***
Сперва всегда появляется ветер. Он размахивает полами твоего пальто
(которое, кстати, прошлоапрельское, как и погода на улице, представляешь?),
он раскачивает идеально круглые и идеально тусклые плафоны люстр, раскачивает так, что ты каждый раз примеряешься:
упадет – не упадет,
примеряешься каждый раз, как в первый.
Пока не падает.
Потом - появляется свет и оказывается, что туннель не просто черный, не просто темный, оказывается там, в глубине, прячется
поворот.
Ты отходишь,
отступаешь,
отскакиваешь.
Хоть люстры и целы, тебе все равно страшно.
Некрасивой плиткой выложена специальная линия. Но даже за ней кажется, что ты слишком близко к надвигающемуся. Ты справляешься с собой, смотришь в светящиеся глаза.
Четыре секунды экзистенциальной гимнастики.
Твой страх ни на чем не основан, вдоль перрона проплывают окна, а ты выдыхаешь,
словно
задерживал
дыхание.
Бывают дни, когда поезд уже тебя ждет.
И тогда у тебя скверное настроение, будто лишился завтрака. Эти четыре секунды страха необходимы тебе, как другим необходимы кофе, апельсиновый сок и овсянка.
Если не читать книжку, если не смотреть сериал, если не слушать музыку, закрыв глаза, делая вид, что спишь, чтобы не уступать место женщине в порванных колготках, то нужно
смотреть вперед,
на соседние летящие вагоны. Они трясутся в полной темноте, мимо проносятся фонари-звезды, все гудит от напряжения, люди с серьезными лицами ждут и не смотрят друг на друга,
а тебе кажется, что это не поезд,
а
звездолет.
Увы, но каждый раз гнусавый голос возвращает тебя:
«Станция Тверская. Tverskaya station ».
Вперед пингвины, штурмуем эскалатор.
Я выбираю левый.
Где-то читал, что правый всегда более загружен.
Не верю.
Стеклянная дверь едва поддается – надеешься, что люди вокруг не замечают, как тебе тяжело.
Идешь по переходу, половина которого мерцает серебряным ограждением. Тебя предупреждают, что вскоре здесь будет удобно и красиво. Поднимаешься по лестнице, скачешь, преодолевая по две ступеньки за раз, потому что уже вот оно –
небо.
А рядом большая красная буква –
М
***
В сквере.
Плавится бетон.
Мы сидим на столичной скамейке.
От жары
волнами идёт
полосатая черно-белая юбка.
А вокруг нас
Гитары. И все брынь-брынь-брынь.
Видно в Гнесинске
нынче
зачеты.
А шершавый пакет
С рыжей надписью. Мак.
Он пустой, но стремится сбежать.
Мы вдвоём
наискось
От фонтана сидим.
И смеёмся: бурят, осетин.
С неба сыплется пух
Одуванчика-солнца.
Он застрянет в курчавых кудрях.
И поёт позади
нас
парень-огонь
Он поёт: Владивосток!
Две
Тыщи!
И думаю я,
Что и так вот
пойдёт. Что и так вот
мне
хорошо.
***
Не знаю как долго, думаю, пару минут
Мы лежали в горчичной двухместной горке
Их, конечно, придумали, чтобы кататься вниз
Но ноги наши, увы, слишком длинны
И мы занимаем всю горку
Мы долго шагали, свернув
Не дойдя до посольства
Одной африканской страны
И мимо потертой таблички
«Тебя где сегодня нет?»
Не знаю, меня где-то нет?
Не знаю, когда отвлекла ты меня
Попросив рассказать что-нибудь
Я придумал – нелепое очень и не смешное
Ты молчала в ответ, или может кивнула
Не знаю
Так жарко – а с деревьев посыпался снег
Залепляя глаза
И чистое небо
Ты молчишь и на это, ты думаешь о себе
Мне – красиво.
***
Акварельно
Пониже забрало зонта
Жертвуя пятками и спиной.
Не жалко прическу
Но кеды
И может немного новые брюки.
Не страшно
Но громко гремит
И рокочет.
Асфальт зеркалит
Темное небо.
Капли на стеклах очков
И ресницах.
Люди толпятся под козырьками
Помытых домов.
Это июль?
***
На улице – как в душе, все вспотело, дышится тяжело, перед глазами волны.
Машины трут резину шин по разные стороны белой межи, они тоже не едут – плывут с гулом. Еще немного и фыркнут их капотыдымом – можно понять.
Мост длится. Он тоже плавится, расплывается, а мне только и остается, что взбираясь, надеяться, что он не изогнется, не изменится, не начнет таять под ногами.
Рюкзак за спиной давит на плечи, ему тоже жарко, он хочет прилечь, но асфальт еще горячее – на нем отпечатки моих подошв.
Не спасет и бутылка – она в том же рюкзаке, но кажется вода из нее уже испарилась.
Если так, пусть послужит на пользу – ненавижу грибы, но хочу, хочу грибные дожди. Хочу летние грозы.
Или пусть уже, пусть, загорятся торфяники – хочу оставаться дома. Хочу мочить занавески, чувствуя под ногами холодный кафель балкона, с мокрыми волосами и чаем со льдом. Хочу выходить в магазин по-ночам, спать – днем.
Пустая футбольная коробка, пустые «наши» места. Пустые карманы, пустая прогулка. Люди потирают лбы, протирают лбы.
Солнце не справа, не слева – зима так долго длилась, что оно вышло из себя, оно на ресницах, за спиной, под ногами. Цвета расплываются, сливаются, не видно ни домов вокруг, ни людей.
Хочу надеть темные очки на себя, на стоящие в витринах детские манекены, хочу снять с них эти плотные пиджаки – им же жарко. Кручусь переулками, в поисках тени, прохлады – их нет и не будет.
Не будет, пока город погружен в кисель или пудинг. Не движутся листья на деревьях, не движутся облака, даже мухи уснули. Никто не хочет пробовать такое блюдо.
Все уехали, кажется, заграницу. Остались: упертое солнце, потные лица, бетонные кручи,
и я, с движениями ленивца,
вот оно – лето в столице.
***
Навстречу тянется –
Улица.
Где всегда стройка и пробка машин.
Справа стоят новые скамейки, с деталями
Лишними-лишними и покинутыми.
Невыносимо-тягостное
Не летнее, не полуденное, но как будто,
Солнце
Тоже идёт навстречу.
На встречу
К бронзовому мужчине в длинном
(может быть даже когда-то желтом)
пиджаке. И как же ему не жарко?
Небо чистое – его не мыли,
Облака просто
Оставили плачь свой, рыдания, и аллегретто
Пронеслись навстречу
И в карман мужчины –
Запрятались.
А еще – людей каких-то нагнали,
Кажется,
И они на качелях рядом с ним и вокруг него –
Мечутся.
Тоже навстречу мне, как бы.
А за ним: двенадцатичасовыми стрелками
Вознеслись, взгромоздились строения.
Но всех выше силится
На своей глыбе каменной
Площадной сутенер
С лепыми анжамбеманами.
Он машет рукой:
«Где твоя шляпа?»
Ответ мой – нету.
Он видит меня идущего
Через горы времени.
Хотя куда уж мне в этой темени
До его темени.
Я прошел уже почти мимо, как
Этот, бронзовый, модно стриженый, окультуренный-расштампованный
Кричит,не навстречу, вслед:
«Пролетарский тебе привет!»
***
На той стороне, за водой и зеленым забором, через дорогу и мимо овальной крыши, тянулась стройка, тянулась выше и выше. Ее леса дразнили осенний парк.
Говорили, что строят уже года, я же увижу долгожданный конец. Говорили, что это будет мечеть. И будет она с высокими минаретами и голубыми стенами. Последние будут призваны заменять нам небо, пока по нему лениво и тяжко плывут облака.
Я кутался, прятался в полы черного пиджака.
Рыжей куртки.
Пальто с милитари подкладкой.
Шее деревьев было без черного шарфа холодно. Мне – и с ним.
Лампы мерцали, маня своей неполадкой.
Завлекая на льды скамейки.
Давили на плечи лямки школьного рюкзака.
На другой стороне, за озером и коммерцией, через дорогу и мимо парковки, углами торчала звезда. Она, кажется, протыкала краями районы и жилые дома.
Я слышал, что это театр. И вроде бы даже – армии. И вроде бы даже советской, но ей-то откуда взяться.
Напротив, сквозь парк смотря, видел круглый фасад Олимпийского. Круглый он в голове, не на вид – мерещится. Он словно создан для объяснения ортодромии.
Все – отражение в мутном озере. Рябью смывающем, нарушающем. Строилась и построена, подсвечена Соборная вся мечеть, с ее минаретами, хоть и синими, но похожими на башни Кремля. Зажигалась и догорает на крыше театра знакомая всем звезда. Олимпийский накрыт коммерцией, а деревья перестали завидовать – им уже все равно. Нет ни куртки, ни рюкзака, ни шапки, ни пиджака.
Задувает за пазуху время.
***
Холодно, прячу руки в карманы, себя – в кафе
Какой-то здесь тусклый свет. Ты уверен, что это нужный двор?
Я толкал его в ответ, но он выше и больше
А снег метелит вверх
Как это вообще будет работать? Типа, все снежинки разные и слова разные?
Лежу в сугробе, и ладно
Я вижу сон, там снег и ночь
И месяц, что сошел точь в точь
Из иллюстраций детской книги
После тренировки мы устраиваем перестрелку снежками. Ты с нами?
– Вот это сугробище! Давай залезем?
А там старый облезлый дом через реку, который вот-вот должны снести
Давай еще круг вокруг дома, и я пойду? А то холодно как-то.
Шебуршит, шуршит, шелестит, хрустит, трещит, скрипит, дышит
Стройки взметнули в бесцветное небо оранжевые руки
Ты в этих лиловых уггах, как баба
Блин, красиво украсили, да?
Столб тоже уже клонится ко сну
Опять ерунду какую-то на салфетке калякаешь?
Я всегда думала, что этот дом просто чебуречная, а он оказывается такой красивый
А в снежке-то оказалась льдинка
***
Январь и декабрь разделены не фейерверками, оливье, мандаринами и ударами башенных часов, а градусами. В январе внезапно, всегда внезапно, приходит хваленная зима: все заваливает снегом, термометр уже ничего не показывает – замерз, а люди похожи на космонавтов, только вместо скафандров –
слои
слои
слои.
Декабрь и январь разделены буферной зоной. Теми тремя, пятью днями, когда по улице ходят только одинокие синяки, когда в магазине спят продавцы, когда можно не смотреть пробки перед выездом. Дни застывших пяти утра.
Мы с другом любим гулять в эти дни. Замерзать где-то на проспекте Сахарова; искать хоть одно открытое кафе – не находить; забредать в пустые торговые центры – смотри работает! – где мерцает зеленым светом Перекресток.
А в длинных переходах,
тянущихся
тянущихся
тянущихся,
мы пытаемся разогреть себя, встаем у края и бежим до края. Это не спринт на дорожке, не утренняя пробежка – это отчаянный рывок в пуховике и тяжелых ботинках. Пол под тобой не трескается, но звучит обиженно; стены аккомпанируют эхом, звучат барабаном; а горло жжет пустынный январь.
Ты проигрываешь (выигрываешь), шутишь, не чувствуешь ватных ног, уже не холодно – горячо, дыхание никак не восстанавливается, друг тоже молчит, сопит.
Январь – неполный месяц. У него кто-то отнял первую неделю, забрал и выбросил. И лежат эти дни без смысла, без думно, а
время в них, кажется, отмеряется
только длинной
перехода.
***
Ночь накрывает все раньше и раньше,
Все дольше и дольше не отдает.
С неба по камню гранитных площадок
Стекает потасканный за зиму лед,
И оставляет на джинсах, ботинках
Соленые полосы белых камней.
Улицы, стены, дома и квартиры –
Плачут по белому-белому снегу.
Дворник не может очистить их серость,
Желтая куртка его все грязней.
Он смотрит на красные пьяные руки
И видит – как день
умирает
со скуки.
***
Одновременно, словно по будильнику, рабочие пчелы в желтых манишках появились на улицах. Следом за ними выехали шмели, поливающие улицы мыльной водой. Где-то в полуподвальных помещениях уже открывают голубую и зеленую краску, достают старые затвердевшие кисточки, и готовятся освежить бордюры, заборы и зебры.
– Ваня, натягивай! – кричат на Трубной площади, спрятавшись где-то в лесах, строители (не разбойники). Они пытаются замаскировать старое и непрезентабельное здание свежими фотообоями. Но этих живых мертвецов, тихо разваливающихся домов, все равно становится все больше.
Синие указатели в пластмассовых рамках, ломающиеся от снега, ветра, дождя и идиотов, тоже будут менять, но пока – они выглядят так, будто от них кто-то откусывал по кусочку. «Музей современной исто».
Люди в такой же синей форме уже переклеивают карты подземелий в вагонах метро, на те, где все написано на языке нынешнего «главного врага». Строгий голос объявляет вакансии, с требованием знания английского языка. Вот только на самых станциях направления написаны и объявляются все равно по-русски.
Когда-то ночью рабочие заменили новогодние гирлянды на пасхальные яйца, которые, впрочем, стоят в подтаявшей грязи. Бульварное кольцо тоже радует праздничным красным цветом в Яндекс-Пробках.
Студенты уже подворачивают штанины, начинают жаловаться на раннюю сессию, дописывают на коленке (на экране телефона) курсовые.
Школьники надевают аляповатые рюкзаки и готовятся к четвертой четверти, у выпускников начинают трястись коленки.
Аллергики с ужасом ожидают цветения и судорожно проверяют уровень пыльцы в воздухе. Вообще же пахнет сыростью и дорожной пылью.
Начинаешь замечать, что кто-то чирикает по утрам.
Появляются первые таблички: «Осторожно, окрашено», и первые граждане с полосатыми джинсами.
Люди оставляют открытые окна, все меньше греют батареи и все больше – солнце. А по ночам шумит дождь, разбиваясь о разбитый асфальт.
Москва, +12, и, кажется, снова началась весна.