ОПЫТ ХРИСТИАНСКОЙ КОНЧИНЫ
Памяти монахини Модесты (+ 10 июля 2009 года)
Свидетельства монахини Анастасии (Гришутиной),
записанные по благословению архимандрита Иоанна (Луговских)
В конце августа 2009 года, через полтора месяца после кончины матушки, на семинаре психологов (такие семинары идут в нашей Обители с 2005 года) мне дали вопрос: «Совершенствование человека как завершение жизненного пути».
Но было ли совершенствование у Савла, когда он превратился в Павла? Вот шел-шел Савл, и вдруг что-то с ним произошло – и он стал Павлом. Можно это назвать совершенствованием? – Нет. Это поворот жизненного пути по действию непостижимого Промысла Божия. Савл не потому гнал Церковь, что он такой злой был, нехороший – нет, он гнал Церковь, потому что был горячий. Он гнал Церковь от стремления к истине, превосходящего всякий разум. Как он истину понимал, так и действовал. Он был искренний. Господь обличает фарисеев в лицемерии, но Савл лицемером не был. Он был в высшей степени искренний, настоящий. Как он сам сказал, «фарисей из фарисеев».
Мне пришлось наблюдать поворот человека, похожего на Савла. Чем похожего? Мою покойную матушку, Царство ей Небесное, я вижу, как Савла. До поворота у неё тоже что-то не так было, недопонимания было много, но чего не было – так это лицемерия. Не было никакой фальши, хотя человек понимал неправильно очень многие вещи. Как стало потом понятно из ее предсмертных слов, почти всё неправильно понимал человек. Но искренность была тоже «превосходящая всяк разум»: человек хотел поворота и молил о нем Бога.
Что значит слово «поворот» (иначе «разворот»)? Некто «повернулся», «развернулся» в другую сторону, сделал разворот. Вспомним филологию, полногласие и неполногласие – именно отсюда слово «разврат». Его в древности понимали шире, чем сейчас. Если по древнему понимать, то мы все – развратные люди. Ведь если называть вещи своими именами, то разврат – это что? – это разворот ума в сторону от Бога: «разв оро т – разв ра т». Но если человек осозн а ет, что он развратен, то у него есть шанс на поворот...
* * *
И матушка Модеста это очень сознавала. Последний ее год перед инсультом был настоящим стоном: «У меня внутри все плохо, и я уже не смогу измениться, поскольку это всё заскорузло; но я знаю, что у меня всё плохо, всё не так», - это был прямо вопль ко Господу – у неё было огромное желание этого поворота.
Личность невозможна без жертвенности. Жертвенность у матушки была несравненная. Человек, на пути Савла, принес себя в жертву, многое сделав неправильно, но искренне, не имея возможности сделать правильно за непониманием, как это сделать. А искренность была предельная – я свидетель всего, мы с ней жили в одной келье и в школе работали вместе. Наверно, от этого и поворот в конце произошел, хотя обстоятельства поворота, которые Господь сугубо для неё создал, предсказать было невозможно.
Многие люди в первые годы нашей Обители не выдерживали такого накала страстей, когда все тиранят друг друга, не понимая того. И я их считаю мучениками за первоначальное становление Обители. Мы видели, что в столкновениях между людьми были, образно говоря, кровавые жертвы. Они терпели столкновения, драки, личностные крушения... Сегодня многие обстоятельства изменились, но начались другие крушения и драки.
У матушки Марии (тогда ещё не Модесты) были сильные столкновения с одним человеком. Она не хотела этого, но Господь так попускал, что человек на нее нападал, нападал и нападал. И первые годы – это длилось много лет – она что-то пыталась отвечать, как-то действовать. Но в последние недели она уже молчала, и дней за 10 до инсульта сказала: «Меня ужас берет, что я в отношениях с вот этим человеком движусь к чему-то страшному». Она думала – сразу помрет, и все, и потому ей было очень страшно (инсульт произошёл через полчаса после очередного нападения того человека). А если б она знала, чт о именно будет, она бы не боялась, конечно, а всей душой желала бы этого.
* * *
После смерти матушки я нашла свой старый помянник, где на первой странице было выписано мною несколько фраз о смерти. Одна из них: «Невозможно настоящий день провести благочестиво, если не будем считать его последним днем нашей жизни» (преподобный Иоанн Лествичник). Но я же тогда просто умные фразы целенаправленно искала и записывала, а теперь смотрю – они упали передо мной и раскрылись, хотя теперь уже я их совсем не искала…
Апостол Павел говорит: «Я и сам о себе не сужу» (так как Савл стал для меня отправной точкой в этом разговоре, то я время от времени к нему прибегаю). Ну, как о себе судить? Человеку даются какие-то жизненные ситуации, и он эти ситуации проживает. И он может просто рассказать, как он их прожил. Это не будет – судить о себе или о ком-то, но это будет уже некое подобие опыта.
Говорят, что лучший диалог – это молчание. Слова церковной службы тяжело услышать человеку, у которого нет внутренней тишины, тишины помыслов. Но если человек обрел эту тишину, то из тишины он услышит и службу церковную. И в любой молитве всегда нужна пауза. Смерть – это тоже некая пауза, после которой только и начинается разговор с человеком…
* * *
Что я узнала о смерти, что я сама видела, слышала, понимала?
Жизненный путь матушки был, как у того Савла, который потом ногами обтек всю вселенную. А здесь было 8 месяцев после поворота – и эти 8 месяцев закончились преставлением, после которого продолжается диалог человека с нами. После смерти матушку видели во сне очень многие, и до сих пор видят, порой даже те, кто мало с ней общался при жизни.
И болезнь, и смерть матушки – все это для меня было разговором с ней. Из этого разговора я очень многое узнала.
Матушка была учителем более 50 лет, и для меня она дала последний урок, который длился даже не 8 месяцев – он и сейчас продолжается. Для меня она сейчас стала живее, чем до смерти. И эта посмертная связь с ней становится всё интенсивнее.
* * *
И первый урок (осознанный только после смерти) – это последняя болезнь матушки. Вначале скажу, какой она была до болезни – чтобы дать представление, что могло произойти с личностью. Это был человек с безжалостным отношением к себе. Конечно, строга была матушка и к другим, но в первую очередь к себе: если она что-то на себе не испытала – никогда не могла этого требовать от других. Поэтому, если кто на нее обижался, что она что-то жёстко требовала – знайте, что она всё это испытала в гораздо большей степени на себе, прежде чем стала требовать от других. (Но во время болезни всё это осознано было ею самой как неправильность). Человек рассуждал по-земному, а нам отец Иоанн говорил: надо еще здесь, в этой жизни, ну хоть вот столечко научиться жить по-небесному… А матушка проживала свою жизнь по-земному, и поняла она это задолго до смерти. Но я-то поняла (что она это всё же поняла!) - только после ее смерти…
Итак, человек был к себе очень строг. Здесь трудно подобрать слова, но это была не фальшь, а нечто такое, чего она сама не осознавала. В итоге оказалось, что по-внутреннему это было не по ней – такая требовательность к себе. И это проявилось в первые же дни болезни, когда наши учительницы ходили к ней в больницу. Они видели, как матушка тяжело привыкала, что за ней ухаживали, ей было неловко. Когда она раньше болела, так что не вставала, - она не давала за собой поухаживать, не давала принести еды в постель, даже чая. Она ползла и говорила: «Нет, я должна!», - хоть по стенке, хоть ползком, но в кухню, и там уже она давала себя обслужить. В этом плане она просто себя истязала. Но теперь, лёжа на больничной кровати, она поняла, что тут она уже себя никак не обслужит, дня за три она это всё-таки поняла. Но у неё была железная установка – как в тиски себя человек загнал, и потому в первые дни было трудно. А потом она поняла, что бесполезно, что тут ни ползком, ни на карачках – паралич, он и есть паралич...
В больнице она при мне как-то произнесла несколько раз: «Па-ра-лич… Паралич…», - значит, она это переживала в себе. И это подобно тому, как у нас в монастыре второй раз развернулась башня (см. в книге архим. Иоанна «Ищите Царство Небесное», т. 2, речи 2007 года, а также в книге «Духовная Обитель»). Батюшка нам рассказывал про эти карнизы и балки – как они рвались, трещали, и не было никакой силы всё это остановить. Думаю, у матушки в душе в это время тоже поворачивалась некая башня … И она тоже себя при этом ощутила Ионой – это Господь дает пережить.
А дома, после больницы, начались капризы. Здесь вылезло то, что она всю жизнь себя давила. Капризы длились месяца три. Ночью, когда надо спать, она просила, чтобы у нее была большая ложка, она ею громко стучала и звала меня, хотя рядом с ней были люди. Когда это узнала матушка Ирина, она запретила мне ночевать дома, и я полгода спала в школе на раскладушке.
Что в эти месяцы происходило с душой матушки Модесты - это тайна. Могу только сказать, что мне тяжеловато было около неё – у меня в то время была своя болезнь, она началась за два месяца до инсульта матушки. И меня тоже лечили, порой я как бы тоже умирала – тяжело мне было эти месяцы внимательно наблюдать за матушкой.
После Пасхи мне несколько полегчало, и за два месяца и неделю до смерти матушки у нас с ней начался какой-то новый этап. Все эти рухнувшие башни, наверно, Кто-то с отбойным молотком разбирал и строил новый корпус – вот что невидимо происходило в душе…
* * *
И вот настал момент, когда впервые сказали: дня через 2-3 матушка умрет. Было третье мая, Неделя о Расслабленном, воскресенье. За несколько дней до того я сказала: «Матушка, воскресенье приближается, и это будет Неделя о Расслабленном», - ни о чем особенном я не думала, просто так сказала, ведь она расслабленная лежит... У матушки моей тут впервые взгляд стал каким-то проницательным, острым, и она вдруг твердо так говорит: «Это МОЙ день!» - зная, ЧТО говорит. А накануне наша медсестра, монахиня Азария, со слезами говорила: «Похоже, матушка-то дня через 2-3 помрет голодной смертью…» - и при этом плачет Азария, говорит: «Жалко!»
И вот, в тот день, который она себе назначила, что это ЕЁ день, - вдруг неожиданно у ее одра собираются врачи из трех населенных пунктов: Могочино, Томска и Кемерово. Могочинскую-то мы пригласили, а те неожиданно приехали – сошлись, устроили консилиум, поняли, почему она умирает, и предложили такие средства, чтобы она умирать перестала.
Но слово-то было уже произнесено: «Умирает», - и я стала с ней говорить. «Матушка, - говорю, - что, домой?» А она (у нее такая борьба на лице!) долго-долго думала и говорит: «Не знаю…» Значит, протест был, не хотелось домой! Она вообще не думала о таком исходе, на её лице была написана полная неготовность идти домой...
* * *
И тогда меня как будто кто-то взял за шиворот (отец Анатолий Меняйло говорит, так певцов учат петь: на дыхание себя куда-то «подвесить») – этот кто-то взял меня и повесил на некую вешалку – я даже не поняла, как это произошло, но начала действовать совершенно несвойственным мне образом. Такого опыта у меня никогда не было, взять мне его было негде, по природе во мне самой этого тоже нет. Но будто внутри меня какую-то кнопочку нажали – и я вдруг стала знать, что мне делать! Для меня большая тайна, что именно со мной было сделано.
Но в результате я стала постоянно говорить с матушкой о смерти, стала вместе с ней читать «Всемилостивую» (молитву, данную преподобным Серафимом Саровским старцу Сампсону за три часа до ареста) и еще одну – чтоб Матерь Божия помогла пройти мытарства. Совершенно открытым текстом стала говорить: «Вот, матушка, ты сейчас по мытарствам пойдешь – давай-ка мы с тобой будем собирать мешочек, чем с мытарями рассчитываться…» Она не спорила, но я видела, что это ей тяжело.
После этого она еще два месяца прожила – я не думала, что столько времени будет нам отпущено, ведь слово было сказано: смерть подходит. А раз подходит, то всякая аналитика отключилась, умствования кончились. Пошел диалог…
* * *
Есть такие слова: молиться ЗА кого-то. Вот Батюшку Иоанна все просили и просят, чтобы он помолился за того или другого, потому что Батюшка – молитвенник. И получается, что помолиться за кого-то – это не просто просить Бога, чтобы Он сделал то и то. А это значит, говорить с Богом ВМЕСТО того человека, поскольку сам он этого не может, даже если он жив и не болен. То есть, теперь он говорит с Богом как бы «твоими устами». Может быть, у того и желания нет говорить с Богом – бывает и такое. Допустим, просят Церковь помолиться за какое-то заблудшее чадо. Он, мол, в детстве ходил и молился, мальчик мой, - часто говорят паломники, - а тут стал пить, курить, с компанией нехорошей связался – вот, помолитесь за него. Понятно, что в детстве он молился – это была детская молитва, а потом он потерял способность за себя молиться. Потерял не только способность, но и желание молиться. У него нет осознания – мол, со мной что-то не в порядке, и мне надо Кому-то молиться, о чем-то просить. О таком и говорят: помолись за него! – то есть, помолись ВМЕСТО НЕГО! Твоими устами помолись вместо него – он не может, и это будет молитва как бы от лица того человека, ЗА которого молишься...
Все это вдруг быстро стало понятным: «…аз уснух и спах», но – «восстах», поскольку меня взяли за шиворот и «повесили» на некий гвоздик. И здесь обнаружились некоторые свойства молитвы ВМЕСТО кого-то. Здесь, как говорит царь Давид после 150 псалмов: «…персты моя составиша псалтирь», - когда вышел один на Голиафа. Получается, что и наши пальцы уподобляются тому, как на гуслях играет царь Давид. Есть притча из житий святых. Жил юродивый в Царьграде, и жил он в таком голоде и холоде, в наготе, что Ангелы уже пришли за его душой и зовут: «Пойдем!» - а он: «Мне и тут хорошо». – «Ко Господу же пойдешь, Божию Матерь увидишь!» - «Да я и тут каждый день с Ними разговариваю!» - мол, мне-то какая разница, тут или там, и зачем я куда-то пойду, когда я и тут с Ними… Говорили ему, как там хорошо, он там всех святых увидит – «Да я и тут все время с ними, они мои друзья…» Пришли Ангелы ко Господу и говорят, что никак не могут его уговорить. Тогда Господь посылает царя Давида – мол, ты, Давид, иди, на гуслях играй, да может, так и заманишь его в рай. Так и получилось: Давид на гусельках заиграл, а этот старец – он как ребенок, душа совсем детская – он услышал, и это ему дивно стало, так он и вошел за Давидом в рай – иначе никак нельзя было…
Когда читаешь псалмы: «Хвалите Его в кимвалех доброгласных, хвалите Его в кимвалех восклицания», - то эти Давидовы образы осознаются так. Человеческое тело – самый совершенный инструмент, не только на гуслях можно играть. Ведь гусли – это все-таки инструмент, они даны человеку по снисхождению. Инструмент когда дается? – когда теряется Богообщение; тогда и помогает инструмент. Копать лопатой или в гусли играть – это все по снисхождению было дано, а главный-то инструмент – это голос человеческий, даже когда один человек поет.
Скоро обнаружилось, что главный инструмент в диалоге – это пение. Когда человек болеет, умирает, болезненно унывает, то молитвы надо не читать, а петь! И мне это тоже было дано – я не сама, конечно, поняла: меня потащило-потащило – как в детстве, когда купалась в Черном море. Я тогда маленькая была, мне нравилось лечь на спину, когда тебя тащит прилив – вот так меня теперь и потащило. Но тут я уже не думала, нравится ли мне это. Сейчас легко говорить, а в то время – просто шум прибоя какой-то был вокруг меня...
* * *
Дальше стало ясно, что чисто телесных болезней на самом деле не так уж много, а в основном – бесовские нападения или Божии попущения. Вот, у человека сильные позывы на рвоту, он не ест уже месяц и более, эти позывы сотрясают все его существо, они могут спровоцировать страшное давление, головные боли… Врачи даже думали, что у матушки Модесты в желудке выросло что-то вроде опухоли, потому что пищу принимать не могла: ложек пять супа за весь день, а последние три недели вообще прекратила есть: за счастье было выпить пять ложечек крещенской воды в день.
Но увиделось, что эти вещи – ФИЗИЧЕСКИЕ – проходят бесследно (до следующего бесовского нападения), когда споешь Пасху, когда покропишь крещенской водой – то есть, не от медицины. Я Батюшке Иоанну сказала, а он говорит: «Это, конечно, духовное, а ты сейчас не трать время – иди, кропи и пой – всё, что ты там делаешь».
Очень важно пение у одра больного, эти «кимвалы доброгласные», потому что физических причин болезней не так уж много. Есть много телесных проявлений болезней, но одновременно у каждой болезни есть и духовные причины.
* * *
Но вот прошел период, когда меня бессознательно тащила некая сила и понуждала что-то делать, и я обрела способность наблюдать и делать выводы – еще до смерти матушки.
С начала болезни я время от времени делала фотографии матушки – иногда месяц проходил между фотографиями, иногда неделя. После смерти матушки Модесты я их все просмотрела одну за другой. Это была поучительная картина. Находясь около матушки, я только перед смертью заметила, какие изменения произошли в ее душе. Сама я в июне была на лечении в Северске, после чего у меня появились силы проводить матушку в последний путь – даже это было в Промысле Божием. Вернулась я за три недели до ее смерти и решила записать на память на видеокамеру, чтобы все наши с матушкой поговорили, пообщались. И я засняла разговор – отец Иоанникий и послушница Лена говорили с матушкой на разные темы, время от времени я их фотографировала.
Когда я приехала, матушка еще пыталась принимать по ложечке какую-то еду. Последняя еда у неё была на второй день моего приезда – и сразу все пошло назад. Но это был период еще не совсем без пищи. И в это время я ее фотографировала. А потом сравнила эти фотографии с другими.
Зимой, вскоре после инсульта, когда матушка капризничала, лицо (на фотографиях видно) было какое-то… тяжелое, неохота даже слова подбирать. Есть в одном псалме: «людие тяжкосердии» - что-то такое было в этом лице. Хотелось взять чистую тряпку и протереть его, словно картину от пыли. А в последние два месяца, когда ей были сказаны слова о скорой смерти, - у матушки морщины разгладились, лицо стало молодое, и глаза такие молодые. Эти фотографии, сделанные за три недели до смерти – а глаза же зеркало души – я сравнивала потом с предсмертными фотографиями. Сначала были еще какие-то нотки лукавства в глазах – задняя мысль какая-то еще была. То есть, человек как-то сам о себе еще судил. Беру фотографии последних 10 или 7 дней ее жизни – там своего «Я» уже нет! Это взгляд либо раненого оленя, либо простого доверчивого ребенка, который еще не познал лукавства этого мира. Такой взгляд бывает у ребенка максимум до двух с половиной лет, это мое наблюдение за детьми при монастыре. И этот последний матушкин взгляд трудно описать. Человек что-то видит, он уже не здесь. Он видит вечность и не думает, как он выглядит; он вообще не думает о своем «Я» – это душа, обнаженная пред Господом...
Помнится светлое ощущение тех последних десяти дней, когда уходила матушка. Даже сиделки-монахини, что приходили к ней в те дни, говорили, что в духовном плане у нас в доме светло. Для сравнения: отец Даниил ранней весной говорил: «Ой, у вас тут так плохо, надо всю комнату снова окропить». А под конец уже и он говорил, что всё хорошо.
* * *
Кратко скажу о нескольких предсмертных видениях матушки. Дней за 10 до смерти она дважды видела живых сродников: я по ней поняла, что она в этот момент кого-то видит. Потом она спросила: «Кто здесь?» - я перечислила всех, находящихся в комнате, а она вновь спрашивает, кто здесь еще. «В доме? Ну, в тех комнатах такие-то люди…» - «Да нет, еще кто?» - «Что, сродники пришли?» - «Да…» И я подумала, что это то, о чем пишут в книжках – перед смертью усопшие сродники приходят. Начинаю по помяннику усопших называть – «Не-не-не, - говорит, - не то!» - «Что, живые пришли?» - «Да!» Тут я для проверки назвала дальних-дальних сродников, которые у меня в помяннике только потому, что матушка когда-то о них узнала через каких-то четвероюродных тетушек. Иначе я бы даже не знала, что такие люди существуют на свете. А у матушки в то время уже такое состояние было, когда не подыграешь – никакого лукавства, никакой задней мысли. «Да-да, - говорит, - и этот, и эта, и эти здесь…», - то есть она видела огромную толпу присутствующих здесь наших живых сродников. Так было два раза.
Вскоре последовал мой третий вывод.
Когда человек не спит, ему читают каноны, акафисты и т.п. Прочитали около матушки вечерние молитвы – ну, все, слава Богу, она спит, - и мы тоже на цыпочках пошли спать. Но дух-то не спит! Нечистый дух, который её пасёт. Итак, человек уснул – молитва прекращается. Но через некоторое время начинаются бесовские страхования, человек просыпается, и сильно плохо ему. Когда это, наконец, поймешь, то уже через себя всё пропускаешь: хочешь-не-хочешь – молишься и над спящей, а когда уже совсем изнемогаешь, кого-то зовешь молиться. Слава Богу, что матушка Ирина сестер посылала – Обитель помогла.
Что интересно, все видения матушки были средь бела дня, наверно потому, что днем легко всё зафиксировать: взгляд хорошо видно. Видимо, это надо было. Как-то сижу я рядом с ней – мы в те дни всегда были вместе – и вдруг вижу ужас на ее лице (впервые так), смотрит вверх и просит: «Перекрести!» - а потом: «Еще! И еще, еще!». Говорю: «Тебе страшно?» – «Да!» – «Тебя духи пугают?» - «Да!» - «Это они здесь?» «Да, похоже…» - даже голос у нее дрожал от страха, заикаться начала. «Что, бесы?» - «Пожалуй, да…», - от страха даже забыла просить, чтобы я ей что-то пела или кропила святой водой. Кстати, пение Пасхи лучше всего прогоняло физическую тошноту. И я давай ей петь Пасху, кропить – вскоре всё прошло. Потом мы научились так делать всегда – в таком состоянии капризов уже нет, когда она пред Господом, как есть.
В последние дни у матушки было два жеста: либо машет здоровой рукой назад себя, на подоконник (там лежал крупный текст молитвы «Всемилостивая», чтобы все, кто бывал у ее одра, кто не знает наизусть, - брали и читали). Без конца читали по ее просьбе – видимо, бесы этого сильно боятся. Либо машет рукой перед собой, что значит: кропите, кропите крещенской водой!
Очень важный момент (об этом сказала матушка Ирина): большая милость Божия, что у матушки Модесты до самой смерти почти не было болей. Боли были сильными, когда пытались ее неловко повернуть, но когда она лежала – болей не было. В голове-то у нее была катастрофа, у нее и до инсульта всю жизнь были страшные головные боли, особенно в последние годы. Но в те месяцы, когда она лежала, – голова почти не болела, это явная милость Божия.
Матушка всё последнее время просила кропить, и только тут я узнала, как сильно стужают душу человека падшие духи. И не только умирающего. Когда у человека тяжелая болезнь – это призыв ко всем близким быть внимательнее! Потому что, даже если у беспомощного человека физической боли и нет, то эти духи постоянно пугают и без конца заставляют кропить, даже обливать, и петь песнопения, которых бесы боятся. А может быть, и болей-то почти не было по той причине, что бесы были непрерывно изгоняемы пением и кроплением?
Чуть ближе к смерти было иное видение: изумление или восхищение. Отец Иоанникий прочитал молитвы на сон грядущим и пошел спать, а молились мы в 10 часов. Он пошел спать, а я смотрю на матушку – еще свет не успела выключить – он только вышел за дверь: у нее такой взгляд, смотрит куда-то вверх – не передашь. У живущих я такого взгляда не видела. Когда я ранее видела ужас на ее лице, мы потом просто не допускали появления этого ужаса: чуть только она двинет рукой – мы сразу кропить, чтобы она больше не видела эти страшные физиономии. А здесь взгляд был совсем другой. Она смотрит наверх, во взгляде – изумление, но не ужас; восторг? – не знаю. Но наверно, об этом и пишут в житиях, что такой-то святой был восхищен, был в изумлении. А здесь совсем другая ситуация: человек обыкновенный, грешный, умирает и очищается многомесячной болезнью, но это изумление я видела. Попыталась спросить: «Ты кого-то видишь?» - Но… у нее вообще-то был всю жизнь тонкий слух, а тут вижу – она меня не слышит, она меня не видит, она смотрит куда-то за меня, вверх и чуть назад. Тогда спрашиваю: «Ну, ты хоть скажи, кого ты видишь? Светлых или темных?» - хотя и так было ясно, что не темных – по взгляду видно. Но она ничего не могла сказать, потому что 20 минут ЕЁ ЗДЕСЬ НЕ БЫЛО! Эти 20 минут она была куда-то восхищена. И потом она ничем не дала понять, что это все же было на самом деле. Если даже Павел не нашел слов, когда «восхищен был до третьяго небесе», он галатам писал, что нет в человеческом языке таких слов, чтобы описать, то матушка – тем более, она же не Павел, а обычный человек. И я потом больше не стала ее об этом спрашивать, а просто записала как факт, что это было – дня за 3-4 до смерти.
* * *
Дней за 10 до смерти, когда уже видно было, как мается она от бесов, я говорила Батюшке Иоанну обо всем, а он велел мне держать его в курсе и добавил: «Ты пиши-пиши, всё пиши подробно!» И тут я его спросила о каноне, который читают, когда человек долго страждет. Это не обычный канон Божией Матери на исход души, а другой, ко Господу. Там есть страшные слова: мол, не отпевайте мое тело – что толку петь песни телу, когда душа моя в геенну идет… выбросьте тело псам, чтоб съели сердце мое... И я говорю Батюшке – может, нам такой канон почитать, она же мается (это за 10 дней до смерти). А Батюшка: да, читайте, читайте, конечно! Но мы боялись. У нас с отцом Иоанникием тогда было такое понимание: если этот канон прочитаешь – она тут же и помрет. Это как у магов: прочтешь такое-то заклинание – будет такой результат, пошептал что-то на воду или воск вылил – значит, обязательно последствия такие-то должны быть, определенные манипуляции должны вызывать определенный результат... И мы много дней боялись читать этот канон – панически боялись! Вдруг мы прочитаем – а она тут же и помрет, а вдруг она еще не готова, вдруг ей еще что-то исповедать надо… И не потому, что мы без нее остаться боялись – умирать ей уже всяко, это было ясно, но у нас еще были эти чисто человеческие мудрования, которых не надо бы иметь.
Хорошо отец Анатолий Меняйло говорил, что рассуждать не надо: «Когда на меня что-то свалится, я холодный душ на себя выливаю, тогда только дальше как-то начинаю жить». У нас же было много ошибочных действий – мы в эти последние дни немало узнали и о душе, и о смерти. И если бы я знала, что канон-то надо было читать в тот же день, как Батюшка сказал, то может быть, мать Модеста умерла бы позже. А когда мы, наконец, начали его читать – впервые дня за 3 до смерти – она в то время уже в коме была. Она в пятницу преставилась, а в последнее воскресенье до того уже не могла говорить, язык связался. За последующие три дня большим усилием воли сказала 2-3 слова.
И когда у нее была исповедь в воскресенье, то это была ее последняя словесная исповедь. О. Иоанн Малофеев исповедовал, и я его попросила, чтобы он заранее подумал, какие вопросы ей задать, а она в ответ будет головой так или эдак кивать – и всё. Долго длилась эта исповедь. В этом состоянии у души совсем другие счеты с жизнью и с Господом. Еще в четверг, за 9 дней до смерти, взгляд матушки вдруг потемнел, как было при видении бесов, и она говорит: «Беда!» - «Где беда?» - «Вот здесь!» - и показывает на свое сердце. «А что у тебя там?» - «Покаяния нет!» - и это были одни из её последних слов. Поэтому я и попросила о. Иоанна Малофеева, чтобы он ей заготовил побольше вопросов на эту бессловесную исповедь. Она исповедалась, причастилась, спрашиваю: «Теперь тебе не страшно?» - «Нет, не страшно».
На другой день спрашиваю: «Теперь тебе легче, после вчерашней исповеди?» - «Нет, не легче!» - и твердо так помотала головой: всё это передать – у нее не хватало каких-то слов и понятий. В последние дни она просила, чтоб дали ей писать, мы клали твердую доску и лист бумаги, и она писала. У меня сохранился тот блокнотик, где видно, что б о льшая часть букв были твердо написаны – она всю жизнь очень красиво писала плакатным пером, и почерк был каллиграфический, поэтому почти всё можно было разобрать, так она давала кое-что понять о себе.
В то воскресенье тонометр уже не мог измерить давление матушки, а во вторник она впала в кому. Тут была мать Азария, она берет ее руку, а рука падает – почти как у мертвой; говорит, еще какое-то слабое сопротивление есть, но уже… Мы подумали, что она совсем кончается – в коме, ни на что не реагирует, это не сон, а именно кома. «Ну что, батюшка, - говорю, - давай уже будем канон-то читать!» - я к матушке Ирине сбегала, и она говорит: «Что тянуть?» - и мы впервые стали читать этот страшный канон. А там в конце – две священнические молитвы, которые просят разрешить душу от уз тела, и в конце каждой – «Аминь». И последнее «аминь» сказала она сама! За несколько дней до этого она уже не могла ничего говорить, а тут лежит перед нами кончающийся труп, мы канон читаем – и вдруг этот труп говорит: «Аминь», - и открывает глаза! Она громким голосом сказала это «аминь»!
Потом мы неоднократно читали этот канон, и я убедилась, что это, конечно, никакая не магия – даже каялась потом в этом мнении. Таинство смертное – это такое же Таинство, как монашеский постриг, они практически равносильны. Этот канон я много раз читала и одна, и с батюшкой Иоанникием, и стало ясно, что он именно активизирует Промысл Божий о человеке. То есть, если в Промысле человеку именно сейчас умереть, то он действительно умрет по прочтении этого канона, а если какие-то счеты с жизнью еще не покончены, то после канона человеку становится физически легче, и он может восполнить свое покаяние до той меры, до какой ему судил Господь.
* * *
Матушка умирала 4 раза, и только на четвертый раз действительно умерла. Кома у нее была трижды. И последний раз – уже при Батюшке Иоанне. Она очень сильно ждала его. Матушка Ирина не раз приходила к ней за время болезни, и вот в понедельник она снова пришла с матушкой Дарией и Людмилой Плехановой (в постриге – ныне покойная монахиня Евфросиния). Мать Модеста уже не могла говорить. Матушка Ирина попросила у нее прощения, а Модеста кивнула, и взгляд у нее был такой, рвущийся к матушке, та все поняла: «И я тебя прощаю!» - Это не передать, такой молчаливый диалог взглядов, обе всё поняли. И вот, теперь она ждала отца Иоанна.
Но минут за 40 до прихода Батюшки она потеряла сознание, и это было уже до смерти, сознание к ней больше не вернулось. Почти 12 часов перед смертью она была без сознания. А когда Батюшка пришел, то, как он сам потом на праздничном обеде рассказывал, это было слезное зрелище смерти, нелегкой была эта смерть. И Батюшка долго, не менее 20 минут, молча стоял у ее одра и молился. Потом перекрестил ее, сказал: «Помоги, Господи!» - и ушёл.
Этой ночью я поняла, что теперь она всё-таки умрет. В 6:40 утра она отошла.
* * *
У нас всю жизнь была дружная семья, в том же составе мы были и при кончине нашей матушки. В последние часы ее земной жизни мы все были у ее одра – отец Иоанникий и мы с братом Ильей, и никого более. Рядом с ней были самые близкие – два последних часа мы с отцом Иоанникием, а последний час – еще и Илья. Это редкая милость Божия.
Каждый человек умирает по-своему, были и у матушки свои подробности умирания; всё помнится до сих пор, особенно последний вздох. Но интересна реакция на смерть матери у моего брата, человека слабой веры. Сам он про себя говорит: «Православие я выбрал сознательно». Он раньше со слезами говорил: «Уверовать хочу!» И вот, он позвонил другу и говорит: «Матушка у меня умерла, похоронил я маму, и я с тобой хотел бы об этом поговорить, только не по телефону. Есть о чем поговорить. Я себе бы хотел только такой смерти, никакой другой. Я понял, что смерть – это не так страшно, как говорят».
У нас обычно умершие лежат в храме только на одной литургии, и их хоронят. А матушка после смерти посетила две литургии. Так получилось, потому что начали к смерти готовиться за два месяца, когда первый раз зашла речь об умирании. У нас было готово всё до мелочей, и как что делать – я всё расспросила у матушки Ирины заранее. Гроб заказала столярам недели за три до смерти. О последних мелочах в последние дни всё бегала и спрашивала. Успела спросить у матушки Модесты за несколько дней до смерти: «Тебе в гроб эти четки положить или те?» - так спокойно и деловито мы с ней всё обсуждали, готовясь к её отходу. И она сказала: «Вот эти!» - и указала на старые четки, по которым она все эти месяцы молилась, а не на новые, постригальные. Мы с ней обо всем говорили в открытую: «После твоей смерти вот так сделать или так?» - она говорила: «Вот так». Поэтому, когда она умерла, - минут 40 даже не прошло, как она уже была в гробу в храме, еще утреня не началась – она даже успела послушать каноны в храме.
В 6-40 она умерла, и вскоре мы с братом были на всей утренней службе и успели причаститься – не было никакой суеты, не надо было бежать домой и что-то устраивать.
* * *
А после смерти матушка много раз являлась во сне разным людям. Мне за сорок дней после смерти – четыре раза, а всего за первые 2 года – более 15 раз. И потом это было не раз – как правило, в трудные моменты моей жизни (после кончины Батюшки Иоанна матушку мою я более во сне не видела...).
Интересно одно из посмертных явлений матушки Модесты Екатерине Аветовне Масленниковой из Северска. Это очень близкий нашей семье человек, особенно близка она была с нашей матушкой. Они были, как родные сестры, и еще до матушкиного инсульта они могли просто часа два сидеть в одной комнате и молчать – так они общались. За несколько дней до смерти Екатерина Аветовна приезжала прощаться с матушкой. У нее не было этих месяцев пребывания с ней, как у нас, поэтому она плакала и сокрушалась.
Екатерина Аветовна не могла приехать на похороны из-за работы, потому приехала заранее. А когда потом узнала, что матушка умерла, звонит мне и говорит: «Как молиться-то мне о ней?» Я сказала, что отец Иоанникий читает канон и акафист, а я – 17-ю кафизму. И она решила тоже 17-ю за нее читать. Прошло девять дней, мы в школе делали поминки, и вот звонит она на второй день отцу Иоанникию и говорит: «Я поехала к мужу на дачу и забыла Псалтирь. А деревня эта под Кожевниково дикая – где там Псалтирь найдешь? Не было Псалтири, и я две ночи не читала по матушке…» И первая ночь – еще до видения – это был последний день, когда, по описаниям, душа еще в раю, и мы убедились, что это действительно так. Потому что вторая ночь была – когда уже начались мытарства, самое-самое начало мытарств, когда душа еще только вступает в эти мытарства. И вот она снится Екатерине Аветовне: «Вижу, как матушка лежит эти восемь месяцев в кровати, и я к ней подхожу – к живой, а она из-под одеяла кулак вытаскивает – правая рука-то работала, кулаком мне грозит, а взгляд тяжелый, суровый, сердитый. Я говорю: «Матушка, я за тебя заказала в церковь, в Кожевниково», - она даже не реагирует, кулаком продолжает грозить, взгляд нисколько не потеплел. Тогда я заплакала – прямо во сне – и говорю: «Матушка! Ну, буду я Псалтирь читать, сама буду читать – вот завтра вернусь домой – и буду читать». Тогда кулак убрался под одеяло, а взгляд – не то что потеплел, но стал менее жестким, однако не стал еще светлым...».
Так нам было показано, что даже самое начало мытарств, мягко выражаясь, несладко для души. Даже для души, которая целенаправленно готовилась к этому восемь месяцев. Да и всю жизнь готовилась – теперь уже это ясно. Мы с матушкой молились отдельно, но я видела, как она молилась. Иисусова молитва у нее была ещё за несколько лет до смерти, она ночами молилась по четкам. В последние годы перед смертью она имела понятие о внутренней жизни. Какие-то тонкие моменты она очень чувствовала. Отец Амвросий говорил, что он видел это по ее реакции на уроках Слова Божия. То есть, у нее не было беспечности о спасении души. Она читала толковую Псалтирь, толковое Евангелие, она хотела понять, какими словами молится. Если видела, что я читаю какую-то книгу, то просила: «Ты мне самое главное оттуда скажи», и сама она мне тоже говорила, о чём читала, особенно о молитве.
Тем не менее самые первые часы м