К утру ощущение ужаса от одиночества немного притупилось, оставив, и наверное навсегда, глубокие корни страха. Он осторожно поднялся с постели и стал судорожно глотать, ощупывать горло, боясь, что вдруг началась ангина. Он лелеял и оберегал себя, как может лелеять и беречь себя только престарелый ипохондрик. Спускаясь по лестнице, он побелевшими от напряжения пальцами цеплялся за перила, внушая себе мысль быть предельно осторожным, так как даже подвернутая лодыжка может закончиться мучительной смертью. Не теряя времени, он начал немедленные приготовления к бегству и, всякий раз приступая к чему‑то определенному – хотя план его в основе своей был лишен какого‑либо здравого смысла, – ощущал прилив сил, покой и возвращение душевного равновесия. Его машина была уже давно не новой, поэтому он начал с того, что среди сотен застывших у обочин дорог машин стал искать достойное цели средство передвижения. Большинство машин стояло без ключей зажигания, но в одном из гаражей поиски его увенчались успехом в виде пикапа с ключом и полным соответствием его практическому вкусу. Он повернул ключ, и мотор послушно заурчал, тронул педаль газа – и здесь все оказалось в полном порядке. Уже на выезде Иш почувствовал легкое неосознанное беспокойство. Он вовсе не жалел расставаться с собственной машиной, беспокоило что‑то другое. Наконец он вспомнил. Вернулся к старой машине, забрал молоток, перенес в пикап, бросил под ноги и только тогда выехал из гаража. Возле магазина сделал короткую остановку, перекусил крекерами с сыром, а заодно захватил немного консервных банок. Он понимал, что в любом городе сможет без труда набрать любых продуктов, но некоторый запас все же лучше иметь под рукой, прямо в машине. После посещения других магазинов Иш стал обладателем спального мешка, топора, лопаты, плаща, сигарет, еды из расчета на несколько дней и бутылки хорошего бренди. Вспомнив опыт предыдущего дня, заехал в охотничий магазин и выбрал оружие на все случаи жизни: карабин, охотничье ружье, небольшой пистолет, который сможет носить в кармане куртки, и охотничий нож. Заканчивая погрузку, он невольно огляделся по сторонам и, наверное, впервые за все это время серьезно подумал о собаках. За последние два дня он видел много собак и пытался не думать о них, так словно тварей этих не существовало. Иша раздражал их жалкий вид, казалось, собаки так и не поняли, что уже произошло и что продолжает происходить. Одни медленно умирали от голода, другие, наоборот, были сыты и довольны жизнью. Одни, поджав хвосты дрожали от страха, другие, демонстрируя собственную значимость, рычали и скалили клыки. Этот пес был похож на маленькую гончую – с длинными свисающими ушами, белый, с красно‑коричневыми пятнами. Наверное, бигль, хотя он не мог сказать с уверенностью, потому что плохо разбирался в собачьих породах. Пес стоял на безопасном расстоянии, метрах в трех от машины, махал хвостом, тихонько и жалобно поскуливал.
– Пошел прочь! – чувствуя, как защемило сердце, прикрикнул Иш, грубостью помогая выстроить глухую стену против вдруг нахлынувшей жалости, потому что любое проявление жалости и привязанности к животному когда‑то заканчивается переживаемой вместе с его смертью болью. – Пошел прочь! – повторил он. Но вместо этого пес сделал вперед осторожный шаг, потом еще один, вытянул передние лапы, положил на них морду и стал смотреть на человека виноватыми, о чем‑то беззвучно просящими глазами. Длинные, уныло повисшие уши усиливали выражение безысходной собачьей тоски. Со всей очевидностью пес говорил: «Ты разбил мое сердце». Неожиданно для себя Иш улыбнулся и подумал, что это, наверное, его первая за последние дни улыбка, если не считать той горькой усмешки, когда он смотрел на укушенную змеей руку. Он вернулся к действительности от ощущения, что пес, в одно мгновение почувствовавший перемену в настроении человека, уже трется о его ноги. Но стоило Ишу взглянуть вниз, как тот в испуге, или изображая испуг, кинулся прочь. Демонстрируя какие‑то свои собачьи ужимки, стремительно промчался по кругу, улегся на землю, снова примостил морду между вытянутыми вперед лапами, коротко пролаял и закончил представление протяжным воем, как поступают выследившие добычу гончие. И снова Иш улыбнулся, и на этот раз это была добрая, широкая улыбка, и пес снова почувствовал его настроение, и тогда принялся описывать стремительные круги, ловко менять направление, показывая, что будет делать, когда выследит несчастного зайца. Закончив демонстрацию своих широких возможностей, уже без тени страха подбежал к ногам Иша, потерся о них и застыл, ожидая ответной ласки и словно спрашивая: «Ну как, понравилось мое представление?» Понимая, что от него ждут, Иш опустил руку и, немного злясь на себя, потрепал собаку по голове, ощущая пальцами гладкую собачью шерсть. Довольным повизгиванием пес выразил полную признательность и удовлетворение. При этом хвост его с такой стремительностью метался из стороны в сторону, что, казалось, все тело и длинные уши пришли в наполненное радостью движение; глаза умильно закатились, открывая белые полукружия – все вместе создавая образец высшей собачьей преданности и обожания. Смешные уши и морщинки на морде говорили о любви с первого взгляда: «Вот единственный и неповторимый человек, который нужен мне в этом мире!» И что‑то случилось в душе Иша, потому что почувствовал он радость и необъяснимую легкость. Он присел на корточки и, уже не стесняясь проявления чувств, гладил собаку по голове. «Вот и хорошо, – думал он. – Хотел я того или нет, но я нашел себе собаку. – А потом мысленно себя поправил: – Я имел в виду – собака нашла меня». Он открыл дверцу пикапа, пес, не раздумывая, прыгнул на переднее сиденье и устроился на нем совсем как дома. Зайдя в магазин, Иш вынес коробку с собачьими галетами и покормил собаку с руки. Животное брало еду без каких‑либо заметных проявлений признательности и благодарности. «Вот для чего нужен человек. Если ты обзавелся человеком, совсем не обязательно так часто демонстрировать ему свою признательность». Только сейчас Иш понял, что никакой это не пес, а самая настоящая сучка, и тогда, усмехаясь, громко произнес:
– Вот вам типичный пример акта обольщения. По пути он заехал домой, собрал кое‑какие мелочи: немного одежды, бинокль, несколько книг. Огляделся, думая, что еще может понадобиться в путешествии, которое возьмет да и приведет его на другой край страны, и, ничего не придумав, просто пожал плечами. Зачем‑то открыл бумажник и понял, что является обладателем суммы в девятнадцать долларов пятерками и однодолларовыми бумажками. Наверное, в этом мире уже никогда не потребуются деньги; и он было собрался бросить бумажник в угол, но все же оставил. Наверное, просто привык ощущать в боковом кармане знакомую тяжесть и без этой тяжести чувствовал себя неуютно. Скорее всего, деньги не смогут причинить ему вреда. Без особой надежды он написал записку и оставил ее на самом видном месте круглого стола в гостиной. Если родителям суждено вернуться, они будут ждать его возвращения или оставят свою весточку, где их следует искать. Держась за дверцу машины, он еще раз, уже на прощание, окинул взглядом Сан‑Лупо‑драйв. И конечно, опять не увидел ни одной живой души. Правда, дома и деревья выглядели как и прежде – их не коснулись перемены, – а вот лужайки и сады явно нуждались в заботливой человеческой руке, а еще больше в простом глотке воды. Несмотря на ночные туманы, летняя калифорнийская засуха вступала в свои законные права. Хотя полдень уже давно миновал, он решил отправляться немедленно. Он нервничал, ему не терпелось начать движение, а переночевать – переночевать он сможет в любом городке по пути.
Как с кошками и собаками, так и с взлелеянными человеком цветами и травами случилось то, что должно было случиться. Клевер и изумрудная трава лужаек пожухли, зато пошли в рост одуванчики. На клумбах увяли и осыпались влаголюбивые астры, а сорняки процветали. Высох, испарился живительный сок камелий, и следующей весной не будет у них почек. Свернулись листочки на кустах роз и побегах глициний – так всегда они готовятся к долгому периоду летней засухи. Метр за метром, завоевывая все новые пространства на террасах, лужайках и клумбах, ползут вперед стрелы дикого вьюнка. Как уже однажды было, когда, разгромив императорские войска, орды варваров хлынули на незащищенные провинции, так и сейчас жестокие сорняки глушили изнеженные руками человека хрупкие творения природы.
Ровно гудел мощный трудяга‑мотор. Все утро следующего дня, пугаясь то прокола шины, то отказа тормозов или рулевой системы, или появления скота на дороге, он двигался с преувеличенной осторожностью, стараясь держать стрелку спидометра на отметке в сорок миль. Но мотор не мог смириться с такой скоростью – не для этого строили его и проектировали, и часто Иш замечал, что, сам того не подозревая, гонит машину на скорости пятьдесят, а то и все шестьдесят миль. И с каждой новой пройденной милей прочь отступало уныние. В ничем не примечательном придорожном пейзаже он находил своеобразную прелесть, да и сам процесс движения становился для него великим врачевателем и утешителем. Где‑то глубоко внутри он понимал, что состоянию покоя и внутреннего комфорта обязан прежде всего, хотя и недолгой, но все же существующей возможности не принимать никаких решений. А пока он опускал занавес перед оставленной за спиной одной картиной природы и открывал занавес перед другой, надвигающейся на него из‑за ветрового стекла, пока он просто крутил баранку и асфальт шоссе плавно катился под колесами машины, он мог не думать о будущем, не решать, как он должен жить и стоит ли вообще продолжать жить. Необходимость думать и решать в его новом состоянии ограничивалась лишь способностью плавно вписаться в крутой дорожный поворот. И еще сучка бигля лежала рядом. Время от времени она клала ему морду на колени, а большей частью просто спала, и близость еще одного живого существа дарила ему новые ощущения покоя и комфорта. В зеркальце заднего обзора, наверное, уже никогда не появится силуэт идущей на обгон машины, но он все равно продолжал изредка бросать на зеркальце короткие взгляды – скорее по привычке, чем по необходимости. Зато он видел отражение карабина и ружья, а еще дальше, на багажных сиденьях, высокую стопку коробок с едой, а поверх них спальный мешок. Он был мореплаватель, в одиночку вышедший покорять бурное море и потому запасшийся всем необходимым, и еще ему казалось, что он единственный спасшийся после кораблекрушения и тогда понимал отчаяние обреченных на гибель жертв равнодушной стихии. Шоссе N99 вело его по долине Сан‑Хоакина все дальше и дальше к югу. Хотя он и ехал достаточно медленно, но кажется, побил все возможные рекорды дальности. Ведь теперь не нужно тормозить за большим трейлером или останавливаться перед светофором (многие из них продолжали исправно работать), или снижать скорость перед въездом в город. Несмотря на мучившие опасения и мрачные предчувствия, связанные с физическим состоянием его машины, Иш должен был признаться, что путешествовать по Девяносто девятому в такой обстановке гораздо приятнее, чем покрываться потом в бешеной гонке среди суматошного столпотворения летящих во всех направлениях машин. Людей он не видел. Ни одного. Если бы он поискал в городах, то наверняка кого‑нибудь нашел, но в нынешней ситуации не видел в поисках необходимости и смысла. Встретить какого‑нибудь несчастного одиночку он мог в любое время. Теперь перед ним стояла другая задача – узнать, остались ли люди, которых пощадила катастрофа, которые продолжают жить вместе. А дорога серой лентой продолжала стелиться по бескрайней равнине. Виноградники сменялись фруктовыми садами, на смену им шли дынные бахчи, и потом снова виноградники, и бесконечные хлопковые поля. Наверное, опытный глаз фермера и здесь бы сразу отметил следы запустения и отсутствия руки человека, но для Иша все это великолепие казалось таким же, как прежде, как было всегда. За Бейкерсфилдом он оставил Девяносто девятую и свернул на извивающуюся серпантином дорогу к перевалу Техачапи. Поля остались позади, уступив место пологим склонам с дубовыми рощами, и чем выше поднимался он в горы, тем меньше оставалось лиственных деревьев, на смену которым пришли вздымающиеся высоко в небо стройные стволы желтых сосен. И здесь никого не было. Но Иш не чувствовал признаков отсутствия людей, потому что в здешних местах всегда было пустынно. Он достиг перевала и смотрел с высоты гор туда, где еще далеко впереди начиналась пустыня. Здесь сильнее, чем прежде, начали мучить его дурные предчувствия. И хотя солнце стояло еще высоко, он сделал остановку в маленьком городке Мохаве и начал приготовления. Пересекая эти двести миль пустыни, даже в Старые Времена люди брали с собой воду. И еще он знал о существовании больших перегонов, и если машина отказывалась двигаться вперед, человек должен был идти целый день, чтобы добраться до ближайшей дорожной станции. Если что случится сейчас, он будет лишен даже этой призрачной возможности, потому что никто не придет ему на помощь. И тогда он отправился на поиски хозяйственного магазина. Тяжелая дверь оказалась надежно запертой на большой висячий замок. Иш разбил окно молотком и пробрался внутрь, магазина. Он взял только три канистры и наполнил их водой из крана над раковиной. Тонкой струйкой, но вода все же продолжала течь. К запасам воды он добавил одолженную в бакалейной лавке четырехлитровую бутыль красного вина. Но покоя не наступало, и тяжелый груз мрачных мыслей о неизбежной встрече с пустыней все сильнее отравлял его существование. Он снова медленно проехал по главной улице и бездумно, не имея никакого представления, что ищет, смотрел по сторонам, как неожиданно взгляд его остановился на застывшем на обочине мотоцикле. Черно‑белый мотоцикл – один из тех, на которых несут службу дорожные патрули. Несмотря на мрачные предчувствия, растерянность и страх, он испытал приступ малодушия. Угнать мотоцикл, принадлежащий дорожному копу, – это, пожалуй, вершина немыслимого. Когда на смену угрызениям совести пришла твердая решимость, он вышел из машины, с минуту повозился у мотоцикла, нашел его в полном порядке, сел за руль и медленно для пробы прокатился по дороге. А потом целый час, под палящими лучами солнца, сооружал настил из досок, загонял мотоцикл в пикап и крепко увязывал его веревками. Теперь он мог чувствовать себя моряком, с кораблем и шлюпкой, на которую можно пересесть, если корабль вдруг вздумает затонуть. Но даже такая предусмотрительность не принесла облегчения, и черные мысли продолжали мучить его дурными предчувствиями. Он поймал себя на том, что время от времени оглядывается через плечо. Уставшее солнце медленно спускалось к горизонту, и вместе с солнцем Иш тоже ощутил безмерную усталость. Он собрал холодную и гадкую еду и жевал ее, испытывая отвращение и усиливающиеся приступы страха. Закончив ужин, отправился в продуктовый магазин, принес банку с собачьими консервами и вывалил их биглю. Собака приняла это выражение доброй воли как должное и, поев, свернулась на переднем сиденье машины. Иш сел за руль; вдвоем с собакой они разыскали на вид приличный мотель, а там комнату с незапертой дверью и зашли туда друг за другом – сначала человек, а уже потом собака. Из крана над раковиной сочились лишь редкие капли». Вероятно, подача воды в маленьком городе не была так автоматизирована, как в большом, и система не могла существовать без присмотра человека. Иш кое‑как сполоснул лицо, улегся на кровать, а собака свернулась на полу. И снова ночные страхи липкими, холодными пальцами оплели его душу, и он не мог уснуть. Собака постанывала во сне, и тогда сердце его сжималось в груди и проваливалось от страха. В эти мгновения становилось еще страшнее. Иш встал с постели, прошел к дверям комнаты, подергал ручку, проверяя, надежно ли заперта дверь, хотя не понимал, кого и чего он должен бояться и от кого так крепко запирать двери. Он подумал, что, может быть, стоит сходить в аптеку и там найти каких‑нибудь снотворных таблеток, но только одна эта мысль страхом пригвоздила его к месту. Он уже начал подумывать о бренди, но зловещий пример мистера Барлоу заставил отказаться и от этой затеи. Вскоре он все‑таки заснул, но спал беспокойно. Проснулся совершенно разбитым, и даже нежаркое раннее утро лишало его остатков мужества решиться преодолеть иссушенную солнцем землю пустыни. Он думал вернуться назад, он думал поехать на юг, в сторону Лос‑Анжелеса, уговаривал себя, как здорово будет посмотреть, что происходит в тех краях. Но он знал и другое – все эти интересные и заманчивые идеи не что иное, как нелепые отговорки, оправдание собственной нерешительности, малодушные уловки, дабы уйти от исполнения продуманного плана, и остатки гордости в его душе не позволяли бездумно, просто так сворачивать с однажды уже избранного пути. Единственное, в чем он уступил собственным страхам, – стало решение отправляться в путь, когда солнце начнет клониться к закату. Оправдываясь, мысленно привел довод обычной предосторожности – и в нормальные времена люди, избегая дневной жары, пересекали пустыню ночью. Издерганный страхом, в сумбурных попытках и мыслях, что бы еще предпринять для собственной безопасности, он провел еще один беспокойный день в Мохаве. А когда солнце коснулось отрогов западных гор, он и собака – каждый на своем привычном месте – тронулись в путь. Он не проехал и мили, но уже почувствовал, как пустыня, охватывая его, отрезала все пути к отступлению. Лучи низкого солнца, задерживаясь в коротких листьях и гроздьях цветов маленьких деревьев св.Джошуа, отбрасывали длинные, причудливые тени. Вскоре спустились сумерки, и он уже не видел пугающих его теней. Он включил передние фары, и мощный конус света выхватил из темноты дорогу – пустынную, теперь всегда пустынную дорогу. В зеркальце заднего обзора он никогда не увидит нагоняющих его огней другой машины. А потом пришла ночь, а вместе с ней росла и, усиливаясь, продолжала расти его тревога. Даже ровный гул мотора не успокаивал, а, наоборот, заставлял думать только о плохом. И хотя ехал он медленно, но, повинуясь тяжелым предчувствиям, еще больше сбросил скорость и думал – думал о спустивших колесах, думал о перегревающемся моторе, о подтекающем где‑то масле, и что все это заставит его брести утопая в песке, а потом медленно умирать от жажды. Кажется, он даже перестал верить в свой страховой полис – черно‑белый мотоцикл с багажным сиденьем… Он так медленно ехал, что прошла, кажется, вечность, прежде чем на обочине появилась маленькая пустынная станция, где в прежние времена можно было подкачать бензина, обзавестись запаской или просто утолить жажду. Теперь за маленькими оконцами поселилась темнота, и он знал – не будет там помощи. И он проехал мимо. Белые столбы света от фар освещали уходящую ровную полосу дороги; двигатель гудел ровно и мягко, а человек все продолжал изводить себя мыслями, что же будет, если мотор заглохнет. Ехал он долго и без остановок, так что в конце концов даже собака начала жалобно скулить и беспокойно вертеться на своем сиденье.
– Заткнись! – грубо прикрикнул он, но собака продолжала скулить и вертеться. – Ну хорошо, хорошо, – согласился Иш и, даже не утруждая себя съехать на обочину, остановил машину. Вышел сам и, придерживая дверцу, выпустил собаку. Поскуливая, та немного побегала кругами, вздернула кверху морду, совершенно неожиданно разразилась оглушительным лаем и на полной скорости метнулась в темноту.
– Назад! Вернись назад! – крикнул он, но собака, не придавая значения и не обращая внимания на испуганный человеческий вопль, с громким лаем исчезла во мраке пустыни. Стоило ей прекратить подавать голос, как непроницаемая тишина обступила Иша, и, слушая эту немую тишину, он понял, что исчез еще один звук – это, застывший в ленивом бездействии, замолк мотор. Объятый диким страхом, он метнулся к машине и дрожащими пальцами надавил кнопку стартера. Довольно постукивая, мотор снова ожил. Он стал думать о нечистой силе и, решив, что нечистая сила, конечно, видит его, а он нет, погасил все огни и остался сидеть в темноте. «Господи, что за наваждение такое», – горестно думал он. Приглушенные расстоянием и потому совсем слабые, снова донеслись до него звуки собачьего лая. Бигль, наверное, ходил кругами возле своей добычи, и от этого звуки то затихали, то становились чуть громче. Иш решил бросить ее. Ведь с самого начала он не собирался связывать свою судьбу с собакой. Если эта мерзкая сучка оставила его одного в пустыне ради первого попавшегося кролика, что он должен этой гадкой твари? Иш тронул машину. Проехал немного, всего несколько метров, а потом снова остановился. То, что он сейчас делал, походило на трусливое бегство. Скорее всего, собака не найдет в пустыне никакой воды и конец ее будет мучителен. Взяв собаку, он, как всякий порядочный человек, должен нести ответственность за судьбу животного, хотя эта тварь и так достаточно пользуется им по своему усмотрению… Человеку было очень плохо: он дрожал от тоски, страха и одиночества. Минут через пятнадцать Иш понял, что собака вернулась. Он не слышал как, просто понял, что вернулась и теперь лежала рядом и, вывалив розовый язык, тяжело дышала. И тогда неуправляемый, просто дикий приступ злобы нахлынул на него. Он думал о тех смутных и от этого кажущихся еще более страшными опасностях, которые могла навлечь на него своим безрассудным поведением эта собака. Если он не может бросить ее одну в пустыне медленно умирать от жажды, он сделает так, чтобы собака не мучилась. Человек вышел из машины, сжимая в руке винтовку. Но стоило опустить глаза и посмотреть на собаку, он увидел, что бигль по‑прежнему лежит уткнув морду в передние лапы, и бока ее вздымаются в прерывистом после долгого бега дыхании. Она не потрудилась пошевелиться, но Иш все равно увидел большие глаза и белый ободок там, где заканчивалось глазное яблоко. Насладившись погоней за кроликом, она вернулась к своему человеку – человеку, которого сама выбрала и который не обманул ее ожиданий и оказался удивительно полезным существом, давая вкусную пищу из консервных банок и привозя в такую замечательную страну, где живут настоящие кролики, на которых можно по‑настоящему охотиться. Вовсе не желая того, Иш рассмеялся. И со смехом этим беззаботным лопнула внутри струна, сковывающая тело, и распрямились плечи, сбрасывая груз тяжкого страха. «Так чего теперь боюсь я? – спросил он. – Кроме смерти моей, разве еще что‑нибудь случиться может? Так ведь это уже случилось, и не осталось на земле человека. Так почему я должен бояться смерти? Или существует на земле что‑то страшнее?» Он почувствовал бесконечную легкость. Не в силах более оставаться на месте, давая возможность каждой малой частице тела разделить счастье освобожденного сознания, сделал несколько легких пружинистых шагов, остановился и снова радостно рассмеялся. Груз страха оставил его плечи, но разве только страх переживал в пустыне одинокий человек? Сейчас он открыл для себя великий смысл Свободы. Он прямо взглянул в глаза Судьбе, сделал шаг вперед, ударил ее по лицу и крикнул: «Я не боюсь тебя, Судьба!» И сделав так, он решил, что если будет жить, то проживет жизнь без страха. Человек, переживший вселенскую катастрофу, не должен жить в страхе. Не раздумывая, повинуясь безотчетному порыву, он вернулся к машине, скинул веревки и как ненужный хлам сбросил на землю свой черно‑белый мотоцикл. Теперь никогда – никогда он не станет дрожать за свою жизнь! Пускай Судьба благоволит осторожному. Пусть будет так – но трудно играть по ее правилам. Он будет рисковать, он возьмет от жизни все и будет, сколько ему осталось, наслаждаться жизнью без страха. Есть ли смысл жить взаймы у Судьбы?
– Собирайся, принцесса, – насмешливо сказал он. – Пора трогаться. – И стоило ему произнести эти слова, он понял, что наконец‑то дал имя собаке. Это было хорошее имя, и то что не блистало оригинальностью, было тоже хорошо, потому что связывало со старым миром, и еще потому, что была она Настоящей Принцессой, а человек – ее слугой, которому за усердные труды полагалась лишь одна милость – не думать все время о себе. «Нет, – решил он. – Никуда больше сегодня не поеду». Освобожденный от страха, он должен испытать себя. Человек вытащил спальный мешок, развернул и лег на песок под призрачной защитой куста мескито. Принцесса пристроилась рядом и, уставшая от беготни, быстро и крепко заснула. Среди ночи человек проснулся и долго лежал без сна, но в покое и тишине. Он многое испытал и многое видел, а сейчас обрел покой, который теперь его никогда не оставит. Принцесса стала тихонько подвывать сквозь сон, и он видел, как дергались ее лапы, будто снова мчалась она в погоне. Потом успокоилась, и человек тоже заснул. А когда проснулся, лимонно‑желтый рассвет вставал над песчаными холмами пустыни. Он замерз, да и прижавшаяся к спальному мешку Принцесса, наверное, тоже. Он поднялся с земли с первым лучом восходящего солнца.
Это пустыня – дикое место. Началась она давно – очень давно. И оставалась пустыней, пока не пришел человек. Человек приходил сюда весной, оставляя на месте стойбища камни очагов да легкие следы среди кустов мескито – но призрачны были те следы, и кто мог сказать, что это следы человека… Это много позже проложили они железные дороги, протянули провода и построили длинные прямые дороги. Но в сравнении со всей пустыней, кто скажет, что здесь был человек? Отойди на десять шагов от стальных рельсов или от бетона шоссе – и снова заструится под ногами песок вечной пустыни. Прошел отпущенный срок, и, оставив пескам деяния рук своих, ушли люди. Временем наполнена пустыня. Тысячелетие мира – всего лишь день для нее. Медленно струится песок, и даже мелкие камни перекатывает сильный ветер, но незаметны глазу перемены. Бывает, налетит раз в сто лет ураган, обрушит потоки воды, и, переворачивая валуны, с ревом понесется вода по руслам высохших рек. Пройдет еще десять веков, разверзнется земля, выплеснет потоки черной лавы, и снова в безмолвии застынет земля. Медленно менялась пустыня трудами человека и также медленно будет стирать со своего лица следы трудов его. Вернешься через тысячу лет и все там же увидишь камни очагов и длинную дорогу, уходящую к горизонту, где расходятся острые, словно лезвия ножа, горы. Не ржавеет железо в песках, лишенных влаги, – значит, не только камни, но и стальные рельсы увидишь здесь через тысячу лет. Ну а медные провода – медные провода здесь будут бессмертны. Вот такая она пустыня – дикая местность. Медленно отдает и медленно забирает обратно.
Стрелка спидометра дрожала на отметке восемьдесят, а он все гнал и гнал машину, наслаждаясь первобытным, пьянящим ощущением свободы, и пугливая мысль о лопнувшем колесе никогда не лишит его ощущения этой свободы. Чуть позже он сбросит скорость и будет внимательно вглядываться в проплывающие мимо картины природы, и его тренированный глаз географа с интересом будет отмечать следы драмы человеческого ухода. Но здесь, на вольных просторах, не слишком заметны были эти следы. У Нидлса стрелка указателя топлива медленно скатилась к нулевой отметке. Насосы на заправочной станции не работали – не было электроэнергии, и после недолгих поисков, на окраине города, он наткнулся на склад с горючим и наполнил бак прямо из бочки. И снова поплыла под колесами машины дорога. За Колорадо‑ривер раскинулась Аризона, и шоссе, поднимаясь вверх, запетляло меж отвесных стен каменных утесов. Здесь он наконец‑то увидел скот. Полдюжины молодых бычков и две коровы с телятами, пригнув головы к желобу поильни, стояли почти у самой обочины. Он остановил машину, вышел, и только тогда животные подняли головы и стали смотреть на человека – лениво, без любопытства. Если в этой глуши скот не пасся вдоль дорог, он месяцами не видел человека. Дважды в год появлялись в здешних местах пастухи‑ковбои, сбивали его в стада и гнали в неизвестность. Уход человека ничего не изменит в жизни скота, разве только больше его станет. Возможно, тогда перестанет хватать на всех травы, но еще раньше понесется в каменных теснинах ущелий многократно повторенное эхо волчьего воя. А это значит, начнется борьба за существование, и теперь не человеку, а волкам решать, сколько скота будет пастись в степи. Иш не сомневался, что пройдет время – и волки, и скот вступят в равновесное состояние, и скот в отсутствие человека не исчезнет с этой земли. А дальше, у старого шахтерского городка Оутмен он увидел двух осликов. Может быть, незадолго до катастрофы их выпустили погулять в окрестностях, а может быть, они уже давно одичали и бродили сами по себе, он не мог сказать, но были ослики гладкими и упитанными. Иш вышел из машины, попробовал подойти к ним ближе, но ослики, сохраняя безопасную дистанцию, тут же проворно отбежали подальше. Возвратясь к машине, он спустил тявкающую Принцессу, и та, с молодецкой удалью и с поразившим еще в пустыне оглушительным лаем метнулась к невиданным животным. Маленькие ослики оказались не из робкого десятка. Опустив уши, угрожающе растянув губы, так что обнажились большие желтые зубы, взбрыкивая копытами, ослик‑самец перешел в стремительную контратаку. И в ту же секунду, растеряв боевой задор, Принцесса с поджатым хвостом покинула поле сражения, трусливо бежав под защиту человека. А Иш подумал, что волки станут обходить стороной осликов, и, наверное, даже пума пожалеет, что рискнула напасть на такого маленького храбреца. Дорога круто пошла вверх. С вершины перевала, бросив прощальный взгляд на Оутмен, он поехал вниз и там впервые за все время пути столкнулся с дорожным заносом. Совсем недавно – два, а может быть, три дня назад – видно, жестокая гроза прогремела в отрогах гор, краем захватив и здешние места. И тогда вспенилось быстрой водой старое русло реки, забило, песком трубу под полотном дороги, и, не находя выхода, поднялась вода и, продолжая нести песок и мелкие камни, накрыла дорогу. Иш вышел из машины. В добрые времена приехали бы сюда дорожные рабочие, убрали песок, прочистили трубу, и никто бы не вспомнил о шалостях природы. А сейчас труба оставалась забитой, и пока еще тонким, всего в несколько дюймов, слоем песка покрывало дорогу. Иш присел и увидел, что воде удалось подмыть основание дорожного полотна. Всего сантиметров пятнадцать земли вымыло из‑под слоя бетона, но придет еще один ураган, и еще больше песка нанесет на дорогу, и еще больше земли вымоет из‑под полотна. Пройдет совсем немного лет – и вздыбится разломами бетон, и скроется серая лента дороги под высокими грудами песка и мелкого камня. Но все это ждет дорогу впереди, а пока занос еще не стал серьезной преградой, оставляя на песке ровную колею следов, человек поехал дальше. «Как крепка и как слаба связующая нить дороги», – думал он, воображая, как долго сможет путешествовать так, как делает это сейчас… Ночь он провел в кровати, принадлежавшей лучшему мотелю Кингмена.