На дикий лагерь похожий
Стал город пышных смотров,
Слепило глаза прохожим
Сверканье пик и штыков.
(«Тот август, как желтое пламя», 1915, стр. 172).
Видя такое, героиня предпочитает окунуться в мир воспоминаний. В «Царскосельских строках» Ахматова пятое действие драмы (напомним, что «Anno Domini» – пятая по счету книга) соотносит с драмой России. И это, действительно, драма и даже трагедия. Ей
Каждая клумба в парке
Кажется свежей могилой.
(«Царскосельские строки», 1, 1921, стр. 174).
Ничего не остается, как только справлять «тайную тризну» и думать о том, что
Все души милых на высоких звездах.
Как хорошо, что некого терять
И можно плакать.
(«Царскосельские строки», 2, 1921, стр. 175).
Героине некого больше терять – она одна.
Рассмотрев три части книги «Anno Domini», мы видим, что главенствующими здесь являются темы времени, памяти, духовного родства со своим поколением. Во всех трех частях героиня, не удовлетворенная настоящим, посредством памяти погружается в прошлое, которое, по ее мнению, более достойно человеческой жизни. Повернуть время вспять (хотя бы на уровне сознания) – для нее единственный выход из сложившегося тупика.
Итак, мы видим, что значения слов, их производных имеют тесную взаимосвязь с судьбой Ахматовой, с судьбой России первых десятилетий XX века.
Лета, река забвения, говорит об огромном значении темы памяти в творчестве Ахматовой. Лето (Летона), как и Лотова жена, выступает памятником страданию и терпению, отразившимся непосредственно в стихах этой книги.
Само имя Анна выступает в качестве зеркала, которое говорит об отражении судьбы России, жизни самой Ахматовой в ее творчестве.
Действительно, стихи Ахматовой - это «зеркало ее души».
То, что поэт убирает из первоначального заглавия прямое указание на 1921 год, символизирует огромное пространство и непомерный по своей величине отрезок времени, охваченный великой трагедией.
§6. "ТРОСТНИК".
«Действительность предстает в поэзии Ахматовой своими трагическими сторонами. Однако ее собственный художественный мир отнюдь не дисгармоничен. Это не одномерная поэзия жалоб и обид, не поэтическое царство отчаяния и отрицания, а полнокровная картина человеческой жизни во всем ее объеме. Мир Ахматовой – конечно, не мир улыбок и цветов. Но и не безнадежный мир скорби. … поэзия Ахматовой – это поэзия противостояния. Противостояния обстоятельствам, враждебностям судьбы. Всем испытаниям, опасностям, ударам извне противостоит высокая и сильная душа»[70].
Олицетворением этой стойкости явилась шестая книга стихов Анны Ахматовой «Тростник».
«В 1924 – 1940 годах Анна Ахматова не переставала писать, но стихи ее в советской печати в это время не появлялись»[71]. Почему?
1920 – 1940 годы – один из самых трагических периодов в жизни и творчестве поэта. Ахматова в «черном списке» поэтов: ей запретили печататься, публично читать свои стихи. А. Ахматову исключают из ленинградского отделения Союза писателей как «непролетарского поэта». Производятся аресты близких и дорогих ей людей: сына Л. Гумилева, мужа Н. Пунина, друзей – Л. Гинзбург, Б. Эйхенбаума; травля и смерть О. Мандельштама.
Но, несмотря на все это Ахматова продолжает писать стихи. Она объединяет их в книгу под названием «Ива» (стихи 1920 – 1940 г. г.), которая была включена в сборник «Из шести книг», вышедший в свет в 1940 году. В состав «Ивы» перешли и некоторые стихотворения из «Anno Domini». Для печати было подготовлено 34 стихотворения, но в «Иву» вошло только 21. «Кроме того, Ахматовой в эти годы был создан еще и «Реквием», из которого в «Иву» попало одно стихотворение («И упало каменное слово…»). Остальные стихотворения в то время опубликовать не удалось»[72].
Заглавие «Ива» связано со стихотворением А. С. Пушкина «Царское Село». Из него взят эпиграф к стихотворению «Ива»:
И дряхлый пук дерев…
Большинство стихотворений “Ивы” связано с темой творчества, с темой трагической судьбы поэта, являющейся для Ахматовой “моделью творческого поведения”[73].
“Образ ивы – это не только образ живой свидетельницы первого явления Музы к Пушкину. Ива – хранительница воспоминаний о поэтической юности Ахматовой. Ива – символ старожила Царского Села, мотив которого – один из важнейших в книге. Царское Село – это русский поэтический парнас, где “ столько лир повешено на ветки…”, лир “золотых” и “серебрянных”, лир А. Пушкина и И. Анненского, А. Дельвига и Н. Гумилева, В. Кюхельбекера и Н. Недоброво. Царскосельский воздух создан для того, “чтоб песни повторять”. Книга А. Ахматовой “Ива” – это новая песня, песня – воспоминание, песня – поминовение, слова которой “сотканы” из повторов песен и имен поэтов, предшественников и современников “Музы плача”: Данте, Шекспира, Пушкина, Лермонтова, Гумилева, Недоброво, Лозинского, Пастернака, Есенина, Маяковского, Цветаевой, Мандельштама. Слово «ива» практически всегда сопровождается эпитетом «плакучая». Она, пригибаемая ветром к земле, застывает в немом поклоне. Поклон, преклонение – позиция поэта в данной книге»[74].
«Книга «Ива» отличается от всех предыдущих книг Ахматовой тем, что не имеет внутреннего лирического сюжета. По этим стихам, с намеренно перемешанной хронологией, трудно представить себе, как шло развитие творчества Ахматовой с 1924 по 1940 год. И хотя книга была встречена восторженно и читателями, и немногочисленной прессой, жизнь ее оказалась слишком короткой»[75].
В 1961 году выходит однотомник избранного Анны Ахматовой (за период с 1909 по 1960 годы). В его состав вошла книга «Тростник» (стихи «Ивы» и дополнения). Сюда вошли стихотворения, написанные в 1923 – 1940 годы. Разделов данная книга не содержит, как это было в предыдущих сборниках. Стихотворения здесь размещены вразброс, не соблюдается даже хронологическая последовательность.
Отсюда следует, что книга не имеет внутреннего лирического сюжета. Несмотря на то, что в книге отсутствуют тематические разделы, все же можно выделить несколько групп тем. Доминирующей является тема памяти, тема прошлого, воспоминания о нем.
Ахматова кровно переживала общенародные бедствия (патриотическая лирика военных лет). Творчество Анны Ахматовой – отголосок тех суровых испытаний и потрясений, которые выпали на долю ее народа, ее страны. Однако центром ее поэтического мироощущения было чувство сопричастности поколению, на долю которого выпало испытать невиданное ускорение темпа исторического движения и во всей полноте ощутить стоящую за ним реальность течения Времени.
Ранняя поэзия Ахматовой повествовала в основном об эмоциональной империи драматического существования во времени. Самый глубокий комплекс трагических переживаний восходит к одной, бесконечно варьирующейся в ее творчестве, исходной ситуации: любая перемена, неизбежно вызываемая «бегом времени», создавала условия для мучительного внутреннего разлада. Время, изменяя человека с той необходимостью, с какой оно искажает все вокруг, дробит его жизнь на ряд раздельных существований, на образном языке Анны Ахматовой «теней» и «двойников». Благодаря ему происходит подмена одной жизни другой, и чем быстрее оно движется, тем более катастрофичны его последствия. Ахматова пишет о «скорости» как о настоящем проклятии человеческой жизни. Подлинный драматизм заключен в способности человека помнить о прошлом.
В «Тростнике» множество стихотворений-воспоминаний о своей жизни, чувствах, друзьях. Например, в стихотворении «От себя я сердце скрыла» Ахматова вспоминает о своих чувствах и нелегкой жизни с Н. Пуниным.
С грустью и радостью вспоминает А. Ахматова «город, любимый с детства»:
Душевный жар, молений звуки
И первой песни благодать –
Все унеслось прозрачным дымом,
Истлело в глубине зеркал…
(«Тот город, мной любимый с детства», 1929, стр. 184).
И обо всем невозвратном «скрипач безносый заиграл».
В стихотворении «Воронеж» рисуется панорама этого города. Автор, прогуливаясь по его улицам, вспоминает о своей встрече с О. Мандельштамом. «Весной 1936 года она провела несколько дней в Воронеже, где О. Э. Мандельштам находился в ссылке»[76].
Одним из стихотворений цикла «Юность» является «Подвал памяти». В этом стихотворении Ахматова вспоминает «Бродячую собаку» и, в частности, «проказника», который «от старости скончался». Под «проказником» подразумевается М. А. Кузмин, завсегдатай и «идеолог»[77] «Бродячей собаки». В этом стихотворении Ахматова посещает свое прошлое. Она из памяти, как из подвала, где хранится все старое, вышедшее из обихода, но с чем нет сил и желания расстаться, извлекает образы друзей и знакомых, воспоминания о проведенных вместе часах, беседах, праздниках. Подвал пуст, в не мне слышны голоса, смех, и это – великая боль:
…………………………………но там
Темно и тихо. Мой окончен праздник!
Уж тридцать лет, как проводили дам,
От старости скончался тот проказник…
Я опоздала…
(«Подвал памяти», 1940, стр. 190).
Ахматова не могла и не хотела отказываться от воспоминаний и объясняла это так: «В молодости и в зрелых годах человек очень редко вспоминает свое детство. Он активный участник жизни, и ему не до того. И, кажется, всегда так будет. Но где-то около 50 лет все начало жизни возвращается к нему. Этим объясняются некоторые мои стихи 1940 года («Ива», «Пятнадцатилетние руки…»), которые, как известно, вызывали неудовольствие Сталина и упреки в том, что я тянусь к прошлому»[78].
Ахматова делает вывод, что именно память, то есть способность помнить о прошлом, заставляет человека осознать могущество времени, власть необходимости, - но она же одновременно является средством борьбы с этой властью.
Таким образом, императив «помнить» приобретает силу и значение нравственного долга, уклониться от исполнения которого невозможно – для опускающегося в «подвал памяти» нет иного пути. Именно память позволяет осуществляться диалектике жизни и смерти в пределах одного сознания. В памяти живет то, что уже кануло в небытие: помня, человек посещает внутреннюю преисподнюю, получая возможность прижизненно побывать в Царстве мертвых.
Не последнее место занимает тема поэта и поэзии. Ей посвящены стихи: “Борис Пастернак”, “Кавказское”, “Памяти Сергея Есенина”, “Маяковский в 1913 году”. В них Ахматова рассказывает о творчестве Пастернака, который, по ее мнению, достоин награды за то, что “мир наполнил новым звоном”, вспоминает места, где “Пушкина изгнанье началось” и “Лермонтова кончилось изгнанье”; ведает нам о нелегких судьбах гениальных поэтов, о слишком ранней гибели многих своих современников, среди которых смерть Есенина, «была одним из самых красноречивых примеров»[79].
Помнит Ахматова и "бурный рассвет" Маяковского, ей не забыть, как в его стихах "кричали звуки". Или стихотворение "Данте", где в судьбе Данте Алигьери (1265 – 1321) Ахматова видит прообраз трагической Судьбы Поэта, как бы модель "творческого поведения", которой должны подражать поэты, идущие вслед за ним.
В жизни Ахматовой было много утрат, но утрата для нее – это всегда обретение чего-то высокого. И за это поэт поднимает тост:
Я пью за разоренный дом,
За злую жизнь мою,
За одиночество вдвоем
И за тебя я пью, -
За ложь меня предавших,
За мертвый холод глаз,
За мертвый холод глаз,
За то, что мир жесток и пуст,
За то, Что Бог не спас.
("Последний тост", 1934, стр.193).
Жизнь жестока не только к Ахматовой, но и ко всему ее поколению поэтов. Творчество всегда сопровождается потерями, поэт часто лишается какой-то частицы бытия ради своего призвания.
В книге имеет место и тема рушащегося мира. Она заявлена в самом первом стихотворении – "Надпись на книге". Началась вторая Мировая война, "рушатся миры". Поэт слышит и чувствует трагическое время. Ахматова душой вместе со своей страной, она как бы предчувствует, что война не обойдет стороной и Россию:
И над задумчивою Летой
Тростник оживший зазвучал.
("Надпись на книге", 1940, стр. 179).
Лета – это река, ведущая в Царство мертвых, в Аид. Это как бы путь, который должна преодолеть Россия, чтобы возродиться вновь. И в этом ей помощник – поэтический голос Ахматовой.
В полный голос мотив исчезновения, разрушения всех долгие годы складывавшихся устоев, родовых связей звучит в стихотворении "Ива". Эти ценности разрушены насильственно. "Сопоставим: в эпиграфе – "дряхлый пук дерев" и у Ахматовой – "там пень торчит". В первом случае – естественное умирание, во втором – насильственная смерть: пень ассоциируется прежде всего с делом лесоруба или вмешательством стихии"[80]. "Погибшая ива есть свидетельство разрушенной цепи времени, "разорванной связи" с миром исторической и культурной преемственности"[81].
"Ахматова, избирая для эпиграфа полустих "И дряхлый пук дерев", внутренне его преобразует, насыщает принципиально новым содержанием. В конце эпиграфа она вместо полагающегося многоточия ставит точку. Это не случайность. Ставя точку на место ожидаемого многоточия, Ахматова ограничивает, локализует смысл эпиграфа, вычленяет единственно нужный ей оборот…, фиксирует на этом обороте читательское внимание. В контексте пушкинской элегии "дряхлый пук дерев" есть объект наблюдения, на что указывает форма винительного падежа ("… и увижу я дряхлый пук дерев…"). Эпиграф у Ахматовой автоматически воспринимается как субъект
действия. Рядовая в пушкинском контексте деталь выводится за пределы эстетической системы элегии и приобретает черты символа"[82].
Книга названа "Тростник". Этот образ непосредственно нашел свое отражение в упоминавшемся выше стихотворении "Надпись на книге". В нем тростник наконец-то зазвучал. После многолетнего молчания он наконец-то ожил: голосом Ахматовой-поэта заговорило время, оно требовало, чтобы происходящее было запечатлено (это был период начала второй Мировой войны), чтобы было воспето ее голосом.
Итак, что же такое тростник?
Тростник – образ многозначный, занимающий одно из важных мест в философии, мифологии, литературе. Это символ творчества и высочайшей цены за него. Для примера можно вспомнить миф о фригийском сатире Марсии, лишившемся жизни, научившись играть на тростниковой флейте и решив посоревноваться в мастерстве с самим Аполлоном; свирель Пана, изготовленную из тростника, в которую превратилась преследуемая козлоногим нимфа Сиринга; образ флейты, изготовленной из собственного позвоночника в поэме В. Маяковского "Флейта-позвоночник"; образ флейты "Крысолова" М. Цветаевой; образ флейты, олицетворяющей искусство, призванное соединить "двух столетий позвонки" в стихотворении О. Мандельштама "Век".
Заглавный образ книги Анны Ахматовой связан и с библейским уподоблением слабого, неверующего человека хрупкому и ломкому тростнику, ставшему источником сравнения человека – "слабейшего из творений природы" – с "мыслящим тростником"
Заглавие шестой книги несет в себе и мотив разоблачения тайного злодейства, связанного с сюжетом стихотворения М. Ю. Лермонтова "Тростник", в котором тростник, превращенный рыбаком в дудку, голосом человека поведал об убийстве девушки. У Лермонтова – "говорящий тростник".
В имени книги Ахматовой звучит мотив "отчаянного протеста" "мыслящего тростника", нарушающего "невозмутимый строй" гармонии природы из стихов Ф. Тютчева "Певучесть есть в морских волнах…".
"Культурологическая насыщенность этого символа – не цель, а средство для Ахматовой. Поэт подключает всю энергию традиции, энергию чужого слова для того, чтобы отчетливее сказать свое. Практически все стихотворения книги "Тростник" связаны с прошлым, с воспоминаниями, мемуаристикой поэта, с поминовением усопших, безвозвратно изменившихся, исчезнувших – человека, места и времени, традицию которых и рассказывает голос ожившего тростника. Мужество, с которым А. Ахматова ведет речь о "залетейских тенях", сравнимо лишь с непреклонностью этого растения, пригибаемого ветром, но неустанно тянущегося вверх. Муза А. Ахматовой – "с дудочкой в руке", а не с лирой. Дудочка или цевница – традиционные эмблемы поэзии, в отличие от лиры, приводятся в действие не только пальцами, требующими технической беглости, но и дыханием. Дыхание – это звучание души. Пение тростника – это, по сути дела, выдувание жизни из поэта, выпускание его духа, смерть. Такой счет предъявляет Муза к Ахматовой"[83].
Таким образом, символика заглавия "Тростника" говорит нам о стойкой, непреклонной, сильной позиции автора в данной книге.
§7. "СЕДЬМАЯ КНИГА".
На протяжении всего творческого пути Ахматовой видно ее "упрямое мужество" и глубокая вера в грядущее "восстание из пепла". С этим стремлением в 40 – 60-е годы связано для поэта создание "Седьмой книги", введенной, в частности, в план двухтомного собрания сочинений 1962 года. Замысел, касающийся этой книги, осуществился. Но существуют различные точки зрения на нее.
Одни выделяют ее в качестве самостоятельной, другие – нет.
Мы в своей работе будем считать "Седьмую книгу" именно седьмой, самостоятельной (вслед за Н. Гончаровой и В. Черных) и, следовательно, проанализируем ее.
Каким же образом Ахматова пришла к "Седьмой книге", как изменялся ход работы? Рассмотрим это.
"Седьмым по счету (то есть следующим после сборника "Из шести книг") был "Нечет" (1946), что было заявлено уже в его титульном листе (РГАЛИ). Характерно, что ташкентский сборничек 1943 года и одновременно с "Нечетом" подготовленные к изданию сборники "Стихотворения. 1909 – 1946" и "Стихотворения. 1910 – 1946" в счет автором не берутся. Так же не становятся "седьмыми" и вышедшие после долгой паузы "Стихотворения" 1958 и 1961 годов. Зато в 1962 году Ахматова начинает составлять план нового "Нечета" и снова называет его "седьмым сборником". Очевидно, речь идет не о простой хронологии. Работа над "Нечетом" 1962 года не была доведена до конца; стихи, подготовленные к нему, в виде "седьмой книги" вводятся в план двухтомника, а в следующем, 1963 году начинается работа над новым "седьмым сборником" – "Бегом времени". Ранний вариант этого сборника не прошел цензуру, но в официальном "Беге времени", вышедшим в 1965 году, значительный раздел назван "Седьмой книгой". Однако сам "Бег времени" "седьмым сборником" уже не назван"[84].
Для Ахматовой "Седьмая книга" становится знаком итога, рубежа. "Седьмая книга" – это квинтэссенция творческого и философского пути поэта, которую она упорно старается воплотить в книге. "Отсюда полное игнорирование проходных, официозных сборников и счет "по крупной": по книгам-вехам. Судя по планам, Ахматова долго шла к своей "седьмой книге", пытаясь превратить в нее издания 50 –60-х годов, но по независящим от нее обстоятельствам этому не суждено было исполниться"[85].
Почему же Ахматова не дала книге какого-либо иного заглавия, а так и оставила – "Седьмая книга"? Это не лишено существенного значения.
Число 7 не раз возникает в позднем творчестве поэта. "Человек глубоко религиозный, она не могла не знать его древнего сакрального значения. Культурно-философские истоки почитания этого числа уходят вглубь времен"[86]. "Магическое число" 7… характеризует общую идею вселенной, константу в описании мирового древа, полный состав пантеона, число сказочных героев-братьев (ср. "Семь братьев", "Семь Симеонов" и сестер и т. п.), число дней праздников, количество цветов спектра, тонов в музыке, основных запахов стереохимической теории, константу, определяющую объем человеческой памяти и т. п. В некоторых культурно-языковых традициях существует семиричная система счисления и / или число 7 выступает вообще как наиболее употребительное число, характеризующее почти универсально все, что исчисляется в мифоэпическом космосе"[87]. Число 7 воплощает в себе некое мировое равновесие, гармонию. И именно достижение этого – конечная цель "поэтического странствия" Анны Ахматовой.
"В "седьмой сборник" Ахматова вводила наиболее значимые гражданские, философские, лирические стихи и поэмы 40 – 60-х годов – "Поэму без героя", "Реквием", "Путем всея земли", стихи 30-х годов, примыкающие к "Реквиему", "Сожженную тетрадь", то есть, собственно, все ключевые произведения своего позднего творчества. В черновых записях 1962 года к сборнику "Бег времени" имеется титульный лист, сделанный рукой автора: "Бег времени. Седьмая книга. 1961 [Моя книга]". … Интересно, что и "Ленинградских элегий" было семь, и седьмая, недописанная, - элегия о молчании поэта, не принимающего постыдной действительности, - была сущностной, основной в цикле:
Их будет семь – так я решила,
Пора испытывать судьбу…
В 60-е годы создавались наброски к неосуществленному циклу "Семисвечник"; в "Поэме без героя" упоминается о вывезенной автором из блокадного Ленинграда Седьмой симфонии Шостаковича; эпиграф к "Бегу времени" гласит о падении "седьмой завесы тумана", той, "за которой приходит весна"[88].
Композиция "Седьмой книги", которую задумала создать Ахматова, должна была быть следующей: "от вереницы четверостиший, становящейся как бы введением в книгу, через пронизанные памятью и верностью "Стихи разных лет", "Венок мертвым", "Реквием" и "Стихи тридцатых годов" к философской лирике "Ташкентских страниц" и суровым "Ленинградским элегиям". После этого открывается трагическая любовная тема "Сожженной тетради", крайне важная для поэта проблематика цикла "Тайны ремесла" и "стихи последних лет", а затем – вершина: внутренне связанные между собой "Путем всея земли" и "Поэма без героя"[89].
В двухтомнике сочинений А. Ахматовой, составленном В. А. Черных (1990)[90], последовательность стихов и циклов, входящих в рассматриваемую книгу, иная.
Как у Ахматовой, так и у Черных, хронологический принцип расположения циклов стихов внутри задуманной книги, нарушен. Быть может, такое расположение позволяло ей создавать драматическую картину личности в мире. "Не случайно в черновых записях к сборнику "Нечет" (1962) мы находим помету – "завещание": "Прошу мои стихи никогда в хронологическом порядке не печатать…"[91].
"На страницах "Седьмой книги" вместо переходящего из одного сборника в другой перечня "наизусть затверженных" стихов 10 –20-х годов перед нами… предстает зрелый поэт-философ и гражданин, не оставшийся в стороне от великих потрясений, выпавших на долю его Родины, разделивший судьбу своего народа и своего трагического поколения, на собственном опыте познавший "ужас, который был бегом времени когда-то начерчен"[92].
"Седьмая книга", как мы видим, - это завершающий этап творческой эволюции А. Ахматовой, в ходе которого происходит расширение, углубление символики значений, тематики стихотворений, заданных в предыдущих книгах.
Ведущими темами поэзии Ахматовой по-прежнему остаются темы любви, творчества, дружеской привязанности, трагического времени, памяти. Они представлены в "Седьмой книге" целыми циклами, что, может быть, указывает на то, какое огромное значение имеет каждая из них для Ахматовой и литературы в целом. Также происходит укрупнение проблематики ее поэзии, иной становится лексика, интонация, по-новому звучит голос поэта. "Появилась мудрость не только любящей и горюющей об утрате любви женщины, но мудрость Поэта"[93], горюющего о страшных последствиях истории.
Любовь как один из главнейших объектов созерцаний и переживаний поэтов всех времен получает у Ахматовой наивысшее воплощение в циклах любовной тематики, таких как "Cinque" (1945 – 1946) и "Шиповник цветет" (1946 – 1964).
В стихах указанных циклов любовь из реального чувства превращается в нечто неземное, потустороннее. Лирическая героиня находится на грани между сном и явью: "и время прочь, и пространство прочь", - утверждает она. И именно там, в несуществующем мире (ночь, сон, зазеркалье) происходит встреча героини с возлюбленным:
И какое кромешное варево
Поднесла нам январская тьма?
И какое незримое зарево
Нас до света сводило с ума?
("Cinque", 5, 1946, стр. 226).
Или:
Обещай опять прийти во сне.
Мне с тобою как горе с горою…
Мне с тобой на свете встречи нет.
Только б ты полночною порою
Через звезды мне прислал привет.
("Шиповник цветет": "Во сне", 1946, стр. 228).
Или:
Как сияло там и пело
Нашей встречи чудо,
Я вернуться не хотела
Никуда оттуда.
Горькой было мне усладой
Счастье вместо долга,
Говорила с кем не надо,
Говорила долго.
Пусть влюбленных страсти душат,
Требуя ответа,
Мы же, милый только души
У предела света.
("Шиповник цветет": "Другая песенка", 1956, стр. 228).
Для героини Ахматовой любовь как воплощение бушующей страсти утрачивает силу и значение, столь существенные для большинства представителей рода человеческого и для нее в раннем творчестве. Более близким и приемлемым становится такое состояние, переживание любовного чувства, когда важно не телесное единение, а слияние душ, понимание взгляда, каждого внутреннего движения избранного сердцем человека:
Таинственной невстречи
Пустынны торжества,
Несказанные речи,
Безмолвные слова.
Нескрещенные взгляды
Не знают, где им лечь.
И только слезы рады,
Что можно долго течь.
Шиповник Подмосковья,
Увы! При чем-то тут…
И это все любовью
Бессмертной назовут.
("Шиповник цветет": "Первая песенка", 1956, стр. 228).
Тема творчества как наивысшего служения Богу и людям вылилась на страницы "Седьмой книги" стихами цикла "Тайны ремесла" (1936 – 1960). Творчество у Ахматовой – это всегда самоотдача, жертва чем-то дорогим. Но без всецелого приношения себя во имя других существование для Поэта прекращается. Творчество – добровольная жертва во имя Жизни:
… тайное бродит вокруг –
Не звук и не цвет, не цвет и не звук, -
Гранится, меняется, вьется,
А в руки живым не дается.
Но это!.. по капельке выпило кровь,
Как в юности злая девчонка-любовь,
И, мне не сказавши ни слова,
Безмолвием сделалось снова.
И я не знавала жесточе беды.
Ушло, и его протянулись следы
К какому-то крайнему краю,
А я без него… умираю.
("Последнее стихотворение", (?), стр. 199).
Цикл "Венок мертвым" вобрал в себя стихи, связанные с темой верности, памяти, поколения. Сквозь строки стихов цикла на нас смотрят лица И. Анненского, М. Булгакова, Б. Пильняка, М. Зощенко, Н. Пунина. Все эти люди вместе с А. Ахматовой – одно единое поколение, которое "мало меду вкусило", прошло "страшный путь".
Друзья ушли…
…И вот
Только ветер гудит в отдаленье,
Только память о мертвых поет.
Наше было не кончено дело,
Наши были концы сочтены,
До желанного водораздела,
До вершины великой весны,
До неистового цветенья
Оставалось лишь раз вздохнуть…
Две войны, мое поколенье.
Освещали твой страшный путь.
("De profundis… Мое поколенье", 1944, стр. 249).
Одиночество Ахматовой1 скрашивается памятью о прошлом и уверенностью во встрече с ушедшими в день Всеобщего Воскресения.
Тема памяти тесно переплетена с темой времени, страшного и беспощадного (цикл "Ветер войны"). Ведь именно полная бедствий и трагедий история России сделала поколение Ахматовой невольным свидетелем и участником этого хаоса. Цикл "Ветер войны" (1941 – 1945) включает стихи, явившиеся откликом Ахматовой на события Великой Отечественной войны, где русский народ выступил героем с мировым именем. Но через какие испытания пришлось пройти!
Птицы смерти в зените стоят.
Кто идет выручать Ленинград?
Не шумите вокруг – он дышит,
Он живой еще, он все слышит:
Как на влажном балтийском дне
Сыновья его стонут во сне,
Как из недр его вопли: "Хлеба!" –
До седьмого доходят неба…
Но безжалостна эта твердь.
И глядит из всех окон – смерть.
("Птицы смерти в зените стоят", 1941, стр. 205).
Люди, представители творческих профессий, на протяжении всего этого чудовищного отрезка истории при помощи музыки, стихов, живописных полотен пытались вселить в людей дух бодрости, уверенности в своих силах, жизнелюбия; к их числу смело можно отнести Анну Ахматову, которая "о победе пела", которая "победе навстречу, обгоняя солнце, летела".
"Седьмая книга" написана в последние десятилетия жизни Ахматовой; поэт все это время как бы предчувствовал, пророчествовал свою собственную смерть, причем скорую. На это повлияло многое: болезнь, преследовавшая Ахматову на протяжении всей ее жизни, трагический личный опыт и жизненный опыт близких:
И комната, в которой я болею,
В последний раз болею на земле,
Как будто упирается в аллею
Высоких белоствольных тополей.
А этот первый – этот самый главный,
В величии своем самодержавный,
Но как заплещет, возликует он,
Когда, минуя тусклое оконце,
Моя душа взлетит, чтоб встретить солнце,
И смертный уничтожит сон.
("Смерть", 3, 1944, стр. 213).
Предчувствие собственного конца наталкивает человека на череду философских размышлений и вопросов: что есть смерть, есть ли жизнь после смерти, существует ли Высший судья? Что сделано мной в этой жизни? Какова будет память обо мне?
Пытаясь дать ответы на подобные вопросы, Ахматова перелистывает страницы собственной жизни, размышляет о ней. Результатом этого явился цикл стихов "Северные элегии", который складывался постепенно в течение многих лет. Первоначально цикл назывался "Ленинградские элегии". Задумано было семь элегий. На рукописной обложке Ахматова написала строки, относящиеся к замыслу цикла:
Их будет семь – так я решила,
Пора испытывать судьбу,
И первая уж совершила
Свой путь к позорному столбу.1.
Но написано только шесть элегий.
Композиция цикла выстраивается в соответствии с сюжетной линией: от рождения до смерти – весь жизненный путь.
Перед глазами мелькают годы любви и разлуки, радости и печали, торжества и падения. Жизнь Ахматовой не сопровождалась лишь розовым цветом, поэт изначально как бы предчувствовала, что ей уготовано:
Себе самой я с самого начала
То чьим-то сном казалась или бредом,
Иль отраженьем в зеркале чужом,
Без имени, без плоти, без причины.
Уже я знала список преступлений,
Которые должна я совершить.
("Вторая" (О 10-х годах), 1955, стр.260).
Ахматова никогда не причисляла себя к лику святых. Чувствуя, что во многом греховна, она смиренно ждала наказания. И оно пришло:
Меня, как реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь. В другое русло,
Мимо другого потекла она,
И я своих не знаю берегов…
("Пятая", 1945, стр. 262).
Лишения, смерти, казни, сопровождавшие Ахматову на протяжении всей ее жизни, вселили в поэта дар предвидения:
Мне ведомы начала и концы,
И жизнь после конца, и что-то,
О чем теперь не надо вспоминать.
("Пятая", 1945, стр.263).
Горечи жизни не сломили Ахматову, а вознесли ее на "сверхличный рубеж жизни"[94] "На этой высоте человек обретает возможность жить вопреки всем ударам судьбы, поскольку ему открылся иной смысл бытия. С особой силой и ясностью в том случае, когда этим человеком оказывался поэт. Ахматова была поэтом"[95]. Взирая "сверху" на прожитую жизнь, Ахматова ни о чем не жалеет. Она, несмотря ни на что, прожила бы ее еще раз, ведь это самый величайший из даров, данных человеку Богом:
Но если бы оттуда посмотрела
Я на свою теперешнюю жизнь,
Узнала бы я зависть наконец…
(«Пятая», 1945, стр. 263).
«Анна Ахматова принимала жизнь такой, какая она есть. В ее спокойном течении и драматизме. С ее красотой и безобразием. Сплетением противоречивых чувств, порождающих конфликты… она не запутывалась в мелочах. Она давала им такое освещение, в котором они словно очищались от ржавчины обыденности. Служили доказательством естественности и красоты чувства. Получали знак подлинного и высокого поэтического достоинства:
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда…
Она не могла писать в безвоздушной и холодной высоте. Жить в мире отвлеченных эстетических ценностей. Чтобы создавать стихи, ей необходимо было чувство земли, воздух родины, ощущение поля и дома. Она должна была видеть весь тот «сор» ежедневности, который питал не выдуманную, но подлинную жизнь. Поэтому и осталась она глуха к «утешному» голосу, соблазняющему оставить «свой край, глухой и грешный». Но в стихах ее уже не было никакого сора. Ничего лишнего, постороннего, случайного. Они прозрачны, соразмерны, при всем своем лаконизме – просторны. В них всегда чувствуется и глубина, и высота, за которыми есть неразгаданная тайна. Тайна происхождения, тайна подпочвенных связей частного сюжета, частной судьбы с судьбой народа, с жизнью всеобщей"[96].
«Седьмая книга», таким образом, - это весь бесконечный, всеобъемлющий, всепонимающий и всепрощающий мир жизни, творчества и души А. Ахматовой.