Франческа согласилась, и тогда он нагнулся к рюкзаку, достал фотоаппарат и повесил его на плечо.
Они подошли к двери. Роберт Кинкейд распахнул ее и подождал, пока Франческа выйдет, а затем мягко повернул ручку, так что дверь закрылась совсем неслышно. По потрескавшейся бетонной дорожке они прошли через посыпанный гравием двор. Потом дорожка кончилась, и они вступили на траву, обогнули с восточной стороны сарай, где хранилась техника, и пошли дальше. От сарая пахнуло разогретым машинным маслом.
Когда они дошли до забора, Франческа опустила вниз проволоку и перешагнула. На ногах у нее были только босоножки с тонкими ремешками, и она сразу же ощутила холодные капли росы на ступнях и лодыжках. Он с легкостью проделал то же самое, перекинув ноги в ботинках через проволоку.
— Это луг или пастбище? — поинтересовался он.
— Скорее пастбище. Скот не дает траве вырасти. Будьте осторожны: здесь везде лепешки.
Лунный диск, почти полный, появился на восточном краю неба. По сравнению с только что исчезнувшим за горизонтом солнцем он казался светло-голубым. Где-то рядом промчался автомобиль. Звук был негромкий — на двигателе стоял глушитель. Значит, это мальчишка Кларков, защитник уинтерсетской футбольной команды. Едет со свидания с Джуди Леверенсон.
Давно Франческе не случалось выходить вечером погулять. После ужина в пять вечера следовали новости по телевизору, потом вечерняя программа — ее смотрели либо Ричард, либо дети, закончившие уроки. Сама она уходила на кухню почитать. Книги она брала или в библиотеке, или в клубе, членом которого она состояла. Ее интересовала история, поэзия и литература. Если погода была хорошая, она выходила посидеть на крыльцо. Смотреть телевизор ей не хотелось.
|
|
Иногда Ричард звал ее.
— Фрэнни, ты только посмотри!
Тогда она возвращалась в гостиную и некоторое время сидела рядом с ним. Чаще всего призыв раздавался, когда на экране появлялся Элвис. Примерно такой же эффект производили «Битлз», когда они только начали появляться в «Шоу Эда Салливэна». Ричард глаз не сводил с их причесок и неодобрительно качал головой, время от времени издавая недоуменные возгласы.
На несколько минут западную часть неба прорезали яркие красные полосы.
— Я называю это «рикошет», — сказал Роберт Кинкейд, показывая рукой в сторону горизонта. — Многие слишком рано убирают в футляры свои фотоаппараты. Ведь на самом деле, после того как солнце сядет, наступает момент, когда цвет и освещение делаются удивительно красивыми. Этот эффект длится всего несколько секунд, когда солнце только что ушло за горизонт, но его лучи как бы рикошетом продолжают освещать небо.
Франческа ничего не ответила, изумляясь, что на свете существует человек, которому не все равно, как называется место, где растет трава, — луг или пастбище. Его волнует цвет неба, он пишет стихи и не пишет прозу, играет на гитаре и зарабатывает на жизнь тем, что создает образы, а все свои орудие труда носит в рюкзаке. Он словно ветер. И двигается так же легко. Может быть, ветер его и принес.
Роберт смотрел вверх, засунув руки в карманы джинсов. Футляр с фотоаппаратом болтался у его левого бедра.
— «Серебряные яблоки луны. Золотые яблоки солнца». — Он произнес эти строчки низким бархатистым голосом, как профессиональный актер.
|
|
Она взглянула на него:
— У. Б. Йетс. «Песнь странствующего Энгуса».
— Правильно, У Йетса замечательные стихи. Реалистичные, лаконичные, в них есть чувства, красота, волшебство. Очень привлекают мою ирландскую натуру.
Всего лишь одна фраза — и в ней все. Франческа в свое время приложила немало сил, чтобы объяснить своим ученикам Йетса, но ей так никогда и не удалось достучаться до них. Одной из причин, почему она выбрала тогда Йетса, было именно то, о чем говорил Кинкейд. Ей казалось, что эти качества могли бы привлечь подростков, чьи глотки успешно соперничали со школьным духовым оркестром на футбольном матче. Но предубеждение против поэзии, которое они уже успели впитать в себя, представление о стихах, как о занятии для неполноценных мужчин, было слишком сильным. Никто, даже Йетс, не смог бы преодолеть его.
Франческа вспомнила Мэттью Кларка, который в тот момент, когда она читала «Золотые яблоки солнца», повернулся к своему соседу и сделал выразительный жест руками — будто бы брал женщину за грудь. Оба сидели и давились от смеха, а девочки рядом с ними покраснели.
С таким отношением к стихам они проживут всю свою жизнь. Именно это, она знала, и разочаровало ее окончательно в работе и в самом Уинтерсете. Она чувствовала себя униженной и одинокой, несмотря на внешнюю доброжелательность местных жителей. Поэты не были здесь желанными гостями. А люди, стремясь восполнить комплекс культурной неполноценности жизни в округе Мэдисон, ими же самими созданный, говорили: «Какое прекрасное место, чтобы растить детей». И ей всегда в таких случаях хотелось спросить: «А прекрасное ли это место, чтобы растить взрослых?»
|
|
Ни о чем заранее не договариваясь, они брели по пастбищу, обошли его кругом и повернули назад, к дому. К забору они подошли уже в полной темноте. На этот раз он опустил для нее проволоку, а затем прошел сам.
Франческа вспомнила про нераспечатанную бутылку бренди в буфете и сказала:
— У меня есть немного бренди. Или вы предпочитаете кофе?
— А можно сочетать одно с другим? — донесся из темноты его голос, и Франческа поняла, что Роберт улыбается.
Они вступили в круг света, очерченный на траве и гравии фонарем, и Франческа ответила:
— Конечно, можно, — в собственном голосе она уловила непонятные самой себе нотки и почувствовала беспокойство. Она узнала их: это были нотки беззаботного смеха в кафе Неаполя.
Похоже, все чашки в доме имели щербинки, а ей, хотя она и не сомневалась, что в его жизни щербинки и трещины в чашках были делом естественным, хотелось все-таки, чтобы ни одна мелочь не нарушала совершенства этого вечера. Две рюмки, перевернутые вверх основаниями, примостились в самой глубине буфета. Как и бренди, рюмки стояли там без употребления. Чтобы до них дотянуться, ей пришлось встать на цыпочки. Она чувствовала, что он смотрит и на мокрые босоножки, и на джинсы, натянувшиеся на бедрах и ягодицах.
Он сидел на том же стуле, что и раньше, и глядел на нее. Вот они, старые тропы. Он снова вступил на них, и они говорят с ним. Ему хотелось ощутить шелк ее волос под своей ладонью, почувствовать изгиб ее бедер, увидеть ее глаза, когда она будет лежать на спине под тяжестью его тела.
Старые тропы восставали против всего, что считается общепринятым — против понятий о приличиях, вбитых в головы людей столетиями культурного существования, против жестких правил поведения цивилизованного человека. Он пытался думать о чем-нибудь другом: о фотографии, например, о дорогах или о крытых мостах — о чем угодно, только чтобы не думать о ней, о том, какая она.
Но все было бесполезно, и снова он вернулся к мыслям об ощущении ее кожи, когда он коснется ее живота своим животом. Вечные вопросы, всегда одни и те же. Проклятые старые тропы, они прорываются наружу, как их не засыпай. Он топтал их ногами, гнал прочь от себя, затем закурил и глубоко вздохнул.
Франческа все время чувствовала на себе его глаза, хотя взгляд его был очень сдержанным. Роберт не позволял себе ничего лишнего, никакой настойчивости. Она не сомневалась, что он сразу понял — в эти рюмки никогда не наливали бренди. И еще Франческа знала, что он, со свойственным ирландцам чувством трагического, не остался безразличным к пустоте этих рюмок. Но возникшее в нем чувство — не жалость. Он не тот человек. Скорее это печаль. Ей подумалось, что в голове у него могли зазвучать строчки:
«Неоткрытая бутылка
И пустые бокалы.
Она протянула руку,
Чтобы найти их.
Где-то к северу
От Срединной реки.
Это было
В Айове.
Мои глаза смотрели на нее,
Глаза, что видели амазонок
Древнего племени хиваро
И Великий Шелковый путь,
Покрытый пылью времени.
Пыль вздымалась за мной
И улетала прочь, в неприкаянные
Пространства азиатского неба».
Снимая печать с бутылки, Франческа взглянула на свои руки и пожалела, что ногти у нее такие короткие и не слишком тщательно ухоженные. Жизнь на ферме не позволяла иметь длинные ногти. Но раньше это не имело для нее значения.
Бренди уже стояло на столе, рюмки тоже. Оставалось сварить кофе. Пока она возилась у плиты, он открыл бутылку и налил в рюмки — именно то количество, какое нужно. Очевидно, Роберту Кинкейду не раз приходилось иметь дело с послеобеденным бренди.
Интересно, в скольких кухнях или хороших ресторанах, или в изящных гостиных с приглушенным светом упражнялся он в этом своем маленьком искусстве? Сколько рук с длинными ногтями, изящно заостренными в его сторону, когда они обхватывали ножку рюмки, он видел? Как много огромных голубых и миндалевидных карих глаз смотрело на него по вечерам в чужих землях, пока корабли в бухтах тихо покачивались на якорях и волны лениво плескались о каменные причалы древних морских портов?
Верхний свет казался слишком ярким для кофе с бренди. Франческа Джонсон, жена фермера Ричарда Джонсона, оставила бы его гореть. Франческа Джонсон, женщина, чьи воспоминания о юности были только что разбужены прогулкой по ночной росе, сочла возможным приглушить его. В ящике буфета лежала свеча, но он мог неправильно ее понять. Поэтому она зажгла лампочку над мойкой и выключила верхний свет. Тоже, конечно, далеко от совершенства, но все-таки терпимо.
Он поднял рюмку и произнес:
— За древние вечера и тихую музыку вдали.
И потянулся к ней, чтобы коснуться ее рюмки.
Почему-то от этих слов у нее перехватило дыхание. Вместо того, чтобы сказать: «За древние вечера и тихую музыку вдали», — она только слегка улыбнулась.
Потом они закурили и принялись за кофе. Оба молчали. Откуда-то с полей послышался крик фазана. На дворе пару раз подал голос Джек, шотландская овчарка. Комары пытались проникнуть сквозь сетку на окне в дом, и единственная бабочка, лишенная способности мыслить и влекомая одним лишь инстинктом, билась снаружи, не в силах покинуть место, где ей виделся свет.
Было все так же жарко, в воздухе не чувствовалось дуновения ветерка, да вдобавок еще усилилась влажность. Роберт Кинкейд снова начал потеть и расстегнул две верхние пуговицы на рубашке. Он смотрел в окно и вроде бы не обращал внимания на Франческу, но она знала, что находится в его поле зрения и Роберт наблюдает за ней. Со своего места она видела в треугольнике его расстегнутой рубашки, как на влажной коже собираются мельчайшие капельки пота.
Франческе было хорошо, в ней поднялись какие-то давнишние чувства, в душе ее звучали стихи, играла музыка. «Но, — подумала она, — ему уже пора уходить». Часы над холодильником показывали без восьми минут десять. Из приемника донесся голос Фарона Янга. Он пел песенку — шлягер пятилетней давности — под названием «Обитель святой Сесилии». «Римская мученица, — вспомнила Франческа, — жила в третьем веке нашей эры, слепая. Покровительница музыки».
Его рюмка была пуста. Франческа в тот момент, когда Роберт отвернулся от окна и посмотрел на нее, взяла бутылку бренди за горлышко и поднесла ее к пустой рюмке. Но он покачал головой.
— Меня ждет на рассвете Розовый мост. Пора двигаться.
Она почувствовала облегчение, — но сердце ее упало. В глубине души Франческа знала, что надеялась на другое окончание этого удивительного вечера. В голове ее поднялась сплошная сумятица мыслей и чувств. «Да, идите. Выпейте еще бренди. Останьтесь. Уходите». А вот Фарон Янг плевал на ее чувства. И мотыльку около лампочки тоже не было никакого дела до ее, Франчески, переживаний. А что думал на этот счет Роберт Кинкейд, она не знала.
Он поднялся, закинул один рюкзак за левое плечо, другой водрузил на крышку холодильника. Франческа тоже встала. Он протянул руку, и она пожала ее.
— Спасибо за вечер, за ужин, за прогулку. Все было замечательно. Вы очень хороший человек, Франческа. Держите бренди поближе к дверцам буфета, а то оно скоро выдохнется.
Да, она была права. Он знал. Но обиды от его слов она не чувствовала. Роберт говорил о романтике жизни и высказал свою мысль единственно возможным способом. Она поняла это по той мягкости, которая прозвучала в его голосе, по тому, как он произнес эти слова. Но не поняла того, что на самом деле ему хотелось кричать, кричать так, чтобы его слова впечатались в пластиковые стены этой кухни: «Христа ради, Ричард Джонсон, неужели ты и в самом деле такой дурак, каким кажешься?»
Она проводила его до грузовика и подождала, пока он погрузит все свои вещи. Пес пробежал через двор и принялся обнюхивать колеса.
— Джек, иди сюда, — резким шепотом приказала она, и пес, тяжело дыша, подошел к ней и уселся рядом.
— До свидания, будьте здоровы, — попрощался Роберт, задержавшись на несколько секунд у кабины, чтобы еще раз взглянуть на нее. Теперь он смотрел ей прямо в глаза. Затем сел за руль и захлопнул дверь. Повернув ключи, он надавил на газ. Двигатель с громким дребезжанием заработал. Кинкейд высунулся из окна, широко улыбаясь, и сказал:
— Пора в ремонт.
Потом нажал на сцепление, дал задний ход, переключил скорость, и грузовик медленно двинулся по двору. Пересекая световое пятно, он высунул левую руку и, перед тем как исчезнуть в темноте, помахал ей на прощание. Она тоже помахала в ответ, хотя и знала, что он не видит ее.
Франческа метнулась вперед и остановилась в тени кустов. Грузовик медленно уезжал, красные сигнальные огни подпрыгивали вверх на каждом ухабе. Роберт Кинкейд выехал на основную дорогу и повернул налево в сторону Уинтерсета, а в это время зарница полоснула по ночному летнему небу, и Джек сонно затрусил к заднему крыльцу.
Франческа поднялась наверх, разделась и подошла к зеркалу. Бедра раздались совсем немного после родов, грудь осталась такой же красивой и твердой, как и в юности, не слишком большая и не слишком маленькая, живот гладкий и округлый. Ноги она не могла видеть — зеркало было недостаточно большим, — но и без него она знала, что они по-прежнему стройные и крепкие. Пожалуй, ей следовало бы почаще сбривать темные волоски, но в этом как-то не было необходимости.
Ричард редко вспоминал о сексе, раз в два месяца, не чаще, да и то все происходило очень быстро и просто. И, конечно, такие отношения ее не волновали. Похоже, ему и в голову не приходило обратить внимание, например, на запах духов, волоски на ногах или еще что-нибудь в этом роде. Наверно, муж даже не заметил бы, если бы она растолстела.
Для него она была больше деловым партнером, чем женщиной. Нельзя сказать, что Франческа этого не ценила. Но время от времени она чувствовала, что в ней живет и другой человек, женщина, которая желает нежиться в ванне, пахнуть духами… Хочет, чтобы ее брали на руки, несли на кровать, раздевали, хочет почувствовать на себе проявление мужской силы. Но никогда она не высказывала своих желаний вслух и гнала от себя даже смутные мысли об этом.
Франческа снова оделась, спустилась в кухню, села за стол, взяла бумагу и ручку и принялась писать. После этого она вышла из дома и направилась к «Форду». Джек последовал за ней, и, когда Франческа открыла дверь кабины, прыгнул на сиденье и просунул голову в окно. Франческа вывела грузовик из сарая, осмотрелась по сторонам, затем, отъезжая от ворот, еще раз выглянула из окна машины и, повернув направо, поехала в сторону, противоположную городу.
Около моста было темно. Джек выскочил первым и бросился вперед, выискивая объекты для обнюхивания. Франческа взяла фонарь и пошла в ту сторону, куда убежал пес. Прикрепив записку кнопкой слева от входа на мост, она вернулась к грузовику и поехала домой.
Мосты вторника
За час до рассвета Роберт Кинкейд проезжал мимо почтового ящика Ричарда Джонсона, откусывая поочередно то от плитки шоколада «Милки Уэй», то от яблока. Стаканчик с кофе он поставил на край сиденья и зажал его коленями для дополнительной устойчивости. Белый фермерский дом виднелся в тусклом предрассветном сиянии луны. Он покачал головой. До чего же глупы бывают мужчины, некоторые из них, да нет, пожалуй, большинство. Уж самое меньшее, от могли бы выпить бренди и не хлопать дверью, уходя из дома.
Франческа слышала дребезжание старого грузовика. Этой ночью впервые в жизни, насколько ей вспоминалось, она спала без ночной рубашки. Лежа в кровати. Франческа представляла себе Кинкейда, как он сидит сейчас в грузовике, в открытое окно влетает ветер и играет его волосами. Одна рука лежит на руле, в другой он держит сигарету.
Она прислушивалась к шуму мотора, пока он не затих в направлении Розового моста, и ей пришли в голову строчки из поэмы Йетса: «Я ушел из орешника, потому что в голове моей полыхало пламя». Она прочитала их вслух, и получилось нечто среднее между чтением стихов в школе и молитвой в церкви.
Роберт Кинкейд остановился подальше от моста — так, чтобы грузовик не испортил композиции. Он вытащил из-за сиденья высокие до колена резиновые сапоги и переоделся, сидя на подножке кабины. Один рюкзак уже был у него за спиной, с левого плеча свисал на кожаном ремне штатив. Другой рюкзак он держал в правой руке. Экипировавшись подобным образом, он принялся спускаться по крутому обрыву к реке.
Хитрость заключалась в том, чтобы взять мост под острым углом и придать композиции большую напряженность. При этом нужно захватить еще кусочек реки, а надписи у входа под крышу моста оставить за кадром. Провода на заднем плане тоже были лишними, но с ними можно управиться при помощи правильного подбора рамки.
Он вытащил свой «Никон», заряженный пленкой «Кодакхром», и закрепил его на массивном штативе. В фотоаппарат был ввинчен двадцатичетырехмиллиметровый объектив, и Кинкейд заменил его на свой любимый стопятимиллиметровый. Небо на востоке понемногу светлело, и он принялся выбирать композицию.
Так, штатив можно сдвинуть на два фута влево и затем закрепить получше в глинистой почве берега, а ремень «Никона» обмотать вокруг левого запястья — деталь, про которую он никогда не забывал, работая рядом с водой. Штативы часто опрокидывались, и аппаратура тонула. Такие вещи он наблюдал много раз.
Алый свет на горизонте становился все ярче. Надо сдвинуть штатив еще на шесть дюймов вниз и снова закрепить ножки. И опять не все попадает в кадр. Еще фут влево, и снова закрепить штатив. Теперь наводка. Прикинуть глубину изображения. Придется максимально увеличить ее при помощи приема гиперфокации. Осталось привинтить тросик спускового механизма к кнопке затвора. Солнце процентов на сорок вышло из-за горизонта, и старая красная краска на мосту зажглась теплым светом — как раз то, чего он ждал.
Экспонометр в левом нагрудном кармане. Так, еще раз проверка выдержки. Одну секунду «Кодакхром» выдержит. Последний взгляд в видоискатель. Еще чуть-чуть подстроить… Готово.
Он нажал на шток и выдержал секунду.
И в тот момент, когда Кинкейд щелкнул затвором, что-то на мосту привлекло его внимание. Он еще раз взглянул в видоискатель.
— Что за черт? Бумажка у входа, — пробормотал он. — Вчера ее не было.
Надо укрепить получше штатив и бегом наверх. Солнце ждать не будет. Действительно, листок бумаги аккуратно прикреплен кнопкой к деревянной планке моста. Побыстрее снять, кнопку и бумажку в карман и бегом обратно. Солнце уже на шестьдесят процентов вылезло из-за горизонта.
Перевести дыхание и снимать. Повторить дважды — копии всегда иметь неплохо. Ветра нет, травинка не шелохнется. Теперь снять с выдержкой две секунды — три раза подряд и еще три с другой выдержкой — для страховки.
Теперь подкрутить объектив и все сначала. Наступило время переносить штатив с «Никоном» на середину ручья. Ножки плотно сидят в песке, взбаламученный ил уносит течением. Повторяется прежняя последовательность действий, затем перезарядка «Никона» и смена объективов. Двадцатичетырехмиллиметровый ввинтить, стопятимиллиметровый пусть отдохнет в кармане. Ну-ка, поближе к мосту. А течение здесь заметное. Установка, наводка, проверка выдержки — и еще три кадра. Три — с другой выдержкой, для страховки.
Теперь придется «Никону» кувырнуться на бок — надо поснимать с вертикальным кадром. Все те же действия, спокойные и методичные. Ни одного лишнего движения, все отработано до мелочей, ничего не делать без оснований, все случайности предусмотрены благодаря высокому профессионализму.
Бегом вдоль берега, через мост с аппаратурой в руках. Надо успеть за солнцем, которое уже становится жестким. Скорее второй аппарат с быстропроявляемой пленкой, «Никона» на шею — и бегом к дереву за мостом. Надо на него забраться. Черт, ободрал руку об кору. Так, еще выше. Готово. В кадре вид моста сверху, ручей сверкает на солнце.
Теперь отдельно взять крышу моста, затем теневую сторону. Что показывает экспонометр для воды? Ладно, пусть будет так. Девять кадров, подстраховка. Поехали дальше. Бедняга «Никон» перегрелся. Пора дать ему отдохнуть — пусть полежит на куртке в развилке дерева, а второй пока поработает. Пленка здесь более чувствительная. Готово. Еще десяток кадров нужно отснять.
Быстро слезть с дерева и бежать к ручью — устанавливать штатив. Зарядить «Кодакхром» и найти такую же точку, как в первой серии кадров, но только с другого берега. Время поработать третьему аппарату. Пошла черно-белая пленка. Освещение меняется каждую секунду.
После двадцати минут невероятно напряженного ритма работы, понятного разве что солдатам, хирургам и фотографам, Роберт Кинкейд забросил рюкзаки с аппаратурой в грузовик и поехал назад той же дорогой, которой приехал к Розовому мосту. До Горбатого моста всего пятнадцать минут к северо-западу от города, и если поторопиться, то можно успеть отснять несколько кадров.
Пыль столбом, Гарри подпрыгивает на каждом ухабе, «Кэмэл» дымится во рту. Что теперь? Белый фермерский дом смотрит на север, впереди почтовый ящик Ричарда Джонсона. Нет, никого не видно. А что он хотел? Она замужем, у нее все в порядке. Впрочем, у него тоже все в порядке. Зачем осложнять себе жизнь? Приятный вечер, приятный ужин, приятная женщина. Оставить все как есть, да и дело с концом. Но Бог ты мой, до чего же она прелестная, и, безусловно, что-то в ней есть. Приходилось заставлять себя не смотреть на нее.
Франческа Джонсон чистила коровник, когда Роберт Кинкейд пронесся мимо на своем грузовике. Животные вели себя очень шумно, и никакие звуки извне невозможно было услышать. А Роберт Кинкейд в погоне за солнечным светом мчался сломя голову.
Со вторым мостом дела пошли отлично. Кинкейд обнаружил его на дне долины, подернутой легкой утренней дымкой. С помощью трехсотмиллиметрового объектива он получил огромное солнце в верхнем левом углу кадра, а оставшееся место занимала извилистая дорога, окруженная белыми скалами, и сам мост.
В видоискатель попался фермер с фургоном, запряженным парой гнедых бельгиек. Воистину последний из могикан — на белой дороге будет отлично смотреться. Замечательные выйдут снимки, нужно только взять их вертикально, и тогда по небу можно пустить заголовок.
К восьми тридцати он отснял все, что хотел, сложил штатив и убрал его в кабину грузовика. Все-таки в утренней работе есть своя прелесть. Сплошные пасторали, конечно, традиционный стиль, но симпатично и основательно. А тот кадр с фермером и лошадьми, пожалуй, пойдет на обложку. Поэтому он и оставил место наверху, где можно напечатать что-нибудь символическое. Редакторы обожают такую продуманность в работе. Благодаря ей он, Роберт Кинкейд, и получает свои заказы.
Он уже отснял семь пленок. Некоторые, правда, были уже начаты, но это неважно. Вытащив три катушки из «Никонов», он сунул руку в левый карман куртки, где лежали четыре других.
— Черт! — в указательный палец воткнулась кнопка. Он совсем забыл, что бросил ее туда вместе с листком бумаги у Розового моста. Собственно, он и о самой бумажке начисто забыл. Кинкейд вытащил листок, развернул его и прочитал:
«Если хотите поужинать снова „в час, когда белые мотыльки начинают свой танец“, приходите сегодня вечером, после того как закончите работу. Любое время подойдет».
Он не смог сдержать улыбки, представляя, как Франческа Джонсон со своей запиской и кнопкой пробирается в темноте сквозь кусты к мосту. Через пять минут он был уже в городе. На заправочной станции «Тексако» он попросил, чтобы ему заполнили бак и проверили масло, а сам направился звонить. Тощенький телефонный справочник весь захватан грязными руками. Под фамилией «Р. Джонсон» значились два номера, но один из них имел городской адрес.
Он набрал второй номер и стал ждать.
Франческа на заднем крыльце кормила собаку, когда в кухне зазвонил телефон. Она сразу же схватила трубку.
— Привет, это Роберт Кинкейд.
Внутри у нее что-то вздрогнуло, точно так же, как вчера. Как будто комок дернулся у нее под ребрами и скатился в желудок.
— Прочитал вашу записку. Йетс в качестве курьера — это замечательно. Принимаю приглашение, но только приехать смогу довольно поздно. Понимаете, погода уж очень хороша, и я хочу поснимать этот… как он там называется? Секунду… А, вот, Кедровый мост. Так что я закончу, наверно, не раньше девяти, и мне надо будет немного почиститься. В общем, приеду в полдесятого или в десять. Ничего?
На самом деле ничего хорошего. Не может она так долго ждать. Но вслух Франческа произнесла:
— Ну конечно. Работайте столько, сколько нужно, это самое главное. А я приготовлю на ужин что-нибудь такое, что быстро разогревается.
И тогда Роберт Кинкейд сказал:
— Знаете, если вам вдруг захочется прийти посмотреть, как я снимаю, это будет замечательно. Вы мне не помешаете. Я могу заехать за вами полшестого.
Франческа лихорадочно обдумывала проблему. Она хотела поехать с ним. Но кто-нибудь мог ее увидеть. И как она объяснит это Ричарду, если он узнает?
Кедровый мост находился ярдов за пятьдесят от новой дороги, параллельно бетонному мосту. Оттуда ее вряд ли заметят. Или все-таки заметят? Она приняла решение меньше чем за две секунды.
— Я с удовольствием приду. Но только возьму свою машину, и мы встретимся на месте. Во сколько?
— Около шести. Значит, увидимся. Договорились? До встречи.
Весь день он провел в редакции местной газеты, листая старые подшивки в поисках нужных ему сведений. Сам город, зеленый и чистый, понравился ему и Роберт уселся на скамейку центральной площади, чтобы позавтракать и полюбоваться красивыми зданиями. Завтрак его состоял из хлеба, фруктов и бутылки кока-колы, купленной в кафе напротив.
Когда он зашел туда и спросил кока-колу навынос, было уже за полдень. И, как в фильмах о жизни Дикого Запада, оживленные разговоры за столиками мгновенно стихли, и все повернулись в его сторону, в точности повторяя традиционную сцену появления главного героя в салуне. Сам он терпеть не мог этих знаков внимания, всегда чувствовал себя неловко, но таковы были порядки маленьких провинциальных городков. Ну как же, кто-то чужой. Не такой, как они. Кто это? Что он здесь делает?
— Говорят, он фотограф. Его вроде видели сегодня утром у Горбатого моста с кучей фотоаппаратов.
— На грузовике у него написано, что он с Запада, из Вашингтона.
— Торчал все утро в редакции. Джим говорит, что этот тип собирает материал о наших мостах.
— Ну да, молодой Фишер с «Тексако» сказал, что какой-то человек, фотограф, вчера останавливался около его стоянки и спрашивал, как проехать к крытым мостам.
— Интересно, для чего они ему понадобились?
— Да кому они вообще нужны, эти мосты?! Скоро обвалятся совсем.
— Ясное дело, с длинными волосами. Прямо как из «Битлз» или из этих, как их там? Хиппи, во.
Последняя реплика вызвала смех за дальним столиком. Рядом тоже засмеялись.
Кинкейд забрал свою кока-колу и вышел, чувствуя, что все они провожают его взглядами. Похоже, он сделал ошибку, пригласив Франческу. Не стоило этого делать — не из-за себя, конечно, а из-за нее. Если кто-нибудь увидит ее у Кедрового моста, новость облетит все кафе уже за завтраком. Молодой Фишер с «Тексако» не задержится с новостью, если какой-нибудь прохожий шепнет ему пару слов на ушко. Пожалуй, уже к завтраку все будут в курсе событий.
Он давно понял, что нельзя недооценивать склонность жителей маленьких городов мгновенно передавать самые незначительные новости. Где-нибудь в Судане могут умереть с голоду два миллиона детей, никто и ухом не поведет, но если жену Ричарда Джонсона увидят в компании длинноволосого чужака — вот это новость! Есть о чем поговорить, рассказать всем вокруг, почесать языки. И у всех, кто услышит, сразу же начнут появляться подозрения о неверности Франчески.
Он доел свой завтрак и поднялся со скамейки. Недалеко от стоянки машин он заметил телефонную будку — туда он и направился.
Франческа подняла трубку на третий звонок — наверно, откуда-то бежала, голос ее звучал прерывисто.
— Привет, это еще раз Кинкейд.
Она сжалась. Он не сможет прийти и звонит, чтобы предупредить.
— Скажу вам откровенно. Возможно, для вас проблема — прийти сегодня к Кедровому мосту, учитывая любопытство жителей маленького города. Если это так, пожалуйста, не чувствуйте себя обязанной делать это. Честно говоря, мне совершенно безразлично, что они обо мне подумают. Так или иначе, я приеду к вам позже, вот и все. Просто хочу сказать, что, может быть, я сделал большую ошибку, пригласив вас, поэтому, если вы думаете, что не стоит этого делать — не приходите. Хотя мне, конечно, хотелось бы прогуляться с вами.