Историко-эволюционная перспектива человечества: от парадигмы конфликта к парадигме толерантности

Г. У. Солдатова, Т. А. Нестик

ИДЕОЛОГИЯ ТОЛЕРАНТНОСТИ

НАЦИОНАЛЬНЫЙ ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ЖУРНАЛ • №2(6) 2011

История человечества – это исто­рия конфликтов и войн. За минувшие пятьдесят веков народы Земли пере­жили более четырнадцати с половиной тысяч больших и малых войн. Люди веками выживали и социализирова­лись в условиях конфликтов.

Прошлое столетие вошло в исто­рию цивилизации как век двух миро­вых войн и бесконечной череды кон­фликтов и насилия. В конце ХХ века неоднократно звучала мысль, что гря­дущее столетие либо должно стать ве­ком гуманным, либо его не будет вов­се. Однако в ХХI веке продолжаются конфликты и войны, активизируют­ся вспышки ненависти и насилия, террористические акты, действия националистических группировок, растет поток беженцев. Сегодня чело­вечество подошло к той опасной чер­те, когда дальнейшее развитие отно­шений между людьми по деструк­тивным сценариям может привести к фатальному исходу.

Лучшие умы человечества, пытаясь осмыслить особенности развития ми­ровой цивилизации, не могли не учесть этого фактора. Строя свои тео­рии, в которых конфликт занимал зна­чительное место, они конструировали научный дискурс конфликта, опреде­лявший логику исследований и вектор развития науки. Это, в конечном итоге, конструировало политическую и социальную реальность, массовое со­знание людей и привело к формиро­ванию в мировом масштабе культуры конфликта и конфликтного мышле­ния. Конфликтный вектор развития общественного сознания, по мнению А. Г. Асмолова, был задан в ХIХ веке тремя великими конфликтологами: Чарльзом Дарвином, Карлом Марксом и Зигмундом Фрейдом (Асмолов, 2002). Постулировав его как основу мирозда­ния и развития, они во многом опреде­лили логику мышления XX века. Чарльз Дарвин положил конфликт в основу своей теории эволюции: борь­ба видов движет эволюцией, развива­ется тот вид, который одерживает по­беду над другим. Эта идея использо­валась социал-дарвинистами для оправдания расовых теорий и войн, а эволюционистами – для подтвержде­ния возможности социального про­гресса. Карл Маркс подарил челове­честву теорию антагонизма классов и классовую борьбу как двигатель исто­рии. Зигмунд Фрейд утверждал, что развитием индивида движет конф­ликт между сознанием и бессозна­тельным, и постулировал неизбеж­ность межличностной и межгруппо­вой враждебности.

Парадигма конфликта активно складывалась в ХХ веке в гуманитарных, социальных и экономических науках. Значительный вклад в ее раз­витие внесли социологи. В первой по­ловине прошлого века ученые, вслед за Т. Парсонсом, рассматривали кон­фликт как дисфункциональное явле­ние, «социальных, социальных и экономических науках. Значительный вклад в ее раз­витие внесли социологи. В первой по­ловине прошлого века ученые, вслед за Т. Парсонсом, рассматривали кон­фликт как дисфункциональное явле­ние, «социальную патологию», имею­щую временный характер и субъектив­ную природу. Они пытались говорить о модели равновесия, стабильности и плюрализма (Дж. Ландберг, Э. Мэйо, Л. Уорнер). После Второй мировой войны конфликт стал рассматривать­ся как интегрирующий и стабилизиру­ющий элемент общественной жизни (Л. Козер, Р. Дарендорф, А. Турен, К. Болдинг). Социологи, политологи, ант­ропологи и другие исследователи, ко­торые анализировали конфликты в контексте социального дарвинизма (Г. Спенсер, У. Самнер, Л. Гумплович и др.) и социального детерминизма (В. Парето, Г. Моска и др.), – все они сходились на том, что конфликты – постоянное явление нашей жизни. Г. Зиммель называл конфликт формой социализации и отмечал, что в осоз­нании неизбывности конфликта со­стоит «трагедия культуры» (Зиммель, 1994). М. Вебер полагал, что конфлик­ты, связанные со статусом и влияни­ем, пронизывают жизнь всех органи­заций и государств (Weber, 1950).

В настоящее время теории конф­ликта и практики его разрешения яв­ляются бурно развивающимися облас­тями конфликтологии, в том числе и в России (А. Г. Здравомыслов, А. В. Дмит­риев, А. Я. Анцупов, В. Н. Шаленко, Е. И. Степанов, Н. И. Леонов, Н. В. Гри­шина, В. А. Соснин, М. М. Лебедева, О. В. Аллахвердова и др.). Это свиде­тельствует о сильной позиции парадиг­мы конфликта в современной науке.

В конфликтологию вносит свой вклад и современная антропология – антропология насилия, антропология конфликта, антропология войны (Ан­тропология насилия, 2001; Ferguson, Farragher, 1988; Ross, 1993; Nordstrom, 1997; Simons, 1999), а также политоло­гия, известной концепцией которой является теория «столкновения циви­лизаций» авторитетного американско­го политолога С. Хантингтона.

Одна из главных задач, которую ставили перед собой ученые, занимав­шиеся изучением конфликтов в про­шлом веке, – это объяснение их моде­лей, причин возникновения и эскала­ции в человеческом обществе. Одним из результатов этого стало закрепление в общественном сознании постулата о неизбежности конфликта в межчелове­ческих отношениях и враждебности по отношению к другим группам. В боль­шой степени это итог кристаллизации идей классического психоанализа об обусловленности человеческих несча­стий самой природой человека – его врожденной предрасположенностью к агрессии – многочисленными последо­вателями Фрейда, в том числе и теми, кто отошел от него (О. Ранк, В. Райх, К. Г. Юнг).

В соответствии с работами З. Фрей­да, агрессия является реакцией инди­вида не на раздражение извне, а ре­зультатом действия его внутренних импульсов, которые непременно тре­буют выхода. Именно выход агрессии для человека и группы, по его мнению, приводит к враждебности и насилию (Фрейд З. Групповая психология и ана­лиз Эго, 1921). В психологии такой подход называется мотивационным, согласно ему личность или группа нуждаются во внешнем конфликте для решения своих внутренних проблем. В работах З. Фрейда этот подход полу­чил отчетливое воплощение. Его идея универсального характера враждебности по отношению к дру­гой группе как главного средства поддержания внутренней сплочен­ности и стабильности собственной группы была принята многими иссле­дователями в различных областях на­уки (К. Лоренц, С. Берковиц, А. Бан­дура, Л. Козер, Р. Дарендорф, Л. Крисберг, Р. Коллинз и др.).

Представители Франкфуртской школы (одного из течений в неомарк­сизме) Т. Адорно, Э. Фромм и Г. Маркузе также увидели причину возник­новения конфликтов и напряженнос­ти в обществе в самом человеке, открыв «авторитарную личность», по словам возглавляющего это направле­ние М. Хоркхаймера, – новый антро­пологический тип человека ХХ века.

Эрих Фромм, исследуя в 1931 г. представителей среднего класса Гер­мании, обнаружил у них наличие уста­новок, определяющих не только готов­ность к принятию тоталитарного ре­жима, но и потребность в нем. Причем подобные установки могли сочетать­ся с формально негативным отноше­нием к национал-социализму. Позже в своей знаменитой книге «Бегство от свободы» (1941) Э. Фромм впервые описал авторитарность как «соци­альный характер».

В масштабных исследованиях, про­веденных перед Второй мировой вой­ной представителями этой школы, склонность к ксенофобии и подвер­женность фашистской идеологии были выявлены в качестве устойчивых инди­видуальных особенностей авторитар­ной личности (Т. Адорно, Э. Френкель-Брунсвик, Д. Левинсон, Н. Сэнфорд). Среди ее основных характеристик были выделены следующие: консерва­тизм, потребность в сильном лидере, боязнь проявлять собственные чувства и страх утраты самоконтроля, предвзя­тость и стереотипность, деструктивность и цинизм, склонность проеци­ровать подавленную агрессию вовне (Adorno et al., 1950). Эти исследования на многие годы определили научный и общественный дискурс и дали до­полнительные аргументы для укрепле­ния парадигмы конфликта.

В 1950–1960-е гг. целым рядом со­циальных психологов были предпри­няты попытки преодолеть постулат неизбежности конфликта. Одним из путей его преодоления стал так назы­ваемый ситуационный подход. В его рамках, в первую очередь на основе известных экспериментов М. Шери­фа, было исследовано влияние вне­шних факторов: конкретной ситуации и контекста взаимодействия, – на ди­намику развития конфликта. В 1954 г. в его эксперименте сначала была скон­струирована ситуация жесткой конку­ренции и изоляции двух групп маль­чиков в бойскаутском лагере, а потом – ситуация кооперации для решения задач, которые можно было бы выпол­нить только при условии совместных действий (Sherif et al., 1961). Этот экс­перимент и последовавшие за ними многие другие предоставили доказа­тельства ситуативной обусловленнос­ти конфликтов и открыли социальные возможности преодоления постулата неизбежности конфликтов и межгруп­повой враждебности. Выводы, к кото­рым привел этот подход, получили свое воплощение в известной «реалис­тической теории конфликта», согласно которой конфликт уже не определяет­ся природой человека, а рассматрива­ется как «рациональный» феномен и поэтому возникает в тех ситуациях, когда группы имеют несовместимые цели и конкурируют в стремлении овладеть ограниченными ресурсами (Д. Кэмпбелл).

Такие выводы существенно подо­рвали представления об иррациональной природе конфликта, поставили вопросы о соотношении конкуренции и кооперации и определили интерес исследователей к вопросам взаимо­действия и сотрудничества в челове­ческом обществе. Благодаря этим ра­ботам появилась возможность ограни­чения воцарившегося конфликтного дискурса.

Начиная с 1960-х гг., в то время, когда теория конфликта бурно разви­валась на фоне социальных движений против расовой дискриминации и мо­лодежных волнений, стало склады­ваться понимание ограниченности конфликта как основного объясни­тельного принципа социального раз­вития.

В значительной степени переход к парадигме согласия и солидарности был связан с глобальными процесса­ми второй половины XX века. Во-пер­вых, опыт тоталитарных режимов со всей очевидностью показал, что круп­ные конфликты не приводят к окон­чательному миру, а устранение из ди­алога другой стороны (класса, поли­тической оппозиции, этнической группы) только усиливает социальные и экономические противоречия. Во-вторых, после создания ядерной бомбы гонка вооружений довольно быстро показала физическую невоз­можность уничтожения врага без уничтожения самих себя. К полити­ческим элитам пришло осознание не­обходимости мирного сосуществова­ния несмотря на различия в интересах и радикальную противоположность идеологий (Tetlock et al., 1991; Кокошин, 2009; Журавлев, Нестик, Со­снин, 2010). В-третьих, нарастающие процессы глобализации стерли про­странственные границы и показали взаимозависимость людей перед ли­цом глобальных социально-экономи­ческих и экологических рисков.

Как отмечает А. П. Назаретян, до XX века усилия культур сводились, главным образом, к тому, чтобы упо­рядочивать социальное насилие, пре­пятствовать его хаотизации. Поэтому каждая культура более или менее жес­тко делила людей на чужих и своих и, как правило, включала в качестве стер­жневого компонента образы героев и воинов, которые систематически ис­пользовались для вдохновения новых защитников «своих» в борьбе против «чужих». Современность поставила перед человечеством другую радикаль­ную задачу – устранить насилие с политической арены. Планетарная циви­лизация, овладевшая огромным техно­логическим потенциалом, сможет из­бежать самоистребления на очередном витке эволюции только в том случае, если люди успеют своевременно усо­вершенствовать систему базовых цен­ностей, норм и механизмов самоорга­низации. Это предполагает, в частно­сти, что разнообразие макрогрупповых культур, самоорганизующихся по моде­ли «они – мы», будет сходить на нет, трансформируясь в растущее разнооб­разие микрогрупповых и индивидуаль­ных культур (Назаретян, 1994, 2008).

Гуманитарные и социальные науки начинают искать ответ на вопрос: как избежать разрушительных конфликтов и найти новую дорогу к общественно­му согласию. С одной стороны, фено­мен конфликта получает новое осмыс­ление – ему начинают приписывать интегративные функции, определять условия, при которых конфликт яв­ляется конструктивным. Например, Л. Козер приходит к парадоксально­му, на первый взгляд, выводу о том, что множество успешно разрешаемых мелких конфликтов «стягивает» обще­ство в единое целое, предотвращая со­циальные потрясения (Козер, 2000). С другой стороны, идет активный поиск экономических, социальных и психо­логических механизмов, превращаю­щих растущее культурное разнообра­зие из угрозы в преимущество.

Во второй половине XX века полу­чают популярность появившиеся еще в 1920-1940-х г г. социально-психоло­гические и философские концепции, обосновывавшие роль Другого и ди­алога с ним в развитии личности и общества (Г. Мид, Л. С. Выготский, М. Бахтин, М. Бубер, Э. Левинас, Г. Мар­сель, Ф. Розенцвейг, О. Розеншток-Хюсси).

Диалогический принцип стал об­наруживаться в самых разных сферах культуры (Махлин, 1997). Интертек­стуальность и диалог осмысливают­ся как ключ к феномену человека в исторической науке и теории культу­ры: историческая школа «Анналы»; герменевтика Г.-Г. Гадамера; концеп­ция культуры как процесса интер­претации К. Гиртца; эстетика Р. Бар­та, Ц. Тодорова и Ю. Кристевой; тар-туско-московская семиотическая школа с ее наиболее яркой фигурой – Ю. М. Лотманом; работы В. Н. То­порова и В. В. Иванова; школа «диа­лога культур» В. С. Библера и др. В конце XX века наметился переход от мышления, ориентированного на взрывы, к эволюционному сознанию. Ю. М. Лотман описал этот процесс как переход от бинарных символических структур – например, свои/чужие, бо­жественное/дьявольское, капитализм/ социализм – к тернарным, допускаю­щим новый, продуктивный синтез противоположностей. Если идеалом бинарных систем является полное уничтожение всего уже существующе­го как запятнанного неисправимыми пороками, то тернарные структуры со­храняют определенные ценности предшествующего периода, «переме­щая их из периферии в центр системы» (Лотман, 2000, с. 142).

Экономисты заново открывают для себя сотрудничество: на место нео­классической модели человека как «максимизатора полезности» прихо­дит неоинституционализм и поведен­ческая экономика, признающие эко­номическую роль социальных норм взаимности и доверия (Дж. Гелбрейт, У. Ростоу, Д. Норт, Л. Болтански, Л. Тевено, А. Этциони, Дж. Гоулмен, Б. Фей и др.). Проясняется значимость альтруизма в экономическом поведе­нии (Frey, 1997; Meier, 2007).

В социальных науках на первое ме­сто постепенно начинают выходить феномены интеграции: социальный обмен, взаимопонимание, общность цели, коммуникации, коллективные представления, социальная идентич­ность, сети социальной поддержки и социальный капитал (Шихирев, 1999).

К концу XX века стала меняться и сама теория конфликта. В частности, внимание конфликтологов стало пере­ключаться с механизмов эскалации конфликта на механизмы поддержа­ния мира: формирование доверия, примирение, прощение, восстановле­ние после культурно-исторической травмы, толерантность (Forgiveness and reconciliation, 2002; Peace and Reconciliation, 2008; Handbook on Building Cultures of Peace, 2009 и др.).

В социальных науках переосмыс­ливается не только категория конф­ликта, но и близкие к ней понятия со­перничества и конкуренции. В эконо­мических науках получает широкую популярность понятие конкурентного сотрудничества (coopetition), довольно точно описывающее изменения, про­исходящие в бизнесе: создание страте­гических альянсов между конкурирую­щими компаниями, растущее значение неформальных деловых сетей, прони­зывающих и объединяющих рынок. В социальной психологии предпринима­ются попытки показать, что состяза­тельность не отрицает, а, наоборот, предполагает сотрудничество.

Так, например, российским психо­логом А. Г. Шмелевым предложена концепция продуктивной конкурен­ции, согласно которой соперничество приводит к обогащению среды и рос­ту собственного потенциала не толь­ко у победителей, но и у значительной части участников конкуренции. В большинстве случаев конкуренция не является антагонистической борьбой на уничтожение. Смысл концепции продуктивной конкуренции основы­вается на убеждении в том, что новые уровни материального и культурного прогресса достигались человечеством не путем истребления сильными субъектами всех слабых, а путем созда­ния все более масштабных и разнооб­разных по форме коалиций, в рамках которых сильные добровольно огра­ничивали свою власть над слабыми. Сильные добровольно принимали са­моограничение на рост своего потен­циала ради сохранения права слабых на полноценное существование. Рас­пространение полномасштабных гражданских прав на иноплеменников и иноверцев, на женщин, стариков, детей, на бывших рабов (в том числе представляющих другие расы), занесе­ние в Красную книгу вымирающих видов животных, языков, забота о фи­зическом и культурном выживании малых народов – вот далеко не полный перечень добровольных и разумных самоограничений, трансформирую­щих социобиологическую конкурен­цию между особями и популяциями в полноценные социальные отношения (Шмелев, 1997).

Значительную роль в переходе к парадигме диалога и толерантности играют естественные науки – теория сложных систем и эволюционная био­логия. Естественнонаучная мысль с математической точностью нелиней­ных уравнений обосновала необходи­мость поддержания разнообразия и сложности в социальных системах, показала бесперспективность сведе­ния сложной реальности к борьбе вза­имоисключающих начал.

Принципиально важными в этой связи оказались исследования нели­нейных процессов, показавшие, что для успешной адаптации к изменениям самоорганизующимся системам необходимо поддерживать сложность и неравновесность, которые позволя­ют природе «выбирать» наиболее эффективный вариант из множества альтернативных (И. Пригожин, И. Стенгерс, Г. Николис, Г. Хакен, С. П. Курдюмов и др.). В основе сложности ле­жит принцип «кооперации» молекул: изучение механики жидких тел, лазе­ра, химических реакций и одноклеточ­ных организмов показало, что в состо­янии неустойчивости даже удаленные друг от друга на макрорасстояния час­тицы начинают устанавливать между собой связи. Таким образом, физичес­кие и биологические процессы в усло­виях непрерывных изменений успеш­но описываются не на языке борьбы, а на языке сотрудничества.

Увеличение разнообразия – это эффективная стратегия адаптации к рискам, выработанная миллионами лет эволюции. Например, внедрение в водоем хищной рыбы приводит к бы­строму увеличению разнообразия зоо­планктона в этом пруду. И наоборот, достаточно удалить из скопления раз­нообразных водорослей питающихся ими морских ежей, как это разнообра­зие начинает уменьшаться (Иванчен­ко, 1999).

По мере роста неопределенности, глобальных рисков и скорости изме­нений в XXI веке выводы теорий ин­формации, кибернетики и сложных систем приобретают все более важное значение для управления социальны­ми процессами. Еще в 1954 г. одним из основателей кибернетики У. Р. Эшби был сформулирован принцип необхо­димого разнообразия: для эффектив­ного управления многообразие управ­ляющей системы должно быть не меньше многообразия управляемого объекта. В своей книге «Введение в кибернетику» У. Р. Эшби писал: «При создании проблеморазрешающей си­стемы необходимо, чтобы эта система имела большее разнообразие, чем раз­нообразие решаемой проблемы, или была способна создать такое разнооб­разие. Иначе говоря, система должна обладать возможностью изменять свое состояние в ответ на возможное воз­мущение; разнообразие возмущений требует соответствующего ему разно­образия возможных состояний. В про­тивном случае такая система не смо­жет отвечать задачам управления, вы­двигаемым внешней средой, и будет малоэффективной. Отсутствие или недостаточность разнообразия могут свидетельствовать о нарушении целос­тности подсистем, составляющих дан­ную систему» (Ashby, 1956). Иными словами, чтобы управлять сложными процессами, олицетворением кото­рых стали труднопредсказуемые рис­ки и глобальная взаимозависимость, обществу как субъекту управления надо целенаправленно поддерживать собственную сложность, разнообра­зие политических, экономических и культурных форм. Устойчивость и эво­люционный потенциал систем любой природы пропорциональны внутрен­нему разнообразию, накапливаемому на высших уровнях организации за счет упрощения и унификации низ­ших (Седов, 1988; Назаретян, 1987).

Достижения эволюционной биоло­гии помогают понять, почему толеран­тность как устойчивость к культурно­му и индивидуальному разнообразию повышает способность человечества к выживанию. Выдающийся российс­кий биолог А. Н. Северцов заметил, что в условиях высокой нестабильности эволюционные механизмы начинают работать на опережение – возникает так называемый «ароморфоз», когда у вида появляются новые качества, по­вышающие уровень его жизнедея­тельности и подготавливающие его к критическим изменениям среды оби­тания. Идея ароморфоза схожа с кон­цепцией преадаптации, предложен­ной Н. И. Вавиловым: в ходе эволюции виды накапливают те или иные полез­ные признаки еще до того, как они становятся для них действительно по­лезными. Таким образом природа за­пасается разнообразием, чтобы повы­сить устойчивость живых систем к изменениям. Идея роста вариативно­сти как критерия эволюционного прогресса получила дальнейшее раз­витие в биологии (И. И. Шмальгаузен, К. М. Завадский, В. И. Варшавский и Д. А. Поспелов), а также в теории ант-ропосоциогенеза и этнических общ­ностей (В. П. Алексеев, С. А. Арутюнов, Л. М. Дробижева, Ю. В. Бромлей, Г. П. Григорьев). В частности, соглас­но К. М. Завадскому, в эволюции од­новременно осуществляются два тес­но связанных друг с другом процесса. С одной стороны, происходит объеди­нение разрозненных элементов в сис­тему, в множество, которое открывает возможность решения задач, ранее не доступных ни одному из составивших систему элементов. С другой стороны, идет процесс дифференциации сис­тем, когда появляются подсистемы – узкие специалисты, обладающие воз­можностью делать только одно дело, но зато делать его с самой высокой сте­пенью эффективности. Иными слова­ми, унификация и расширение вари­ативности – это две стороны одного и того же явления. В живом мире и в об­ществе они невозможны друг без дру­га: только в системе, во взаимодей­ствии с другими людьми и культурами личность получает возможность наи­более полно реализовать потенциал своей вариативности, свою неповто­римую индивидуальность (Асмолов, 1996, 2007).

Как писал отечественный психолог В. А. Вагнер, чем более развито сооб­щество, тем больше вариативность проявлений входящих в это сообщество особей (Вагнер, 1928). Колебания ин­дивидуальной одаренности возрастают вместе с усложнением сообщества: от стадных животных к человеческому обществу. Эта закономерность показы­вает значимость вариативности инди­вида в расширении эволюционирую­щих систем, появлении новых куль­турных практик, рождении и гибели цивилизаций и культур (Асмолов, 2007). Из этого следует, что толерант­ность и альтруизм необходимы обще­ству для поддержания внутреннего разнообразия и, в конечном счете, для выживания в условиях высокой не­определенности и труднопрогнозиру­емых рисков.

Таким образом, анализ происходя­щих в XXI веке социальных измене­ний с точки зрения отдаленного (эво­люционного и исторического) про­шлого и будущего позволяет увидеть ограниченность парадигмы конфлик­та, показывает значимость сотрудни­чества, толерантности и альтруизма в развитии общества. Именно в долго­срочной перспективе, которую от­крывают перед нами сегодня теория игр, генетика и эволюционная психо­логия, становится очевидным, что конфликты и альтруизм тесно связа­ны друг с другом.

Русский революционер и ученый-энциклопедист Петр Кропоткин в по­лемике с Генри Гексли (яростным сто­ронником Ч. Дарвина), утверждавшим что соперничество – важнейший дви­гатель человечества (Гексли, 1988), выдвинул тезис о взаимопомощи «как преобладающем факторе природы». В своей работе «Взаимная помощь как фактор эволюции» (1902) Кропоткин доказывает, что в отличие от борьбы, которая может вести как к прогрессу, так и к регрессу, практика взаимопо­мощи представляет силу, всегда веду­щую к прогрессивному развитию. Уче­ный пытался доказать, что люди рас­положены помогать друг другу без принуждения. Он изучал взаимопо­мощь среди племен бушменов, эски­мосов, готтентотов и демонстрировал ее роль в создании родов и общин; в период Средневековья – цехов, гиль­дий, вольных городов; в Новое время – объединении людей по интересам, в создании кооперативов, страховых обществ, в развитии солидарности у рабочих во время их выступлений про­тив буржуазии. Кропоткин обосновал закон взаимной помощи и солидарно­сти как непременное условие прогрес­са человеческого общества, как фак­тор его эволюции (Кропоткин, 2007).

Идеи П. А. Кропоткина созвучны идеям о ноосфере французского ант­рополога и философа П. Тейяра де Шардена и русского ученого-естество­испытателя В. И. Вернадского, а так­же концепции семиосферы Ю. М. Лот-мана. Эволюция в целом и история человеческой культуры рассматрива­ется ими как постепенное, но не­уклонное возрастание осознанности, вовлечение живой и неживой приро­ды в знаковые процессы. Лауреат Нобелевской премии врач и философ А. Швейцер видел проявление нрав­ственного прогресса человечества в том, что в сферу солидарного сотруд­ничества вовлекается все больше лю­дей. Главный принцип «благоговения перед жизнью» этической концепции Швейцера реализуется, по его мне­нию, во взаимопомощи, взаимослуже­нии, взаимоответственности людей (Швейцер, 1992).

Тезис Кропоткина о взаимопомо­щи привел к перевороту в эволюцион­ной теории в середине ХХ века. Совре­менные теории этологии и коэволю­ции во многом подтверждают его мысли. Формируется новый взгляд на истоки таких человеческих качеств, как альтруизм и эгоизм, на межгруп­повые отношения, на ксенофобию и фашизм. Эти вопросы особенно важ­ны в контексте нашей темы.

Среди авторов, которые первыми сосредоточились на исследованиях этих важных человеческих проблем – основоположники так называемой те­ории родственного обмена: Р. Фишер,

Д. Холдейн, У. Гамильтон. Они зало­жили традицию исследования эволю­ции альтруизма (реципрокного или взаимного альтруизма) у животных, рассматривая его в устойчивой связке с эгоизмом, и перекинули мостик к изучению происхождения этого каче­ства у человека. Идеал реципрокного альтруизма – это всем известное «зо­лотое правило этики»: поступай с дру­гими так, как хочешь, чтобы поступа­ли с тобой. Альтруистическое поведе­ние в процессе эволюции выступало и как средство повышения собственной репутации и социального статуса. Этот механизм поддержания альтруизма через улучшение репутации получил название непрямой реципрокности: вы совершаете альтруистический акт, жертвуете собой – это повышает вашу репутацию в глазах соплеменников, и вы имеете репродуктивный успех, ос­тавляя больше потомков (Марков, 2010).

В 1984 г. была опубликована книга социального психолога Р. Аксельрода «Эволюция сотрудничества», в кото­рой он рассматривает условия коопе­ративного взаимодействия в биологи­ческих системах, международных от­ношениях, бизнесе и т. п. В ее основу легло исследование, существенно по­влиявшее на представления ученых о феномене сотрудничества. Аксельрод опирался на классическую игровую модель, известную как «дилемма за­ключенного» (М. Флад, М. Дрешер, А. Такер), которая требует от игроков постоянного выбора между сотрудни­чеством и предательством. Проведя эксперимент с использованием специ­ально созданных компьютерных тур­нирных программ, ученый обнаружил, что в долгосрочной перспективе со­трудничество всегда предпочтительнее предательства. Согласно Аксельроду, ключевым условием успешности со­трудничества является долгосрочная перспектива отношений: «игроки мо­гут прийти к сотрудничеству, узнавая путем проб и ошибок о возможностях взаимовыгодного решения, путем имитации действий других успешных игроков или путем слепого отбора от­носительно более успешных страте­гий по сравнению с относительно ме­нее успешными» (Axelrod, 1990 (1984), p. 182). Другими словами, эгоистич­ные индивиды во имя собственного блага будут стремиться быть добрыми, прощающими и независтливыми. Это позволяет сделать вывод, что альтруизм является эволюционно выигрыш­ной стратегией.

Американский экономист Самю­эль Боулз продолжил исследование сопряженной модели эволюции альт­руизма и эгоизма, когда, с одной сто­роны, развиваются такие качества, как доброта, альтруизм, самопожертвова­ние, а с другой – враждебность, воин­ственность, ненависть. Он, используя метод компьютерного моделирования, сталкивал между собой группы, отли­чающиеся моделями поведения. В ре­зультате выяснилось, что модель само­пожертвования выбиралась по той причине, что она была самой эффек­тивной для дальнейшего развития и существования группы (Боулз, 2011).

В 1990-х гг. руководитель про­граммы эволюционной динамики Гар­вардского университета М. Новак и профессор математики Венского уни­верситета К. Зигмунд показали, что «дилемма заключенного» описывает цикл человеческого поведения: стра­тегии, основанные на эгоизме, проиг­рывают тем, которые опираются на со­трудничество, а эти последние, в свою очередь, уступают место стратегиям с еще более альтруистическим подхо­дом. Затем появляются эгоисты, и все начинается сначала. Подобная модель «эволюционной динамики» становит­ся еще более реалистичной, если в нее ввести элемент случайности. Она по­казывает, что при благоприятных ус­ловиях конкуренция ведет к сотрудни­честву, а также показывает, насколько хрупок этот баланс.

Попытка ответить на вопрос, мог­ло ли современное общество развить­ся только лишь на основе конкурент­ного взаимодействия, была продол­жена в совместной книге М. Новака и Р. Хайфилда «Суперкооператоры. Альтруизм, эволюция и человеческое поведение. Или почему мы нужны друг другу, чтобы преуспеть» (Novak, Highfield, 2010).

Исследования на границе матема­тики и биологии, которые М. Новак с коллегами проводили на протяжении последних десятилетий, показали, что совместная деятельность необходима для того, чтобы добиться максималь­ного развития и совершенствования общества. Они подчеркивают, что аль­труизм является не менее важной дви­жущей силой эволюции, чем мутации, порождающие генетическое разнооб­разие, и селекция, направленная на отбор тех признаков, которые лучше

Всего подходят для данной среды оби­тания. Именно альтруизм и коопера­ция позволяют объяснить творческий характер эволюции (Novak, Highfield, 2010).

Выводы этого исследования кажут­ся справедливыми не только для лю­дей, организаций или государств, но и для таких примитивных форм жизни, как бактерии. С точки зрения борьбы за существование подобный альтру­изм, на первый взгляд, не имеет смыс­ла. Помогая другим, мы теряем соб­ственное преимущество. Однако дан­ная практика встречается даже среди низших организмов. Когда у одной бактерии возникают проблемы с по­глощением пищи, соседние клетки приходят ей на помощь, несмотря на то, что они являются конкурентами. По большому счету, это выглядит как фатальная аномалия. Согласно тради­ционным представлениям, естествен­ный отбор должен заставлять живые организмы вести себя таким образом, чтобы увеличивать собственные шан­сы на выживание и размножение.

Однако последние данные показа­ли, что способность к сотрудничеству и взаимопомощи чрезвычайно важна. Существа, находящиеся на различных уровнях развития и обладающие раз­ными убеждениями, сотрудничают для того, чтобы жить. Некоторые бак­терии формируют колонии, в которых одни особи гибнут для того, чтобы прокормить других, пчелы непрерыв­но собирают пыльцу на благо улья. Аналогичные закономерности харак­терны и для человеческого общества. Современный мир представляет со­бой коллективное предприятие, кото­рое существует только благодаря со­вместной деятельности огромного числа людей.

Исследования в области эволюци­онной психологии показывают, что сопереживание и альтруизм появляют­ся на самых ранних этапах эволюции человека и по мере развития челове­ческого общества переносятся с бли­жайших родственников на все менее близких и даже совсем чужих людей.

Так, Ф. де Ваал утверждает, что кор­ни альтруизма и эмпатии уходят очень глубоко в эволюционное прошлое. Монополией на мораль обладают не только люди. Ключевая роль в мораль­ном функционировании принадлежит эволюционно «старым» отделам моз­га, а не только «моральной сети», рас­положенной в коре – эволюционно

Более позднем отделе мозга. Шимпан­зе, как и дети в возрасте полутора лет, демонстрируют альтруистическое по­ведение без какого-либо вознагражде­ния в краткосрочной или долгосроч­ной перспективе. Они могут предло­жить другому шимпанзе палку, как ребенок предлагает карандаш, – про­сто потому, что они не могут иначе. И они делают это неоднократно, не по­лучая за это никакого вознаграждения (Waal de, 2009).

У людей альтруистическое поведе­ние может формироваться не только вследствие сопереживания, но и как результат усвоения социальных норм. Например, выяснилось, что большин­ство трех - или четырехлетних детей ведут себя обычно как эгоисты, но к 7–8 годам у них уже четко выражена готовность помочь ближнему. Специ­альные тесты показали, что чаще все­го альтруистическое поведение у детей основано не на бескорыстном жела­нии помочь, а на стремлении к равен­ству и справедливости (Марков, 2010).

Cама возможность формирования и передачи таких социальных норм появилась благодаря сотрудничеству, а не противоборству. Человеческая ком­муникация, служащая для передачи ценностей и норм, в своей основе ко­оперативна. Это убедительно пока­зывает М. Томаселло, опираясь на культурно-историческую психологию Л. С. Выготского. Коммуникация воз­никает в контексте взаимовыгодных форм сотрудничества, в рамках кото­рых особи, помогавшие другим, одно­временно помогали и себе (Томасел-ло, 2011). Это не столь очевидно, по­скольку в наши дни кооперативная коммуникация может использоваться в любого рода эгоистичных, нечест­ных, соревновательных и иных инди­видуалистических целях, значит, все они чисто теоретически могли стать контекстами, в которых закладывалась коммуникация человеческого типа. Тем не менее, способность к челове­ческому общению могла появиться лишь при условии наличия сопережи­вания, в широком смысле – совмест­но разделяемой интенциональности, то есть способности к разделению на­мерений, замыслов и целей. Это встра­ивание в намерения других, по мне­нию М. Томаселло, предполагает но­вые, свойственные только человеку социально-когнитивные и социально-мотивационные навыки. По мнению Т. В. Ахутиной – автора вступительной статьи к русскому изданию книги М. Томаселло, такое предствление о возникновении совместных намере­ний перекликается с мыслью Л. С. Вы­готского о социальном происхожде­нии высших психических функций у человека и о первом этапе социализа­ции – сознании «пра-мы». Для этого новообразования младенческого воз­раста характерно, что отношение к внешнему миру ребенка определяется отношением через другого человека (Выготский, 1984, с. 308).