Схватка на берегу реки описывается так, будто дерутся не столько всадники, сколько кони. Из истории древней Руси известно, что от междоусобиц военной языческой “элиты” больше всех страдал трудовой люд. “Элита” же, «переплетаясь членами» семейных уз, прежде всего обеспечивала свои узкокорыстные интересы.
Они схватились на конях;
Взрывая к небу чёрный прах,
Под ними борзы кони бьются;
Борцы, недвижно сплетены,
Друг друга стиснув, остаются,
Как бы к седлу пригвождены;
Их члены злобой сведены;
Переплелись и костенеют;
По жилам быстрый огнь бежит;
На вражьей груди грудь дрожит —
И вот колеблются, слабеют —
Кому-то пасть... вдруг витязь мой,
Вскипев, железною рукой
С седла наездника срывает,
Подъемлет, держит над собой
И в волны с берега бросает.
Так Пушкин образно рисует борьбу двух уровней понимания. Руслан не убивает своего соперника, а лишь грозно восклицает:
“Умри, завистник злобный мой!”
Да, реальный соперник, даже брошенный в воду с берега, совсем не обязательно должен погибнуть. Конечно, в поэме мы имеем описание лишь информационной гибели языческой военной “элиты”, лишившейся опоры в национальной среде. Но если внимательно анализировать историю мировоззренческого (информационного) противостояния в России вплоть до революции и гражданской войны начала ХХ века, то можно увидеть и “материализацию” этого процесса: белогвардейцы на всех фронтах, и особенно в Крыму, были сброшены буквально в воду, то есть в море. В какой-то мере это может служить доказательством верности угаданных нами образов. О том, что это образы, а не реальные исторические персонажи, Пушкин предупреждает читателя своим необычным предисловием, написанным им самим 12 февраля (по новому стилю 25 февраля) 1828 года. В нём он “странными вопросами” от имени г. NN сосредотачивает внимание читателя на ключевых образах поэмы. Есть среди них и такой:
|
|
«Каким образом Руслан бросил Рогдая, как ребёнка, в воду, когда
Они схватились на конях;
............
Их члены злобой сведены;
Объяты, молча, костенеют, — и проч.?
Не знаю, как Орловский[20] нарисовал бы это».
Другими словами, Пушкин через “странные вопросы” г. NN поясняет, что никакой художник не способен отобразить в живописи борьбу двух уровней понимания. Этой схваткой символически показана победа того, кто лучше понял и яснее выразил мировоззрение простого Люда. Потерпевший поражение в этом информационном противостоянии уходит в небытие. Далее прямое обращение поэта связано надеждой на определённую меру понимания читателя:
Ты догадался, мой читатель,
С кем бился доблестный Руслан:
То был кровавых битв искатель.
В последней строке слышится осуждение битв (в терминах достаточно общей теории управления) на уровне шестого приоритета обобщённого оружия.
Рогдай, надежда киевлян,
Людмилы мрачный обожатель.
Он вдоль днепровских берегов
Искал соперника следов;
Нашёл, настиг, но прежня сила
Питомцу битвы изменила,
И Руси древний удалец
В пустыне свой нашёл конец.
Далее о том, как долго пугали “пустынных рыбаков” — христиан призраком язычества.
И слышно было, что Рогдая
Тех вод русалка молодая
На хладны перси приняла
И, жадно витязя лобзая,
На дно со смехом увлекла.
И долго после, ночью тёмной
Бродя близ тихих берегов,
Богатыря призрак огромный
Пугал пустынных рыбаков.
|
|
“Пустынные рыбаки” — христианство.
Итак, судьба двоих соперников Руслана в какой-то мере определилась. Однако, основное внимание во второй песне уделяется встрече главного соперника Руслана, — Черномора — с Людмилой.
Друзья мои! а наша дева?
Оставим витязей на час;
О них опять я вспомню вскоре.
А то давно пора бы мне
Подумать о младой княжне
И об ужасном Черноморе.
Что же произошло с Людмилой после того, как волшебник страшный умчал её к своим горам высоким? Пушкин даёт развернутый ответ на этот вопрос во второй песне:
Моей причудливой мечты
Наперсник иногда нескромный,
Я рассказал, как ночью тёмной
Людмилы нежной красоты
От воспаленного Руслана
Сокрылись вдруг среди тумана.
Несчастная! когда злодей,
Рукою мощною своей
Тебя сорвав с постели брачной,
Взвился как вихорь к облакам
Сквозь тяжкий дым и воздух мрачный
И вдруг умчал к своим горам, —
Ты чувств и памяти лишилась
И в страшном замке колдуна,
Безмолвна, трепетна, бледна,
В одно мгновенье очутилась.
Ключевая строка этого фрагмента — “Ты чувств и памяти лишилась”. Ею же иносказательно показана главная причина всех бед русского народа. И получается, что тот, кто должен был сформировать концепцию развития Российской государственности в глобальном историческом процессе, альтернативную толпо-“элитарной”, библейской:
...Томился молчаливо,
И мысль, и память потеряв.
Те же, кто мог бы её осознанно воспринять и проводить в жизнь, — «и чувств, и памяти лишились». Но этим причинам соответствует не менее опасное следствие — утрата Различения. Прямо нигде об этом в поэме не говорится, но по умолчанию, можно сказать, — кричится. И чтобы пробудить в душе читателя потребность к восстановлению утраченного Различения, без которого не может осознанно восприниматься всё происходящее в глобальном историческом процессе (включая и утраты народами концептуальной самостоятельности, образно представленной в поэме картиной похищения Людмилы), Пушкин для сравнения даёт бытовую сценку из сельской жизни, сопровождаемую в упоминаемом выше предисловии вопросами:
|
|
«Справедливо ли сравнение, стр. 45, которое вы так хвалите? Случалось ли вам ЭТО видеть?»
С порога хижины моей
Так видел я, средь летних дней,
Когда за курицей трусливой,
Султан курятника спесивый,
Петух мой по двору бежал
И сладострастными крылами
Уже подругу обнимал;
Над ними хитрыми кругами
Цыплят селенья старый вор,
Приняв губительные меры,
Носился, плавал коршун серый
И пал как молния на двор.
Взвился, летит. В когтях ужасных
Во тьму расселин безопасных
Уносит бедную злодей.
Напрасно горестью своей
И хладным страхом поражённый,
Зовёт любовницу петух...
Он видит лишь летучий пух,
Летучим ветром занесённый.
Скорее всего современники поэта не обратили внимания на эти два отрывка, и если судить по реакции критиков того времени, всё описанное воспринималось ими как плод необузданной фантазии молодого поэта. Пушкин же наоборот этому сравнению придавал, видимо, важное значение почему оно и отмечено им в предисловии. Но сами вопросы о справедливости сравнения и возможности видеть “ это ” без раскрытия иносказания образов поэмы повисают в воздухе. Ибо если под “ это ” понимать сцену воровства коршуном цыплят, то современникам поэта, дворянской элите, в большинстве своём проводящей лето в деревне, безусловно это видеть удавалось. Если же под “ЭТО” понимать ход глобального исторического процесса и причины трагизма исторических судеб многих народов, то такое видение возможно лишь с порога “хижины” Пушкина. И только поднявшись на этот “порог” можно увидеть сходственность поведения злодея-коршуна и злодея-Черномора, спесивого петуха и воспаленного страстью Руслана, бедной курицы и несчастной Людмилы. Перечитайте ещё раз внимательно эти два отрывка и вы почувствуете, что речь действительно идёт об “ЭТОМ”, после чего вы уже сможете ответить и на вопрос поэта: “Да, сравнения действительно справедливы”. Но в основе такого понимания происходящего и будет лежать Различение.
Неоднократно обращаясь к этому термину, мы ещё не останавливались подробно на его содержательной сущности ожидая того момента, пока само повествование не представит наиболее удобный случай для серьёзного разговора на эту важную для понимания всего иносказания поэмы тему. И здесь важно подчеркнуть, что обращение к проблематике выявления Различения и значимости этой способности для жизни человека — не новая тема.
«О те, которые уверовали! Если вы будете благоговеть перед Богом <т.е. будете остерегаться вызвать неодобрение Божие>, Он даст вам Различение и очистит вас от ваших злых деяний и простит вам. Поистине, Бог — обладатель великой милости!» — Коран, сура 8:29.
Согласно этому кораническому сообщению в осознанном восприятии человека целостный мир (включая и каждое из подразделений — внешний и внутренний мир индивида) распадается на две категории: в целостном мире выявляется «это» и «не это», а также оставшееся после выявления «это» и дополняющее в мировоззрении «это» до полноты мировосприятия. Такое разделение целостного мира в сознании человека представляет собой даяние ему Свыше одного бита информации, если говорить в терминах современной науки: 1 бит формально — мера количества информации; а по существу — информация, необходимая для разрешения неопределённости 50 % против 50 %, т.е. информация, необходимая для разрешения неопределённости вида «это» — «не это», «да» — «нет».
· «Один бит» для многих — оторванная от жизни абстракция, и потому на первый взгляд кораническое сообщение 8:29 им может показаться незначительно пустяковым. Но это далеко не пустяк — нехватка всего одного бита информации — в повседневной жизненной практике может иметь весьма тяжкие последствия.
Способность человека «видеть различия» во всех смыслах этого термина и во всех проявлениях этого качества в жизни — следствие его душевного здоровья в смысле коранической нормы, но не неотъемлемое свойство индивида, и в частности, его ума. Только получив поток информации Свыше в двоичном коде вида «это» — «не это», индивид начинает осмыслять и переосмыслять свойства «это» и свойства «не это», выстраивая своё мозаичное видение Объективной реальности как совокупности разнородных определённых «это» — «не это», обладающих своеобразием и иерархией взаимосвязей между ними.
Если индивид отказывается от осмысления данного ему Свыше в Различение, то неупорядоченная информация накапливается в его психике, а его мировоззрение превращается в калейдоскоп, непригодный для осмысленного поведения в жизни на его основе.
Между «это» и отличным от него «не это» всегда есть некая «граница» (пусть даже в виде совокупности каких-то других «это» — «не это»). Если эту границу придать в качестве свойства и объекту, различаемому как «это», и объекту, различаемому как «не это», после чего «граница» перестанет быть «ничейной полосой», то на самой «границе» «это» будет тождественно «не это».
Но после такого пограничного отождествления каждого «это» и всех «не это», «калейдоскоп» разрозненных «это» — «не это» сложится в «мозаику».
Сказанное не означает, что пограничное отождествление должно устанавливаться раз и навсегда: жизнь изменяется, и «мозаика» должна изменяться, отображая в себя её новый образ, иначе индивид отстанет от жизни и растеряется в обстоятельствах, к которым он не готов. Однако такая изменяющаяся «мозаика» всё же неоспоримо отличается и от «калейдоскопа», и от застывшей «мозаики», но не отсутствием взаимосвязей между её элементами, а подвижностью достаточно определённых взаимосвязей и обновлением набора как элементов, так и взаимосвязей в ней.
После отступления об основах понимания Различения желательно ещё раз вернуться к Введению и перечитать раздел, касающийся отличий динамичности символики и статичности аллегории.
После осмысления прочитанного можно прийти к выводу: первым в обитель Черномора проник в своём внутреннем мире восемнадцатилетний Пушкин на основе данного ему Свыше Различения. Но передать читателю информацию, воспринятую им в этот внутренний мир, он мог в лишь лексических формах, доступных обыденному сознанию того времени. Эти формы носили знаковый, символический характер (отсюда выбранная им форма поэмы-сказки), содержательный смысл которых раскрывается по мере роста понимания в обществе.
Место расположения резиденции Черномора поэт рисует довольно точно, используя для этого видение происходящего одного из центральных персонажей поэмы — Людмилы.
Но вот Людмила вновь одна,
Не зная, что начать, она
К окну решетчату подходит,
И взор её печально бродит
В пространстве пасмурной дали.
Всё мёртво.
Если кому-то приходилось бывать в швейцарских Альпах в пасмурный день, или видеть эти места в кадрах кинохроники, то он признáет, что картина, описанная поэтом, никогда в Швейцарии не бывавшим, довольно точная.
Снежные равнины
Коврами ярким легли;
Стоят угрюмых гор вершины
В однообразной белизне
И дремлют в вечной тишине;
Кругом не видно дымной кровли,
Не видно путника в снегах,
И звонкий рог весёлой ловли
В пустынных не трубят горах;
Лишь изредка с унылым свистом
Бунтует вихорь в поле чистом
И на краю седых небес
Качает обнажённый лес.
Описание же внутреннего убранства резиденции карлы — это “пленительный предел” мечтаний ненасытных в своём сладострастном потреблении “новых русских”, избравших в годы перестройки Швейцарию в качестве наиболее престижного местопребывания. Пересказывать всего этого не будем, так как лучше Пушкина этого не смог сделать даже Екклезиаст в Ветхом завете. Отметим лишь признаки глобализма владельца роскошных апартаментов, которые поэт тонко подметил в интерьере зимнего сада Черномора.
И наша дева очутилась
В саду. Пленительный предел:
Прекраснее садов Армиды
И тех, которыми владел
Царь Соломон иль князь Тавриды.
Это о глобальности во времени. Далее — указание на то, что Предиктору не чужды претензии и на глобализм пространственный, поскольку, судя по картине описанной ниже, его потребности выходят за рамки библейской цивилизации.
Пред нею зыблются, шумят
Великолепные дубровы,
Аллеи пальм, и лес лавровый,
И благовонных миртов ряд,
И кедров гордые вершины,
И золотые апельсины
Зерцалом вод отражены;
Пригорки, рощи и долины
Весны огнём оживлены;
С прохладой вьётся ветер майский
Средь очарованных полей,
И свищет соловей китайский
Во мраке трепетных ветвей.
И, наконец, о “культурных” пристрастиях Черномора.
Летят алмазные фонтаны
С весёлым шумом к облакам:
Под ними блещут истуканы
И, мнится, живы; Фидий сам,
Питомец Феба и Паллады,
Любуясь ими, наконец,
Свой очарованный резец
Из рук бы выронил с досады.
Одним словом «истуканы» поэт обращает внимание читателя на то, что “культурные” пристрастия карлы далеки от ветхозаветных библейских деклараций. Назовём это неразрешимое противоречие библейской логики социального поведения “комплексом Екклезиаста” и раскроем его содержательную сторону через вторую главу “Книги Екклезиаста”.
«Я предпринял большие дела: построил СЕБЕ дома, посадил СЕБЕ виноградники, устроил СЕБЕ сады и рощи и насадил в них всякие плодовитые деревья... приобрёл СЕБЕ слуг и служанок, и домочадцы БЫЛИ У МЕНЯ; также крупного и мелкого скота БЫЛО У МЕНЯ больше, нежели у всех бывших прежде меня в Иерусалиме; собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей; завел у СЕБЯ певцов и певиц и услаждения сынов человеческих — разные музыкальные орудия. И сделался Я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме; и мудрость моя пребывала со мною. Чего бы глаза мои не пожелали, Я не отказывал им, не возбранял сердцу никакого веселья, потому что сердце моё радовалось во всех трудах моих, и это было моей долею от всех трудов моих. И оглянулся Я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился Я, делая их: и вот, всё — суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем» (Стихи 4 — 11).
Далее следуют стенания о соотношении мудрости и глупости и подводится итог:
«...Но узнал я, что одна участь постигает их всех. И сказал я в сердце моём: “и меня постигнет та же участь как и глупого: к чему же я сделался очень мудрым?” И сказал я в сердце моём, что и это — суета; потому что мудрого не будут помнить вечно, как и глупого; в грядущие дни всё будет забыто, и увы! мудрый умирает наравне с глупым. И возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем; ибо всё — суета и томление духа! И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем, потому что должен оставить его человеку, который будет после меня.
И кто знает: мудрый ли будет он, или глупый? А он будет распоряжаться всем трудом моим, которым я трудился и показал себя мудрым под солнцем... И обратился я, чтобы внушить сердцу моему отречься от всего труда, которым я трудился под солнцем: потому что иной человек трудится много, с знанием и успехом, и должен отдать всё человеку, не трудившемуся в том, как бы часть его. И это — суета и зло великое!» (Стихи 14 — 21).
Кончается глава приговором библейской толпо-“элитарной” концепции, утверждением её греховности и ограниченности (периодом до смены отношения эталонных частот биологического и социального времени):
«Ибо человеку, который добр перед лицом Его, Он даёт мудрость и знание и радость; а грешнику (Черномор, как и Екклезиаст, несомненно, грешник. — Авт.) даёт заботу собирать и копить, чтобы после отдать доброму перед лицом Божиим. И это — суета и томление духа!»
Известно и высказывание А.С.Пушкина об “обладателях Священного писания”:
Писали слишком мудрено,
То есть и хладно, и темно,
Что есть и стыдно и грешно.
Греховность “писания” — в его логической противоречивости, что ведёт к подавлению и извращению интеллекта, делает для человека никчёмным осознание Различения, и, как следствие, ведёт к разрушению целостности мировоззрения и способствует формированию калейдоскопического идиотизма, как господствующего в обществе мировоззрения.
По тем временам «царь в Иерусалиме» — обозримая вершина толпо-“элитарной” пирамиды в рамках библейской концепции; выше — за туманными облаками таинств и оккультизма — только Черномор, надиудейское знахарство, но оно невидимо ни для равноапостольного Владимира, ни для Екклезиаста. Но что-то же и тот и другой всё-таки видели? Видели, но только то, что очень точно описал Пушкин:
Он видит лишь летучий пух,
Летучим ветром занесенный.
Если же подводить итоги, то получается, что эксплуатация чужого труда в угоду своим страстям привела к тому, что человек возненавидел свою жизнь. И хотя сам он вырос на труде предков, отдать свой труд потомкам — для него — «суета и зло великое». С тех пор ветхозаветная экспансия иудо-христианства расползлась по свету и поставила Евро-Американскую цивилизацию, живущую в угоду страстям современных екклезиастов, на грань гибели. Не вняли они признаниям Екклезиаста, не способного переступить через искажённую Черномором Тору, и самостоятельно излечиться от калейдоскопического идиотизма? — Так Пушкин образом Hаины предупреждал ещё в начале XIX века, что Екклезиаст — тоже биоробот, как и все генералы самой древней и богатой мафии.
Фрейд не прав. Вся Евро-Американская цивилизация, и прежде всего её “элита”, страдают не от созданного самим Фрейдом и навязанного легковерным “Эдипова комплекса”, а от “комплекса Екклезиаста”, поддерживаемого в них Библией.
Поведение Людмилы в замке Черномора — это здравый смысл Люда Милого, которому чужд и ветхозаветный комплекс Екклезиаста, и все виды социального идиотизма, включая нигилизм. Об этом внутренний монолог Людмилы:
Дивится пленная княжна,
Но втайне думает она:
“Вдали от милого, в неволе,
Зачем мне жить на свете боле?
О ты, чья гибельная страсть
Меня терзает и лелеет,
Мне не страшна злодея власть:
Людмила умереть умеет!
Не нужно мне твоих шатров,
Ни скучных песен, ни пиров —
Не стану есть, не буду слушать,
Умру среди твоих садов!”
Подумала — и стала кушать.
Последняя фраза просто замечательна, особенно в наше время, когда “голодовки” по любому поводу стали так модны[21]. Как знать, может, для тех, кто не желает думать самостоятельно, голодовка — лучший способ обратить на себя внимание. Не случайно этот способ так рекомендуют средства массовой информации. А кто музыку заказывает? “Голодайте “на здоровье”! Передохнете — нам же лучше,” — улыбается Черномор на современной рекламной картинке.
Особенно ярко здравый смысл Люда Милого проявился при непосредственном столкновении с карлой. Но сначала картина первого появления Черномора в спальной Людмилы, которая к тому времени:
Не спит, удвоила вниманье,
Недвижно в темноту глядит...
и видит:
Мгновенно дверь отворена;
Безмолвно, гордо выступая,
Нагими саблями сверкая,
Арапов длинный ряд идёт
Попарно, чинно, сколь возможно,
И на подушках осторожно
Седую бороду несёт.
Остановимся на мгновенье. Эта сцена скорее напоминает сцену похорон важного государственного чиновника, перед гробом которого на подушках несут все его награды. Шутит Пушкин? Судите дальше сами.
И входит с важностью за нею,
Подъяв величественно шею,
Горбатый карлик из дверей:
Его-то голове обритой,
Высоким колпаком покрытой,
Принадлежала борода.
Голова не лысая, а обритая. Известно, что древнеегипетское жречество предпочитало по каким-то им понятным причинам брить головы. Возраст карлика, тем более горбатого, определить затруднительно. Современному карле — около 3500 лет. Горб в то же время — верный и зримый признак уродства. Борода — символ кредитно-финансовой системы, контролирующей продуктообмен в масштабах мировой экономики, — собственность древней мафии бритоголовых. И всё-таки самую большую ценность туалета Черномора составляет «высокий колпак», скрывающий содержательную сущность глобального знахарства. Десять веков чешет карла свою бритую репу над неразрешимым вопросом в отношении православия Людмилы: то ли у этих русских правда справа, и тогда «православие» — это правое слово — единство формы и содержания; то ли у них правда слева, но тогда “православие” — это слава справа — чистейший калейдоскоп, некая внутренняя раздвоенность. Отсюда все трудности «немощного мучителя» и его «прелестной пленницы». Бритоголовый урод не случайно боится поставить вопрос о православии прямо, поскольку при этом сразу же приходится прямо ставить и Тору, и Евангелие, то есть выполнять требование Корана:
«Скажи: “О люди писания! Вы ни на чём не держитесь, пока не установите прямо Торы и Евангелия и того, что низведено вам от вашего Господа”. Но у многих из них низведённое тебе от твоего Господа увеличивает только заблуждение и неверие. Не горюй же о людях неверных!» (Коран, 5:72).
Пушкин, свободный от карликовых комплексов, решает этот вопрос прямо, переводя его в плоскость действий Людмилы, впервые столкнувшейся со страшным и непонятным явлением в лице Черномора.
Уж он приблизился: тогда
Княжна с постели соскочила,
Седого карлу за колпак
Рукою быстрой ухватила,
Дрожащий занесла кулак
И в страхе завизжала так,
Что всех арапов оглушила.
Считается, что языческая Русь приняла догматы “Священного писания” в конце первого тысячелетия от Рождества Христова. Пушкин же полагает и не без основания, что ухватила. Когда такой колпак принимают, то его не примеряют, а им накрывают голову. Но у русских, известно, всё “не как у людей”: что ухватили, пока не примерят, не разберутся, что к чему, — «ни в жисть» носить не станут. И ещё: испокон веков на Руси Великой со словом “колпак” всегда соседствовало рядом другое слово — “шутовской”. Поэтому-то в руках русского мужика любой колпак в конце концов всё равно превращается в привычную шапку. Может быть, в этом причина столь смешного дальнейшего поведения “страшного” волшебника.
Трепеща, скорчился бедняк,
Княжны испуганной бледнее;
Зажавши уши поскорее,
Хотел бежать, но в бороде
Запутался, упал и бьётся;
Встаёт, упал; в такой беде
Арапов чёрный рой мятётся;
Шумят, толкаются, бегут,
Хватают колдуна в охапку
И вон распутывать несут,
Оставя у Людмилы шапку.
Несомненно, сцена встречи незадачливого страстного любовника-урода с Людмилой — одна из самых замечательных в поэме своей жизнерадостностью. Шутка Пушкина? Пожалуй. Только надо помнить предупреждение на этот счёт, сделанное им в “Домике в Коломне”: «Я шучу довольно крупно!» Данная шутка, на наш взгляд, одна из самых крупных во всём его необычном творчестве, ибо в ней в образной форме дан стратегический план перехвата управления в глобальном историческом процессе после смены отношения эталонных частот биологического и социального времени. При этом всем красавицам необходимо:
Первое — прекратить спать и удвоить внимание, отрешившись от всех видов социального идиотизма, после чего карла в колпаке проявится в любой темноте.
Второе — ухватить высокий колпак священного писания так, чтобы его тайна, суть которой в искажении откровений пророков истинных, стала достоянием всех искренне верующих Богу. Такой ход оглушит, то есть сделает недееспособными арапов — иерархов вероучений всех библейских конфессий. При этом бить бритоголового урода не обязательно, поскольку всё равно своих ресурсов у него нет; достаточно занести хороший кулак, то есть дать понять, что с ним не шутят.
Третье — запутать карлу в его собственной бороде, что будет выражаться в утрате предсказуемости управления мировым хозяйством на основе ростовщической кредитно-финансовой системы.
Что после этого будут делать с карлой его арапы, это их проблемы. Остаётся заметить, что и сам Пушкин считал эту сцену очень важной, так как в Предисловии именно к ней у г. NN больше всего недоуменных вопросов:
«Зачем маленький карла с большой бородой (что, между прочим, совсем не забавно), приходит к Людмиле? Как Людмиле пришла в голову странная мысль схватить с колдуна шапку (впрочем, в испуге чего не наделаешь?), и как колдун позволил ей это сделать?»
Если судить по реакции представителей ведическо-знахарских кланов на первые работы Внутреннего Предиктора СССР, развивающего концепцию общественной безопасности, альтернативную библейской, то у современных гг. NN вопросов даже больше, чем в пушкинском предисловии. Раскрытие второго смыслового ряда поэмы будет по своему способствовать ответам на них.
ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ
Песнь третья — о самом высоком и глубоком Знании, об овладении обобщённым информационным оружием уровня первого приоритета — методологии Различения. Сложность разгерметизации этого Знания состоит в том, что по форме оно как бы на поверхности (всё в Природе подчинено его законам), но в то же время содержательная сторона его обладает наибольшей глубиной. Отсюда это Знание лежит словно «в глухом подвале под замками». Всякие попытки в прошлом сделать свободным и открытым доступ к этому знанию квалифицировались мафией бритоголовых как величайшее преступление, поскольку Люд Простой (толпа) по мере овладения им становится Людом Милым (народом) после чего вся толпо-“элитарная” пирамида, над созданием которой представители мафии трудились многие тысячелетия, обретает устойчивую тенденцию к развалу. Рассказать об этой тайне в лексических формах, доступных Люду Милому, и при этом остаться вне зоны досягаемости «гневной зависти» бледных критиков — верноподданных приспешников карлы, представляло для Пушкина значительные трудности. Сетование об этом мы и слышим во вступлении к “Песне третьей”.
Напрасно вы в тени таились
Для мирных, счастливых друзей,
Стихи мои! Вы не сокрылись
От гневной зависти очей.
Уж бледный критик, ей в услугу,
Вопрос мне сделал роковой:
Зачем Русланову подругу,
Как бы на смех её супругу,
Зову и девой и княжной?
Вынужденный прибегать к помощи иносказаний, поэт знает, что в народе понятие «девственность» означает и отсутствие определённых знаний, без которых невозможно стать хозяином своей судьбы — «княжной».
Ответив таким образом прямо на “роковой вопрос” и не желая вступать в спор с мелкими предателями (впереди схватка с главным соперником), он смело идёт «на Вы»[22], подчиняясь единственному нравственному правилу, высказанному нашим современником Иваном Антоновичем Ефремовым: «Руководствуясь достойными намерениями, я смею всё!»[23] Мера достоинства в правоте сердца, которая выражается через единство эмоционального и смыслового строя души человека. Автор уверен, что добрый читатель увидит и поймёт это. Если же поймёт недобрый — покраснеет.
Ты видишь, добрый мой читатель,
Тут злобы чёрную печать!
Скажи, Зоил, скажи, предатель,
Ну как и что мне отвечать?
Красней, несчастный, бог с тобою!
Красней, я спорить не хочу;
Доволен тем, что прав душою,
В смиренной кротости молчу.
Вот оно — «унижение паче гордости»! Недалёкие критики творчества Пушкина часто обвиняли поэта в излишней чувственности его образов и особенно досталось по этой части “Руслану и Людмиле”. Пушкин едко высмеял в предисловии 1828 г. как прошлых, так и будущих толкователей поэмы, не способных подняться по уровню понимания даже на “порог хижины” поэта:
«Долг искренности требует также упомянуть и о мнении одного из увенчанных, первоклассных отечественных писателей (выделено петитом Пушкиным), который, прочитав “Руслана и Людмилу”, сказал: “Я тут не вижу ни мысли, ни чувства, вижу только чувственность”».
Другой (а может быть и тот же) увенчанный, первоклассный отечественный писатель приветствовал сей первый опыт молодого поэта следующим стихом:
Мать дочери велит на эту сказку плюнуть».
Напомним ещё раз, что “Предисловие ко второму изданию”, написанное автором через восемь лет после окончания поэмы, есть своеобразный путеводитель-шифр по раскодированию системы образов, которыми поэт вынужден был пользоваться, чтобы скрывать свои истинные мысли и чувства. Он должен был это написать, поскольку ханжеская реакция критики убедила его в главном: ни одному намёку на большую (помимо той, что видится поверхностному обыденному сознанию) глубину содержания они не вняли. А ведь намёк на то, чтобы не искали чувственности “увенчанные и первоклассные”, в поэме есть.