Бенджамен Хофф
Дао Винни‑Пуха
Бенджамен ХОФФ
ДАО ВИННИ‑ПУХА
Посвящается Хан Сян‑цзе
Что лучше – Сорок Пяток или Пяток Сорок?
Верблюд живет в пустыне, в саванне – Носорог.
И сделать верный выбор нико мне не помог –
Нужны как Сорок Пяток, так и Пяток Сорок.
Введение
– Что это ты пишешь? – спросил Пух, забираясь на мой письменный стол.
– Книгу. Она будет называться «Пух и Дао», – ответил я.
– Пух и... кто? – спросил он, от испуга размазав лапой одно из написанных мною слов.
– Не «кто», а «что», – сказал я сердито, отодвигая карандашом его лапу подальше. – «Пух и Дао», или, если хочешь, «Дао Пуха».
– По‑моему, это больше похоже на жалобное «Мяу!» Пуха, – сказал он, обиженно потирая лапу.
– Не говори глупостей! – огрызнулся я.
– А о чем эта книга? – спросил Пух, вплотную придвинув свой любопытный нос и размазав еще одно слово.
– Она о том, как быть счастливым и сохранять безмятежное спокойствие в любых обстоятельствах! – завопил я.
– А ты читал ее? – спросил Пух недоверчиво.
Этот разговор состоялся вскоре после того, как мы с друзьями обсуждали Великих Мыслителей Прошлого, и кто‑то сказал, что все они, по сути дела, жили на Востоке, а я возразил, что не все, но собеседник не слушал возражений и все продолжал развивать свою мысль, которая, вроде этого предложения, никак не кончалась, и тогда я решил продемонстрировать образец Западной Мудрости, чтобы доказать друзьям, что мир состоит не только из восточной половинки. И я прочитал:
– Пух! Когда ты просыпаешься утром, – сказал наконец Пятачок, – что ты говоришь сам себе первым делом?
– Что у нас на завтрак? – сказал Пух. – А ты, Пятачок, что говоришь?
– А я говорю: «Интересно, что сегодня случится интересное?» – сказал Пятачок.
Пух задумчиво кивнул.
– Это то же самое, – сказал он [1].
– Ну, и что это значит? – спросил мой непробиваемый оппонент.
– Это значит, что мудрость Дао не чужда и Западу.
– А по‑моему, это просто отрывок из «Винни‑Пуха».
– Нуда, – сказал я.
– Так там нет никакого Дао, – заявил он.
– Нет, есть.
– Нет, нет, – упорствовал он.
– А что же там есть, по‑твоему?
– Да всего лишь глупый, набитый опилками медведь, который шатается по лесу, пристает ко всем с дурацкими вопросами, распевает песенки и попадает в самые невообразимые истории, не становясь при этом ни на йоту умнее и оставаясь все таким же невежественным бодрячком‑простачком. Вот и все, что там есть.
– Это то же самое, – сказал я.
Именно тогда у меня зародилась идея написать книгу, которая объяснила бы основные принципы даосизма на материале «Винни‑Пуха» и одновременно объяснила бы смысл «Винни‑Пуха» в свете основных идей даосизма.
Узнав о моих намерениях, Умные Люди стали кричать, что это полный абсурд, чепуха и так далее. Другие объявили, что никогда не слышали ничего более глупого и что я витаю в облаках. Третьи считали, что идея заманчивая, но трудноосуществимая. «Тут не за что уцепиться, – говорили они. – С чего ты начнешь? »
Ну, на этот счет как раз имеется одно старинное даосское изречение: «Путешествие в тысячу миль начинается с первого шага».
Так что, я думаю, с начала мы и начнем.
Пух и... что?
– Знаешь, Пух, – сказал я, – похоже, очень многие не имеют представления о том, что такое даосизм.
– В самом деле? – спросил Пух, поморгав.
– В первой главе, наверное, нужно это как‑то объяснить.
– Понятно, – сказал Пух.
– А для этого лучше всего ненадолго съездить в Китай.
– В Китай? – спросил он, изумленно округлив глаза. – Прямо сейчас?
– Нуда. Все, что для этого требуется, – откинуться на спинку стула, расслабиться, – и мы на месте.
– А, понятно, – сказал Пух.
Представим себе, что мы прогуливаемся по узкой улочке большого китайского города и видим магазинчик, который торгует картинами, написанными в классической манере. Мы заходим в магазинчик и просим продавца показать нам что‑нибудь аллегорическое – можно и с юмором, но исполненное Непреходящего Смысла. Продавец улыбается. «У нас есть как раз то, что вам нужно, – говорит он, – копия „Пробующих уксус"». Он подводит нас к большому столу и разворачивает один из свитков. «Прошу простить, у меня дела», – добавляет он и исчезает в глубине магазина, оставив нас наедине с картиной.
Видно, что это копия, сделанная не очень давно, но мы знаем, что оригинал был написан еще в старину, – правда, трудно сказать, когда именно. Нашим современникам сюжет этой картины хорошо известен. На ней изображены три человека, стоящие возле бочонка с уксусом. Каждый из них попробовал уксус, окунув в него палец и облизнув его.
Ощущения, вызванные этим экспериментом, отражены на их лицах.
Изображение аллегорическое, и подразумевается, что перед нами не обыкновенные люди, решившие отведать уксуса, а основатели трех великих учений Древнего Китая, сам же уксус символизирует Суть Жизни. Эти три человека – Конфуций, Будда и Лао‑цзы, автор самой первой из книг, излагающих основы даосизма. У Конфуция выражение лица кислое, на лице Будды написана горечь, а Лао‑цзы улыбается.
Конфуцию жизнь вообще представлялась довольно кислой. Он полагал, что связь времен прервалась и что жизнь, устроенная человеком на земле, не соответствует тому, что предначертано Небесами для всего сущего. Он считал необходимым свято чтить предков и соблюдать старинные обычаи и Церемонии, во время которых император, Сын Неба, играл роль посредника между бесконечностью космоса и конечностью земного существования. Конфуцианство выработало целую систему чрезвычайно сложных ритуалов на все случаи жизни; эти ритуалы складывались из тщательно рассчитанных жестов и шагов, точно отмеренного количества придворной музыки и строго определенных фраз и речевых оборотов. До нас дошла поговорка, сложенная о Конфуции: «Если циновка лежит неровно, Учитель не сядет на нее». Это показывает, сколь неукоснительно конфуцианцы соблюдали установленный порядок.
Будда, второй из трех мудрецов на картине, считал, что жизнь человека протекает в плену привязанностей и желаний, ведущих лишь к страданию, и не видел в ней ничего, кроме горечи. Мир, в представлении Будды, только и делает, что расставляет человеку ловушки, порождая у него иллюзии и доставляя ему, как и всему живому на земле, одни лишь бесконечные мучения. Покой можно найти, только «отряхнув прах этого мира» и достигнув Нирваны, что буквально означает «состояние безветрия». Буддизм, переселившись в Китай из родной Индии, претерпел существенные изменения благодаря глубоко укоренившемуся в душах китайцев оптимизму, и все же наиболее последовательные буддисты считали, что горькие ветры повседневного существования служат непреодолимым препятствием на пути к Нирване.
С точки зрения Лао‑цзы, естественная гармония, установленная изначально между Небесами и землей, вполне достижима для любого человека в любой момент, но искать ее следует не там, где указывал Конфуций. В своем главном труде «Дао дэ цзин» («Книга добродетели Дао») Лао‑цзы пишет, что земля является, по сути, отражением Небес и подчиняется общим для них законам, а не законам людей. Эти всеобщие законы управляют и ходом далеких небесных светил, и жизнью птиц в лесу или рыб в океане. Согласно Лао‑цзы, чем активнее человек вмешивается в предустановленное природой равновесие, тем дальше он от желанной гармонии. Чем больше принуждения, тем больше беспорядка. Во всем сущем, будь оно тяжелым или легким, быстрым или медленным, влажным или сухим, заложена его собственная Внутренняя Природа, которую нельзя изменить насильно, не причинив ей вреда. Если попытаться навязать ей извне произвольные абстрактные правила, это вызовет лишь неизбежное сопротивление. Тогда‑то жизнь и станет кислой.
По мнению Лао‑цзы, мир не ловушки человеку расставляет, а преподает ему ценные уроки. Если усвоить эти уроки и действовать сообразно естественному ходу вещей, то все будет в порядке. Нужно не «отряхивать» прах этого мира, а наоборот, «погрузиться» в него. Закономерность, которой подчинено все на Небесах и на земле, Лао‑цзы назвал «Дао» («Путь»). Лао‑цзы был убежден, что точно описать словами этот Путь Вселенной невозможно и все попытки сделать это оскорбительны как для его всемогущества, так и для человеческого разума. Однако постичь природу Дао можно, если всерьез этого захотеть и по‑настоящему интересоваться окружающей жизнью, от которой понятие Дао неотделимо.
В течение многих столетий классическое учение Лао‑цзы эволюционировало и разделилось на три направления: философское, церковное и народное, стихийно‑религиозное. Термин «даосизм» объединяет все три направления. Суть же этого учения заключается просто в умении правильно оценивать то, что происходит в повседневной жизни, извлекать из этого уроки и поступать соответственно. Как утверждает даосизм, подобный гармонический образ жизни неизбежно ведет к счастью. Можно с полным правом сказать, что счастливая безмятежность – наиболее характерная черта личности,, идущей путем Дао, а мягкий юмор присущ даже самым серьезным даосским трактатам – таким, например, как двухтысячепятисотлетняя «Дао дэ цзин». В книгах другого «отца даосизма», Чжуан‑цзы, сдержанный смех автора то и дело прорывается на поверхность, подобно пузырькам воздуха в фонтане.
– А при чем здесь уксус? – спросил Винни‑Пух.
– Мне казалось, я объяснил это, – сказал я.
– А мне показалось, что ты забыл.
– Ну ладно, я объясню еще раз.
– Ну то‑то же, – сказал Пух.
Почему Лао‑цзы улыбается на картине? Ведь, говоря по правде, уксус, символизирующий Жизненную Суть, действительно неприятен на вкус, о чем свидетельствуют лица и других мудрецов. Но дело в том, что гармоническое мировосприятие, свойственное даосизму, превращает все, что другим кажется неудовлетворительным, в нечто позитивное. С точки зрения даосизма горечь и кислота – порождения сознания, не умеющего чутко воспринимать окружающее и стремящегося все переделать. Сама же по себе жизнь, если ее правильно понимать и использовать ее блага по назначению, имеет сладкий вкус. В этом и заключается основная идея картины.
– Сладкий? – оживился Пух. – Как мед?
– Ну, наверное, не настолько, – сказал я. – Это было бы чересчур.
– А мы еще в Китае? – осторожно поинтересовался он.
– Нет. С объяснениями покончено, и мы опять за нашим письменным столом.
– Хорошо, что мы вернулись вовремя, а то как раз пора подкрепиться, – сказал Пух и направился к буфету.
Дао и... кто?
Как‑то раз мы засиделись допоздна, рассуждая о том, что такое мудрость, и в конце концов совсем уже было заснули, когда Пух вдруг заявил, что унаследовал интуитивное понимание Дао от своих предков.
– Каких, например? – спросил я.
– Ну, например, от Пу Дао‑цзы, знаменитого китайского художника.
– Его звали У Дао‑цзы, – сказал я.
– Или от Ли Пу, знаменитого китайского поэта, – продолжал Пух уже не так уверенно.
– Ты, наверное, хочешь сказать Ли Бо?
– Ну, тогда я не знаю... – пробормотал Пух, разглядывая что‑то на полу.
Тут мне пришла в голову спасительная мысль.
– Знаешь, а ведь это не имеет особого значения, потому что в честь тебя был назван один из главных даосских принципов.
– Да? – воспрянул духом Пух.
– Конечно. Это принцип «Пу», что означает «необработанный кусок дерева».
– Действительно, а я и забыл, – сказал Пух.
Итак, нужно прежде всего объяснить, что такое «Пу», «необработанный кусок дерева». Следуя старинной даосской традиции, мы не будем слишком подробно и углубленно все растолковывать, потому что это ни к чему, кроме путаницы, не приведет, а лишь создаст впечатление, что речь идет о некой абстрактной идее, которую можно рассмотреть и отбросить, сказав: «Да, конечно, идея интересная, но какое отношение она имеет к делу? » Так что мы постараемся не столько объяснить, сколько показать, под разными углами зрения, какое отношение к делу имеет принцип «Пу».
Само это слово, кстати, произносится почти так же, как и «Пух», но без такого хрипения в конце. Это похоже на звук, который мы издаем, когда в жаркий летний день сдуваем мошку, прицепившуюся к рукаву. Смысл выражения «необработанный кусок дерева» в том, что все предметы изначально, в их нетронутом природном состоянии обладают собственной внутренней энергией, которая легко утрачивается, когда их трогают слишком часто и бесцеремонно. Обычный толковый словарь китайского языка определяет термин «Пу» как «естественный, простой, бесхитростный, честный». Слово «Пу» представляет собой комбинацию из двух иероглифов: первый из них, корневой иероглиф, или «ключ», обозначает дерево, древесину; вторая, фонетическая часть – густые заросли, чащу. Так из значений «дерево в лесной чаще» и «нераспиленное бревно» образуется термин «необработанный кусок дерева», под которым подразумевают понятие «первозданной целостности».
Этот основополагающий принцип даосизма применим не только к предметам и явлениям природы в их первозданном виде, но в равной степени и к людям. А также к медведям. А медведь Винни‑Пух – это, можно сказать, живое олицетворение «необработанного куска дерева», и, как таковое, он может порой показаться кое‑кому чересчур простоватым.
– А по‑моему, нам надо взять правее, – тревожно сказал Пятачок. – А ты что думаешь, Пух?
Пух посмотрел на свои передние лапки. Он знал, что одна из них была правая; знал он, кроме того, что если он решит, какая из них правая, то остальная будет левая. Но он никак не мог вспомнить, с чего надо начинать.
– Ну... – сказал он нерешительно.
...но каким бы Пух ни выглядел в глазах окружающих – и в особенности тех, кого легко вводит в заблуждение внешность, – ему, «необработанному куску дерева», удается выполнить все задуманное именно благодаря своему простодушию. Ведь простодушие, как вам подтвердит любой встретившийся где‑нибудь в лесу даосский старец, – совсем не то же самое, что глупость. Не случайно идеальным умом даосизм считает спокойный, невозмутимый, пассивно отражающий действительность ум «необработанного куска дерева», и не случайно именно Винни‑Пух, а не умники Иа‑Иа, Кролик или Сова, является главным героем сказки Алена Милна.
– Итак, – сказал Кролик, – мы умудрились заблудиться. Таковы факты.
Все трое отдыхали в маленькой ямке с песком. Пуху ужасно надоела эта ямка с песком, и он серьезно подозревал, что она просто‑таки бегает за ними по пятам, потому что, куда бы они ни направились, они обязательно натыкались на нее. Каждый раз, когда она появлялась из тумана, Кролик торжествующе заявлял: «Теперь я знаю, где мы!», а Пух грустно говорил: «Я тоже». Пятачок же вообще ничего не говорил, он старался придумать, что бы такое ему сказать, но единственное, что приходило ему в голову, это: «Помогите, спасите!» – а говорить это было бы, наверно, глупо, ведь с ним были Пух и Кролик. Все долго молчали.
– Ну что ж, – сказал Кролик, по‑видимому все это время напрасно ожидавший, что его поблагодарят за приятную прогулку. – Пожалуй, надо идти.
– А что, если... – начал Пух не спеша, – если, как только мы потеряем эту Яму из виду, мы постараемся опять ее найти?
– Какой в этом смысл? – спросил Кролик.
– Ну, – сказал Пух, – мы все время ищем дом и не находим его. Вот я и думаю, что если мы будем искать эту Яму, то мы ее обязательно не найдем, потому что тогда мы, может быть, найдем то, чего мы как будто не ищем, а оно может оказаться тем, что мы на самом деле ищем.
– Не вижу в этом большого смысла, – сказал Кролик.
– Нет, – сказал Пух скромно, – его тут нет. Но он собирался тут быть, когда я начинал говорить. Очевидно, с ним что‑то случилось по дороге.
– Если я пойду прочь от этой Ямы, а потом пойду обратно к ней, то, конечно, я ее найду, – сказал Кролик.
– А вот я думал, что, может быть, ты ее не найдешь, – сказал Пух. – Я почему‑то так думал.
– Ты попробуй, – сказал неожиданно Пятачок, – а мы тебя тут подождем.
Кролик фыркнул, чтобы показать, какой Пятачок глупый, и скрылся в тумане. Отойдя шагов на сто, он повернулся и пошел обратно. И после того, как Пух и Пятачок прождали его двадцать минут, Пух встал.
– Я почему‑то так и думал, – сказал Пух. – А теперь, Пятачок, пойдем домой.
– Пух, – закричал Пятачок, дрожа от волнения, – ты разве знаешь дорогу?
– Нет, – сказал Пух, – но у меня в буфете стоит двенадцать горшков с медом, и они уже очень давно зовут меня. Я не мог как следует их расслышать, потому что Кролик все время тараторил, но если все, кроме этих двенадцати горшков, будут молчать, то я думаю, Пятачок, я узнаю, откуда они меня зовут. Идем.
Они пошли, и долгое время Пятачок молчал, чтобы не перебивать горшки с медом, и вдруг он легонько пискнул... а потом сказал: «О‑о», потому что начал узнавать, где они находятся.
Но он все еще не осмеливался сказать об этом громко, чтобы не испортить дело. И как раз в тот момент, когда он уже был настолько в себе уверен, что стало неважно, слышны ли горшки или нет, впереди послышался оклик, и из тумана вынырнул Кристофер Робин.
Да, если бы наивысшим достоинством было Умничание, то на первое место вышел бы, несомненно, Кролик, а не медвежонок Пух. Но в действительности дело обстоит несколько иначе.
– Мы пришли пожелать тебе Очень Приятного Четверга, – объявил Винни‑Пух, после того как он раз‑другой попробовал войти в дом и выйти наружу (чтобы удостовериться в том, что дверь Кролика не похудела).
– А что, собственно, произойдет в четверг? – спросил Кролик.
И когда Пух объяснил, что, а Кролик, чья жизнь состояла из Очень Важных Дел, сказал: «А‑а, а я думал, что вы действительно пришли по делу», – Пух и Пятачок на минуту присели... а потом поплелись дальше. Теперь ветер дул им в спину, так что им не надо было так орать.
– Кролик – он умный! – сказал Пух в раздумье.
– Да, – сказал Пятачок, – Кролик – он хитрый.
– У него настоящие Мозги.
– Да, – сказал Пятачок. – У Кролика настоящие Мозги. Наступило долгое молчание.
– Наверно, поэтому, – сказал наконец Пух, – наверно, поэтому‑то он никогда ничего не понимает!
И если уж хитроумный Кролик не может разобраться, что к чему, то от тупоумного Иа‑Иа и требовать нечего. Вы спросите, почему? Да из‑за его Ослиного Мировосприятия. В то время как у Кролика жизненное кредо – это Знание ради того, чтобы быть Самым Умным, у Совы – Знание ради того, чтобы выглядеть Самой Умной, для Иа‑Иа Знание – это прежде всего возможность пожаловаться на всех и вся. Любому, кто не разделяет Ослиного Мировосприятия, ясно, что оно не только не может принести мудрости и счастья, но и мешает вообще что‑либо совершить в жизни:
Иа‑Иа – старый серый ослик – однажды стоял на берегу ручья и понуро смотрел в воду на свое отражение.
– Душераздирающее зрелище, – сказал он наконец. – Вот как это называется – душераздирающее зрелище.
Он повернулся и медленно побрел вдоль берега вниз по течению. Пройдя метров двадцать, он перешел ручей вброд и так же медленно побрел обратно по другому берегу. Напротив того места, где он стоял сначала, Иа остановился и снова посмотрел в воду.
– Так я и думал, – вздохнул он. – С этой стороны ничуть не лучше. Но всем наплевать. Никому нет дела. Душераздирающее зрелище – вот как это называется!
Тут сзади него в ольшанике раздался треск, и появился Винни‑Пух.
– Доброе утро, Иа! – сказал Пух.
– Доброе утро, медвежонок Пух, – уныло ответил Иа. – Если это утро доброе. В чем я лично сомневаюсь.
– Почему? Что случилось?
– Ничего, медвежонок Пух, ничего особенного. Все же не могут. А некоторым и не приходится. Тут ничего не попишешь.
Надо признать, что Ослиное Мировосприятие не лишено чувства юмора, хотя и весьма своеобразного...
– Здравствуй, Иа! – весело окликнули они ослика.
– А, – сказал Иа. – Заблудились?
– Что ты? Нам просто захотелось тебя навестить, – сказал Пятачок, – и посмотреть, как поживает твой дом. Смотри, Пух, он все еще стоит!
– Понимаю, – сказал Иа. – Действительно, очень странно. Да, пора бы уже кому‑нибудь прийти и свалить его.
– Мы думали – а вдруг его повалит ветром, – сказал Пух.
– Ах, вот что. Очевидно, поэтому никто не стал себя утруждать. А я думал, что о нем просто позабыли.
Но юмор этот почему‑то никого не веселит. То ли он чересчур замысловат, то ли ему чего‑то не хватает... Ведь что делает Пуха таким неотразимо привлекательным?
– Как что? – сказал Пух. – Во‑первых...
– Во‑первых, его сходство с «необработанным куском дерева». Если разобраться, то самое привлекательное в Пухе – это...
– Это, во‑первых...
–...это его Простодушие. А самое замечательное в этом Простодушии – его здравый смысл, всем доступная мудрость типа «Чем бы нам тут разживиться? ».
Но лучше все‑таки предоставить слово самому Пуху – пусть он разъяснит нам внутреннюю природу «необработанного куска дерева».
– Природу чего? – спросил Пух, резко выпрямившись в кресле и протирая глаза.
– «Необработанного куска дерева». Ну, ты‑то знаешь, что это такое.
– Я‑то? Нуда... Гм...
– Так что ты можешь сказать по этому поводу?
– Я его не трогал, – сказал Пух.
– Ты... что?
– Это, наверно, Пятачок.
– Это не я! – взвизгнул Пятачок.
– О господи, Пятачок! Почему ты решил...
– Я не решал! – настаивал Пятачок.
– Ну, тогда это, возможно, Кролик, – сказал Пух.
– Это не я, честное слово! – ныл Пятачок.
– Меня кто‑то звал? – спросил Кролик, выпрыгивая из‑за кресла.
– А, Кролик! – сказал я. – Мы тут обсуждаем «необработанный кусок дерева»...
– Я его не видел, – сказал Кролик. – Пойду, спрошу Сову.
– В этом нет необх...
– Кролик убежал, – констатировал Пух.
– Я даже никогда ничего не слышал об этом куске дерева! – сказал Пятачок.
– И я тоже, – поспешил прибавить Пух, потирая ухо.
– Это просто такой речевой оборот, – объяснил я.
– Какой... что? – спросил Пух.
– Речевой оборот. Это примерно то же самое, как если бы мы сказали: «как Пух».
– Всего‑то? – удивился Пятачок.
– Я, в общем‑то, так и думал, – сказал Пух.
Пух не может объяснить словами, что такое «необработанный кусок дерева», потому что сам им является. И в этом‑то и заключается его суть.
– Прекрасное объяснение. Спасибо, Пух.
– Пожалуйста, – ответил Пух.
Если вы отбросите излишнюю самоуверенность и привычку все усложнять, а заодно и некоторые другие черты, которые мешают вам жить, вам рано или поздно непременно откроется окутанный тайной, а на деле по‑детски простой секрет, который известен всякому, в ком есть что‑то от «необработанного куска дерева». Секрет этот в том, что Жизнь – это Радость.
И вот однажды, осенним утром, когда ветер ночью сорвал все листья с деревьев и старался теперь сорвать ветки, Пух и Пятачок сидели в Задумчивом Месте и думали, чем бы им заняться.
– Я думаю, – сказал Пух, – что я думаю вот что: нам неплохо бы сейчас пойти на Пухову Опушку и повидать Иа, потому что, наверно, его дом снесло ветром и, наверно, он обрадуется, если мы его опять построим.
– А я думаю, – сказал Пятачок, – что я думаю вот что: нам неплохо было бы сейчас пойти навестить Кристофера Робина, только мы его не застанем, так что это нельзя.
– Пойдем навестим всех‑всех‑всех, – сказал Пух, – потому что, когда ты долго ходишь по холоду, а потом вдруг зайдешь кого‑нибудь навестить и он тебе скажет: «Привет, Пух! Вот кстати! Как раз пора чем‑нибудь подкрепиться!» – это всегда очень‑очень приятно!
Пятачок сказал, что для того, чтобы навестить всех‑всех‑всех, нужен серьезный повод – скажем, вроде организации Искпедиции, и пусть Пух что‑нибудь придумает, если может.
Пух, конечно, мог.
– Мы пойдем, потому что сегодня четверг, – сказал он, – и мы всех поздравим и пожелаем им Очень Приятного Четверга. Пошли, Пятачок!
Достигнув состояния, близкого к природе «необработанного куска дерева», вы будете получать удовлетворение от самых обыкновенных вещей, естественных и непритязательных, а главное, научитесь действовать не задумываясь и при этом достигать желаемых результатов, хотя это может кое‑кому показаться странным. Как выразился по этому поводу Пятачок, «у Пуха нет настоящих Мозгов, но он делает все, как надо. Он поступает неразумно, а оказывается, что это было правильно». Но все будет выглядеть гораздо более ясно и убедительно, если рассмотреть для сравнения кого‑нибудь прямо противоположного Пуху – например, Сову.
Как пишется слово «среда»
Винни шагал мимо сосен и елок, шагал по склонам, заросшим можжевельником и репейником, шагал по крутым берегам ручьев и речек, шагал среди груды камней и снова среди зарослей, и вот наконец, усталый и голодный, он вошел в Дремучий Лес, потому что именно там, в Дремучем Лесу, жила Сова.
– А если кто‑нибудь что‑нибудь о чем‑нибудь знает, – сказал медвежонок про себя, – то это, конечно, Сова. Или я не Винни‑Пух, – сказал он. – А я – он, – добавил Винни‑Пух. – Значит, все в порядке.
Итак, мы возле дома Совы, куда некоторые из нас неоднократно приходили и раньше в поисках ответов на те или иные вопросы. Найдем ли мы ответ сейчас? Но прежде чем заходить и начинать поиски, имеет смысл, очевидно, рассмотреть – в свете интересующих нас идей и принципов даосизма – тот тип ученого, каким является Сова.
Для начала необходимо отметить, что в Китае большинство ученых традиционно принадлежали к школе конфуцианства и, следовательно, говорили на несколько ином языке, нежели даосы. Последним же конфуцианцы представлялись похожими на муравьев, которые неизменно сбегаются на устроенный вами завтрак на траве, мечутся в погоне за перепадающими им крохами и портят все удовольствие от пикника. В заключительной части «Дао дэ‑цзин» говорится: «Мудрость – это не знание; знание – это не мудрость». Это мнение Лао‑цзы разделяют практически все даосы, жившие как до него, так и после.
С точки зрения даосизма интеллект ученого может быть полезен при анализе отдельных явлений, но он не способен достичь глубокого и всеобъемлющего понимания действительности. Чжуан‑цзы выразил эту мысль следующим образом:
Лягушка, живущая на дне колодца, не имеет представления об океане, а летнее насекомое не знает, что такое лед. Так же и ученый не в состоянии постичь Дао. Его ученость ограничивает его [2].
Не странно ли, что даосизм с его ключевыми понятиями – такими, как путь Человека Цельного, Истинного, Духовного, – на Западе дается в изложении Ученой Совы – то есть оторванного от жизни и иссушен ного академического Ума?
Как могут эти беспомощные и несовершенные создания, неспособные организовать даже собственную жизнь и привыкшие дробить всякую отвлеченную идею на мелкие, доступные их пониманию части, передать даосский идеал целостности и независимости? Вместо того чтобы учиться у восточных мудрецов и у самой жизни, они предпочитают добывать знания косвенным путем, из книг. И поскольку подобные ученые не связывают принципы даосизма с повседневной человеческой практикой, они, как правило, упускают многие существенные детали, раскрывающие реальный смысл этих принципов и их роль в конкретной жизненной обстановке.
И главное, выхолощенные писания этих академических гробовщиков, лишенные чувства юмора и вообще какого бы то ни было чувства, не передают самого духа даосизма, а мудрости Дао в них не больше, чем в музее восковых фигур. Но что можно ожидать от засушенных западных потомков Ревностных Конфуцианцев, которые, в отличие от своих благородных, хотя и лишенных воображения предков, претендуют на своего рода монополию в...
– Как‑как? – прервал меня Пух. – Что это значит?
– Что значит что? – спросил я.
– Ну, вот это – ты только что сказал –...Ревнивые Конфузианцы.
– Ах... Ревнивые Конфузианцы? Это такие ученые, для которых Знание существует только ради самого знания, и они не делятся им ни с кем, кроме своего узкого круга; вместо того чтобы стремиться к просвещению других, они сочиняют глубокомысленные и претенциозные трактаты, понять которые никто не в состоянии. Примером Ревнивого Конфузианца может служить наша Сова.
– А, понятно, – сказал Пух.
Итак, вернемся к нашей Сове. Как это отозвался о ней Кролик?.. Ага, вот оно:
...Нельзя не испытывать уважения к тому, кто знает, как надо писать слово «среда», даже если он пишет его неправильно. Но правописание – это не главное.
Бывают такие дни, когда правильное написание слова «среда» не имеет значения.
– Кстати, Пух, а как ты написал бы слово «среда»?
– Какое слово?
– Среда. День недели. Понедельник, вторник, среда...
– Пух, неужели ты не знаешь? – вмешалась Сова. – Всем известно, как это пишется.
– Да? – сказал Пух.
– Ну конечно! «С – т – р – е – д – а». Ведь это третий день недели.
– Ах, вот в чем дело, – сказал Пух.
– Послушай, Сова, – спросил я, – а как же тогда ты пишешь название первого дня недели?
– «Пернедельник», разумеется.
– Сова, ты заблуждаешься, – сказал я. – Сейчас как раз первый день недели, но он не называется «пернедельником».
– А как же, в таком случае?
– Он называется «Сегодня»! – пискнул Пятачок.
– Мой любимый день, – сказал Пух.
И наш тоже. Интересно, почему ученые уделяют этому дню так мало внимания? Очевидно, они думают обо всех днях сразу, и в результате у них получается один сплошной Конфуз. Что еще порядком раздражает в ученых – так это их пристрастие к Ученым Словам, непонятным большинству простых смертных.
– Ну, – сказала Сова, – обычная процедура в таких случаях нижеследующая...
– Что значит Бычья Цедура? – сказал Пух. – Ты не забывай, что у меня в голове опилки и длинные слова меня только огорчают.
– Ну, это означает то, что надо сделать.
– Пока она означает это, я не возражаю, – смиренно сказал Пух.
Порой складывается впечатление, что все эти напыщенные слова и фразы придуманы специально, чтобы отпугнуть непосвященных. Это создает видимость превосходства ученых над обыкновенными людьми и исключает возможность уличить их в незнании того или иного факта. А с точки зрения ученого ума, не знать хоть что‑нибудь – это форменное преступление.
Зачастую же знания, предлагаемые нам учеными, вопринимаются с трудом потому, что они расходятся с тем, что мы знаем по собственному опыту. Книжное знание и жизненный опыт говорят, по сути, на разных языках. Но разве знание, опирающееся на жизненный опыт, не является более достоверным и ценным? Представляется несомненным, что большинству ученых было бы полезно почаще выбираться из своих кабинетов и присматриваться к окружающему миру – побродить по траве, поговорить с животными и т. д.
– Люди довольно часто разговаривают с животными, – сказал Пух.
– Да, но...
– Но гораздо реже слушают их, – добавил он. – Вот в чем загвоздка.
Иными словами, истинное знание не сводится к полной и точной информации. Как писал поэт‑мистик Хань Шань,
Ученый по имени Ван
Посмеялся над моими стихами.
Ударения расставлены неправильно,
Сказал он;
Ритм слишком частый,
Метр хромает,
В лексике не чувствуется никакого отбора.
А мне его стихи смешны
Не меньше, чем мои – ему.
Они звучат, как
Слова слепого,
Пытающегося описать солнце.
Нередко люди, уподобляясь ученым, ломают копья по какому‑нибудь малозначительному поводу и в результате только запутываются и приходят к полному Конфузу. Винни‑Пух очень точно передает это конфузионное состояние ума в своей песенке:
На днях, не знаю сам зачем,
Зашел я в незнакомый дом,
Мне захотелось Кое с Кем
Потолковать о Том о Сем.
Я рассказал им Кто, Когда,
И Почему, И Отчего,
Сказал Откуда и Куда,
И Как, и Где, и для Чего;
Что было раньше, что Потом,
И Кто Кого, и Что к Чему,
И Что подумали о Том,
И Если Нет, то Почему.
Когда мне не хватало слов,
Я добавлял то «Ах», то «Эх»,
И «Так сказать», и «Будь здоров»,
И «Ну и Ну!», и «Просто смех!»
Когда ж закончил я рассказ,
Спросили: – Как, и это все?..
Ты говорил тут целый час,
А рассказал ни то, ни се!..
Тогда...
Что же нужно сделать, чтобы было и то, и се? Ученые‑Конфузианцы главную свою задачу усматривают в том, чтобы рассортировать все по полочкам и развесить везде ярлыки: «ДЕРЕВО», «ЦВЕТОК», «СОБАКА». Но попробуйте попросить их привить дерево, посадить цветок или накормить собаку – и вас наверняка ожидает какой‑нибудь неприятный сюрприз. Все, что живет и растет, – вне сферы их компетенции.
Ученые, безусловно, необходимы, они приносят определенную пользу (правда, она доставляет людям мало радости). Они поставляют разнообразную информацию. Но сколько бы информации они ни добыли, всегда останется неучтенным кое‑что еще, а это кое‑что, как правило, и составляет самую соль жизни.
Уф‑ф...
– Слушай, Пух, ты не видел моего карандаша?
– Я видел, как Сова писала им что‑то недавно, – сказал Пух.
– Ага, вот он... А это что? «Аадварки и их аберрации».
– Как‑как?
– «Аадварки и их аберрации». Это название статьи, которую писала Сова.
– А я и не знал, что они у них тоже есть, – заметил Пух.
– Хм... И при этом она вконец изгрызла мой карандаш.
Примечательно, что Ученость, которой щеголяют наши профессора, академики и все, кому не лень, склонна обвинять «необработанный кусок дерева» в невежестве и тех затруднениях, которые возникают на самом деле из‑за ее собственной ограниченности, близорукости или небрежности. Если, к примеру, вы построили дом в таком месте, где его может снести первый же порыв ветра, а затем, выбросив из головы все заботы о нем, размышляете лишь о том, как пишется слово «винегрет», то какого результата следует ожидать? Ясно, какого. А между тем, когда обрушился домик Совы, что сразу пришло ей на ум?
– Пух, – с упреком сказала Сова, – это ты наделал?
– Нет, – кротко сказал Пух, – не думаю, чтобы я.
– А тогда кто же?
– Я думаю, это ветер, – сказал Пятачок. – Я думаю, твой дом повалило ветром.
– Ах, вот как! А я думала, это Пух устроил.
– Нет, – сказал Пух.
Чтобы подытожить все сказанное о Знании ради Знания, давайте вспомним сцену, в которой Иа‑Иа безжалостно третирует Пятачка с помощью комбинации из трех палочек.
– А ты знаешь, что означает «А», маленький Пятачок?
– Нет, Иа, не знаю.
– Оно означает Учение, оно означает Образование, Науки и тому подобные вещи, о которых ни Пух, ни ты не имеете понятия. Вот что означает «А»!
– О! – снова сказал Пятачок. – Я хотел сказать «Да ну?» – поспешно пояснил он.
– Слушай меня, маленький Пятачок. В этом Лесу толчется масса всякого народа, и все они говорят: «Ну, Иа – это всего лишь Иа, он не считается». Они разгуливают тут взад и вперед и говорят: «Ха‑Ха!» Но что они знают про букву «А»? Н и ч е г о. Для них это просто три палочки. Но для Образованных, заметь себе это, маленький Пятачок, для Образованных – я не говорю о Пухах и Пятачках – это знамени<