилая небо, не горят ночные костры, путников, но взрываются вулканы, и ветер гонит пламя лесных пожаров. Даже с близкой Луны не увидеть разницу. Все также прекрасна наша планета и светится в этой ночи все тем же ровным голубым светом – и свет этот ни тусклее, ни ярче.
Проснулся он, когда солнце стояло уже высоко. Несколько раз согнув и разогнув руку, с радостью понял, что боль в ней почти прошла, оставив лишь воспоминание да красное воспаленное пятно. И голова не болела и была ясной, а значит, оставила его другая болезнь, если, конечно, это была другая болезнь, а не сопутствующие симптомы змеиного укуса. И неожиданно он вздрогнул, потому что в эту секунду подумал о том, о чем никогда раньше не думал. Без всяких сомнений, он действительно болел этой новой болезнью, но, столкнувшись со змеиной отравой, и болезнь, и яд взаимно уничтожили друг друга. По крайней мере, это самое простое объяснение, почему он до сих пор жив. Он тихо лежал на диване и был очень спокоен. Разрозненные фрагменты головоломки начали понемногу находить свои места, складываясь в законченную картину. Люди, охваченные ужасом при виде больного, – это несчастные беглецы, понявшие, что нет спасения и чума уже опередила их. Поднимающаяся по горной ночной дороге машина – это другие беглецы, вполне возможно Джонсоны. Мечущаяся колли хотела сказать, что страшные вещи творятся на электростанции. Он лежал на удобном диване, таком удобном, что даже перспектива оказаться единственным оставшимся на земле человеческим существом не слишком сильно беспокоила и волновала. Возможно, оттого, что все это время он жил в добровольной изоляции от внешнего мира, шок от понимания произошедших в этом мире перемен был для него лишен той драматической окраски и силы, которая безусловно имела место, будь он сам свидетелем мучений и смертей своих близких, своего народа… И в то же время Иш не верил и не было никаких оснований верить, что он единственный человек на этой земле. Население страны сократилось, но сократилось всего на треть – так писали газеты, – и безлюдный Хатсонвиль тому подтверждение. Оставшиеся в живых или разбрелись по всему району, или эвакуированы в какой‑нибудь медицинский центр. Прежде чем, стоя над могилой цивилизации, начать проливать слезы по гибели человечества, он должен выяснить, действительно ли разрушена цивилизация и действительно ли погиб человек. И для того чтобы сделать первый шаг на этом пути, он должен вернуться в дом, где жили его родители или – он надеялся на это – продолжают жить его родители.
Приняв совершенно определенный план действий, Иш испытал нечто похожее на умиротворение – чувство, испытываемое всякий раз, когда на смену душевной сумятице приходила хотя бы временная, но все же уверенность в правильности сделанного выбора. Он встал с дивана и снова безуспешно покрутил ручки настройки длинных и средних волн. На кухне, распахнув дверцу холодильника, с легким удивлением обнаружил, что тот продолжает работать. Еда в доме была, но не в том количестве, как можно было ожидать. Запасы, очевидно, стали истощаться незадолго до того, как люди покинули дом, оставив полки кладовки полупустыми. Тем не менее он обнаружил полдюжины яиц, почти фунт масла, немного бекона, несколько головок латука, сельдерей и еще какие‑то съедобные остатки. В шкафу стояла банка с виноградным соком, а в хлебнице нашелся хлеб – засохший, но не до последней степени. Дней пять назад хлеб этот мог быть свежим, и теперь, с большей вероятностью, чем прежде, он мог представить, когда последний житель покинул город. С таким богатством и привычкой к походной жизни Иш мог развести во дворе костер и приготовить сносный завтрак, но вместо этого включил плиту, ладонью ощущая поднимающееся вверх тепло. Завтрак он приготовил от души, и даже из сухих хлебных корок умудрился соорудить съедобные тосты. Тоскуя в горах по зелени, он всякий раз с жадностью накидывался на нее, когда возвращался. Вот и теперь, к своему традиционному утреннему меню из яичницы, ветчины и кофе он с удовольствием добавил щедрую миску с латуком. Возвращаясь к дивану, прихватил из изящной, красного дерева шкатулки сигарету. По всему выходило, что существование даже при таких обстоятельствах могло быть вполне сносным. Да и сигарета оказалась не слишком сухой. После замечательного завтрака и не менее замечательной сигареты он не испытывал необходимости предаваться скорби. Беспокойство и переживания он оставит на потом, не станет изводить себя, пока с точностью не установит, есть ли в этом действительно необходимость. Сделав последнюю затяжку, он с некоторой веселостью подумал, что теперь можно обходиться без мытья посуды, но, будучи человеком воспитанным и аккуратным, не поленился пройти на кухню и проверить, закрыта ли дверца холодильника и выключены ли конфорки электроплиты. Подобрав с пола уже не раз оправдавший полезное предназначение молоток, он вышел через безжалостно искалеченную парадную дверь.
На улице сел в машину и начал свой путь домой. Не проехал и мили, как увидел кладбище. Вчера он совсем не думал об этом, будто и не догадывался о существовании вот таких, некогда тихих, маленьких кладбищ. А сейчас можно было не выходя из машины увидеть длинный ряд совсем свежих могил и бульдозер возле полузасыпанной широкой ямы. И Иш подумал, что их было совсем немного – тех, кто оставил этот город. Обогнув кладбище, дорога плавно скатилась с очередного холма и побежала по равнине. От полного одиночества и унылого однообразия пейзажа радость утра стала сменяться прежним подавленным состоянием тоски и неопределенности. В этот момент он страстно хотел, чтобы на вырастающем впереди холме, грохоча кузовом, показался какой‑нибудь обшарпанный деревенский грузовичок. Но не было никакого грузовика. Поодаль от дороги паслись молодые бычки и еще немного лошадей. По обыкновению отмахиваясь хвостами от назойливых мух, не могли знать они, что происходит в этом мире. Над их головами, подчиняясь легким порывам ветра, лениво перебирала крыльями ветряная мельница, а внизу, под желобом поильни, среди истоптанной копытами черной земли маленьким островком зеленела нетронутая трава. Так было всегда – и было все, что осталось. Справедливости ради он отметил, что уходящая вниз от Хатсонвиля дорога никогда не считалась оживленной, и в утренние часы можно было проехать по ней несколько миль, никого не встретив. На хайвее он почувствовал себя по‑другому. Все еще горели огни светофоров, и на подъезде к шоссе он автоматическим движением, повинуясь красному сигналу, нажал на тормоза. Но там, где по всем четырем полосам стремительным, шумным потоком должны были проноситься грузовики, автобусы, легковые, висела тишина.
Он лишь на мгновение задержался на перекрестке и, трогаясь под красный свет, почувствовал легкое угрызение совести от недостойности поступка. Здесь, на хайвее, где все четыре полосы теперь стали его личной собственностью, все, как никогда, приобрело призрачный вид мистического кошмара. Кажется, он ехал в полусне, и время от времени та или иная деталь дороги, фиксируясь сознанием, на мгновение приподнимала серую пелену небытия. Что‑то непонятное ленивой, размеренной трусцой, занимая внутреннюю полосу, двигалось впереди него. Собака? Нет, потому что он различил острые уши, быстрые тонкие ноги и серый, переходящий к брюху в желтое окрас шерсти. Это не сторожевая собака. Это койот среди белого дня спокойно перебирал своими легкими ногами по четырехрядной скоростной автостраде Америки. Странно, как быстро понял койот, что мир уже другой, и этот новый мир теперь дарует ему так много новой свободы. Иш подъехал ближе, просигналил, зверь лишь немного ускорил свой бег, перешел на другую полосу, потом еще на одну и, кажется ничуть не встревоженный, затрусил по полю… Две машины, слившись в смертельном объятии, перегораживали обе полосы. После таких столкновений всегда остаются трупы. Иш свернул в проезд, остановился. Под одной из машин лежало раздавленное тело мужчины. Иш вышел посмотреть ближе. Хотя асфальт краснел пятнами крови, он не нашел другого тела. Даже если бы он видел в этом поступке смысл, то все равно не смог бы приподнять машину и закопать это тело. Он поехал дальше… Его мозг не потрудился запомнить название города, в котором он заправлялся, хотя город был большим. Электроэнергия продолжала исправно поступать к механизмам бензозаправки, и ему оставалось лишь опустить в бак шланг и нажать кнопку насоса. Машина слишком долгое время находилась в горах, и он проверил уровень воды и заряд батареи. Одно колесо немного спустило, и когда он нагнулся подкачать его, услышал, как, повинуясь сигналу реле, автоматически включился насос, подающий горючее в резервуар колонки. Человек простился с этим миром, но сделал это так недавно, что оставленное продолжало работать без его хозяйского глаза…
На главной улице еще одного города он сильно и долго сигналил. И совсем не потому, что надеялся услышать ответ. Просто было в этой улице нечто пока неуловимое, придававшее ей более естественный, будничный вид, чем в уже виденных им городах. Машины, застывшие на платных стоянках, и стрелки таймеров, повисшие за красной чертой. Такой могла быть улица ранним воскресным утром, когда люди еще спят, а магазины закрыты, и лишь оставленные с вечера машины напоминают: скоро город проснется. Нет, он приехал сюда не ранним утром, и солнце стояло уже над головой. Не сразу, но все‑таки ему удалось понять, что заставило его остановиться, что в спящем городе создавало иллюзию движения. Над ресторанной вывеской «Дерби» горела неоновая реклама – маленькая лошадка, старательно перебирая ногами, все еще стремилась к цели. Если бы не движение, он бы никогда не различил слабое, розовое свечение неона в ярком свете солнечного дня. Он долго смотрел и наконец поймал ритм – раз, два, три. При счете «три» копыта маленькой лошадки прижимались к животу, и вся она начинала стремительный полет в воздухе. Четыре – копыта опускались, ноги, касаясь невидимой опоры, вытягивались, отталкивались… и все повторялось вновь – раз, два, три, четыре. Раз, два, три, четыре. С безумной целеустремленностью лошадка скакала и скакала вперед, в пустоту, где ее никто не ждал, а сейчас уже никто и не видел бесплодных усилий. Иш смотрел на розовое свечение и думал: «Какая храбрая маленькая лошадка – какая глупая и никчемная тварь. Эта лошадь, – неожиданное сравнение заставило его зябко передернуть плечами, – эта лошадь, словно цивилизация, которой привыкло гордиться человечество. Скачет тяжело, с болью, а конца пути все нет и нет, но зато есть предназначенный час, когда иссякнет энергия, толкающая вперед, и тогда успокоится она, навечно застынет». Он увидел поднимающийся к небу столб дыма. Сердце скакнуло отчаянно, и, выворачивая руль, он в одно мгновение оказался на перекрестке, свернул и поехал в сторону дыма. Но уже на полдороге понял, что не найдет никого, и мелькнувшая надежда сменилась пустотой. Он доехал и увидел, как пока медленно и лениво лижет огонь стены маленькой фермы. «На то много причин, – думал он, – почему вот так, совсем без людей может начаться пожар». Сама по себе воспламенится куча промасленного тряпья, или останется включенным электрический прибор, или замкнет проводка холодильника. Маленький обреченный дом – начало Страшного Суда. Здесь ему нечего делать, и не было особенных причин что‑то делать, даже если бы он мог. Иш развернул машину и поехал обратно, к автостраде…
Ехал он медленно. Время от времени и без особого интереса останавливался и смотрел по сторонам. Иногда попадались трупы, но большей частью вокруг, в застывшем безмолвии, лежала пустота. Очевидно, атака болезни не отличалась стремительностью и не заставляла умирать прямо на улицах. Однажды он проехал городок, где воздух был тяжелым, липким и густым от смрада гниющих тел. Он вспомнил газеты – карантинные зоны, последние пристанища человека, и здесь мертвые будут встречаться чаще. В этом городе поселилась смерть, и поэтому он не стал останавливаться здесь для поисков жизни. Никто из живых не станет задерживаться здесь дольше, чем потребует необходимость. Когда день подходил к своему концу, одолев крутой подъем, увидел он в лучах уходящего на запад солнца раскинувшийся внизу залив. То там, то здесь над тихими городами поднимался дым, но не казался он мирным, домашним, какой поднимается из печей хлопочущих на кухнях хозяек. Он ехал к дому, в котором, казалось тысячи лет назад, оставил своих родителей. Надежды почти не осталось – разве только дважды случится одно и то же чудо, и чума пощадила не только его, но и его родных. С бульвара он свернул на Сан‑Лупо‑драйв. Все здесь выглядело таким же, как прежде, разве что проезды выметены не так тщательно, как того требовал образ Сан‑Лупо‑драйв. Образец благополучия – улица и сейчас сохраняла свою нарочитую респектабельность. Трупы здесь не лежали на мостовой; такая проза была бы непристойной, немыслимой для Сан‑Лупо‑драйв. Как и всегда, старая кошка Хэтфилдов уютно дремала на нагретом солнцем камне крыльца. Разбуженная шумом, кошка встала и, великолепно потягиваясь, выгнула спину. С выключенным мотором он тихо подъехал к дому, где прожил такую долгую жизнь. Дважды нажав на клаксон, он ждал. Тихо. И только тогда вылез из машины и медленно, считая ступени, поднялся на крыльцо и вошел в дом. И уже переступив порог, стал думать, что дверь открыта, и как это немного странно, что ее забыли закрыть. Тишина, покой и привычный порядок вещей окружили его. Он оценивающе, медленно и внимательно вглядывался в каждую деталь и не видел ничего, что могло смутить и заставить поспешно отвести взгляд. В гостиной он долго искал родительскую записку о том, куда ехать и где их искать. Он не нашел записки. Наверху почти все выглядело таким, каким он привык видеть всегда, только в спальне неряшливым, пятном бросились в глаза откинутые одеяла и смятые простыни. Скорее всего именно от вида незастланных кроватей поплыли перед глазами стены, и липкий комок тошноты подступил к горлу. Чувствуя, какими ватными, предательски подрагивающими стали ноги, он вышел из спальни. Цепляясь за перила, снова спустился вниз. «Кухня!» – мелькнула спасительная мысль, и на мгновение, от понимания, что там можно заняться чем‑то простым и естественным, прояснилась голова, отступила слабость. А когда он толкнул ладонью дверь и она, легко поддаваясь, пропустила его вперед, Иша поразило, заставило замереть на месте ощущение движения и жизни. Не сразу, но он понял, что это просто секундная стрелка электрических часов. Вот стрелка деловито добралась до вертикальной черты и начала долгое падение вниз, к цифре «шесть». И вдруг, что это? Затряслось, загудело, забилось, словно в припадке. Иш рванулся нелепо, дико, и когда холодный приступ страха толкал его бежать, краешком сознания понял, что этого не надо бояться, что это просто недовольный вторжением холодильник, и очнулся, понимая, что скрюченными пальцами цепляется за края раковины и его тошнит, мучительно выворачивая внутренности. Немного придя в себя, он вышел из дома и сел в машину. Его больше не мутило, но он чувствовал слабость и гнетущее уныние. Можно, конечно, вернуться в дом, открыть дверцы шкафов, порыться на буфетных полках, и там он, конечно, найдет объяснение. Но какой смысл в этом самоистязании? Самое главное он уже знает. Дом пуст, в нем не оставлены мертвые тела, и хотя бы за это он должен благодарить судьбу. И еще, считая себя человеком не слишком впечатлительным и не допускающим даже мысли о существовании духов и привидений, он не мог вспомнить об оставленном на кухне холодильнике и исправно выполняющих свое предназначение часах без некоторого оттенка мистического ужаса. Что делать – вернуться или завести машину и поехать куда глаза глядят? Сначала он думал, что уже никогда не сможет заставить себя вновь переступить порог этого дома. И лишь потом понял, что как он вернулся сюда, так и его родители, если, конечно, судьба сжалилась над ними, оставив в живых, тоже вернутся сюда, чтобы искать и найти его. Лишь через полчаса, окончательно победив страх и физическое отвращение, он заставил себя вернуться. И снова он бродил по немым комнатам. Но они говорили с ним беззвучно и немного грустно, как всегда говорят комнаты, в которых некогда жили люди. А иногда какая‑нибудь маленькая вещь бросалась в глаза и безмолвно кричала, заставляя мучительно вздрагивать сердце. Тома новой энциклопедии – всякий раз, вспоминая, сколько они стоили, отец стыдливо отводил глаза. Мамина герань в разноцветных глиняных горшочках – растениям давно нужна вода. Барометр – по его стеклянному циферблату отец каждое утро, усаживаясь завтракать, щелкал пальцем. Да, это был совсем простой дом, а какой другой дом мог быть у мужчины, который любил книги и преподавал историю в средней школе, и женщины, которая превратила эти стены в их общий дом и делила себя между Советом ассоциации молодых женщин‑христианок и их единственным ребенком. «Он всегда так прилежно и хорошо учится!» Этот ребенок был тайным воплощением их честолюбивых мечтаний, и ради его образования многое приносилось в жертву. Не сразу Иш понял, что сидит в гостиной.
Так он сидел, бездумно переводя взгляд со знакомых кресел на полки с книгами, ощущая, как тоска постепенно уходит. Уже в сумерках он понял, что с утра ничего не ел. Голод не мучил, но слабость во всем теле могла быть результатом отсутствия еды. Не слишком утруждая себя поисками, он нашел банку консервированного супа и заплесневелую хлебную горбушку. В холодильнике осталось масло и засохший кусок сыра. Буфет подарил немного печенья. Газ в плите еле теплился, но ему все же удалось разогреть суп. А потом, окруженный сгущающимися сумерками, он сидел на крыльце дома. Несмотря на еду, слабость не проходила, и он понял, что это шок нервного потрясения. Сан‑Лупо‑драйв не поленилась высоко вползти на крутой склон холма и теперь могла гордиться открывающимся перед ней видом. И сейчас, когда Иш смотрел с крыльца родного дома, привычный пейзаж казался таким же привычным и знакомым. Очевидно, все то, что предшествовало процессу включения электрической лампочки, было автоматизировано человеком. Все также с ревом неслась вода через плотины гидроэлектростанций, вращала лопасти турбин, и мощные генераторы отдавали электрический ток людям. И наверное, когда все начало разваливаться, превращаясь в хаос смерти, кто‑то мудрый отдал приказ не отключать уличный свет. И теперь он мог видеть замысловатую игру света и тени городов восточной части залива, а чуть дальше желтую цепь на Бэй‑бридж, а еще дальше размытое вечерним туманом пятно огней Сан‑Франциско и уже совсем слабую нитку огней моста Золотые Ворота. Даже светофоры продолжали работать, легкими щелчками сменяя свет красный на зеленый. Высоко над башнями мостов, безмолвно предупреждая самолеты, которые теперь не скоро, если вообще когда‑нибудь поднимутся в вечернее небо, вспыхивали и гасли, и снова вспыхивали, пульсируя тревожным светом, сигнальные огни. Но где‑то к югу, рядом с Оклендом уже появилось черное пятно. Или предохранители сгорели на линии или отключился автоматический выключатель. Даже огни рекламы пульсировали голубым неоном, трогательно и немного жалко продолжая просить купить, не зная, что уже не осталось вокруг ни покупателей, ни продавцов. Взгляд его застыл на одной. Большие буквы настойчиво командовали – пей, а он не знал, что должен пить, потому что нижняя строчка спряталась за темным фасадом дома. Завороженно смотрел он на настойчиво посылаемый сигнал‑приказ. Пей – чернота. Пей – чернота. Пей. «А почему бы и нет?» – подумал он, пошел в дом и скоро вернулся, держа в руке бутылку родительского коньяку. Но коньяк не действовал и потому не принес ему радости. «Я, наверное, не из тех, – думал он, – кто получает удовольствие, напиваясь мертвецки пьяным». Сейчас ему больше нравилось смотреть на продолжающий вспыхивать и гаснуть огонь рекламы. Пей – чернота. Пей – чернота. Пей. Сколько времени будет продолжать гореть свет? И что, в конце концов, заставит его погаснуть? А что останется после света? Что ждет веками создаваемое человеком и оставленное после него? «Мне кажется, – подумал он. – Мне кажется, сейчас я должен думать о смерти, о самоубийстве. Нет, еще слишком рано. Сейчас мы – оставшиеся – похожи на ничтожные атомы, мечущиеся в безвоздушном пространстве, не в силах встретить себе подобных». И снова, на грани отчаяния, тоска и уныние наполнили душу. Ради чего он оставлен жить? Ради того, чтобы как грязное животное объедаться немыслимыми запасами хранящейся в подвалах каждого магазина пищи? Ради чего, если он даже будет жить хорошо и найдет себе подобных? Ради чего? Конечно, если рядом с ним снова окажутся люди, все будет по‑другому. Но смогут ли они стать его истинными друзьями? Собранные подобным образом, могут оказаться скучными, невежественными или даже злобными и жестокими. Он поднял глаза и вновь увидел вспыхивающий с методичной последовательностью огромный знак. Пей – чернота. Пей – чернота. Пей. И снова он начал думать, как долго будет гореть этот огонь, заставляя, предлагая что‑то там пить, когда уже не разливают автоматы и не наполняют стаканы продавцы. Невольно для себя он стал выхватывать из памяти другие, увиденные им сегодня вещи; думая, что случится с койотом, который сегодня так лениво и независимо трусил по осевой автострады, и что случится с быками и лошадьми, которые тыкались мордами в желоб с водой и не замечали, как над ними медленно вращает крыльями ветряная мельница. Кто скажет ему, как долго будут вращаться эти крылья? Вдруг что‑то перевернулось в нем, он вздрогнул и вместе с промелькнувшим страхом понял, что снова хочет жить. Да, жить! В конце концов, если он не может стать участником этой жизни, он станет зрителем – зрителем, которого учили не просто смотреть, но делать выводы и анализировать увиденное. Пускай упал занавес на сцене человеческого существования, он получит возможность стать зрителем другого представления, другой величайшей драмы. Тысячелетиями человек, покоряя эту землю, оставлял на ней неизгладимые следы своего существования. Сейчас человек ушел, пока на время, а может так случиться, что и навсегда. Даже если кто‑то и выжил, пройдут долгие годы, прежде чем человек снова завоюет эту землю. Что произойдет с существами, населяющими этот мир в отсутствие человека? Вот что он оставлен увидеть!
Уже лежа в кровати, он понял, что сон не хочет идти к нему. И когда холодные объятия тумана ласкали стены его дома, он чувствовал сначала одиночество, а потом страх, сменившийся ужасом. Он встал с кровати. Зябко кутаясь в махровый халат, сидел перед приемником, лихорадочно вращая ручки настройки. И оставался один, окруженный далеким свистом и потрескиванием атмосферных помех. С неожиданной решимостью он потянулся рукой к телефону. Снял трубку и слушал длинный тягучий сигнал свободной линии. Доведенный до отчаяния, набрал номер – случайный номер! И слушал, как где‑то в далеком доме зазвонил телефон… и еще раз зазвонил. Он слушал и представлял, как должно звучать эхо в пустых комнатах неизвестного и далекого дома. Он насчитал десять гудков и повесил трубку. Он набрал еще один номер, а потом еще один и больше не стал. А в мятущемся сознании уже родилась новая идея, и, вооружившись мощным фонарем, он стоял на крыльце дома, высоко над всем остальным городом и одну за другой посылал вспышки в темноту ночного неба. Точка – точка – точка, тире – тире – тире, точка – точка – точка. SOS – старый сигнал, мольба отчаявшихся. Но раскинувшийся внизу город молчал, и не было ему ответа. И потому он не сразу понял, что на залитых электрическим светом улицах вряд ли заметят жалкий огонь его фонаря. Он вернулся в дом. Проникая под самое сердце, сырой туман ночи заставил его дрожать. Он щелкнул переключателем электрического нагревателя и на мгновение услышал, как разбуженно и немного сердито заурчало в его утробе. С поступающей в дом электроэнергией и полным баком трансформаторного масла он не должен мерзнуть. Некоторое время он сидел, вжимаясь в спинку кресла, а потом, решив, что горящие огни дома могут быть подозрительны, встал и погасил их все. Он позволил темноте и туману окутать себя, укрыть в своих объятиях. Но и невидимый, продолжал испытывать страх одиночества и тогда, готовый при первой необходимости сжать его рукоятку, положил рядом с собой молоток. Дикий неистовый вопль рванул тишину. И пока крупная дрожь сотрясала скрюченное ужасом тело, мозг понял, что это всего лишь блудливый кот домогается любви своей подружки. Обычные ночные дела, которые и в лучшие времена не обходили стороной даже такую респектабельную Сан‑Лупо‑драйв. Очередной кошачий вопль достиг своей запредельной высоты и внезапно оборвался, сменяясь грозным собачьим рыком и шумом удаляющейся погони. Тихая ночь снова вступила в свои права.
Для них насчитывающий двадцать тысяч лет мир был сброшен со своего пьедестала и лежал в покрытых прахом руинах. Высунув распухшие языки, умершие от мук жажды в загородках собачьих питомников лежали и они – пойнтеры, колли, пудели, игрушечные пекинесы, длинноногие хаунды. А их более счастливые, не запертые решетчатым забором собратья свободно бродили по улицам городов и полям их пригородов, утоляя жажду в быстрых ручьях, в фонтанах, в прудах с золотыми рыбками; охотясь за всем, что уступало им в силе и проворстве и что годилось в еду: за курицей в заброшенном саду, за легкомысленной белкой в городском парке. И с каждым новым днем когти голода, впиваясь в веками воспитанные законами цивилизации табу, заставляли их все ближе и ближе подбираться к местам, где неубранными лежали трупы их бывших хозяев. Теперь никто не наденет на них красивый кожаный ошейник, не выведет на арену, где серьезные люди озабоченно станут проверять их осанку, форму головы и окрас шерсти. Никогда теперь «Золотой мальчик» – чемпион Падмонта – не превзойдет в значимости последнюю подзаборную дворняжку. Главный приз – имя которому жизнь – перейдет к тем, у кого хватит сообразительности, быстроты лап, силы челюстей; кто сможет быстрее приспособиться к новой жизни, и кто в древней борьбе сильного со слабым найдет способ выжить. Пичи – несчастный, золотистый коккер‑спаниель – слишком глупый, чтобы добывать пищу хитростью, слишком коротконогий, чтобы преследовать жертву, – слабел и медленно умирал от голода… Слоту – доброй дворняге, любимцу детворы – повезло; он нашел коробку, полную маленьких котят и убил их всех и был сыт… Нед – жесткошерстный терьер, всегда предпочитавший состояние свободы и независимости красивому поводку, бродяга в душе – кажется, неплохо чувствовал себя в новой жизни… Бриджет – рыженькая сеттериха – дрожала, тряслась и слабенько подвывала, и если кто‑нибудь услышал, то оказал бы: это не собака, так может стонать только глубоко несчастный человек; нежная душа Бриджет не испытывала желания оставаться в таком мире, где нет хозяина или хозяйки, кому могла она подарить свою любовь.